Текст книги "Просвещенное сердце. Автономия личности в тоталитарном обществе. Как остаться человеком в нечеловеческих условиях"

Как учит психология, подобное отношение со стороны родителей чаще всего вредит психике ребенка. Современный образованный родитель, если он питает к своему ребенку негативные или противоречивые чувства, испытывает вину и хочет как-то это компенсировать. Весьма вероятно, вынужденное чувство вины за свое отношение только усугубляет негативные чувства родителя, из-за чего ребенку достается вдвойне: он страдает также от раздражения, которое вызывает у родителя, будучи источником его приступов вины.

Родителю, который осознал, что своими негативными чувствами к ребенку вредит ему, нужно развить в себе силу характера, чтобы переварить свою вину, интегрировать ее в свою психику. Этого не требовалось в прошлом, когда родители не подозревали, что плохие чувства к ребенку наносят тому вред. Скорее всего, родитель прошлых времен пребывал в убеждении, что и так уже выполняет свой долг, обеспечивая ребенка пропитанием и прочим необходимым, а о всяких там чувствах просто не задумывался. Теперь же, чтобы избавиться от чувства вины, взрослый даже может убедить себя, что у чада есть дефект; что отрицательные чувства к ребенку вызваны этим, и винить тут некого. Я навидался родителей, которые в другое время просто отвернулись бы от ребенка, но сейчас, желая отделаться от чувства вины, настаивают, что у того непорядки с головой или имеются иные дефекты.

Предать проклятию новую информацию – не выход. Важно понимать, что каждый шаг к большему осознанию – в данном случае к признанию потенциально опасной природы некоторых человеческих эмоций – требует от нас стать более сильной и интегрированной личностью. Тогда последует истинный прогресс.

И отторгающему ребенка родителю, и самому ребенку лучше, если родитель не чувствует вины, хотя такая ситуация все равно нежелательна. Тем не менее если в прошлом у такого родителя не оставалось выбора, то сегодня для него открыты многие возможности, и это – к лучшему. Он может принять свою вину как часть собственной личности вместо того, чтобы перекладывать ее на ребенка или на кого-то еще. Он может выявить истоки своего отторжения и устранить их, и тогда ему больше не придется ни отворачиваться от ребенка, ни чувствовать себя виноватым. Любое решение пойдет на пользу всем причастным к ситуации. Но если родитель просто реагирует на более передовое знание (осознаёт, что отказ разрушителен), но не работает над собой, чтобы внутренне измениться (интегрировать свою вину, устранить причины отторжения), научные достижения вместо большой пользы могут принести только вред.

Сегодня, если мы хотим, чтобы социальный, научный или технологический прогресс улучшал, а не ухудшал участь человека, требуются более развитое сознание и более глубокая целостность личности, чем когда-либо в прошлом. Личная автономность и осознание свободы всего лишь другие аспекты этих более высоких стадий личностной целостности.

Именно потребность во внутреннем росте объясняет, почему некоторые исследователи социального и технологического прогресса смотрят на будущее пессимистически. Они не верят в способность человека параллельно внешнему прогрессу преуспевать в личностной интеграции. Их страхи за будущее человечества в наш век технологий, в сущности, и есть следствие их изначально низкого мнения о человеке.

На самом деле мы сделали уже немало шагов на пути внешнего прогресса, и каждый новый успех становился возможен, только когда мы достигали более высокого уровня развития личности, которого требовала от нас изменившаяся среда. Чего зачастую не замечают те, кто пессимистически смотрит на наше будущее. Их априорно низкая оценка человека и заложенного в нем потенциала мешает им осознать, что с тех самых пор, как он стал существом общественным, человек решал эту проблему, и решал успешно.

В предыдущей главе я упоминал, как современный кочевник относится к оседлой жизни вообще и к городским жителям в частности. И действительно, из кочевника не получится благополучного горожанина, пока он не научится обуздывать свои наклонности хватать и убегать под влиянием прихоти или малейшего разочарования; пока он не обуздает своего желания кроваво мстить за любое оскорбление. Как не сумеет он развить самоконтроль до тех пор, пока для него не приобретут значимость тесные и долговременные отношения с большей группой людей, чем его семья или племя; пока экономические и культурные преимущества города не станут для него привлекательными. Ради таких выгод он, возможно, захочет и будет готов ограничивать себя и развивать в себе новые социальные способности; коротко говоря, захочет достичь большей личностной целостности.

Большинство бывших кочевых племен пожелали и сумели добиться этого, притом за считаные поколения. И почти не сомневаюсь, что сегодня человек тоже может достичь более высокой степени целостности, если новые условия жизни сулят ему больше свободы, чем подавления. Разумеется, если они предложат человеку выгоды столь же существенные, как те, что городская жизнь предлагала кочевнику. Мы не сомневаемся, что технологии дают огромные преимущества. Вопрос в том, умножает ли эти преимущества, и если да, то в какой мере, успешное проживание человека бок о бок с себе подобными. Потому что одного этого достаточно, чтобы дальнейшее развитие личностной целостности человека было приятно и полезно. И он с готовностью возьмется работать над собой.

Я написал эту книгу главным образом для того, чтобы предложить направление, в котором, как я уверен, должна двигаться эта более высокая личностная интегрированность, и чтобы просветить читателя относительно ряда аспектов современного массового общества, которые тормозят этот процесс.

Дисбаланс

На сегодня внешний прогресс далеко опережает личностную интегрированность. Образовавшийся дисбаланс сказывается на многих гражданах современного массового государства, служит причиной нервных расстройств. Последние, как известно, возникают на почве неразрешенных конфликтов. Но разрешение конфликтов зависит от личностной интегрированности, которая позволяет успешно справляться с ними. Эта способность нарабатывается за счет опыта эффективного преодоления трудностей. Отсюда и кажущаяся «невротичность» подростка. Он слишком молод, чтобы накопить опыт разрешения внутренних и внешних конфликтов, и не уверен, что может успешно совладать с ними. Отсюда же проистекают другие проблемы переходного периода.

К тому же перед современным подростком открывается намного больше возможностей выбора и соблазнов, чем было в прошлом у его сверстников. И значит, сегодняшнему подростку нужно обладать гораздо большей зрелостью, чтобы не поддаваться на опасные искушения, которых столько, что глаза разбегаются. Мне в моем юношестве не требовались ни сила характера, ни особо крепкие моральные принципы, чтобы устоять против соблазна угнать машину: ни один из знакомых мне парней не разъезжал на авто, и моя подружка не рассчитывала, что я с ветерком прокачу ее по улицам. В те времена и машин-то вокруг нас не было. А сегодня угон – самое распространенное правонарушение среди подростков. Вот вам пример из повседневной жизни, как прогресс усугубляет эмоциональные проблемы и потому требует более высокой личностной интегрированности.

Если индивиду раз за разом не удается решать свои проблемы, как внутренние, так и проблемы с социумом, он разуверяется в своей способности успешно справляться с новыми вызовами. Жизнь испытывает современного гражданина с его слабеньким навыком принимать решения, снова и снова ставя его в ситуации выбора – какую из многочисленных неподходящих профессий выбрать, какую из далеких от совершенства партий поддержать, какую из множества соблазнительных, но в сущности бесполезных технических новинок купить. Но его выбор редко когда действительно отвечает его глубинным чаяниям. Таким образом, психическая энергия, затраченная на выбор, оказывается выброшенной на ветер, и в итоге человек ощущает опустошенность, и притом без всякой для себя пользы[43]43
  В данной главе использованы материалы статьи Individual Autonomy and Mass Control [Индивидуальная автономия и массовый контроль], опубликованной в Frankfurter Beitrage zur Soziologie; T. W. Adorno and W. Dirks, editors, Vol. I: Sociologica, Aufsatze, Max Horkheimer zum sechzigsten Geburtstag gewidmet. Europaische Verlagsanstalt, 1955, Frankfurt am Main.


[Закрыть].

В целом умение принимать решение по какому-либо вопросу и разрешать конфликты зависит от способности индивида с самого начала отбросить все пути урегулирования, которые явно идут вразрез с его ценностями и личностью. После чего остается очень немного возможных вариантов, и выбрать из них правильный уже куда легче. Личность не очень целостная неспособна проверить все множество вариантов выбора на предмет соответствия своим ценностям и интересам и тем самым свести проблему до разумных масштабов. Необходимость что-то решать всякий раз угнетает и приводит в смятение такого индивида.

Любопытно, что наличие множества одинаково привлекательных возможностей теоретически свидетельствует, что человек свободен в своем выборе, но в психологическом плане эта широта выбора не воспринимается как свобода. Скорее, наоборот, вызывает смутную неудовлетворенность. А когда точно знаешь, что такие-то варианты тебя не устраивают, и выбираешь тот единственный, который считаешь наилучшим или самым приемлемым, приобретаешь положительный опыт. Хотя этот выбор может касаться не самых важных вещей, он все равно вызывает у индивида чувство выполненного долга и довольство собой.

Современное массовое общество еще и другими путями усиливает в человеке ощущения, что его самоидентичность все больше размывается, а границы автономности сужаются: 1) сегодня человеку труднее выработать собственные стандарты и жить в соответствии с ними, потому что при таком разнообразии предлагаемых вариантов выбора и способов надежно устроить свое существование чей-то индивидуальный образ жизни утрачивает значимость, с этим отпадает и необходимость развивать в себе способность идти своим путем; 2) одновременно насаждается иллюзия большей свободы, из-за чего случаи, когда индивид не может удовлетворить свои желания, воспринимаются им особенно болезненно и более разрушительно воздействуют на него; 3) человеку предлагается такой широкий спектр вариантов, что он превышает разумно ожидаемые от индивида способности к самостоятельному выбору; 4) ни воспитание, ни школьное образование не могут дать индивиду ни примеров, ни наставлений и принципов по поводу того, какие его инстинктивные желания могут быть удовлетворены и каким путем. В старшем возрасте, когда возникает реальная нужда дать выход этим желаниям, личность молодого человека уже может быть сформирована, но так и не обучена справляться с данной проблемой. Это и случается с теми, кто впал в зависимость от общества и его указаний, как поступать почти во всех сферах жизни. Так что в попытках решить очередную проблему такой индивид полагается на подсказки общества, например в том, как удовлетворять сексуальные потребности; и тогда даже интимная жизнь человека не сможет дать ему ощущение неповторимости собственной индивидуальности.

Когда социальные перемены стремительны, индивиду как личности не хватает времени сформировать новые внутренние установки для взаимодействия с непрерывно меняющейся средой. Что сбивает индивида с толку и лишает почвы под ногами. Чем чаще он сталкивается с подобным, тем чаще оглядывается на других, чтобы посмотреть, как справляются они, и пытается копировать их поведение. Но это «чужое» поведение, не укладывающееся в рамки его человеческой сути, лишь ослабляет целостность его личности, из-за чего он чем дальше, тем меньше способен встречать перемены, сохраняя автономность[44]44
  Многое из сказанного здесь об автономном индивиде в противовес индивиду, управляемому массовым обществом, более полно и подробно, правда с другими акцентами и выводами обсуждает в своей книге «Одинокая толпа» Дэвид Ризман (David Riesman. The Lonely Crowd, New Haven, 1950), где сравнивает автономную личность с той, что ориентируется на других людей.


[Закрыть].

Сегодня мы испытываем страх перед современным массовым обществом, в котором люди больше не реагируют на превратности жизни независимо и непосредственно, а готовы бездумно копировать предлагаемые другими решения. Мы боимся, что эти внешние решения продиктованы исключительно интересами технического прогресса, а то, что для них нужна более целостная личность, остается без внимания. Если все начинается с некритического согласия выполнять решения, касающиеся внешней стороны жизни (внешних обстоятельств), то оно редко когда ими и ограничивается, слишком уж тесно переплетены внешняя жизнь и внутренняя. И следовательно, как только индивид начинает полагаться на сторонние решения вопросов своей внешней жизни, он может вскоре распространить эту практику и на поиск выхода из своих внутренних конфликтов. Как только подобное состояние личностной дезинтеграции приобретает массовость, общество лишается всяких тормозов, препятствующих стремительным социальным переменам; и чем стремительнее перемены, тем тяжелее дается достижение нового уровня личностной целостности, позволяющего угнаться за ними.

Интегрирование само по себе процесс медленный. Согласно законам психической экономии, как только тип поведения становится привычным, новые типы поведения могут формироваться, лишь когда индивид либо убедится в их огромном превосходстве над предшествующими, либо увидит в них единственный способ совладать с новым вызовом. Требуется время, чтобы индивид пришел к этому пониманию, требуется больше времени и усилий, чтобы развить и отточить новые типы поведения. И еще больше времени и тяжелой работы над собой индивиду требуется, чтобы сделать новый тип поведения истинной (органичной) частью своей личности. И лишь тогда человек будет готов принять новый вызов самостоятельно, т. е. отреагировать способом, который согласуется с его целостной личностью. Таким образом, быстрые темпы экономических и социальных преобразований чрезвычайно затрудняют возможности формировать и поддерживать автономную личность. С другой стороны, индивиды, не обладающие независимостью, с готовностью принимают быстрые перемены. Здесь кроется серьезная проблема, которую мы должны осознавать: быстрые изменения в значимых социальных условиях склонны множить индивидов с недостатком истинной автономности, что, в свою очередь, открывает возможность еще активнее наращивать темпы социальных преобразований.

Чем меньше человек способен разрешать свои внутренние конфликты, как и конфликты между своими желаниями и требованиями среды, тем больше он рассчитывает на подсказки общества, как отвечать на новые вызовы, которые оно может поставить перед ним. И здесь уже не играет роли, откуда он заимствует решения – у авторов газетных статей, из рекламы или у психиатра. Чем больше человек принимает их ответы за собственные, тем меньше способен самостоятельно ответить на следующий вызов и тем больше решений должны поступать к нему извне. Затрудняюсь определить, на какой стадии этой эволюции массового государства мы сейчас находимся.

Трудовая сфера

Если мы рассмотрим внешние условия, то обнаружим, что чем дальше заходит стратификация общества и чем больше технологии «предписывают индивиду задачи», тем меньше он способен самостоятельно определять последовательность действий, методы выполнения и оценивать значимость своей деятельности. Между тем главная опора всякого общества – это способность его граждан сначала принимать решения, а затем брать на себя ответственность за них. Что довольно трудно, когда слишком многое из того, что мы делаем, зависит от сотрудничества с другими людьми или регламентируется ими.

Всякого, кто трудится, не заботясь о цели своего труда или его конечном продукте, в этом смысле можно считать зависимым, ведь, в сущности, он принимает за основу своих действий решения других людей. Это в равной мере относится ко всем категориям работающих, независимо от их квалификации. Физики, участвовавшие в создании первой атомной бомбы, впоследствии высказали обеспокоенность, была ли безответственностью их готовность решать поставленные задачи, не рассуждая и не имея возможности как-либо влиять на результаты своего труда. При всей разнице масштабов точно такое же воздействие на личность оказывают тревоги и разочарованность фабричных рабочих, почти не располагающих свободой выбора в своей деятельности, как и свободой распоряжаться ее результатами. Просто они не всегда готовы выразить свои эмоции словами или не имеют достаточно влияния, чтобы заставить общество слушать их.

В нашем обществе многие наемные работники, и особенно те, кому приходится кормить семью, выбирают профессию скорее по причинам невротического свойства, нежели по призванию. Что еще хуже, многие даже не принимают в расчет свои личные склонности, поскольку в их сознании призвание и работа ради заработка – это разное. Из-за чего возникает психологически опасное противоречие. Подрывается самоуважение индивида, нет удовольствия от занятия, которому он отдает значительное время, а также нет ощущения, что он занимается нужным и важным делом.

Постараюсь как можно доходчивее сформулировать это противоречие: такие люди убеждены, как, собственно, и должно быть, что работа, заработок – это вещь важная. Важная, поскольку дает средства к существованию им и их семьям и позволяет в свободное время заниматься тем, чем хочется. Но столь же непреложен факт, что зачастую их работа оказывается нудной, неблагодарной и нисколько не отвечает их интересам. Так что их дело одновременно и важно им, и неважно. Положение еще больше осложняется тем, что их досуг тоже одновременно имеет для них значение (ведь ради того они и работают, чтобы иметь досуг), но и неважен (поскольку что реально значимо для них, так это зарабатывать на жизнь, а не прохлаждаться, ведь не зарабатывай они деньги, на что бы они жили?). Когда есть такое противоречие, на его почве возникает серьезная неудовлетворенность и конфликты, сжигающие значительную часть жизненной энергии индивида. Причем очень многие люди находятся в таком положении, даже не подозревая о нем или не отдавая себе в том отчета.

Самая очевидная параллель – подросток, который ненавидит школу, но все равно старается получать хорошие оценки, поскольку они понадобятся ему в дальнейшем для карьеры. Но никто не может хорошо делать дело, которое не любит или ни во что не ставит. Потому-то у большинства подростков не получается хорошо учиться. Другой пример – многие родители, принадлежащие к среднему классу, не скупятся на критику существующих школ, и тем не менее желают, чтобы их дети хорошо учились в среде, которая, по их мнению, мало для того приспособлена. Просто чудо, что некоторые дети, даже притом что на них проецируются подобные противоречия, умудряются учиться вполне неплохо. Один вопрос: ценой каких неоправданных эмоциональных затрат?

Работу, которая предлагает больше «защищенности», как бы призрачна она ни была, тоже выбирают по невротическим причинам, поскольку, как показывает опыт, во времена, когда эта защищенность нужна больше всего – скажем, в период серьезной депрессии или политических потрясений, – подобные работы дают ее не больше, чем прочие. Или взять выбор дела ради псевдонезависимости, когда человек прельстился более высокой зарплатой, а не руководствовался значимыми лично для него соображениями. Предпочел высокое вознаграждение работе, которая приносит большее удовлетворение, поскольку исполнена для человека внутреннего смысла и повышает его самоуважение. Такой выбор тоже продиктован предрасположенностью к невротизации, а именно неосознанным отождествлением денег с реальным статусом. В этом случае внешняя защищенность (которую могут дать деньги) ошибочно принимается индивидом за внутреннюю защищенность. Обезличенной разменной монете человек придает больше значения, чем конкретному продукту своего труда. И все, безусловно, еще хуже, когда в выборе профессии отсутствует даже подобие свободы.

Какое общество ни возьми, человек может ощущать подавляющее воздействие сил внешней среды, неважно, реальные они или воображаемые. Современные технологии добавили к этому физическую слабость человека в сравнении с могуществом машин, его малозначительность в процессе, где для производства и распределения конечного продукта требуются сотни людей и где не составляет проблемы заменить одного человека на другого не только на сборочном конвейере, но и в крупных научных лабораториях. Я привел в пример лишь несколько ударов по представлениям индивида о том, насколько он и его способности значимы (если вообще имеют значение) в общем процессе производства.

Однажды я беседовал с сотрудниками дипломатической службы о разочарованиях (фрустрациях), которые они испытывают на своей работе, и услышал, что тяжелее всего им мириться с многочисленными распоряжениями из Вашингтона, требующими неких действий, но без объяснения, зачем и для чего они нужны. Они знали, что отчасти это из-за такой многосложности причин в основе распоряжений, что для их описания потребовался бы небольшой трактат. К тому же иногда для этого попросту нет времени. Другой фактор заключался в том, что, будь в распоряжении упомянуто любое конкретное основание, это сразу бы подставило ответственное за него лицо под шквал критики со стороны Конгресса, тогда как само распоряжение никого не подставляет. Проще говоря, и вышестоящие начальники, и общественность гораздо менее склонны судить и критиковать того, кто отдал распоряжение, за само распоряжение, чем за причины, побудившие отдать его.

И это люди, занимающие высокое положение, представляющие свое правительство в зарубежных государствах, на службе, внутренний смысл и пользу которой едва ли можно поставить под сомнение. Казалось бы, эти обстоятельства должны внушать им законную гордость за свою профессию. И все же огромность самого дипломатического ведомства, как и многосложность мира, в котором мы живем, низводит их до слепых инструментов для достижения целей, которых они не знают. В этом, как мне дали понять, и заключалась одна из первейших причин фрустраций на их службе.

Дистанционное управление

Громадность политической системы и ее бюрократии, а также гигантские размеры большинства технологических предприятий сегодня добавляют к нашим бедам еще один фактор – отдаленность. Каждое из названных обстоятельств способствует дезинтеграции личности, поскольку ровно в тот момент, когда индивид вдруг ощущает, что его судьба выскальзывает из его рук, и испытывает побуждение действовать, ему услужливо подсовывают повод увернуться от ответственности за себя. Массовое общество устроено столь хитроумно, что у человека всегда есть возможность отговориться своей беспомощностью – мол, он просто не понимает своей роли в политическом или производственном процессе. Но в том-то и загвоздка, что такое оправдание не помогает ему, а только подрывает его уверенность в самом себе. Отдаленность от руководства – дополнительное оправдание собственного бессилия: не то что напрямую повлиять на вышестоящих, но даже достучаться до них нереально.

Вот и многие немцы, даже не имея четких представлений о подобных психологических феноменах, прибегали к таким тактикам в послевоенное время, когда лицом к лицу сталкивались с массовыми зверствами, которые творились, как предполагалось, с их согласия. Они говорили (если только вообще не отрицали, что знали о них): «Я человек маленький, что я мог поделать?»[45]45
  Роман Ганса Фаллады «Что же дальше, маленький человек?» [Художественная литература, М.: 1964] (Kleiner Mann, was nun? Hamburg, 1932/1950) пользовался большой популярностью среди читателей во времена до возвышения Гитлера и даже был экранизирован. Вынесенный в заглавие вопрос был знаком в том числе и тем, кто не читал книгу, поскольку сделался лозунгом предгитлеровской эпохи. Роман рассказывает, насколько человек бессилен сам решать свою судьбу и как потом с ним поступает тоталитарная власть.


[Закрыть] Но если реальность во всей своей сложности оправдывала такое, это все равно знаменовало собой еще один шаг к распаду личности. Подобная позиция противоречила нашим привычным представлениям о наивысшем достоинстве человека – способности сохранять независимость перед лицом внешнего давления.

Существенно, что аналогичные заявления исходили от тех, кто работал над атомными проектами и тоже отказывался признавать свою ответственность. Поначалу атомная бомба даже сгладила остроту социальных и психологических проблем, с которыми люди сталкивались в массовом государстве[46]46
  Как пишет испанский философ XX в. Хосе Ортега-и-Гассет в знаменитом труде «Восстание масс» (1932), массовое государство – государство, рассчитанное на безликую массу. Прим. пер.


[Закрыть]. Американская общественность исполнилась гордостью за мощь своего государства и правительства, с которыми отождествляли себя большинство граждан. При более зрелом размышлении ужасающая разрушительная сила ядерной бомбы породила в умах простых людей глубокие тревоги и чувство абсолютной беспомощности. Не в силах справиться с личными страхами, человек в надежде на защиту обратил взоры к обществу и его правителям, готовый передать им еще больше власти взамен на спасение от новой грозной опасности. Дальше развернулась борьба между рациональным контролем над эмоциональным страхом («ничто не защитит от гибели в ядерном огне, кроме общемирового сотрудничества») и компенсаторными механизмами, агрессивными по своей сути, а именно надеждами, что могущество властей обеспечит нам безопасность («давайте первыми жахнем бомбой!»).

Ощущение, что ты беспомощен, что ты «всего лишь маленький человек» и не более чем объект манипуляций, порождает потребность в компенсации. Ребенок, выживание которого полностью зависит от родителей, должен верить в их доброту и любовь, ведь для него это единственная гарантия, что о нем будут заботиться. Критическое отношение или агрессия по отношению к родителю сейчас же вызывают чувство вины, прежде всего потому, что ребенок во всем зависим от него. Точно так же чем больше социальное, экономическое и политическое бессилие человека в массовом государстве, тем больше важности в его глазах приобретают те, кто стоит у руля власти. Именно поэтому человеку требуется верить, что могущественные правители готовы заботиться о нем. Только эта вера дает ему ощущение безопасности. Так рабочий склонен объяснять несправедливости, с которыми сталкивается в реальной жизни, злой волей тех, кто стоит между ним и начальством, – бригадира или помощника мастера.

Сегодня человек ощущает себя в странно противоречивом положении. Пускай современное общество безнадежно повязало его по рукам и ногам и ему остается лишь уповать на милость этой чудовищной махины, его разум, несомненно, считает, что в истории еще не бывало общества сильнее, чем это. Чем большего могущества достигает социум, тем могущественнее (как он справедливо считает) должен становиться и он сам, будучи его частью. На самом деле происходит прямо противоположное, что лишь подсыпает соли в открытые раны.

Видимо, этим частично можно объяснить, почему многие люди так тревожатся и негодуют из-за ядерной энергии. Такое гигантское достижение науки и технологий должно было бы даровать всем чувство большей безопасности и силы. А в реальности оно только обострило ощущение беспомощности перед могущественными силами, которые непостижимы для нас или, по крайней мере, неподвластны нам. Поставив себе на службу ядерную энергию, человек должен был бы испытывать непреходящее чувство удовлетворения, но выгоды от ее использования абсолютно меркнут в сравнении с огромностью новых тревог, которые она в нас вселила. Небывалое могущество приобретает общество, отнюдь не гражданин. Но притом что общество получило как никогда много власти, а гражданин как никогда одолеваем страхами, он вынужден связывать свои надежды на выживание с мудростью тех, кто поставлен руководить страной.

Физическая дистанция, разделяющая простого человека и правителей, не дает ему проверить на практике свою веру в добрую волю последних. Иначе его ощущение социально-экономической безопасности оказалось бы под угрозой. Та же дистанция оберегает его призрачные надежды на мудрость и справедливость управленцев, которые, собственно, и составляют основу его психологической безопасности. Этот психологический процесс стар как сама цивилизация. На протяжении всей истории могущество завоевателя побуждало людей наделять его добродетелью, а временами даже преображать его в героя или полубога. Это неизбежно. Чем больше у индивида власти над другими, тем большее зло он способен причинять. Чем сильнее исходящая от него угроза, тем сильнее и потребность людей отрицать ее посредством веры в его добродетельность.

Расстояние до правителя, не позволяющее проверить на истинность его добродетели, массовое государство Гитлера умело оборачивало себе на пользу. Фюрер появлялся на публике только по большим событиям, окруженный кольцом телохранителей, и произносил пламенные речи перед многотысячной толпой. Что создавало двойную дистанцию между ним и отдельным индивидом: благодаря плотному кольцу личной охраны, а также благодаря огромности толпы, препятствовавшей всякому личному контакту с фюрером.

Дистанция другого рода, временная, также с успехом применялась нацистами для запугивания. Массы часами ожидали появления вождя. За время ожидания возбуждение толпы нагнеталось почти до нестерпимого исступления зажигательными речами сподвижников, бравурными маршами и физическим утомлением от длительного стояния в гуще людей. Наконец появлялся фюрер и наступала разрядка, воспринимавшаяся толпой как громадное эмоциональное облегчение, каковым оно и было. Это чувство облегчения после многих часов ожидания создавало у толпы впечатление, будто фюрер наделен врожденной силой разряжать напряжение. Что порождало чувство благодарности ему, а также веру в его «магическую» власть над человеком.

А поскольку содержание его речей не имело никакого отношения к разрядке внутреннего напряжения толпы, всякое его выступление оказывало желаемое действие на собравшихся. Эта оторванность производимого его речами эффекта от их смыслового содержания укрепляла веру в харизматичность фюрера. Между тем при трансляции по радио лишенные глубины и выразительности речи Гитлера или того же Муссолини сильно проигрывали без предшествующего им намеренно нагнетаемого истерического ожидания, что заставляло многих поражаться разительному контрасту с их гипнотическим воздействием, когда вожди собственной персоной появлялись перед аудиторией и напрямую обращались к массам. И потому радиослушателю появление вождя в эфире не приносило психологического облегчения, а его речи казались блеклыми.

Сознательно или нет, боссы в нашем обществе тоже применяют временное дистанцирование, маринуя нижестоящих в приемной, прежде чем снизойти и допустить их к себе. Ожидание под дверью кабинета усиливает у визитера впечатление большой власти начальника, как и собственной ничтожности. И наоборот, если руководитель сразу принимает подчиненного, это помогает установить прямой личный контакт на дружески-равноправной основе. Данный пример наглядно иллюстрирует, как действуют внутренние силы человека: со временем ожидающего все больше одолевают напряжение и тревога. Не в состоянии справиться с ними, он все сильнее нервничает из-за визита к начальнику, все острее ощущает собственную беспомощность и слабость своей позиции. Только очень уверенный в себе индивид (или тот, кому безразличен исход его визита в кабинет) способен вынести напряжение ожидания, не поддаваясь тревоге и наведенным ею ощущением своей беззащитности. Так что способность «оставаться собой» в управляемом обществе опять-таки во многом есть вопрос личностной целостности и не зависит полностью от структуры общества.