Текст книги "Беспокойное лето 1927"

Те, кто был знаком с Рутом ближе, не совсем разделяли это мнение. Все же в его интеллектуальных способностях наблюдались кое-какие слабые места. Так, например, он никогда не запоминал имена. Когда его близкий друг, Уэйт Хойт, с которым они одиннадцать лет играли в одной команде, перешел в «Тайгерс», Рут сказал ему при прощании: «Береги себя, Уолтер». С заранее написанными для него фразами была та же беда. Когда он однажды должен был выступить на национальном радио, ему много раз повторяли одно и то же предложение: «Как некогда сказал герцог Веллингтон, Битва при Ватерлоо была выиграна на игровых площадках Итона». Но когда настало время произнести его вслух, Рут гордо оттарабанил: «Как некогда сказал Дюк Эллингтон, Битва при Ватерлоо была выиграна на игровых полях Элктона». Его расточительность вошла в легенды. Во время одной поездки он за три дня поменял двадцать две шелковые рубашки, а потом отдал их горничным. На Кубе он проиграл 26 000 долларов за один забег на скачках, а в общей сложности за несколько дней потратил 65 000 долларов. «Его начальству приходилось нанимать детективов, которые следовали за ним повсюду и защищали его самого от себя, а также от различных проходимцев, шантажистов, зазывал с ипподромов, букмекеров и коварных интриганок», – писал «Нью-Йоркер» в 1926 году. Несмотря на все богатство, у него иногда не хватало наличных, чтобы заплатить налоги, в том числе и в 1927 году, когда Руперт сделал его самым высокооплачиваемым бейсболистом в истории. Всего за всю свою карьеру Бейб Рут, по некоторым оценкам, потерял или потратил более четверти миллиона долларов.

Его товарищи по команде по мере сил старались помогать ему, и по очереди просматривали груды писем и почтовых отправлений, чтобы найти что-нибудь стоящее. «У Рута было 24 секретаря», – однажды сказал Хойт. Док Вудс, тренер команды, однажды нашел в выброшенных Рутом письмах чеки на 6000 долларов. Вудс также часто подделывал подпись Рута на бейсбольных мячах и на фотографиях – утверждалось даже, что за один год он подделал около десяти тысяч подписей.

Его неистощимый аппетит и сексуальное желание также были предметом постоянных удивлений. Маршалл Хант, спортивный редактор «Нью-Йорк дейли ньюс», рассказывал, как во время поездки они заезжали в ресторанчики у дороги, в которых продавались куриные обеды. «Бейб с удовольствием заказывал комплексный обед – курицу в тарелку и цыпочку в постель – и это повторялось неоднократно», – говорил Хант.

Иногда его несдержанность приводила к неожиданным последствиям. Фред Либ (спортивный комментатор «Нью-Йорк ивнинг телеграм») однажды стал свидетелем того, как в Шривпорте в Луизиане за Рутом по поезду гналась какая-то женщина (предположительно, жена законодателя штата) с ножом в руке. Руту удалось сбежать, спрыгнув с поезда, а потом снова запрыгнув, когда тот тронулся. В другой раз он «почти голый» выбежал из гостиницы, когда за ним погнался рассерженный муж с ружьем. Когда его товарища по «Янкиз» Пинга Боуди спросили, каково это – жить в одном номере с Рутом, Боуди ответил: «Не знаю. Я живу с его чемоданом».

Со временем Рут все чаще за свой счет останавливался в более шикарных номерах и отелях, отдельно от других членов команды. Там он с радушием принимал любого, кто потрудился к нему зайти. Однажды вечером Уэйт Хойт насчитал в номере Рута 250 посетителей, причем со многими Рут даже не был знаком. Однажды на вечеринке в отеле «Бук-Кадиллак» в Детройте Рут встал на стул и прокричал: «Те женщины, которые не хотят сношаться, могут уходить прямо сейчас!»

Если с сексом не получалось, Рут набрасывался на еду. Маршалл Хант утверждал, что однажды видел, как Рут за один присест умял восемнадцать хот-догов. Несколько свидетелей вспоминали, как Рут заказал обед из двух порций каждого блюда – два бифштекса, два больших блюда жареной картошки, два салата, два куска яблочного пирога с мороженым – а через два часа вернулся и заказал все это по второму разу. В промежутке он съел восемь хот-догов и выпил шесть бутылок газировки. «Да, поесть он был любитель», – сказал его товарищ по команде Гарри Хупер Лоуренсу Риттеру, автору книги «Слава их времен» (The Glory of Their Times). Подсчитано, что за всю свою карьеру Рут набрал и сбросил около двух с половиной тонн.

По большей части все эти излишества сходили ему с рук, но если и бывали какие-то последствия, то поистине катастрофические. Особенно неудачным выдался 1922 год. Его пять раз отстраняли от игр за различные нарушения дисциплины, а всего он пропустил треть матчей в сезоне. Он постоянно ссорился со своим менеджером, многострадальным Миллером Хаггинсом. Однажды, когда Хаггинс распекал его и Боба Мьюзела за нарушения распорядка и недостаточное усердие, Рут поднял невысокого Хаггинса и повесил его вверх ногами над задней площадкой вагона, пока тот не взял свои слова обратно. После смерти Хаггинса одна из его сестер заявила, что Бейб Рут сократил жизнь ее брата лет на пять.

Зимой 1922 года на банкете, который был устроен в честь Бейба Рута, Джимми Уокер, будущий мэр Нью-Йорка и человек, имевший представление о том, что значит жить на «широкую ногу», публично обрушился на Рута с упреками, назвав его «великим спортсменом, но и одновременно великим дураком». Уокер говорил о том, что Рут своим безответственным поведением всех только подводит, и в первую очередь детей. «Повсюду, где есть свободные площадки, американские дети играют в бейсбол, в том числе и в больницах, где маленькие пациенты с физическими недостатками в самых своих заветных мечтах представляют, будто совершают немыслимые для себя движения. Для них ты – герой, они почитают тебя. И что же происходит? Ты устраиваешь шумные пирушки, кутишь ночи напролет, разрушаешь свое великолепное тело… Дети видят, как их кумир разваливается, а их мечты разбиваются вдребезги».

При этих словах Рут разрыдался – но худшее его ожидало впереди. Как только он покинул званый вечер, ему вручили повестку о явке в суд по обвинению, выдвинутому некоей Долорес Диксон из Бруклина, которая заявила о том, что он – отец ее будущего ребенка. Рут даже не мог вспомнить, встречался он когда-то с этой женщиной или нет. В конце концов выяснилось, что «Долорес Диксон» – это вымышленное имя и что женщина эта не смогла подтвердить ни дат, ни мест, которые совпали бы с поездками Рута. Иск был отклонен, но к тому времени Рут уже был выставлен полным глупцом.

В 1925 году ему снова крупно не повезло. Ко времени весенней тренировки он набрал сорок лишних фунтов и пытался вернуться в форму. В начале апреля, когда «Янки» играли серию товарищеских матчей, по пути домой Руту стало плохо. В Эшвиле у него начался жар, мысли его путались. В поезде он и вовсе потерял сознание. Поскольку об участии в следующем матче речь даже не шла, менеджер Миллер Хаггинс посоветовал ему ехать прямо в Нью-Йорк. На Центральном вокзале Рут снова упал и забился в конвульсиях. Его отвезли в больницу Святого Винсента.

Говорили, что Рут объелся хот-догами. Этот случай назвали «кишечными коликами, о которых узнал весь мир». Медперсонал давал скудные сведения о состоянии Рута и о том, каким процедурам он подвергается, поэтому пошли слухи о том, что его лечат то ли от сифилиса, то ли от какого-то другого венерического заболевания. Но все данные, которыми мы располагаем сегодня, указывают на то, что он действительно страдал от сильных болей в животе. Он пролежал в постели целый месяц, а потом некоторое время был настолько слаб, что ему приходилось разъезжать в инвалидном кресле. Всего он провел в больнице семь недель. Когда он вернулся в «Янкиз», на его животе красовался шов, а сам он походил на привидение; за время болезни он потерял 76 фунтов и весил теперь 180 фунтов. Такая стройность не пошла ему на пользу, и он казался жалким подобием того добродушного здоровяка весом в 256 фунтов, которым он был всего лишь за два месяца до этого. Особенно похудели его ноги. Как выразился один очевидец, Рут походил на «мешок с овсом на двух зубочистках».

Но почти сразу же он вернулся к своим привычкам, и через месяц снова превратился в ненасытного обжору. В августе, во время матчей в других городах, «Янкиз» показывали себя в худшем свете, и вклад Рута в общую игру был невелик. Несколько раз он даже подрался со своими товарищами. В Сент-Луисе, после того как Рут опять прокутил всю ночь до утра, Хаггинс оштрафовал его на 5000 долларов – очень большую сумму, вдвое превышающую годовую зарплату некоторых игроков, – и отстранил от игры на неопределенный срок. Рут был вне себя от злости, но в конце концов покаялся, и ему разрешили вернуться в строй. Он сделал десять хоум-ранов и за последние 29 игр сезона набрал процент сильных ударов.345, хотя было уже слишком поздно. «Янкиз» закончили сезон на предпоследнем месте, с рекордным счетом 69:85 и с посещаемостью, снизившейся до 700 000.

В 1926 году, как это часто случалось с Рутом, он полностью восстановил силы – провел шесть недель в специальных тренировках, сбросил сорок фунтов и почти девять дюймов с объема талии. Этот сезон для него оказался удачным: он выбил 47 хоум-ранов, набрал процент сильных ударов.372 и совершил 146 ранов. Что самое главное, он не позволял себе срываться и старался соблюдать дисциплину. Но во время «Мировой серии», когда «Янкиз» играли с «Кардиналз», Рут закончил год на удивление плохой игрой. В девятом иннинге при двух аутах, когда «Янкиз» отставали на один ран, Рут переходил на базу и, ко всеобщему удивлению, попытался украсть вторую базу, но его тут же послали в аут с десяти футов. Игра закончилась, и «Кардиналз» победили в «Мировой серии». «Наверное, я поспешил», – признавался Рут. Почти все считали, что это была одна из самых глупых игр «Мировой серии», и она зачеркнула все достижения Рута того сезона.

Так что к началу 1927 года Руту опять было в чем раскаяться. Восстановить доверие оказалось нелегко. Ему исполнилось тридцать два года, он страдал от низкого давления, хронического несварения и периодических приступов одышки. Это был явно не мужчина в самом расцвете сил. Похоже было, что вряд ли его ожидает еще один удачный год. Но никто и не подозревал, что год этот выдастся не просто удачным, а одним из самых запоминающихся в истории бейсбола.

10

Летом 1927 года, когда у Бейба Рута выдавалась свободная минута, его можно было увидеть в ближайшем кинотеатре, на первых рядах перед экраном, на котором показывали фильм «Бейб возвращается домой». Лицо его неизменно расплывалось в довольной улыбке, ведь главную роль в этом фильме играл он сам, на пару со шведской актрисой Анной К. Нильссон.

Этот фильм был снят в январе предыдущего года всего за двадцать два дня на студии «Ферст нэшнл пикчерс» в Бербанке, штат Калифорния, и его вряд ли можно было назвать шедевром. До наших дней не сохранилось ни одной его копии, так что трудно сказать, каков был его сюжет, но, похоже, он был основан на событиях повседневной жизни Бейба Рута, за исключением сцен, когда он набивал брюхо, отчаянно ругался и валялся на полу с девицами. Успехом фильм не пользовался. Хитом того сезона был «Дон Жуан», в котором голливудский сердцеед Бэрримор поцеловал уступчивых дам не менее 143 раз. Все настолько увлеклись подсчетом поцелуев, что позже почти никто не помнил, что фильм этот прославился еще и тем, что первым был снабжен звуковой дорожкой. И хотя записаны в нем были только музыкальные фрагменты, а не реплики персонажей, он, тем не менее, опередил знаменитого «Певца джаза» на несколько месяцев.

На Манхэттене еще большим успехом пользовался не художественный фильм, а киножурнал, который показывали исключительно в новом «Рокси-театре» и в котором фигурировал взлет Чарльза Линдберга с аэродрома Рузвельта, перед тем как он взял курс в Париж. Этот фильм также сопровождался новинкой того времени – звуком. В проходах зала установили динамики, и оператор с хорошим чувством времени запускал отдельные звуковые дорожки, совпадающие с подвижными изображениями на экране. Конечно, даже для того времени это было не такое уж большое техническое достижение, но каждый сеанс привлекал шесть тысяч зрителей.

По сравнению с этим документальным фильмом «Бейб возвращается домой» опять же безнадежно проигрывал. И для его выхода нельзя было придумать менее подходящего времени, поскольку на экранах он появился 22 мая, через день после прилета Линдберга в Париж, когда весь мир охватила новая мания. Но фильм все равно был настолько плох, что и при других обстоятельствах вряд ли удостоился бы особого внимания публики. Особенно это печалило актрису Нильссон, которую сейчас забыли, но которая некогда получала в неделю по тридцать тысяч писем от своих поклонников. В 1925 году она получила серьезную травму, упав с лошади, и целый год была прикована к постели. Предполагалось, что «Бейб возвращается домой» ознаменует и ее возвращение на большой экран, но, к сожалению, никому до него не было дела, кроме артиста, сыгравшего главную роль.

В то же самое время слава постепенно отворачивалась и от другой почти легенды, Франческо де Пинедо. Со своими двумя помощниками он добрался до Ньюфаундленда быстрее Линдберга, но там его задержало волнение на море, часто представлявшее собой серьезную опасность для авиаторов. 20 мая Линдберг буквально пролетел у них над головой. Пинедо смог вылететь три дня спустя, но из-за неполадок с двигателем упал в море, не долетев 360 миль до Азорских островов; в порт Фаяла его доставило на буксире проходящее мимо португальское рыболовное судно. К тому времени, как они добрались до земли, Линдберг уже был всемирным героем, и никто не интересовался итальянцем, которого тянули на веревке.

Пинедо не сдавался, но последние стадии его перелета были словно примечания, напечатанные мелким шрифтом на страницах совсем другой книги. 11 июня он достиг Лиссабона. 15 июня в газете «Таймс» была опубликована маленькая заметка, в которой говорилось о том, что по пути в Барселону под Мадридом Пинедо остановила плохая погода, и он был вынужден продолжить свое путешествие на поезде. И совсем почти никто не заметил, как он, наконец, прибыл в Остию под Римом.

Потом Линдберг отправился в Нью-Йорк по морю, и о нем не поступало никаких известий, кроме публикуемых ежедневно (и почти полностью выдуманных) заметок в «Нью-Йорк таймс», которые были к тому же невероятно скучными. Мир жаждал новых развлечений. К счастью, на аэродроме Рузвельта вновь наметилось какое-то оживление. После того, как Линдберг благополучно достиг намеченной цели, никто не знал, что станет с оставшимися двумя командами – полетят ли они за ним вслед или просто разойдутся по домам. Чарльз Левин, после того как с него были сняты обвинения, заявил, что по-прежнему намеревается поднять в воздух свой самолет.

Ранним утром 4 июня «Колумбия» выкатилась на покрытую травой взлетно-посадочную полосу, а из ангара вышел Кларенс Чемберлин, облаченный в кожаную куртку, бриджи и носки с ромбиками, которые можно было разглядеть едва ли не с полумили. Он помахал рукой толпе и в гордом одиночестве поднялся в кабину самолета. По всей видимости, Левин считал, что если уж он упустил шанс добраться до Европы раньше Линдберга, то его аэроплан может долететь туда более эффектно. Многое в этом полете выглядело странным. В частности, они с Чемберлином отказывались отвечать на вопросы, куда именно направляется самолет. Никто также не знал, почему Чемберлин сел в самолет один, хотя там было еще одно место для штурмана и помощника пилота.

И тут произошло нечто неожиданное. Как только Чемберлин вывел самолет на взлетную прямую, к нему подбежал грузный лысый мужчина в деловом костюме и быстро забрался в кабину. Ко всеобщему удивлению, им оказался сам Чарльз Левин.

Жена Левина в замешательстве громко воскликнула: «О нет! Он что, тоже летит? Нет, нет!» Когда же стало ясно, что ее муж действительно летит, она упала в обморок, прямо в руки стоявшего позади мужчины. Позже Кларенс Чемберлин признался, что жена Левина обо всем знала заранее, просто играла на публику ради театрального эффекта.

Через несколько минут «Колумбия» взмыла в воздух и направилась в сторону Европы, хотя куда именно – об этом не знали даже два человека, сидевшие на ее борту. Они планировали долететь до Берлина, но были бы рады приземлиться практически где угодно.

Почти сразу же выяснилось, что от Левина на борту толку мало. У него не было опыта управления самолетом, и когда Чемберлин единственный раз позволил ему сесть за штурвал, он едва не послал машину в смертельное пике. Единственное, в чем он мог помочь – так это подавать Чемберлину различные вещи из-за сиденья и не давать пилоту уснуть. Выяснилось также, что прокладывать путь в Европу над океаном не так уж и просто, как могло показаться после перелета Линдберга. К тому времени, когда они примерно через час полета достигли Ньюпорта на Род-Айленде, они успели сбиться с маршрута на четыре мили, а их индукционный компас не работал. Это был последний пункт, который они могли с уверенностью опознать. К счастью, Европа – достаточно большая цель, а Чемберлин был самым спокойным и уверенным в себе пилотом в мире. «Просто нужно держаться примерного направления, и все», – утверждал он.

На какое-то время, пусть и непродолжительное, Чемберлину удалось добиться примерно такой же славы, как и Линдбергу. Летом 1927 года ему было тридцать три года, а происходил он из городка Дэнисон в Айове, в чем-то похожего на Литл-Фолс Линдберга, только севернее и расположенного у оживленного шоссе Линкольна. Отец Чемберлина держал ювелирный магазин и ремонтную мастерскую, так что кое-какие средства у семьи имелись. В то же время в том же Дэнисоне росла девочка по имени Донна Мулленджер, которая позже прославится как актриса Донна Рид. Жители Дэнисона и поныне вспоминают ее с теплотой, тогда как о Чемберлине не помнит почти никто.

Мать Чемберлина была англичанкой, и по неизвестной причине, когда Кларенсу было десять лет, она переехала обратно в Англию вместе с сыном. Автобиография Чемберлина на удивление не содержит почти никаких подробностей – в ней он даже не упоминает имя своей первой жены, называя ее просто «миссис Чемберлин», и ничего не сообщает о своей жизни в Англии за исключением того, что ненавидел ее. Примерно через год мать с сыном вернулась в Дэнисон, и семейная жизнь пошла по прежнему пути.

По окончании средней школы Кларенс посещал Колледж штата Айовы, как он тогда назывался, где получил диплом инженера. Управлять самолетом он научился, проходя службу в войсках связи во время Первой мировой войны. Там он стал летным инструктором, и не только никогда не участвовал в сражениях, но даже не покидал Америку. Как и многие другие пилоты, после войны Чемберлин довольствовался любой работой. Какое-то время он занимался фотосъемкой с воздуха и сделал несколько известных фотографий, в том числе снимок торжественного открытия «Янки-Стэдиум» в 1923 году. Как и Линдберг, он пережил немало крушений – около десяти, по его собственному утверждению, – и однажды, в 1925 году, едва не погиб. Его пассажир оказался не таким везучим. С пассажиром Чемберлин знаком не был – это был посторонний молодой человек, попросившийся прокатиться. Странно, что пилот так и не поинтересовался, кем был этот человек. В своей автобиографии Чемберлин только вспоминает, что потерял сознание, а позже узнал, что его «компаньон погиб». В этой катастрофе он получил серьезные травмы, и врачи говорили, что он не сможет больше ходить. Они ошибались. Упорства и живучести Чемберлину было не занимать.

Ранним утром 5 июня пассажиры лайнера «Мавритания», направлявшегося из Шербура в Нью-Йорк, с удивлением увидели над своими головами вынырнувший из облаков аэроплан, который сделал несколько кругов прямо над палубой. То, что это «Колумбия», стало понятно сразу. Большинство пассажиров, среди которых по случайности оказался и Реймонд Ортейг, возвращавшийся в Америку из своего летнего дома во Франции, чтобы вручить на следующей неделе Линдбергу свою премию, – предположили, что это своего рода приветствие со стороны авиаторов, потому что двое пилотов оживленно махали руками. На самом деле Чемберлин пытался выяснить, где они находятся, и разглядывал название лайнера, чтобы свериться с расписанием рейсов, напечатанным в газете «Нью-Йорк таймс». Зная, сколько корабль провел времени в море, он мог определить расстояние до берега. Так получилось, что он только что разминулся с «Мемфисом», на котором находился Чарльз Линдберг, а то бы мог обменяться приветствием и с ним. Определив, в каком направлении движется «Колумбия», Чемберлин поправил курс и вновь скрылся в облаках.

После этого много часов о них с Левином не было никаких известий, но утром 6 июня, проведя в воздухе почти двое суток, они оказались над полем где-то на северо-востоке Германии. Примечательно, что ни Чемберлин, ни Левин не взяли с собой карты Европы, поэтому не могли определить точное свое местонахождение. При этом они продержались в воздухе почти сорок три часа и пролетели 3905 миль, значительно побив рекорды Линдберга по протяженности и длительности полета. Первым, кто их встретил, стала жена фермера, рассердившаяся на них за то, что они приземлились прямо на их засеянное поле. Среди других встречавших по счастливой случайности оказался авиационный механик, приехавший в гости к матери. Он неплохо знал английский язык и сообщил, что они находятся у Мансфельда в окрестностях Айслебена, в 110 милях от Берлина, и направляются не в ту сторону. Механик заказал доставку авиационного топлива (что сами они ни за что бы не сделали), но когда прибыла цистерна, то оказалось, что наконечник ее шланга слишком широкий, поэтому в бак самолета пришлось наливать бензин из чайника, позаимствованного у той же жены фермера, которая к тому времени, по всей видимости, немного успокоилась.

Когда самолет наконец-то заправили, авиаторы определили верное направление и вновь поднялись в воздух, но тут же снова потерялись. Все утро Чемберлин с Левином летали вслепую, споря друг с другом по поводу своего местонахождения, пока, наконец, им не пришлось сделать еще одну вынужденную посадку. Выяснилось, что они оставили Берлин в стороне и оказались у городка Коттбус почти на польской границе[13]13
  По совпадению, этот город находится по дороге из Каменца, в котором родился Бруно Хауптманн, похитивший сына Линдберга в 1932 году.


[Закрыть].

Слишком устав для дальнейшего полета, авиаторы сняли номер в единственной гостинице Коттбуса и легли спать. Проснувшись, они обнаружили, что стали национальными героями Германии и что из столицы им навстречу вылетел флот военных самолетов. На следующее утро они с эскортом преодолели последний отрезок своего путешествия и были доставлены на берлинский аэродром Темпельхоф. Встречать их вышли более 150 000 человек, и еще 20 000, сбитые с толку ложными слухами, осадили аэропорт Варшавы, откуда ушли ни с чем.

Немцы устроили двум авиаторам такой же пышный прием, как и французы Линдбергу в Париже. Ни один человек не собирал таких восторженных толп до прихода к власти Адольфа Гитлера. В Америке же опять возник почти такой же ажиотаж, как и при известии о приземлении Линдберга. На протяжении трех дней нью-йоркская «Таймс» посвящала им статьи на восемь колонок, описывая буквально каждый их шаг. Публика тоже была в восторге. Когда жены Левина и Чемберлина приехали на пристань в Хобокене, чтобы отправиться на корабле в Германию, их в час ночи провожали шесть тысяч человек.

Впрочем, восторги вскоре несколько приутихли. Президент Кулидж отправил поздравительную телеграмму, но адресовал ее только Чемберлину. Его пренебрежительный жест был широко истолкован как антисемитский. Манхэттенская еврейская газета «Дэй» писала: «Из Нью-Йорка вылетели два человека; два человека рисковали своими жизнями; два человека продемонстрировали героизм и установили рекорд, который оказался не под силу даже Линдбергу. Два человека вылетели, два человека прилетели, оба они американцы. Но президент Соединенных Штатов посылает поздравления только одному из них, и по странному совпадению, тот, кого он обошел своим вниманием, носит фамилию Левин».

Линдберг в своих ежедневных сообщениях, публикуемых в газете «Нью-Йорк таймс» и отсылаемых с борта «Мемфиса», также искренне поздравил Чемберлина, не упомянув имя Левина, хотя, по всей видимости, не из-за антисемитизма, а из-за того, что все еще сердился на Левина за случай, когда тот расстроил его сделку с Белланкой.

Немцы, по-видимому, тоже испытывали некоторое неудобство в связи с Левином. Один берлинский ресторан предлагал ростбиф «а-ля Чемберлин» с «коттбусским картофелем», а одна пивоварня попросила разрешения у Чемберлина назвать в его честь сорт пива, в то время как подобных предложений Левину не поступало.

Левин же, со своей стороны, не делал ничего, чтобы расположить к себе жителей Германии. Он не посещал больниц, не встречался со вдовами, не расточал похвалу немецким авиаторам. У него даже не нашлось вежливых слов в адрес Линдберга; своим успехом тот, по мнению Левина, был обязан исключительно благоприятным погодным условиям, а не мастерству. «Линдбергу повезло, а нам нет, – говорил Левин журналистам. – Будь у нас хотя бы десятая доля удачи Линдберга, мы бы справились гораздо лучше его».

В этот самый момент, к замешательству германских и американских властей, объявился некий немецкий бизнесмен доктор Юлиус Пуппе, которого Левин некогда обманул в США на сделке в 5000 долларов; Пуппе предъявил документ и потребовал передать «Колумбию» в его собственность. Чемберлин же тем временем мило улыбался всем вокруг, но ничего не говорил. Создавалось впечатление, будто, опустившись на землю, он совсем перестал о чем-либо думать, что было недалеко от реальности.

Мир вскоре понял, что ничего особенно увлекательного от Чарльза Левина и тем более от Кларенса Чемберлина не добьешься, и потому быстро утратил к ним интерес.

Линдбергу, находящемуся на борту «Мемфиса», удавалось между тем подогревать интерес к своей персоне даже известиями вроде того, что его едва не смыло волной за борт через три дня после отправки из Шербура. Заголовок передовицы «Нью-Йорк таймс» гласил:

ЛИНДБЕРГ В ОПАСНОСТИ

ВОЛНА ЕДВА НЕ СМЫВАЕТ ЕГО С НОСА ЛАЙНЕРА

Далее говорилось о том, как столь любимый и почитаемый всеми герой отправился после обеда прогуляться по палубе и стоял на носу, как вдруг на палубу обрушилось несколько высоких волн, отрезав его от остальной части корабля. Линдбергу пришлось ухватиться за штормовой леер, чтобы удержаться на ногах и, возможно, не быть смытым за борт. Б. Ф. Махоуни, владелец «Райан-Эйрлайнз», также стоял на палубе, но по другую сторону перекатывавшихся волн. Линдберг прождал минут десять, пока волны успокоятся, а потом поспешил в более безопасное место. «Это было восхитительно», – вспоминал Линдберг впоследствии. Но членам экипажа этот случай, скорее всего, показался дурным предзнаменованием. Судно «Мемфис» было спущено на воду вместо прежнего «Мемфиса», который затонул при загадочных обстоятельствах в Карибском море в 1916 году и на котором погибло около сорока человек. Многие моряки были уверены, что «Мемфис» – это проклятое название.

Пока Линдберг был недоступен, Америка хваталась за любую возможность развлечься, даже самую непритязательную. В этом публике решил помочь некий Элвин Келли по прозвищу Кораблекрушение. 7 июня, в одиннадцать часов утра Келли взобрался на пятидесятифутовый флагшток, установленный на крыше отеля «Сент-Фрэнсис» в Ньюарке, штат Нью-Джерси. Там он просидел несколько дней, ничего не делая, но люди, тем не менее, устремились в Ньюарк, чтобы взглянуть на него своими глазами.

Келли вырос в «Адской кухне», самом опасном и неблагополучном районе Манхэттена. За семь месяцев до его рождения, отец Келли, работавший на стройке, упал с большой высоты, когда его помощник потянул не за тот рычаг подъемного крана, и разбился насмерть. Мать его умерла при родах. Келли взял на воспитание тот самый помощник, который был виновен в гибели отца. В тринадцать лет подросток сбежал на море и следующие пятнадцать лет прослужил моряком. Свое прозвище, согласно журналу «Тайм», он получил после того, как пережил крушение «Титаника» в 1912 году, но, скорее всего, это был чистый вымысел журналиста. По всей видимости, прозвище это прилипло к нему в тот непродолжительный период, когда он выступал боксером под именем «Моряк Келли», но его так часто избивали (однажды он проиграл одиннадцать боев подряд), что все стали называть его «Моряком с кораблекрушения». Сам Келли утверждал, что пережил еще пять настоящих кораблекрушений, две авиакатастрофы, три автокатастрофы и крушение поезда, и все без единой царапины. После бокса он успел поработать верхолазом, исполнителем трюков на аэроплане и «человеком-мухой» (в обязанности которого входило забираться на высокие здания в рекламных целях). На флагшток он впервые забрался в 1924 году, после чего сделал это занятие своим бизнесом.

Обычно Келли сидел несколько дней или даже недель на крошечной площадке – обитом тканью диске размером с сиденье табурета, – прикрепленной к самой вершине флагштока на крыше высотного здания. Наиболее любопытные платили по 25 центов, чтобы пройти на крышу, где могли понаблюдать за Келли с относительно близкого расстояния и даже вступить с ним в беседу. Остальные толпились на улицах внизу, мешая транспорту, вытаптывая газоны и ломая ограды. Еду, бритвенные принадлежности, сигареты и другие необходимые вещи Келли поднимал к себе с помощью веревки. Чтобы не свалиться во сне, он привязывал себя за ноги к флагштоку и вставлял большие пальцы в специально просверленные дырки по краям сиденья. Обычно он дремал не более двадцати минут подряд, так что не успевал заснуть глубоким сном и полностью утратить контроль за своим телом. Время от времени, чтобы развлечь толпу и размять затекшие мышцы, он вставал на свою шаткую платформу. Действие это требовало изрядной ловкости и немалой смелости, особенно когда дул ветер. В остальное время он почти не шевелился. История умалчивает, как он удовлетворял другие физиологические потребности. Отчасти загадку проясняет тот факт, что за два дня до «представления» и во время его он не ел ничего твердого, а только пил молоко, бульон и кофе. В день он выкуривал четыре пачки сигарет. В остальное время просто сидел. Сам себя он рекламировал, как «Самый везучий из живых дураков».

Можно сказать, что представление в Ньюарке стало пиком непродолжительной карьеры Келли-Кораблекрушения. После он еще не раз взбирался на флагштоки, и однажды даже просидел почти сорок пять дней, несмотря на мокрый снег, грозу и другие метеорологические беды. Но мир потерял интерес к нему, и «флагштоковый бизнес» заглох. Келли исчез из виду и объявился только в августе 1941 года, когда его арестовали за вождение автомобиля в пьяном виде в штате Коннектикут. Умер он в 1952 году на нью-йоркской улице от сердечного приступа, и к тому времени жил в бедности. При досмотре тела у него обнаружили вырезки с газетными статьями о его старых «подвигах». На момент смерти ему, по разным данным, было от пятидесяти девяти до шестидесяти семи лет.