Текст книги "Беспокойное лето 1927"

Но даже в 1927 году интерес газет к чудаку из Ньюарка пропал через несколько дней, поскольку ничего любопытного, кроме того, что он продолжает сидеть, не было. К тому времени, как он спустился и поцеловал свою невесту, просидев на флагштоке двенадцать суток и двенадцать часов, публике уже надоело толпиться вокруг здания, а пресса едва обратила внимание на этот факт.

Кроме того, прямо в это же время разворачивалась другая, более захватывающая история. Чарльз Линдберг вернулся домой.

11

Чем большую известность обретал ее сын, тем яснее становилось, что его мать, Евангелина Лодж Линдберг, женщина со странностями. Когда ее пригласили приехать на восток страны, на встречу с сыном, она отклонила приглашение остановиться у мистера и миссис Кулидж, и вместо этого сняла номер в балтиморском отеле.

Служащие Белого дома не знали, куда подевалась миссис Линдберг, и, естественно, были встревожены. Потерять мать национального героя накануне его возвращения – это был бы величайший скандал! К счастью, одна газета выдала ее местонахождение, и служащие послали за ней автомобиль, на котором она нехотя согласилась вернуться в Вашингтон.

Кулиджи тогда жили не в Белом доме. Они переехали из него в марте, когда начался срочный ремонт крыши и третьего этажа. Президентская чета поселилась в доме, который называли «временным Белым домом», – в особняке по адресу Дюпонт-Серкл, 15, который им предоставила Сисси Паттерсон, известная журналистка из влиятельных издательских кругов «Чикаго трибюн» и «Нью-Йорк дейли ньюс».

Когда миссис Линдберг наконец-то приехала, ей представили другого гостя дома – «похожего на гнома человечка сорока пяти лет», вездесущего Дуайта Морроу. Похоже, миссис Линдберг понравилось находиться в обществе мистера Морроу – он славился своей благосклонностью – и это было как нельзя кстати, ведь не прошло и двух лет, как их дети сочетались браком.

Морроу сколотил почти баснословное состояние, будучи банкиром из фирмы J. P. Morgan & Co. В Энгелвуде, штат Нью-Джерси, у семейства Морроу был большой дом, который обслуживало тридцать два слуги, но который оно посещало преимущественно только по выходным. В будни они жили в просторных апартаментах на Манхэттене. Сплетням о рассеянности и забывчивости мистера Морроу не было числа, и их перепечатывали в таких журналах, как «Нью-Йоркер», в рубрике «Городские разговоры». Чаще всего вспоминали случай, когда Морроу принимал ванну, забыв снять одежду. В другой раз он постучал по лысине посетителя трубкой, выбивая из нее пепел. Однажды знакомый встретил Морроу на Центральном вокзале; тот выглядел взволнованным и беспомощно обшаривал свои карманы. «Потеряли билет?» – спросил знакомый. «Хуже, – грустно ответил Морроу, – я не могу вспомнить, куда собирался поехать».

Из-за неспособности Морроу следить за своим внешним видом банку Моргана приходилось нанимать особого служащего для мужской комнаты, который присматривал только за тем, чтобы Морроу выходил из нее застегнутым как следует. Сказать по правде, главной причиной многих таких случаев становилась не столько забывчивость, сколько опьянение. Похоже, что он был безнадежным алкоголиком. И все же он обладал чрезвычайно острым умом, полностью затуманить который не могли никакие напитки. На протяжении многих лет он считался одним из самых надежных старших партнеров J. P. Morgan & Co. Йельский и Чикагский университеты предлагали стать ему их президентом.

Морроу и Кулидж дружили еще со школьных лет по Амхерсту. Морроу был, пожалуй, одним из немногих, кто в те годы верил в будущее величие Калвина Кулиджа. В 1920 году он основал комитет для выдвижения Кулиджа в президенты, который тогда был губернатором Массачусетса. В итоге Республиканская партия выбрала более харизматичного Уоррена Г. Гардинга, но постом вице-президента Кулидж во многом обязан именно закулисной поддержке Морроу. Благодарности Морроу так и не дождался. Когда через три года Гардинг скончался и президентом стал Кулидж, все ожидали, что он назначит Морроу государственным секретарем или министром финансов. Но до 1925 года Кулидж вообще не назначал Морроу на какой бы то ни было пост, а потом, словно чтобы отделаться, поставил его во главе комиссии по разработке правил безопасности коммерческой авиации.

Сейчас же ему предложили отправиться послом в Мексику – еще одно сомнительное предложение, поскольку в Мексике после революции были чрезвычайно сильны антиамериканские настроения. По всей стране рыскали бандиты, убивавшие иностранцев. Но Морроу ответил согласием.

Утро 11 июня – в тот самый «День Линдберга» – выдалось жарким и ясным. Лайнер «Мемфис» подошел к причалу Вашингтонской верфи в сопровождении четырех эсминцев, восьмидесяти восьми самолетов, двух гигантских дирижаблей (один из них был «Лос-Анджелес», последней задачей которого было прочесывать Северную Атлантику в поисках следов Нунжессера и Коли) и множества частных судов, которые из-за своих непредсказуемых маневров вносили в мероприятие элемент неожиданности и хаоса. На берегу царила праздничная атмосфера; играли оркестры, а толпа издавала радостные крики. Среди встречавших была и миссис Линдберг, но, к удивлению многих, отсутствовал президент. Сказать по правде, Калвин Кулидж не испытывал симпатии к морским мероприятиям и даже опасался их. Незадолго до этого он должен был осматривать военно-морской флот США с мостика президентской яхты «Мэйфлауэр» в Хэмптон-Роудсе, но еще до того, как яхта пришла в движение, президента охватил приступ морской болезни. Он отказался облачаться в униформу военно-морского флота, что было нарушением регламента и оскорблением флота. Всего через двадцать минут он спустился в каюту и завершил обзор, сидя в кресле перед иллюминатором. Линдберга же он предпочел дожидаться в городе.

Миссис Линдберг доставили на борт судна, и она встретилась с Чарльзом с глазу на глаз в каюте капитана. Затем оба вышли на палубу. Чарльз в синем костюме выглядел отдохнувшим после недели, проведенной в море. Толпа встретила его оглушительными воплями восхищения, и тут же был произведен салют из двадцати одного орудия – обычно такой чести удостаивались только главы государств. По всему городу загудели фабричные гудки и зазвенели церковные колокола.

Посреди всего этого гама радиокомментатор по имени Грэм Макнейми продолжал свою размеренную речь. Макнейми и сам был исторической личностью. Его речь передавали пятьдесят станций по всей стране, принадлежавшие недавно образованной Национальной широковещательной компании (National Broadcasting Company, NBC) – первой радиосети Америки (да и всего мира). Телефонные кабели компании AT&T длиной в двенадцать тысяч миль передавали сообщения с одного побережья США до другого. Утверждалось, что включены были почти все радиоприемники, какие только имелись в стране. Ни один человек в истории еще не обращался к такому количеству людей одновременно, как Грэм Макнейми.

Голос Макнейми стал самым популярным и узнаваемым голосом Америки по чистой случайности. Он, как и Линдберг, родился и вырос в Миннесоте и поехал в Нью-Йорк, желая стать оперным певцом. В 1923 году он проходил по Бродвею мимо студии радиостанции WEAF. Вспомнив о том, что радиостанции иногда устраивают прослушивание, он спросил, нельзя ли ему показаться кому-нибудь из начальства. Его принял руководитель радиостанции Сэмюэл Л. Росс, которому голос Макнейми – теплый и ясный – показался идеальным для радио, и он нанял его в качестве диктора, сообщавшего программу передач и читавшего новости; иногда ему случалось даже петь. Осенью того же года WEAF получила права на освещение матчей в рамках «Мировой серии» между «Янкиз» и «Джайентс». Тогда радиослушатели впервые получили возможность следить за бейсбольной игрой такого уровня в прямом эфире. Главным комментатором был назначен У. О. Макгихан из компании Tribune, а Макнейми должен был ему помогать. Оказалось, что Макгихан не обладает талантом к комментированию. Он говорил все время ровным и скучным тоном, а во время пауз в игре замолкал и не делал никаких попыток оживить рассказ. Во время четвертого иннинга третьего матча он сказал, что больше не хочет работать, и ушел. У Макнейми не оставалось выбора, кроме как продолжить освещать игру самому, что для него было довольно непростой задачей, поскольку он не особенно разбирался в профессиональном бейсболе.

Но он был прирожденным комментатором. Он описывал болельщиков, погоду и гул возбужденных голосов на стадионе; он находил в толпе знаменитостей и описывал, как они одеты. Он делился своими ощущениями с радиослушателями, как будто они были его старые знакомые. Слушателям нравились его трансляции, хотя он не всегда понимал, что происходит на поле. Спортивный комментатор и журналист Ринг Ларднер однажды написал: «Не знаю даже, какую описывать игру – ту, которую я сам видел сегодня, или ту, о которой услышал от Грэма Макнейми, когда сидел рядом с ним на “Поло-Граундс”». Вскоре Макнейми стал самым узнаваемым голосом Америки, комментировавшим не только игры «Мировой серии», но и все другие сколько-нибудь значащие события, такие как чемпионаты, политические съезды, Кубок Роуза и возвращение Чарльза Линдберга.

Во многих отношениях День Линдберга в Вашингтоне стал днем взросления радио. Сейчас трудно представить, какой новинкой было радио в 1920-х годах. Его воспринимали, как чудо. Ко времени полета Линдберга на покупку радиоприемников американцы тратили до одной трети всех денег, которые они расходовали на предметы домашнего обихода. Повсюду, как грибы, возникали радиостанции. За один день 1922 года число радиостанций в США увеличилось с 28 до 570. Основать радиостанцию мог кто угодно. Своя радиостанция была у птицефермы «Нашог» в Нью-Лебаноне, штат Огайо, как и у многих универмагов, банков, магазинов скобяных товаров, церквей, газет и школ. Но даже на крупных станциях постановки и передачи были, по сути, любительскими. Когда Норман Брокеншир, диктор WHN в Нью-Йорке, не знал, чем заполнить паузу, он говорил: «Дамы и господа, а теперь послушайте звуки города Нью-Йорк!» и высовывал руку с микрофоном из окна.

Новые технологии привлекали далеко не всех. Многие верили, что невидимые волны, витающие в воздухе, могут представлять опасность. Согласно одному слуху, радиоволны служили причиной гибели птиц, которые падали на землю и разбивались. Но в целом люди воспринимали радио с энтузиазмом. Возможность сидеть в комнате и слышать, что происходит сейчас в каком-нибудь далеком месте, казалась сродни телепортации. Когда авторы рекламы писали: «Радио преодолевает время и пространство!», они не столько преувеличивали, сколько констатировали факт. Для многих радиопередача о возвращении Линдберга в Америку стала почти таким же грандиозным событием, как и само возвращение.

«Вот он идет, этот парень! – воскликнул Макнейми, когда Линдберг показался на борту «Мемфиса». – Сейчас он стоит спокойно, как будто бы ничего не случилось… Выглядит весьма серьезным и ужасно привлекательным. Чертовски приятный парень!» Около тридцати миллионов радиослушателей, затаив дыхание, вслушивались в эти слова. По щекам самого Макнейми текли слезы, но они этого не видели.

Среди встречавших были министр ВМФ и министр обороны, ряд высших руководителей ВМФ, в том числе и командор Ричард И. Бэрд в белоснежной форме. Казалось странным, что он до сих пор никуда не улетел. Многие задавались вопросом, собирается ли он вообще лететь в Европу. Правда, вряд ли Бэрд с Линдбергом могли бы обсудить этот вопрос сейчас, тем более что Линдберга посадили вместе с матерью в «Пирс-Эрроу» с открытым верхом и с эскортом повезли к монументу Вашингтона.

Неизвестно, сколько людей выстроились в тот день вдоль улиц Вашингтона, но, согласно всеобщему мнению, это было самое людное мероприятие за всю историю столицы. Пока кортеж двигался к Национальной аллее, Линдберг иногда махал рукой, но в основном просто смотрел на толпу. Многие люди на улицах плакали, «сами не зная почему», как утверждал Фицхью Грин, путешественник и писатель (редактор вышедшей в 1927 году книги Линдберга «Мы»). Все пространство вокруг монумента Вашингтона было заполнено людьми – целое море голов, – а на всех деревьях, словно рождественские украшения, расселись мальчишки. У подножия монумента была установлена платформа с навесом, на которой собрались президент Кулидж и все министры, за исключением одного – Герберта Гувера, который в этот момент находился в Галфпорте, штат Миссисипи, где по-прежнему помогал бороться с наводнением. Наводнение не утихало, но все, кого оно не затронуло напрямую, уже почти позабыли о нем. Даже умелые пропагандисты Гувера не могли удержать его в центре внимания, особенно сейчас, когда все передовицы были посвящены Линдбергу.

Когда Линдберг, наконец, взошел на платформу, он кивком поприветствовал собравшихся под громкие радостные крики толпы. Президент Кулидж произнес краткую приветственную речь, прикрепил Крест летных заслуг к лацкану авиатора и жестом предложил тому произнести свою речь. Линдберг склонился над микрофоном, потому что микрофон был установлен слишком низко для него, сказал, как сильно он рад присутствовать на этом мероприятии, поблагодарил всех в немногих словах и сделал шаг назад. Наступило неловкое молчание – всем вдруг показалось, что перед ними два самых молчаливых человека в Америке и что церемония, по сути, уже закончилась. Но тут вновь раздались ликующие крики толпы и все захлопали, да так, что «едва не отбили себе ладони». Многие плакали.

И с этого момента у Линдберга началась новая жизнь – жизнь публичного человека. С этих пор он с утра до ночи должен был присутствовать на разнообразных банкетах, выслушивать бесконечные речи и долго пожимать всем руки. Всего за тридцать шесть часов, проведенных им в Вашингтоне, полковник Линдберг (его заодно произвели в полковники) посетил три банкета, произнес несколько коротких речей, навестил больных солдат в госпитале Уолтера Рида, возложил венок на могилу Неизвестного солдата и побывал в Капитолии. Повсюду, куда бы он ни направился, собирались многочисленные толпы. Но это была лишь прелюдия к тому, что ожидало его в Нью-Йорке.

В 1920-х годах Америка стала нацией, устремившейся ввысь. К 1927 году в стране насчитывалось около пяти тысяч высотных зданий – больше, чем во всех других странах мира, вместе взятых. Даже в техасском городе Бомонт располагалось шесть зданий в десять и более этажей, что было больше, чем в Париже, Лондоне, Берлине и любом другом европейском городе. Компания Дж. Л. Хадсона в Детройте в 1927 году открыла крупнейший универмаг более чем в двадцать этажей, а в Кливленде была сооружена пятидесятидвухэтажная башня Терминала, второе по высоте здание мира. Власти Лос-Анджелеса приняли строгие ограничения по высоте застройки – и этим Лос-Анджелес во многом обязан тем, что занимает сейчас такую большую территорию, – но при этом утвердили план мэрии в двадцать восемь этажей, нарушавший эти ограничения. Казалось, что страна просто не может остановиться в своем движении вверх.

По мере того как росли здания, рос и поток рабочих в города. В 1927 году в центр Бостона ежедневно стекалось 825 000 человек – больше, чем все население города. Питтсбург принимал 355 000 рабочих ежедневно; Лос-Анджелес и Сан-Франциско – по 500 000 каждый, Чикаго и Филадельфия – по 750 000. Нью-Йорк и в этом установил рекорд – в него на работу ежедневно приезжали 3 миллиона человек.

В 1927 году Нью-Йорк опередил Лондон и стал самым населенным городом мира, но еще задолго до этого он был чемпионом по происхождению населявших его людей. Четверть из восьми миллионов его жителей родились за границей; в нем насчитывалось больше иностранцев по происхождению, чем всего жителей в Филадельфии. Разумеется, приезжали в него и американцы. После окончания Первой мировой войны в него приехали двести тысяч чернокожих американцев с юга; десятки тысяч устремились сюда после Миссисипского наводнения.

Помимо того, что Нью-Йорк был центром различных сфер обслуживания – банковской, биржевой, издательской, рекламной, художественной, он еще был и крупнейшим промышленным центром страны. Здесь располагалось около тридцати тысяч заводов и фабрик. Город производил десятую часть всей американской продукции. Через порт Нью-Йорка отправлялось более 40 процентов товаров, предназначенных для продажи за рубежом, а также на его долю приходилась основная часть международного пассажирского потока. С причалов на западе Манхэттена ежедневно в море отправлялось порядка двенадцати тысяч пассажиров, и проводить их приходило около двадцати пяти тысяч человек. Улицы прилегающих кварталов были забиты транспортными пробками с восьми утра до второй половины дня.

Каждые четыре года население города увеличивалось на количество, равное количеству жителей Бостона или Сент-Луиса. Застройщики не поспевали за ростом населения. В один из моментов 1926 года здесь строилось или перестраивалось более тысячи офисных зданий. Чтобы уменьшить скученность, правительство города ввело новые строгие правила, разрешив строить высотные здания только на больших участках, дальше друг от друга и так, чтобы на улицах было больше света. В результате, как оказалось, темпы роста только увеличились, поскольку для того, чтобы принести выгоду, здания на больших участках должны были быть поистине огромными. Небоскребы стали постепенно захватывать северную часть Манхэттена. В 1927 году на долю Нью-Йорка приходилась половина небоскребов страны, и половина из них располагалась в Мидтауне[14]14
  Небоскреб Вулворт-билдинг, построенный в 1913 году, все еще был самым высоким зданием мира. Сменившие его Крайслер-билдинг и Эмпайр-стейт-билдинг были построены только в 1930 и 1931 годах соответственно.


[Закрыть].

Большинство новых зданий создавали огромную нагрузку на инфраструктуру города. Когда в начале 1927 года по адресу Лексингтон-авеню, 420, выросло самое высокое офисное здание в мире, Грейбар-билдинг, в него одно ежедневно съезжались двенадцать тысяч офисных служащих. В одном квартале Манхэттена теперь могли находиться около пятидесяти тысяч человек. Все это делало Нью-Йорк самым уплотненным городом планеты, обитать в котором и передвигаться по которому было нелегко. Но здесь же устраивались и самые великолепные зрелища, вроде торжественных процессий с серпантинами и конфетти, как та, которую городу вот-вот предстояло увидеть.

В понедельник 13 июня Чарльз Линдберг сам прилетел в Нью-Йорк на предоставленном ему самолете ВМФ и приземлился на Митчел-Филд на Лонг-Айленде, откуда его немедленно доставили на борт гидроплана, чтобы совершить небольшой перелет до центра города. Он не ожидал – да и никто бы на его месте не ожидал – увидеть такую необычайную толпу. Казалось, на улицы вышел весь крупнейший в мире город.

Гавань была усеяна многочисленными катерами и баржами; в самом Манхэттене от Центрального парка до южной его оконечности люди теснились на всех улицах и в переулках, выглядывали из всех окон и взбирались на все крыши. Никто не мог с точностью утверждать, сколько человек были свидетелями этой процессии. Согласно большинству оценок – от четырех до пяти миллионов. Это вполне могло быть самое многолюдное мероприятие в истории, посвященное одному человеку.

В гавани Линдберг пересел на яхту мэра (подарок городу от Родмана Уонамейкера), которая доставила его до Бэттери-парка, откуда и началась торжественная процессия. В парке планировалось устроить легкий фуршет, но толпа журналистов и фотографов, добравшихся туда первыми, уже опустошила все столы, так что Линдбергу пришлось приступить к праздничному мероприятию на пустой желудок.

В Бэттери-парке, по некоторым оценкам, его ожидали три тысячи человек. Там он сел на заднее сиденье «Паккарда» с открытым верхом рядом с мэром Джимми Уокером, на голове которого красовался цилиндр, казавшийся устаревшим даже для того времени. Линдберг, как всегда, был без головного убора. Автомобиль вырулил на Бродвей и поехал под дождем серпантина и конфетти. Временами этот дождь становился настолько плотным, что те, кто следил за движением главного автомобиля, теряли Линдберга и Уокера из виду. Торжество не имело себе равных. В день празднования окончания войны в 1918 году уборщики вывезли с улиц 155 тонн мусора. После парада в честь Линдберга было вывезено 1800 тонн. Некоторые зрители в возбуждении выбрасывали весь бумажный мусор из корзин в офисах вместе с возможными тяжелыми предметами. На следующий день среди бумажных телеграфных лент были обнаружены телефонные книги и деловые справочники; просто удивительно, что никто не пострадал от них.

В рядах ликующей толпы стояла и никем не узнанная молодая женщина по имени Гертруда Эдерле, которую с полным правом можно назвать самым забытым человеком Америки. Она родилась в семье немецких эмигрантов – ее отец владел мясной лавкой на Амстердам-авеню – и увлекалась плаванием. В 1922 году она побила шесть национальных рекордов. Обладая невероятной силой, она могла без труда преодолевать большие дистанции. В августе 1926 года она не только стала первой женщиной, переплывшей Ла-Манш, но и сделала это быстрее всех мужчин. Этот факт настолько поразил ее соотечественников, что они тоже устроили ей торжественный прием с серпантином; некоторое время ее популярность была настолько высока, что за ней постоянно следовали любопытные зеваки.

На пике своей славы Эдерле получала коммерческие предложения стоимостью в 900 000 долларов, но ее менеджер считал, что она заслуживает большего, и не позволял ей их подписывать. К сожалению, мир решил, что вне своей любимой стихии Труди Эдерле не особенно интересна и привлекательна. Она была полновата и не блистала красотой. К тому же у нее были проблемы со слухом, из-за чего во время интервью она казалась раздражительной и нетерпеливой. Как только Эдерле вернулась домой, Ла-Манш переплыла еще одна американка – Милле Гейд, датского происхождения, и достижение Эдерле стало выглядеть не таким уж грандиозным. Мир быстро утратил интерес не только к Гертруде Эдерле, но и к Ла-Маншу вообще. В итоге на выступлениях сама Гертруда заработала только 19 793 доллара. Ко времени парада в честь Линдберга она получала 50 долларов в неделю, работая инструктором по плаванию, и могла ходить по городу, не опасаясь внимания посторонних. Когда же о ней вообще вспоминали, то только в качестве примера того, какая участь, вне сомнения, ожидает и Линдберга.

Процессия двигалась долго, почти весь день, с остановками у Ратуши Нью-Йорка, собора Святого Патрика и Центрального парка. Это был первый из четырех весьма напряженных дней для Линдберга. Далее его ожидали приемы, речи, собрания и еще парады, а также запоздалое посещение «Рио-Риты» в новом театре Зигфельда. На время пребывания в Нью-Йорке Линдбергу и его матери предоставили большие апартаменты в доме № 270 по Парк-авеню, владельцем которого был не кто иной, как Гарри Фрейзи – человек, который продал Бейба Рута «Янкиз». По случайному совпадению это здание было знакомо и Шарлю Нунжессеру, потому что в нем проживала его любовница Консуэло Хартмейкер, когда он ухаживал за ней. Именно в апартаментах Фрейзи миссис Линдберг нехотя согласилась принять журналистов, собравшихся на неформальную пресс-конференцию. Ее выступление можно было смело назвать мастер-классом по тому, как не следует отвечать на вопросы.

– Как вы думаете, чем ваш сын займется дальше? – спросил один из журналистов.

Миссис Линдберг сказала, что не имеет ни малейшего представления.

– Он привез какие-нибудь сувениры из Парижа? – спросил другой.

– Нет.

– А вы хотели бы когда-нибудь перелететь через Атлантику вместе со своим сыном?

– Он меня об этом не спрашивал.

– Какие у вас планы на ближайшие несколько дней?

– Это решает организационный комитет.

И так полчаса, пока у репортеров не закончились вопросы и не наступила неловкая тишина. Когда вошел помощник и сказал, что миссис Линдберг ожидают в другом месте, она заметно вздохнула от облегчения.

– Я и так наговорила слишком много, – призналась она.

Нельзя было не признать, что Линдберги обладают некими странностями в поведении, а когда они находятся вместе, то странности эти только усиливаются. Вечером после парада Чарльз и его мать в сопровождении мэра Уокера поехали в поместье мультимиллионера Кларенса Х. Маккея на Лонг-Айленд, где должен был проходить банкет с последующими танцами. Вскоре после ужина Линдберг куда-то исчез. В панике Маккей приказал прочесать все поместье, не зная, что случилось с самым главным его гостем. Оказалось, что Линдберг с матерью поехали обратно на Манхэттен, не сказав ни слова ни хозяину, ни губернатору, ни мэру, ни кому бы то ни было из пятисот других гостей. Они также не сообщили мэру, что оставляют его без автомобиля.

Целых три дня статьи о Линдберге заполняли передовые полосы «Нью-Йорк таймс», как и несколько последующих полос. В день торжественной встречи о Линдберге говорилось на первых шестнадцати страницах газеты. Широкая публика настолько жадно интересовалась всем, что было связано с Линдбергом, что когда миссис Линдберг отправилась на вокзал Пенсильвания, чтобы сесть на поезд, следующий на Средний Запад, ее охраняли от толпы пятьсот полицейских.

Линдберг теперь был самым привлекательным из «живых объектов инвестиций» на планете. Его забрасывали разнообразными предложениями – снять фильм, написать книгу или статью в журнале, прорекламировать продукцию самого разного вида, появиться в постановке варьете, выступить с лекциями в разных уголках света. Как он сам вспоминал, ему пообещали 500 000 долларов и процент от прибыли, если он снимется в посвященном ему самому фильме, и 50 000 долларов за рекламу популярной марки сигарет. Другая компания предложила ему миллион долларов, если он найдет девушку своей мечты, женится на ней и увековечит эти события на пленке. Серьезные люди из Вашингтона советовали ему заняться политикой. Позже Линдберг писал: «Мне сказали, что если я займусь политической карьерой, то у меня будут неплохие шансы даже стать президентом».

Желающих воспользоваться его именем без разрешения или уведомления было настолько много, что ему пришлось обратиться в детективное агентство, которое пресекло бы все попытки подобного рода. «Нью-Йорк таймс» писала о некоем предпринимателе из Кливленда, который нашел железнодорожного механика по имени Чарльз Линдберг, ничего не знавшего об авиации, и сделал его номинальным главой компании «Корпорация аэронавтики Линдберга», планируя продать ее акции за 100 миллионов долларов доверчивой публике.

Кульминацией недели Линдберга стал званый ужин, устроенный в его честь городской администрацией Нью-Йорка в отеле «Коммодор». Согласно «Нью-Йорк таймс», на ужине присутствовало 3700 гостей – все мужчины, поскольку женщин не приглашали. Это был крупнейший званый ужин, который когда-либо организовывала нью-йоркская администрация. Все газеты наперебой восторгались числами, описывая угощения и сервировку: 300 галлонов черепашьего супа, 2000 фунтов рыбы, 1500 фунтов ветчины из Виргинии, 6000 фунтов кур, 125 галлонов горошка, 15 000 булочек, 2000 головок латука, 100 галлонов кофе, 800 кварт мороженого, 12 000 пирожных, 300 фунтов сливочного масла, 36 000 чашек и тарелок, 50 000 серебряных столовых приборов – хотя стоит признать, что в разных изданиях числа приводились разные. Начало ужина было намечено на семь часов вечера, но из-за того, что нужно было как-то рассадить по стульям такую массу народа, к еде все приступили только в девять часов. Речи начали произносить только в одиннадцать, на три часа позже запланированного времени.

Вечером 15 июня Линдбергу пришлось в очередной раз убедиться в том, насколько суматошной стала его жизнь. После долгого дня, полного речей и приемов, он наконец-то попал на представление «Рио-Риты», но зрители пришли в такой восторг, что для того, чтобы их утихомирить, пришлось вызвать полицию, и представление началось на час позже. Не успело оно закончиться, как Линдбергу нужно было выезжать на ужин в честь Нунжессера и Коли в расположенном неподалеку театре Рокси. Там он вежливо просидел еще час. А потом тихо выскользнул через черный ход и уехал на Митчел-Филд, где поверх фрака надел куртку летчика и улетел в Вашингтон.

В Вашингтоне он проследил за починкой «Духа Сент-Луиса», сел в знакомую кабину и вернулся на самолете в Нью-Йорк. В семь тридцать утра он приземлился на Митчел-Филд, довольный тем, что его любимая машина опять находится в его распоряжении. Быстро приняв душ и переодевшись, он вернулся в апартаменты Фрейзи, а оттуда, не сомкнув глаз, отправился на очередные торжества.

Как выяснилось, планы на этот новый день были составлены совершенно нереалистичные. Его повезли на долгую церемонию в Бруклин, во время которой он должен был выступить перед двумя тысячами человек в Проспект-парке. Затем был намечен официальный обед в местном отделении организации «Рыцари Колумба». После этого предполагалось, что он поедет на стадион «Янки-Стэдиум», где проследит за игрой «Янкиз» с «Браунз» из Сент-Луиса, а потом вернется на Манхэттен, чтобы получить приз Ортейга в отеле «Бреворт», после чего будет присутствовать на еще одном званом ужине.

На «Янки-Стэдиум» специально для такого случая были заново покрашены три секции трибун; встречали его двенадцать тысяч болельщиков. Бейб Рут пообещал сделать хоум-ран в честь Линдберга, но к началу матча знаменитый авиатор так и не появился. Игроки и болельщики напрасно прождали почти полтора часа, но когда стало известно, что он все еще на Манхэттене, судья подал знак начинать игру без него.

Сезоны в бейсболе проходили неспешно, и на этой стадии никто еще не предполагал, что этот сезон окажется невероятно удачным не только для Бейба Рута, но и для «Янкиз» в целом. Перед началом сезона Рут признался журналисту, что не ожидает повторения своего рекорда по хоум-ранам 1921 года. «Для этого нужно рано начинать, и питчеры должны сыграться с тобой, – сказал он. – Я не начинаю рано, и питчеры не так уж и часто подавали мне четыре сезона». Словно в доказательство этого, он покинул первый матч, пожаловавшись на головокружение, и весь первый месяц сезона ему не удавалось отбивать как следует. 21 мая, в тот день, когда Линдберг приземлился в Париже, у Рута за плечами насчитывалось всего 9 хоум-ранов за 32 игры.

А потом произошли два события: на экраны вышел фильм «Бейб возвращается домой», и Рут неожиданно ожил. Один бог ведает, как этот фильм расшевелил его, но именно в этот самый момент Рут сделал пять хоум-ранов за два дня, причем в одном случае, в Филадельфии, он послал мяч так далеко, что тот вылетел за пределы стадиона и попал в двухэтажный дом через улицу. 7 июня количество сделанных Рутом хоум-ранов выросло до 18, а это уже давало повод надеяться на рекорд. Два дня спустя, в игре против чикагской команды на «Янки-Стэдиум», Рут украл домашнюю базу, то есть сделал то, что обычно не делают тридцатидвухлетние мужчины с начинающим расти животиком. Сезон вдруг стал интересным.