Текст книги "Моцарт в джунглях"

Блэр Тиндалл
Моцарт в джунглях

Моим родителям,

Карлисс Блоссом МакГэрити Тиндалл и Джорджу Брауну Тиндаллу

Вы спрашиваете меня, должны ли взять на службу юного зальцбуржца.

Я не понимаю зачем; не думаю, чтобы вы нуждались в композиторе или других, не нужных вам, людях. Если это доставит вам удовольствие, я не буду этому препятствовать. Я говорю это только потому, чтобы вы не сажали бесполезных людей и такой народ себе на шею. Что до вашей любезности, то они могут только обременить ваш двор, если будут скитаться по свету, как нищие. К тому же у него большая семья.

Из письма матери эрцгерцогу Фердинанду, 1771

Серия «Записки музыканта»

Серийное оформление: Юлия Межова

В оформлении книги и на обложке использованы иллюстрации Юлии Межовой

Перевод Ирины Нечаевой

Copyright © 2005 by Blair Tindall

© Юлия Межова, иллюстрации, 2017

© ООО «Издательство АСТ», 2018

«Блэр Тиндалл написала две книги под одной обложкой: она сочетает повествование о мире классической музыки (его неприглядной стороне) с историей экономики искусства в послевоенной Америке. Любители классической музыки могут подумать, что таковую играют только чувствительные утонченные интеллектуалы, но Тиндалл со смаком разрушает эту идею… Разделы, посвященные истории классической музыки, ясно показывают, насколько автор любит свой предмет»,—

Брайан Вайз, Time Out New York

«Резко, грубо и временами похабно. Она не жалеет никого и ничего.

Звон, с которым сталкиваются эти две дисциплины [музыка и журналистика],– как раз то, что нужно, чтобы оживить эту историю. Автор ведет рассказ, который одновременно пугает и воодушевляет. Любому, кто пытался заниматься чистым искусством в мире, где надо платить за квартиру, индустрия классической музыки в исполнении Тиндалл покажется знакомой и привычной. А остальным „Моцарт в джунглях“ понравится, потому что это веселый – и часто пугающий – роман. Очень хорошо»,—

Кэти Бек, Rocky Mountain News

«Невероятно резко и мощно… Блэр Тиндалл пишет очень хорошо. Я полагаю, что обычный любитель классической музыки не только с удовольствием прочитает эту книгу, но и поймет, что с творчеством связаны не только наша жизнь и средства к существованию, но и трудности, с которыми мы сталкиваемся, строя карьеру в области музыки. Тиндалл рассказывает реальную и очень человечную историю»,—

Алан Блэк, The Charlotte Observer

«Тиндалл разрушает стереотипы о классических музыкантах как о ханжах в костюмчиках. Она описывает свою сексуальную жизнь с блеском и энергией… все это украшено мерзкими историями, ничего не оставляющими от скромного и строгого имиджа исполнителей классической музыки… Посмотрим, устоит ли миф о классике перед мемуарами о мучительной и маргинальной жизни музыканта»,—

Джон Флеминг, St. Petersburg Times

«Сложно возразить Блэр Тиндалл, которая жалуется на кризис в мире классической музыки, вызванный слишком большим количеством музыкантов и слишком большими гонорарами для немногих счастливчиков»,—

The New Yorker

«Эти мемуары состоят из сплетен, скандалов, снисхождения и классической музыки… Это доступный учебник для начинающих. С невероятной наблюдательностью автор подмечает приметы времени и своего окружения. Тиндалл пишет ясно и хорошо, она поддерживает интерес читателя поворотами сюжета и интересными фразами… Этот анализ изолированного мирка с его излишествами и заблуждениями стоит принять во внимание решительно всем»,—

Мик Скотт, Winston-Salem Journal

«Претенциозная версия сериала „По ту сторону музыки“»,—

Entertainment Weekly

«Ее описание жизни в знаменитом здании в Аллендейле… великолепно, как и ее портреты музыкантов и истории из жизни в оркестровой яме»,—

Сьюзан Солтер Рейнолдс, Los Angeles Times

«Тиндалл ставит перед собой амбициозные цели: она дает удивительно точный анализ классической музыки как бизнеса и едко критикует этот бизнес. Удивительное описание странной культуры, которая дает столько радости и разбивает столько сердец»,—

Аня Грандмэнн, Newsday

«Хроника жизни… исполненная с таким блеском, что все должны прикусить языки»,—

Чарльз Уорд, Houston Chronicle

«Блэр Тиндалл дала нам именно то, чего мы искали»,—

Валери Шер, The San Diego Union-Tribune

«Да, здесь много пикантных подробностей. И сетований на то, как опасно жить фантазиями. Она считает, что классическим музыкантам в Америке пора жить реальной жизнью. И она права»,—

Скотт Кантрелл, The Dallas Morning News

«Мемуары обнажают перед нами неожиданно сексуальный и грязный мир профессиональных музыкантов. Кто бы мог подумать?» —

Дженнифер Сизер, Hamptons

«Очаровательно… Начинается как милая детская сказка, плавно перетекает в оперу и наконец становится резкой постмодернистской работой – безжалостная автобиография, предупреждение и неприглядная изнанка музыкального бизнеса»,—

Хелен Шили, Opera News

«Самые сильные моменты – те, где Тиндалл не в состоянии бороться с эмоциями. Ее текст кажется живым и невымученным. Не важно, знаете ли вы что-нибудь о классической музыке, но читая эти строки, вы начинаете болеть за Блэр Тиндалл душой… Голос рядового независимого музыканта не слышен в дебатах о будущем классической музыки в Америке… Вам многое предстоит понять о жизни Блэр Тиндалл – особенно тем из вас, кто никогда не впадал в ужас от взмаха палочки дирижера или не сидел в тесной оркестровой яме, играя одно и то же в сороковой раз»,—

Молли Шеридан, Symphony

«„Моцарт“ написан со знанием популярной культуры… неожиданно захватывающая вещь… она заставит вас восхищаться этим странным искусством»,—

Алии Маршалл, Mountain Xpress

«Ни один другой автор не описывал реалии музыкального бизнеса лучше»,—

Кен Койффель, Winston-Salem Journal

«Очаровательно во всех смыслах. После этой книги вы больше никогда не сможете смотреть на строгих, одетых в черное исполнителей Моцарта прежними глазами»,—

Доти Эшли, The Post and Courier (Чарльстон)

«Провокационная смесь мемуаров, лишенных всякой цензуры, и серьезных отчетов о состоянии классической музыки… Открывает глаза»,—

Kirkus Reviews

«Свежий, едкий и интересный взгляд на мир, который представляется нам блестящим»,—

Publishers Weekly

«Книга, которая задает неудобные вопросы о месте классической музыки в культуре Северной Америки… выдающаяся книга, после которой вы больше не сможете смотреть на симфонические концерты прежними глазами»,—

The Globe and Mail (Торонто)

«Зло… скандальный репортаж из-за солидного фасада классической музыки… это будет шок»,—

Майл Шелден, Daily Telegraph

«Тиндалл почти всегда говорит откровенно. У нее ясный взгляд и холодный ум, и она не боится кусать руку, которая ее кормит»,—

Эдвард Смит, Telegraph (Великобритания)

«Самое непредвзятое и обширное описание жизни музыкантов, когда-либо выходившее в печати. Мы узнаем и про мелкие интриги, и про клики, которые выбирают, кого брать в оркестр, а кого нет, и про более значительные нарушения закона. Блэр Тиндалл рассказывает нам про все это – про секс, наркотики, шантаж. Про насилие, которому она подвергалась в школе и которое не завершится до гробовой доски. А еще она рассказывает, ярко и решительно, как исполнители классической музыки потеряли свою связь с реальностью и свое место в обществе. Это очень важная книга, которую должны прочитать все заинтересованные в сохранении исполнительского искусства»,—

Норман Лебрехт, автор «Мифа о маэстро» и «Песни имен»

«Родители юных музыкантов, берегитесь. Прочитав „Моцарта в джунглях“, вы можете захотеть своим детям более мирного будущего – например места ударника в металл-группе»,—

Джейкоб Слихтер, автор «Ты хочешь быть звездой рок-н-ролла» и ударник группы Semisonic (песня «Closing Time»)

«В этой книге, которая выходит за пределы жанра мемуаров, Блэр Тиндалл срывает покровы с классической музыки. „Моцарт в джунглях“ – не только очень личная и откровенная история, это одновременно и великолепное журналистское исследование. Блэр входит в храм классической музыки, который долгое время оставался неприкосновенным – и выносит оттуда историю о некоммерческой „индустрии“, завязанной на саморазрушении. Книгу необходимо прочитать всем, кого интересует искусство в Америке»,—

Дейл Махаридж, автор «Их дети после них», лауреат Пулитцеровской премии

«Откровенно и интригующе»,—

Observer Music Monthly (Великобритания)

«Каждый день на Манхэттен привозят целые автобусы детишек, но для бoльшинства путь на вершину скорее напоминает дорогу сквозь джунгли. Блэр Тиндалл великолепно описала энергию, тревогу и экзистенциальный ужас своей среды, в том числе в части об апартаментах Аллендейл, где пересеклись жизни стольких из нас – музыкантов, художников и писателей. Блэр Тиндалл – гобоист мирового уровня, и ее журналистский талант соответствует музыкальному. Она заставляет меня скучать по тем дням и даже по протечкам на потолке»,—

Билл Лихтенштейн, исполнительный продюсер радиошоу The Infinite Mind и президент компании Lichtenstein Creative Media

«В своих удивительно красноречивых мемуарах Блэр Тиндалл показывает нам репетиционные комнаты и оркестровые ямы, раздевалки и спальни исполнителей классической музыки, которые так чудесно играют в самых знаменитых оркестрах Америки. „Моцарт в джунглях“ – очень откровенная и мужественная книга»,—

Марго Ливси

Прелюдия

Дженет велела водителю такси остановиться у Манхэттенской музыкальной школы на Сто двадцать второй улице, откуда были прекрасно слышны бесконечные скрипичные этюды, пьесы на трубе и сонатины на кларнете, которые играли студенты в недорогих квартирах неподалеку. Такси встало на полпути к Клермон-авеню, в довольно обшарпанном квартале на границе с Гарлемом, и я последовала за Дженет в узкий многоквартирный дом. Входная дверь заскрипела, открываясь, и мы оказались в тускло освещенном холле, а потом прошли через пожарный выход в пустой двор-колодец. Лампочка слабо освещала дверь, пошедшую пузырями краски. Музыка доносилась оттуда.

– Дональд, это я! – крикнула Дженет, терзая механический звонок. Щелкнул один замок, второй, третий, дверь открылась, и музыка сделалась невыносимо громкой.

Наверху распахнулось окно:

– Вашу ж мать, заткнетесь вы когда-нибудь? – из окна выпал пакет «Гристедз», чудом пролетел мимо меня и щедро засыпал все вокруг кофейной гущей.

Неряшливый парень в грязной желтой футболке втащил нас внутрь и забаррикадировал дверь пятифутовым ломом. Две свечи с Девой Марией, которые явно притащили из ближайшей пивной, мигали в темноте в такт музыке, несущейся из огромных старых колонок «Клипш». Я чувствовала слабый запах газа и плесени, покрывающей серые стены. Сквозь мятую решетку на окне виднелись горы мусора, скопившиеся во дворе за долгие годы. Сердце у меня заколотилось быстрее. Каким образом любовь к классической музыке привела меня сюда?

Трое знакомых парней умирали со смеху на потертом коричневом диване:

– Блин, и как мне ему объяснить, что я трахаюсь с его сестрой? – Стэн закашлялся при этих словах, – хрень какая-то.

Дональд только пожал плечами и потянулся за толстым косяком, который передавали по кругу.

– Ну да. Теперь их ребенок трахает свою тетю, – вклинился Милтон, убирая от лица грязную блондинистую челку, чтобы разглядеть переключатели на большом ламповом усилителе, – послушайте только этот рифф, ушам своим не поверите.

Колонка взревела, наступила пауза. Стэн вздохнул:

– Да уж, эти кошечки умеют играть.

Дженет склонилась над столом, нюхая кокаин через соломинку. Я никогда его не пробовала, но чувствовала, что должна приобщиться. Дональд барабанил пальцами по столу, подозрительно глядя на меня. И вдруг он переключился на Милтона, который уселся обратно на диван, сворачивая в трубочку хрустящую стодолларовую купюру.

– А Милти-то тоже не дурак, – фыркнул третий, Билли, – тоже хочет этой хрени. Как дракон сокровища, – он сложился вдвое от хохота, с трудом хватая ртом воздух. Смущенная Дженет посмотрела на Милтона и опустила голову. Соломинка болталась между пальцами.

– Ты сам знаешь, чувак, каково это. Пытаешься удержаться, ловишь кайф, и тебе нужно еще. Приходится нюхать, – сказал Милтон почти агрессивно, нарезая две дорожки кокаина на кофейном столике. Вскоре они исчезли.

– Да нет, я про реального дракона, – фыркнул Билли, скидывая на пол банку с китайской лапшой, – который в опере. Это же «Зигфрид». Там великан превратился в дракона и охранял золото троллей. Блин. А кто-то думает, что эта хрень появилась в «Звездных войнах».

Сквозь царапины на пластинке пробился оперный бас.

– Господи, звучит так, будто он сейчас кончит, – Милтон отчаянно чихал, – Вагнер устарел. Что это за валькирии? – Он запинался, смеялся и кашлял одновременно, – ну у них и сиськи.

Билли встал и поменял пластинку, осторожно уложив первую в выцветший пакет. Он опустил иглу, и духовые инструменты заиграли какую-то церковную мелодию.

– Это Вальгалла, чуваки, – вздохнул он, благоговейно складывая руки, – замок богов. Послушайте, какая мощь. Мощь и сила.

Окна звенели от музыки. Милтон сделал длинный глоток «Бекса».

– Чьи это вагнеровские тубы? Паксман? Александр? Это же венская филармония? Шолти за пультом? Охренительно! – Милтон с трудом перекрикивал шум. Потом он вытер нос и той же рукой пригладил волосы.

Мне казалось, что эти парни – небожители. Я увидела, как Дженет сунула Дональду двести пятьдесят долларов и убрала в карман пакетик с кокаином. Я, юная и неопытная, хотела, чтобы эти музыканты приняли меня в свою компанию, хотела играть с ними в лучших оркестрах города и в крутых группах. Я уже начала выступать (на заменах) в Нью-Йоркской филармонии, хотя еще даже не закончила колледж по классу гобоя. В свои двадцать два я боялась пробовать кокаин; но я попыталась выглядеть продвинутой и закинула ноги в черных сандалиях из крокодиловой кожи на кофейный столик.

– Клевые тапки, Блэр. Что будешь играть вечером в филармонии? Стой, погоди. – Милтон с вожделением взирал на мои ноги. С помощью зубочистки он выложил цветочек из кокаина на моем ногте и всосал его через свернутую купюру. Все вокруг заржали.

– Дай еще дури, Дональд. У меня завтра репетиция с оркестром, – сказал Стэн, – да ладно, это все? Да подожди ты. Миннезингеры, знаешь? Шесть часов.

Запищал звонок, Дональд пошел открывать.

– Билли, у тебя есть Gotterdamerung?

Билли кивнул, вытаскивая пачку пластинок из мятого бумажного пакета.

– Сумерки богов. Конец, чувак. Искупление. Красота. Золото. Магический огонь.

Я пошевелила пальцами, любуясь дорогущими сандалиями, купленными на одну из зарплат в Филармонии.

– Боги сгорают в пламени, – бубнил Милтон. Билли отпустил иглу, и все стали слушать. Когда музыка достигла апогея, он заверещал:

– Невероятно! Разве не круто Вальгалла рушится в конце?

Первое отделение
Соната «Аппассионата»

Один
Волшебная флейта

Когда мне было семь лет, я хотела волшебное платье. Мы как раз переехали в Вену, совершив круиз через Атлантику, и в каждом уголке моего чудесного нового мира я сталкивалась с фантастическими историями, прекрасной музыкой и портретами настоящих королей и королев.

Я постоянно видела платья сказочных принцесс, которых не было в Северной Каролине. Традиционные наряды австрийских провинций украшали складочки и тесьма, в музеях висели золоченые платья эпохи Габсбургов, балерины в театре делали фуэте в розовых атласных туфельках и пышных тюлевых пачках. Даже обычные девушки надевали красивые дирндли, похожие на маскарадные костюмы.

До этого я рассматривала картинки из европейской жизни в кипе журналов «Нешнл Джеографик», принадлежавших дедушке, а теперь увидела всё своими глазами. Раньше я никогда не видела огромных старых храмов, мощенных булыжником улиц и снежных шапок на горах. Самое высокое в мире колесо обозрения и Дунай – действительно голубой – делали Вену страной чудес для любого ребенка.

Европа зачаровала и моих родителей, которые очень редко бывали за границей. Они оба родились в 1921 году и первыми в своих семьях получили дипломы колледжа. Год, проведенный в Вене, заставил их погрузиться в культуру, историю и искусство, которые они полюбили.

Отца пригласили читать лекции по американской истории в Университете Вены. Как и многие ветераны Второй мировой войны, папа получил образование, вернувшись из армии, в соответствии с Законом о правах военнослужащих. Он написал диссертацию по истории американского Юга. К 1952 году он получил место профессора в Чапел-Хилл в Северной Каролине. Это довольно тихое местечко, несмотря на то что там есть университет. Иногда случались концерты, в кампусе показывали новые фильмы. «Поужинать в городе» означало съездить в Дарем, в кафе «S & W».

Перед поездкой мама упражнялась в остроумии, нарекая игрушечные кораблики «Атлантик» в честь парохода, на котором нам предстояло ехать, и топя их в ванне. Она показывала мне картинки с пароходом, с пирсом, с учебными тревогами – «Спасать женщин и детей». Все это оказалось правдой, но вот к роскоши на борту ее слова меня никак не подготовили.

На дворе был 1967 год, и на океанских лайнерах принято было переодеваться перед ужином. Играло струнное трио, а мы с моим братом Брюсом пялились на взрослых в длинных платьях и смокингах. Был тут даже один цилиндр, совсем как на карикатурах из «Нью-Йоркера». Капитан в белой форме с эполетами походил на кинозвезду. Огромный араб в вечернем наряде закурил сигару, и я больше не могла отвести глаз от его смуглой кожи и иссиня-черных волос, каких раньше я никогда не видела.

На седьмой день на горизонте показалась земля. Касабланка! Москиты и минареты. Древние здания, фонтаны, мощеные улицы. Я чувствовала странные запахи – специй, наверное – и слышала блеяние коз и крики из лавок. Поскольку мои представления о вкусной еде ограничивались колбасой, я во все глаза таращилась на туши на вертеле. Рядом с баком черепахового супа на марокканской риете – тростниковой флейте заклинателей змей – играл какой-то человек. Звук был, как будто рыдала вдова. Мимо проходили мужчины в белых хлопковых джеллабах, а на фесках у них красовались красные кисточки.

Мы заходили на Майорку, в Ниццу и Геную. В каждом из этих непонятных городов я гуляла, повесив сумочку через грудь, по диагонали – так казалось безопаснее. В последнем порту мы пересели на ночной поезд до Вены. Там мы заняли просторную квартиру с видом на своды старого деревянного рынка, который расположился на шумном перекрестке, так что жить нам пришлось среди рёва сирен и лязганья трамваев.

Папа скоро уехал в Мюнхен – и вернулся с белым «Фольксвагеном-жуком», который там купил. Теперь на выходных мы катались по автобанам в Бухарест, Белград и Будапешт. В Салониках я запомнила аквамариновое Эгейское море, белёные домики и древние руины. На Капри прибой выгрыз Голубой грот, природную пещеру, попасть в которую можно только через крошечный вход со стороны моря, на лодке. На венгерской границе я наступила одной ногой на коммунистическую землю и попыталась осознать, что же такое «железный занавес».

Шестидесятые бушевали, меняя весь мир, но не затрагивая Вену, которая как будто застыла в прошлом. Мы пытались жить как настоящие австрийцы, ели шницели в «Аугуштиненкеллер», сладкие сливочные трубочки в кондитерской и абрикосовый торт «Захер», запивая его какао со взбитыми сливками. На Карнтнерштрассе струнный квартет играл Бетховена, и прохожие кидали в раскрытый футляр от скрипки десятишиллинговые монеты.

От классической музыки было не спрятаться. «Веселую вдову», оперетту Франца Легара, играли в Фольксопере, то есть Народной опере, неподалеку от нашей квартиры, и ее музыка наполняла улицы. Когда мы отправлялись за покупками на крытый рынок девятнадцатого века, свет лился сквозь огромные окна высоко над головой, и мы сразу становились частью повседневной местной жизни. Мясник фальшиво распевал оперные арии, заворачивая мясо в Die Presse. Старуха, продававшая молоко с толстым слоем сливок сверху, мурлыкала знакомую мелодию из «Веселой вдовы».

Даже белые лицципианские жеребцы в Испанской школе верховой езды танцевали под классическую музыку, как заведено было с 1572 года. Их арена походила на бальный или концертный зал, освещенный огромными люстрами. Облаченные в двууголки и фраки наездники заставляли лошадей шагать синхронно.

Мы встречались с другими американцами на вечеринках в посольстве и на домашних ужинах. Как-то на День благодарения я играла с Крампусом, рождественской куклой нашей хозяйки, австрийским врагом святого Ника, и слушала симпатичную учительницу младших классов из Чикаго. Она рассказывала, что выиграла вокальный конкурс и в качестве приза ей досталась поездка в Вену. Она знала всего две песни и не умела говорить по-немецки, но в Венской государственной опере услышали ее голос и уговорили ее спеть в опере Моцарта «Волшебная флейта». Девушку звали Арлин Оже.

Мои родители разговаривали с Арлин о музыке – они оба играли на пианино и любили послушать симфонии по радио. Моя бабушка играла в церкви на органе, а дедушка рассказывал, что во время Первой мировой играл на скрипке. Хотя моему брату Брюсу сравнялось всего одиннадцать, он уже мог исполнить кое-что из Моцарта на пианино.

Я немного знала о Моцарте после визита в его дом в Зальцбурге.

Родители Моцарта возили его по Европе как какую-то диковинку. Он умел играть на нескольких инструментах и мог повторить пьесу на память, услышав ее всего один раз. Его «Волшебная флейта», написанная перед самой смертью, в возрасте тридцати пяти лет – это история о колдовстве и зачарованных животных, захватившая почти детское воображение композитора. Музыка – отдельный герой в этой опере. Принц Тамино проходит огонь и воду при помощи волшебной флейты.

Мы отправились слушать Арлин в «Волшебной флейте» в Государственную оперу, величественный храм музыки, построенный в 1869 году. В фойе висели портреты дирижеров, которые выступали здесь: Густава Малера, Рихарда Штрауса, Герберта фон Караяна. Я радовалась, что мы не пошли в Музиферайн, где я уже отсидела три или четыре скучнейших концерта. Там старики часами играли симфонии, не рассказывая при этом никаких историй, и мне оставалось только разглядывать голых золотых женщин, поддерживающих балкон.

Я уже бывала в этой опере, смотрела «Лебединое озеро». Я пыталась подражать невероятно гибким рукам балерины Марго Фонтейн и воображала себя в сверкающей тиаре и белоснежной пачке, украшенной драгоценностями. Сегодняшнее представление было совсем другим. Стоило нам войти в фойе, как мама принялась показывать сцены из «Волшебной флейты», вытканные на огромных гобеленах. Там был Папагено, одетый как птица, с замком на губах, повешенным фрейлинами Царицы Ночи. Была Памина, жрица солнца в храме Исиды. И, наконец, героиня Арлин, злобная Царица Ночи.

Служитель усадил нас, и я тщательно разгладила юбку австрийского дирндля, который купила мне мама. Он был розово-коричневый, со шнуровкой на корсаже, пышной блузкой, узорчатой юбкой и шарфом с бахромой, которым полагалось прикрывать вырез. Это был первый раз, когда я его надела. В этом платье я очень походила на австрийскую девочку.

Я беспокойно ерзала, слушая увертюру, но вот наконец на сцене появилась наша знакомая. В вышитом бархатном платье, с высокой прической, она совершенно преобразилась. Она приказала Памине убить жреца Исиды:

 
Ужасной мести жаждет моё сердце!
Я беспощадна!
Я беспощадна…
Жажду мести я!
Должен узнать Зарастро ужас смерти,
Зарастро ужас смерти,
А если нет, так ты не дочь моя!
Не дочь моя!
 

И вдруг мой дирндль показался мне совершенно обыденным. Такое все носят. Если бы я только могла щелкнуть пальцами и превратиться в Царицу Ночи, как Арлин! Если бы на меня смотрели все эти люди! Я жаждала признания. Я хотела быть царицей сцены, как она. Я мечтала о ее волшебном платье!

Годом позже, в 1968, мы отправились домой на пароходе «Микеланджело». Панорама Нью-Йорка успела измениться: началось строительство Всемирного торгового центра на Манхэттене. В городе появилось что-то европейское, на улицах вокруг отеля «Тафт», где мы остановились, открылось множество французских и итальянских ресторанов. На причалы Вест-Сайда сходили путешественники. Чудные машины и еще более чудные люди стремились к Линкольн-центру, белому дворцу искусств, который был больше и новее любого театра в Вене.

И Северная Каролина изменилась. Мне исполнилось восемь, и мои бывшие одноклассники учились теперь в третьем классе. Они спросили меня, где я была в прошлом году. «В Австрии? И кенгуру видела?» Они все слушали песни «Битлс», которых я не знала, так что я тайно мурлыкала себе под нос мелодии из «Волшебной флейты», которые напоминали о чудесном преображении Арлин.

Вена начала выцветать в моей памяти, как только я вернулась в старую розовую спальню. Мама пыталась воссоздать нашу утонченную европейскую жизнь, разбросав по дому альбомы с репродукциями из австрийских музеев; на стену она повесила мою любимую картину Дюрера. По субботам мама включала трансляцию концерта из Метрополитен-опера`. Она покупала марципановых кроликов и традиционные пирожные в маленьком магазинчике на Франклин-стрит, который держали австрийские евреи, бежавшие в 1939 году.

Впрочем, здесь была своя культурная жизнь. Оркестр Северной Каролины мотался на раздолбанном автобусе от Мантео до Мерфи, занимаясь музыкальным образованием населения. Созданный в 1932 году как проект Управления общественных работ, он до сих пор получал финансирование по «Закону о горнах». На один из их концертов мы ездили всей начальной школой. Сначала мы слушали «Петю и волка» Прокофьева, а потом устроили дикую какофонию, пытаясь играть на пластиковых дудочках, выданных в школе.

Мои родители любили играть на пианино и убедили меня тоже брать уроки. Через несколько месяцев я решила, что гаммы и простенькие мелодии – это скучно. Я хотела учить громкие и драматичные вещи Брамса и Бетховена, которые играл мой тринадцатилетний брат. Я не понимала, сколько в это вложено труда.

Иногда мы всей семьей проезжали тридцать миль по двухполосной дороге, чтобы послушать Филадельфийский оркестр или пианиста Артура Рубинштейна на арене «Рейнольдс» в городе Ро`ли. Роли был всего лишь звеном в цепи «общественных концертов», созданной в двадцатые годы. Здесь продавали абонементы по подписке и выплачивали гонорары заранее, отказываясь от посредников. В Америке было почти три сотни городов, где построили такие музыкальные клубы и приглашали лучших музыкантов, которых только могли себе позволить. Чтобы заполнить полторы тысячи сидений баскетбольного стадиона, билеты на семь концертов продавали за семь баксов.

Хотя я понимала, что для нас, живущих вдалеке от больших городов, концерты – ценнейший культурный ресурс, они все равно казались мне скучными. К тому же стадион, больше похожий на амбар, не мог сравниться с элегантной Венской оперой. Из-за жуткой акустики инструментов почти не слышно, да и увидеть музыкантов было нелегко. Я размышляла, чем бы мне хотелось заняться вместо этого: можно посмотреть на головастиков в ручье у дома, прокатиться на велосипеде до бассейна или проплыть на лодке мимо рододендронов на реке Ньюс.

Пока я училась в начальной школе, родители заставляли меня играть на пианино. Я терпеть этого не могла и не любила пианино как таковое, но к шестому классу я продвинулась настолько, что смогла выступить на концерте. В награду мама купила мне платье принцессы – с пышной юбкой из ярко-розового шифона и атласной лентой вокруг талии. Я с удовольствием вышла в нем на сцену. Но как только аплодисменты затихли, меня охватил дикий ужас. Я подсела к девятифутовому «Стейнвею», и у меня дрожали руки. Я забыла все ноты, прерывалась и начинала заново, и мечтала исчезнуть или убежать со сцены – но все же доиграла до конца. И только отойдя от рояля, я снова стала принцессой.

Это был 1971 год, и кто-то закупил для нашей школы трубы, флейты, саксофоны и тромбоны. Сначала всем нам устроили тест: эта нота выше или ниже? Тише или громче? Я на все ответила верно. И Джонни Эдвардс, черный парень, который жил в грязном доме с пристройкой в сельском округе Ориндж, тоже.

Потом Джонни ушел, а я осталась вместе с остальными подающими надежды музыкантами. В нашей школе уже шесть лет как практиковалась интеграция цветных, но вряд ли родители Джонни смогли бы платить за трубу тридцать баксов в месяц.

Руководитель принялся распределять инструменты – просто по алфавиту. Наконец-то и у меня будет волшебная флейта! Я с нетерпением смотрела, как Микета получает последнюю трубу, Осборн – тромбон, Смит – флейту. Когда дошло до буквы Т, мне оставались на выбор всего два незнакомых инструмента: гобой и фагот (кому-нибудь по имени Янг пришлось бы удовлетвориться казу).

– Я возьму маленький, – заявила я, указывая на скучную черную дудочку с металлическими клапанами. О фаготе размером со столбик от кровати я точно не мечтала.

Если бы я только не спала на «Пете и волке»! В сказке Прокофьева кошка мягко ступает звуками кларнета, волки ходят по лесу валторнами, а птички поют, как флейты. Гобой играет глупую неуклюжую утку, которую глотает волк, и которой только и остается, что крякать у него из живота.

Я притащила свой утешительный приз домой. Собрала пластиковый гобой фирмы «Сельмер», приладила трость и дунула. Ничего. Мама взялась за дело и заплатила за уроки. Моя новая учительница продемонстрировала сложность гобоя по сравнению с другими инструментами, предложив папе дунуть во флейту. Справиться с флейтой оказалось не сложнее, чем с бутылкой колы. А потом она протянула папе гобой.

Раздался мерзкий звук. Вибрирующая трость щекотала губы.

Учительница заявила, что хорошие гобоисты нарасхват, и отправила нас за тростями и всякими другими принадлежностями. Мама даже рискнула зайти в табачную лавку за папиросной бумагой, которой вытирают слюну под клапанами. Полностью экипированная, я поспешила на репетицию.

Я уже считалась заучкой, и никто не спутал бы меня с очаровательными девочками из команды болельщиц, которые играли на флейтах. Но тут я порвала все чарты. Я побагровела, пытаясь дуть в крошечный мундштук, на лбу у меня вздулись жилы. Фагот никому не приглянулся, так что меня сразу назначили главным придурком в оркестре.

Инструмент просто не играл. Даже самые лучшие трости, сделанные из бамбука вручную, почти не давали звука. Поскольку эти хрупкие пластинки делаются под музыканта и под инструмент, выбора у меня не оставалось: мне пришлось научиться делать трости самостоятельно.

С плохой тростью мой гобой только хрюкал и скрипел, будто он обладал собственным разумом. Но когда мои трости наконец заработали, я поняла, что музыкой выразить чувства куда проще, чем голосом.