Текст книги "Моцарт в джунглях"

Шесть
Эликсир любви

Всю милю до школы я слышала несущиеся из окон арпеджио, пьесы для кларнета и отрывки для фагота. Миновав каменные дома Вест-Энд-авеню, я проходила мимо ворот Колумбийского университета, мимо Барнард-колледжа и двух семинарий – мест, где другие восемнадцатилетние начинали свою жизнь совсем по-другому.

Манхэттенская музыкальная школа, основанная в Ист-Сайде в 1917 году как районная музыкальная школа, сменила название и начала выдавать дипломы бакалавра в сороковых. Когда Джульярдская школа в 1969 году переехала в Линкольн-центр, Манхэттенская школа заняла ее старое здание у самого Гарлема, приткнувшееся между Риверсайдской церковью и мемориалом генерала Гранта.

Здание было построено в 1910 году для Института музыкального искусства на Клермон-авеню. Теперь, шестьдесят восемь лет спустя, на эдвардианском особняке ясно виднелись следы, оставленные историей. Когда в него въехала Манхэттенская школа, пожелтевший от времени гранитный блок с названием: «Джульярдская музыкальная школа» убрали, заменив новым белым камнем с надписью: «Манхэттен». Камень резко выделялся на фасаде.

Хотя многие студенты считали Манхэттенскую школу хуже Джульярдской, отсюда вышло немало знаменитостей, включая композиторов Дэвида Амрама, Антона Копполу и Джона Корильяно, дирижера Джорджа Мэнахана, певиц Дон Апшоу и Лорен Фланиган и скрипача-виртуоза Эльмара Оливейра. В отличие от Джульярдской школы, в Манхэттенской было и джазовое отделение. Среди выпускников числятся Херби Хэнкок, Юсеф Латиф, Херби Мэнн, Макс Роуч и Рон Картер.

Мой преподаватель из Школы искусств, Джо Робинсон, получил место в филармоническом оркестре и поступил преподавателем в Манхэттенскую школу. Из окон его кабинета с двойными стенами и пробковым полом виднелась Нью-Йоркская объединенная теологическая семинария. Опаздывая не меньше чем на полчаса каждую неделю, Робинсон начал четвертый год обучения с той же самой ноты ре, дополнив ее шестнадцатитактовой вариацией из моего зачитанного до дыр барретовского учебника по гобою. Робинсон давал всем ученикам одни и те же задания, не учитывая сильных и слабых сторон каждого.

Хотя переезд в Нью-Йорк принципиально изменил мой образ жизни и возможности, уроки не изменились ни на йоту. Каждый четверг в два часа дня мне снова и снова приходилось класть руку на живот Робинсону, прямо под ремнем. Он постоянно говорил о моих «маленьких легких» и внес немного новизны в занятие, в подробностях описав грудь новой флейтистки из оркестра.

Разговор о сиськах, по крайней мере, избавил меня от критики моих тростей. Я провела лето в Джорджии, где училась делать трости у первого гобоиста симфонического оркестра Атланты. Жила я в отеле «Джорджиан Террас», за ночь в котором платила двенадцать долларов, так что у меня еле-еле оставались деньги заплатить за учебу и за автобус домой. Я делала трости целыми днями и явно должна была чему-то научиться, но не научилась. Мои трости все еще пищали, как умирающие птицы.

Но мне все-таки нравилось жить в Нью-Йорке, среди исполнителей классической музыки. Если в Северную Каролину музыканты уровня Ицхака Перлмана приезжали редко, в Нью-Йорке я могла слушать всемирно известных музыкантов, оперы и оркестры в Карнеги-холле или Линкольн-центре хоть каждую неделю и за весьма скромные суммы.

Остальные мои занятия в Манхэттенской школе музыки были проще простого: мы учили ту же самую теорию музыки, сольфеджио и пение с листа, что и в Школе искусств Северной Каролины. Никакой математики или физики, да и гуманитарные науки преподавались по остаточному принципу. Певцы, способные спеть целую оперу на итальянском, французском или немецком, на уроках иностранных языков редко продвигались дальше настоящего времени. Преподаватель истории искусств не умел писать слово «ренессанс». И при этом стоимость обучения в Манхэттенской музыкальной школе (24 500 долларов в 2004 году) несильно отличалась от стоимости обучения в каком-нибудь из университетов Лиги плюща, например в Гарварде (27 448 долларов в том же году).

Хотя мои трости оставляли желать лучшего, я все же была достаточно хороша для первокурсницы благодаря отличной технике, ритму и слуху. Робинсон никогда не давал музыки, которая помогла бы развить эти навыки, ограничиваясь базовым репертуаром гобоя. Поскольку его ученики редко играли что-то, кроме ноты ре, сыграть даже короткое соло могли немногие. К счастью, Джордж Мэнахан, талантливый молодой дирижер, немедленно поставил меня первым гобоем в один из оркестров Манхэттенской школы.

Первая репетиция оркестра началась в аудитории Борден, отделанной в стиле ар-деко. Зал, созданный архитекторами Эмпайр-стейт-билдинг в 1931 году, с тех пор не менялся и напоминал машину времени. Мэнахан мучил первые скрипки оркестра Симфонией в до мажоре Бизе. Скрипачи фальшивили и сбивались, а медные и деревянные духовые тихо наблюдали за ними. Мэнахан был весьма динамичным дирижером, но большинству его скрипачей не хватало страсти, таланта и амбиций. Мало кому из них светило постоянное место в оркестре после выпуска.

Оркестр Манхэттенской школы был куда хуже того, в котором я играла в Школе искусств Северной Каролины. Мне нужно было набираться опыта – к счастью, хорошие гобоисты были нарасхват. Их не хватало даже в соседнем Колумбийском университете, куда меня тоже взяли в один из студенческих оркестров. Вскоре я уже не только регулярно играла с ними, но и выступала с концертом для гобоя и скрипки Баха вместе со скрипачом Ральфом Моррисоном, который вообще-то учился литературе, но уже имел место в одном из оркестров на Бродвее и собирался играть в камерном оркестре Лос-Анджелеса.

Музыканты из Колумбийского университета много веселились и общались друг с другом. За ужинами в вест-сайдских квартирах говорили об истории, политике, культуре и литературе. Студенты Манхэттенской школы по сравнению с ними выглядели бледно, потому что не думали ни о чем, кроме музыки. Конечно, новые симпатичные мужчины меня обрадовали. Когда мы с соседкой дали отпор настройщику, соврав, что мы лесбиянки, он пустил о нас слух по всей школе. С тех пор все твердо уверились, что мы пара, и мальчики напрочь перестали мной интересоваться.

Я стала совсем редко появляться в Манхэттенской школе, когда выиграла одно из трех мест для гобоистов в Национальной ассоциации оркестров, обойдя многих и многих. Ассоциация была учебным оркестром для элиты молодых музыкантов Нью-Йорка, и я с гордостью причислила себя к таковой. Ассоциация, основанная в 1930 году Мэри Флаглер Гэри и поддерживаемая трастом Гэри, даже платила мне и другим музыкантам небольшую зарплату и организовывала выступления в Карнеги-холле с исполнителями уровня Ричарда Гуда и Руджеро Риччи.

После репетиций Ассоциации, которые проходили трижды в неделю в Джульярдской школе, я поняла, что все самое интересное происходит в Линкольн-центре. По вечерам я видела, как идет на работу Леонард Бернстайн. Мне казалось, что я в кино, особенно когда мимо меня пробежал знаменитый скрипач Пинхас Цукерман и проехал в длинном лимузине Лучано Паваротти. В Манхэттенской школе ничего подобного не случалось. Ну а здесь кларнетисты, скрипачи и трубачи выходили на сцену в половину восьмого вечера. Я очень хотела быть с ними.

Эти миры сталкивались в Аллендейле, где студенты Джульярда, Маннес-колледжа и Манхэттенской школы могли дружески пообщаться с профессионалами. Каждый вечер вспыхивали маленькие вечеринки – импровизация, немного Моцарта, немного острой китайской курицы и косяк. Однажды вечером я играла моцартовский квартет для гобоя со своими соседями – рядом ждало своей очереди пиво, – и вечер мы закончили в одной постели. Среди исполнителей классической музыки в Нью-Йорке это было обычным делом, как будто музыка и страсть – одно.

Инструменталисты занимались сексом так же, как играли. Нервные скрипачи, незаметные в оркестре, кончали быстро. Трубачи двигались мерно, как насос, а чуткие пальцы пианистов творили чудеса. Валторнисты, хозяева самых капризных инструментов, вообще редко снисходили до такой ерунды, а перкуссионисты могли извлечь чудесную музыку из чего – или кого – угодно. Один из них вообще специализировался на изготовлении инструментов из холодильников, фар и другого мусора.

Секс с гобоистами напоминал инцест. Мы говорили о тростях, артикуляции и сложностях равелевской «Гробницы Куперена». Из-за общности опыта отношения между гобоистами казались уютными, как старая фланелевая рубашка, и создавали обманчивую иллюзию безопасности: ведь мы были конкурентами.

Впервые я повстречалась с Джейсоном на приеме для музыкантов свежесозданного Американского филармонического оркестра. Вертя на пальце обручальное кольцо, он шепнул мне, что я должна притвориться его старой подругой, чтобы никто не подумал, будто он нанял меня только по рекомендации Джо Робинсона. Я почувствовала себя особенной – место мое, а Джейсон предлагает мне стать сообщницей. Джейсон сделал бы все что угодно, лишь бы порадовать Робинсона. Робинсон как главный гобоист Нью-Йоркского филармонического оркестра, одного из пяти крупнейших симфонических оркестров Америки, мог нанимать независимых музыкантов вроде Джейсона на временные позиции в оркестре. Поскольку музыкантам Нью-Йоркского филармонического предлагали щедро оплачиваемую работу в студии раньше, чем независимым музыкантам, Робинсон мог порекомендовать Джейсона и для записи джинглов и саундтреков.

Американский филармонический оркестр дал свое первое представление осенью 1979 года в Бруклинской академии музыки под руководством Рохана Джозефа, дирижера сомнительных способностей родом со Шри-Ланки, который и придумал этот оркестр. К счастью, недостаток музыкальности уравновешивался большими талантами в области убеждения, поскольку он уговорил кого-то финансировать свой проект, а музыкантов – работать бесплатно.

Я была слишком наивна и не представляла, как независимые музыканты ищут себе ангажемент через знакомых. Я знала только, что концерты, которые мне предстоит сыграть в ближайшие пару месяцев в Карнеги-холле и Центре исполнительских искусств имени Джона Кеннеди в Вашингтоне, перебьют все, что я, девятнадцатилетняя студентка, играла раньше. Кроме того, мне не была чужда мечта любого музыканта: присоединиться к профессиональному оркестру, который обещает вырасти. Мне казалось, что, репетируя бесплатно (платили нам только за концерты), мы поддерживаем классический сценарий – артисты обеспечивают работу группы. Единственный способ, при котором она может существовать без крупных вливаний извне.

Джейсон – южанин, как и мы с Робинсоном – был невероятно дружелюбен. Он был намного старше меня, ему уже исполнилось тридцать четыре, но он согласился здесь играть, чтобы улучшить свое резюме, побывав первым гобоем. Кроме того, другие музыканты, которые могли бы дать ему работу, увидят и услышат его соло на гобое.

Хотя Робинсон не особенно поддерживал меня или других своих учеников, ему нравилось знать, что кто-то из нас играет в Карнеги-холле. К тому же Джейсон подольстился к Робинсону, взяв у него несколько уроков. Они сблизились, играя в гольф после занятий. Джейсон располагал к себе, и Робинсон скоро добавил его в дополнительный список Нью-Йоркского филармонического.

Со мной Джейсон тоже старался сблизиться. После репетиции Третьей симфонии Антона Брукнера в школе на Семьдесят седьмой улице он пригласил меня к себе делать трости. Сначала мы выпили в баре романтического ресторана One If by Land на Барроу-стрит. К третьему бокалу «чиваса» я уже прижималась к Джейсону на диване, глядя, как отражается в его глазах пламя свечей. Кое-как пройдя по Гроув-стрит, мы залезли в его квартиру на шестом этаже, прямо напротив ресторана Chumley’s. Его жена-балерина как раз уехала на шестимесячные гастроли с Американским театром балета.

Я открыла сумку с инструментами. Джейсон одной рукой перебирал их, а второй расстегивал мне блузку. Обеими руками он владел одинаково хорошо, а вот спортзалом явно пренебрегал – под одеждой обнаружились и животик, и плохая осанка. Все это не имело никакого значения, когда мы залезли на кровать-чердак над шкафом, где его жена хранила трико и пачки. Задевая потолок, мы смеялись. Я думала о Джейсоне как об учителе в любви и в работе.

Это свидание стало первым в нашем трехлетнем романе. Я глотала книги о любви к женатым: трагедия или – для везучих – триумф. Каждый раз, когда мы проводили вместе ночь, я получала возможность играть с ним. Его жена уехала на полгода, так что, конечно, он бросит ее.

Джейсон думал совсем по-другому. Кроме жены, у него был очень влиятельный тесть, архитектор, который выстроил в Аризоне настоящую Утопию. Его связи помогли бы любому артисту. Я была всего лишь частью его огромного социального круга, хотя, конечно, давала ему то, чего не могло быть у Робинсона или у тестя.

Наша связь казалась мне безумно романтичной и чарующей. На благотворительном мероприятии в огромном современном здании на Пятьдесят седьмой улице мы с Джейсоном купались голыми в бассейне, глядя на сверкающий огнями город. Пьяная и возбужденная, я играла с ним в октете деревянных духовых на очень формальном мероприятии для знаменитого кутюрье Ксавье Герранд-Эрме и его друзей. Когда Бетти наняла нас обоих на выступление барочного оркестра в церкви, в перерыве мы занялись любовью на полу в офисе священника.

– Кто спит вместе, тот и играет вместе, – выдохнул Джейсон. Его безволосая грудь вздымалась. Мы тихонько проскользнули мимо Бетти, которая крутила колки на своем контрабасе туда-сюда, одновременно пиля его гигантским смычком.

– Бах, – объявила она, вздернув брови, – очень смешная кантата. Очень смешная.

Я тихо сидела рядом с Джейсоном в студии на Пятьдесят седьмой улице, где мы писали музыку к первому полнометражному фильму «Мэри Тайлер Мур Продакшнс» под названием: «Немного секса». Сюжет соответствовал образу жизни, который вел Нью-Йорк в восьмидесятых, то есть повествовал о беспорядочных половых связях. В фильме молодой женатый мужчина пытался сохранить верность жене, борясь с искушениями.

За стеклянной стеной над огромным пультом склонился режиссер Брюс Пэлтроу. Это был его первый фильм. Согнув шею, он передвигал переключатели. Студия была невероятно современной, ее владельцы только что вложились в самое новое аналоговое оборудование. На дворе стоял 1982 год, и цифровые технологии не использовались почти нигде. Хотя первый персональный компьютер от IBM появился на рынке годом раньше (стоил он 1595 долларов), на нем работали в основном бухгалтеры и студенты колледжей.

В восьмидесятых саундтреки и джинглы стали важным источником дохода для музыкантов. Работа в студиях для нас появилась еще в тридцатых, но рост мировой экономики сильно расширил это поле деятельности. Платили там так хорошо, что несколько музыкантов из Нью-Йоркского филармонического оркестра бросили оркестр ради саундтреков.

Переписчик раздавал нам написанные от руки партитуры. Некоторые композиторы пытались печатать музыку с новых персональных компьютеров, но отпечатки матричного принтера были почти нечитаемы. Компьютеры превращали изящные очертания нот и ключей в мешанину прямых линий.

Хотя съемки уже закончились, некоторые актеры пришли посмотреть на запись, в том числе Джон Гловер и Уэнди Мелик. Прежде чем начать запись, мы посмотрели одну сцену на мониторе, висящем в студии. Фильм показался мне пугающе точным: Мелик играла холодную расчетливую гобоистку по имени Филомена, залезшую в постель к женатому мужчине в исполнении Тима Мэтисона.

Квартира Филомены воплощала представление среднего человека о классическом музыканте: она была изящная, дорогая, стены крашены охрой, по углам стоит несколько горшков с цветами. Комнаты снимали, наверное, в одном из дорогих домов довоенной постройки с толстенными звукоизолированными стенами. Мэтисон блаженствовал в постели Филомены, а она проходила через комнату в розовых трусиках и распахнутой рубашке, чтобы «сыграть» на гобое трогательную мелодию. Джейсон должен был записать это соло.

Джейсон попытался поймать взгляд Мелик. До этого он хвастался остальным, что учил ее, как держать гобой для этой сцены. Подробности он сообщал такие, что меня и других музыкантов очень интересовало, был ли у них секс. В начале восьмидесятых классические музыканты больше всего ценили изысканность. Джейсон отрабатывал свой имидж изо всех сил, но Мелик держалась вежливо и отстраненно.

Сидя в окружении актеров и дорогих микрофонов, я ущипнула себя, чтобы проверить, не сплю ли я. Миллионы людей услышат мой гобой в этом фильме. Я не хотела, чтобы кто-то понял, что я записываюсь в первый раз, поэтому я, подражая Джейсону, напялила студийные наушники неровно. В левом ухе щелкнуло.

– Четыре, три, два, – сказал продюсер в наушниках. Мы играли аранжировку «Музыки на воде» Генделя, следуя за синхронизирующей дорожкой. Метроном подгонял нас, чтобы музыка точно соответствовала видео.

Джейсон тоскливо посмотрел вслед Мелик, которая надела пальто и выскользнула из студии сразу после окончания записи. Мое благоговение перед ним стало потихоньку проходить. Мы съехали на лифте и взяли такси до Верхнего Манхэттена. Оказавшись в Аллендейле, я очень захотела, чтобы моя нора хоть чуть-чуть походила на квартиру Мелик в фильме. Растения давно засохли. Паркет нужно бы натереть, а на потолке в ванной темнело бурое пятно. Я вспомнила, как утром кидала на пол стружки тростника, и поняла, что в спальне пахнет прогорклым маслом – я точила нож.

Мы с Джейсоном зашли в Аллендейл, и я увидела, как пианист Сэмюэл Сандерс садится в такси, из которого мы только что вышли. Он явно не запомнил меня после неудачного разговора за кулисами четыре года назад, но я иногда на него натыкалась. В последнее время я видела его довольно часто – он нервно махал такси на углу Девяносто девятой улицы и Вест-энд-авеню. Наверное, работал с кем-то из живущих поблизости.

Мы с Джейсоном поднялись на лифте вверх. Я открыла дверь квартиры и услышала звуки флейты. В гостиной сидел мой нынешний сосед, Джон-Себастьян, и играл дуэтом с Сидни. Джейсон побелел. Не расскажет ли Сидни его жене? Мы заперлись в моей спальне, но Джейсон жутко нервничал. Не то что любовник Филомены из фильма. Когда он разделся, я не могла не сравнивать его впалую грудь и заметный живот с телом Тима Мэтисона. Я отвернулась, глядя в окна напротив, где когда-то видела сплетенные тела в промежутке между подоконником и занавеской. Секс прекратился год назад. Теперь женщина кормила ребенка.

Джейсон подошел ко мне, и мы начали целоваться. Пока мы обнимались, он посмотрел на мой будильник раз, второй, а потом замер, когда замолкли флейты. Его жена вернется домой через час, догадалась я. Когда он схватил рубашку и бросился к двери, я подумала, не стоит ли сыграть ему серенаду, как Филомена. Но нет, хорошей трости он не стоил.

Утренний свет пробился через витражное окно. Деннис Кин, музыкальный директор храма Вознесения Господня на Пятой авеню, сидел на передней скамье, ожидая начала репетиции. Он часто нанимал оркестр Святого Луки аккомпанировать церковному хору. Всего за пару лет его юные музыканты искренне полюбили барочную и классическую музыку.

Я играла в оркестре Святого Луки первый раз и думала о том, насколько лучше движется моя карьера, чем неудачный роман с Джейсоном. И тут на место первого гобоя сел Джимми, закатывая рукава рубашки. Меня немедленно потянуло к нему – двадцатисемилетнему, красивому и сексуальному. Было в нем что-то мрачное и интригующее, за уверенным фасадом пряталась какая-то хрупкость. Как только мы заиграли «Страсти по Иоанну» Баха, сложные движения пальцев Джимми успокоили меня. У меня осталась одна приличная трость, и в церкви мой гобой звучал мрачно и торжественно.

Как и многие другие разовые выступления, в Нью-Йорке эта работа оплачивалась по профсоюзной ставке, называемой «концертной шкалой». В 1982 году за репетиции (длиной примерно по два с половиной часа) платили около восемнадцати долларов в час, а за концерты – чуть меньше сотни. Кроме того, шкала предусматривала выплаты в пенсионный фонд профсоюза и страховые выплаты, хотя добиться этой самой пенсии было непросто.

Сидни тоже играла с нами. Я внимательно наблюдала за ней, потому что хотела перенять ее профессионализм и стиль. Сидни доверяли – она никогда не подводила. Тщательно следуя партитуре, она меняла интонацию, чтобы подстроиться под первого флейтиста. Я подумала, что ее, наверное, поставят первой, когда этот уедет на новое место в балетной труппе Сан-Франциско.

Через полтора часа репетиции мы сделали перерыв. Когда я наконец захлопнула футляр с гобоем, остальные уже ушли. Цветной свет заливал тихий неф. Я вышла в церковный офис, потом на улицу. Ни одного из двадцати пяти музыкантов я не увидела. Никто не покупал кофе в ближайшем магазинчике и не звонил из автомата. Я вернулась в церковь и в тишине изучала свои трости.

Ровно в одиннадцать тридцать послышались голоса и в церковь ворвались музыканты. Валторнисты и тромбонисты активно разминались. Мрачный малоподвижный флейтист что-то бубнил. У меня за спиной хлюпнул носом фаготист, и упаковка бумажных платков пошла по кругу, от виолончелей до клавесина.

– Ты где была? – прошептал Джимми, проходя на свое место.

Арии, обычно навевающие сон, играли неожиданно быстро. Даже виола да гамба звучала довольно бодро. Все расшевелились, и репетиция пошла быстрее. Самовыражение превалировало над точностью – каждый добавлял к мелодии что-то неповторимое, свое. Одна девушка наклонила свою современную скрипку вперед, перехватив смычок в середине, как его держат для барочных инструментов. Скрипка будто перекрикивалась с контрабасистом, который мог бы дублировать Джека Николсона в роли дьявола.

– Денни, – сказал Джимми, – ты не мог бы играть помягче?

– Ты о чем, Джимми? – ухмыльнулся он.

– Солнышко! – взвизгнула скрипачка, обращаясь к своему мужу, игравшему на клавесине, – не так быстро!

Вообще его звали Бобом, но весь оркестр обращался к нему не иначе как «солнышко».

Билли согласился насчет темпа, его поддержали Стиви, Дженни, Марки и Дейви. Они общались друг с другом как в семье, и это было очаровательно. Собираясь после репетиции, музыканты казались сонными и угрюмыми. Я прошлась с Сидни полпути до Десятой улицы.

– Куда все уходили?

– Ой. Ну ты знаешь, – она коснулась своей изящной ноздри и преувеличенно громко шмыгнула носом. Потом вытащила из-под лямки футляра прядь роскошных золотых волос и небрежно отбросила ее за спину. Мы пошли к метро.

Я чувствовала себя довольно глупо в своем деловом твидовом жакете и блузке с галстучком, особенно рядом с Сидни. Она выглядела шикарно в замшевой куртке, модных брюках и шелковом шарфе. Двое мужчин в бушлатах замолкли, разинув рты. Один из них задел ее плечо и задержался, чтобы посмотреть ей прямо в глаза. Она улыбнулась, и мы пошли дальше, к метро.

Сидни стала вести себя куда более открыто, когда я попала на эту работу – многие считали ее святая святых для исполнителя классической музыки. Она рассказывала о своих любимых магазинах и о будущих европейских гастролях. Она даже сказала мне, что рассталась со своим парнем. Он переезжал на Запад, а Сидни решила остаться в Нью-Йорке, потому что здесь больше возможностей для музыканта. Я удивилась, что они не нашли компромисса – они казались мне крепкой парой.

Я страшно завидовала красоте и успеху Сидни. Я сходила с ума. Если я буду дружить с ней, то научусь правильно одеваться и стану такой же уверенной в себе и ухоженной. Может быть, скоро я тоже буду играть каждый вечер, и у меня будет куча поклонников. Мне станут платить намного больше, прямо как ей. А потом я уеду из Аллендейла и найду квартиру получше. Наверное, так это и работает. Работы у Сидни столько, что нет даже времени на репетиции.

Подъезжая к Девяносто девятой улице, я услышала громкие гаммы, несущиеся из окон Аллендейла. Только что въехал какой-то новый пианист.

Войдя в холл, мы услышали крики Бетти. Она зажала в углу у почтовых ящиков Карлоса, скрипача из Колумбии. Бедняга Карлос потратил на стирку четвертак Бетти. Судя по тому, что я услышала, он нашел монету на складном стуле и сунул ее в стиралку. Когда он вернулся, Бетти наорала на него. Она кричала и кричала на несчастного Карлоса и твердила, что никогда больше не возьмет его в барочный оркестр. На балкон вышла Брунгильда – посмотреть, что происходит.

Сидни закатила глаза. У Бетти явно был плохой день. Вероятно, похмелье тому виной, потому что вчера вечером она казалась очень доброй. Из-за этих перепадов настроения оставаться у Бетти на хорошем счету было нелегко – но необходимо, если вы хотите играть в барочном оркестре.

Пока мы с Сидни ждали лифта, я слышала хаотичное смешение пианино, флейты и трубы. Доносились тихие отзвуки барабанов Джимми Мэдисона – он воздвиг специальную изолированную клетушку для репетиций у себя в квартире. Я прожила в Аллендейле среди таких же, как я, четыре года, и мне было тут тепло и уютно. Мы воплощали собой артистическую жизнь Нью-Йорка. У нас была страсть, но не было денег, и все вели себя как минимум эксцентрично. Через пару месяцев я закончу колледж и стану полноправным членом клуба.