Текст книги "Моцарт в джунглях"

С кризисом Линкольн-центра удалось справиться, но его администрация столкнулась с необходимостью оплачивать текущие расходы, которые росли и достигали 40 миллионов долларов в год на все подразделения центра. Амайя Эймс, председатель правления Линкольн-центра, предсказал в 1970 году, что общий дефицит бюджета комплекса вырастет с 11 миллионов долларов до 20 миллионов всего за три года, и только часть этого дефицита можно будет компенсировать повышением цен на билеты. Если искусство – благо для общества, как утверждают бизнесмены и архитекторы, то правительству пора вмешаться [21].

Требование федеральной поддержки искусства появилось не впервые – еще Джордж Вашингтон и Томас Джефферсон указывали на роль правительства в развитии искусства, – но до 1960-х государство мало участвовало в культурной жизни, не считая короткого периода после Великой депрессии. С 1935 до 1943 года Франклин Рузвельт учредил программы трудоустройства артистов под эгидой Управления общественных работ (WPA). Федеральная музыкальная программа концентрировалась на предоставлении работы музыкантам, привела к созданию Филармонического оркестра Буффало и симфонических оркестров Питтсбурга, Спрингфилда (Массачусетс), Оклахома-Сити и Юты, а также дала работу Аарону Копленду и Вирджилу Томсону [22]. Музыканты по этой программе работали до 1938 года, получая 23,86 доллара за 45-часовую рабочую неделю [23].

Деньги правительства и творчество с самого начала сочетались плохо. Когда Федеральный театральный проект продюсировал антикапиталистические пьесы, критикующие правительство, на деньги которого они и ставились, Комиссия по расследованию антиамериканской деятельности немедленно сократила артистические программы WPA. Впоследствии Рузвельт полностью отменил их во время экономического подъема.

Артистические программы WPA показали, что культура, спонсируемая правительством, в Америке возможна, и различные правительственные агентства немедленно начали поддерживать искусство. Культурные программы появились в Министерстве образования, в Социальной службе Национального института психического здоровья, в Министерствах труда и внутренних дел, в Администрации малого бизнеса, в Комиссии по атомной энергии. По Закону о начальном и среднем образовании в 1960-х на культурные программы был выделен 41 миллион долларов [24].

Конгресс также выделял средства на работу Национальной галереи искусства. В 1941 году промышленник Эндрю Меллон, которому нужны были налоговые льготы, основал музей, пожертвовав 14 миллионов долларов и свою частную коллекцию: ее ядро составлял двадцать один шедевр живописи, которые когда-то принадлежали Екатерине Великой, русской императрице [25].

Джакоб Джавитс и Хьюберт Хамфри безуспешно продвигали законы о государственном финансировании искусства. Эйзенхауэр и Гарри Трумэн тоже не сумели поддержать культуру. Централизованная поддержка искусства стала возможной только при Великом обществе Линдона Джонсона, в «месте, где людей больше интересует качество их целей, чем количество их товаров… где нас ведут к судьбе, в которой смысл нашей жизни будет в чудесных плодах нашего труда», – сказал Джонсон в своей речи в 1964 году. Конгресс одобрил создание Национального совета по искусству в 1964 году, приняв во внимание огромное количество советов по искусству, состоявших из бизнесменов и лидеров крупных корпораций. В 1950-х годах маккартизм (который внес в черный список многих актеров) бросил тень подозрения на искусство в целом. Новая организация была создана актом о Национальном фонде искусств и гуманитарных наук в 1965 году, а затем появился Национальный фонд поддержки искусств.

Сами артисты продолжали вести себя осторожно. Многих не устраивала политика Джонсона во Вьетнаме, и деньги правительства они считали грязными. Якобы те, кто берет эти деньги, не может протестовать против действий правительства во времена стремительных изменений общества. Профсоюз музыкантов, борющийся за рабочие места, поддерживал новые законы, но 91 процент членов Лиги американских симфонических оркестров возражал против федерального финансирования в 1951 году, утверждая, что деньги подавляют искусство. Театральный критик Брукс Аткинсон, издатель журнала «Харперс» Рассел Линс, драматург Торнтон Уайлдер, художник Ларри Риверс и бит-поэт Лоуренс Ферлингетти утверждали, что государственное финансирование убьет любое творчество и сделает искусство заурядным [26].

Как ни странно, Ричард Никсон, который весьма активно поддерживал голливудскую охоту на ведьм Джозефа МакКарти, стал мессией Национального фонда. В 1971 году он повысил его бюджет в восемь раз – до сорока миллионов долларов. «Создание этого фонда кажется мне политически дальновидным», – говорил Леонард Гармент, адвокат, играющий на кларнете, советник Никсона. Гармент говорил президенту, что такой резкий рост финансирования принесет ему поддержку советов директоров художественных групп, состоящих из видных членов общества и крупных бизнесменов [27].

Никсон наделял искусство властью «стирать различия между людьми и разрушать барьеры, разделяющие мир». Новый председатель агентства Нэнси Хэнкс добавила, что искусство «не роскошь, а необходимость». Надеясь завлечь советы директоров художественных групп, чиновники Никсона утверждали, что симфонии, балеты и спектакли могут «избавить наше общество от его главных пороков – изоляции, деперсонализации, полного отсутствия смысла жизни и причины жить» [28].

Неудивительно, что при программе подобных масштабов Национальный фонд поддержки искусства стал раздавать средства без разбора. Для начала 350 000 долларов были выделены Американскому театру балета, и тут же 400 000 долларов получил новый камерный оркестр, который стал бы конкурировать с другими, уже умирающими. Одновременно было субсидировано агентство по поиску музыкантов, которое просто украло работу у других менеджеров. Примерно 100 000 долларов было выделено на дома для музыкантов, 80 000 – на помощь выпускникам художественных школ, 50 000 на сохранение природной красоты Гавайев (путем проведения конференции) и 10 000 долларов – на переезд одного поэта в более теплый климат [29].

Легкие деньги от фонда Форда привели к бесконтрольному росту количества трупп, который, в свою очередь, вызвал к жизни новые фонды, финансирующие новые проекты. Уникальное изобретение Форда, партнерская субсидия, позволило получать деньги от жертвователей и жертвовать их дальше. Темпы роста поражали. Везде строились театры и концертные залы, радио транслировало выступления в каждый дом, легионы студентов получали дипломы в области искусства. Культура распространялась, и никого не волновала ее практическая ценность для общества. Почему классическая музыка? Почему оркестры? Оправдаются ли эти расходы? Мало кто задавал такие вопросы, боясь прослыть варваром.

В 1975 году опрос компании Харрис показал, что американцы хорошо думают об искусстве, так же, как и о религии. Почти все респонденты сообщили, что культурные объекты очень важны для качества жизни и для экономики. Половина выразила признательность профессиональным музыкантам, но мало кто действительно посещал концерты. Культурный бум шел на убыль, а вот артистический бизнес только набирал обороты.

Пять
Ночлежка Аполлона

Аккуратно одетый чернокожий вышел из офиса прямо перед нами. Агент по недвижимости еле выглядывал из-за огромного рукописного гроссбуха, на всех полках громоздились кипы бумаг.

– Таких я всегда отправляю куда подальше, – подмигнул он. Мой отец, профессор истории Юга, сжал зубы и посмотрел в пол. Кто-то в соседней квартире лупил по клавишам пианино.

Мы очень надеялись на Аллендейл. В 1978 году у Джульярдской школы, Маннес-колледжа и моей родной Манхэттенской школы не было общежитий, а квартиры в Верхнем Вест-Сайде стоили астрономических денег, да еще и брокеру пришлось бы заплатить больше тысячи долларов.

– Сунь ему под столом триста баксов, – сказала моя преподавательница в Школе искусств. Интересно, это она буквально? Я прикинула, как половчее передать деньги под столом.

Аллендейл – и соседнее пятнадцатиэтажное здание, принадлежавшее тем же хозяевам, – стал островом Эллис [2]2
   Остров Эллис в бухте реки Гудзон был самым крупным пунктом приема эмигрантов в США с 1892 по 1954 год.


[Закрыть] для классических музыкантов. Несколько музыкантов пришло сюда в шестидесятых – их соблазнили низкие цены. Друзья бывали у них на репетициях и вечеринках, они оставались ночевать или снимали угол. Самые удачливые подписывали собственные контракты с хозяевами, так что здание постепенно стало общиной с собственными общественными классами, иммиграционным законодательством, системой социального обеспечения, гражданскими войнами и даже двумя диктаторами. Каждый вечер спонтанно игрались концерты, кто-нибудь всегда приносил лишний пюпитр, недостающую партитуру квинтета Рейха, остатки кунжутной лапши или просто присоединялся к игре. Никто не жаловался на шум или на дряхлость здания.

К западу от Таймс-сквер стояла официальная версия Аллендейла, открывшаяся всего пару месяцев назад. На Манхэттен-Плаза, сорокашестиэтажный комплекс из 1700 апартаментов, было выделено 90 миллионов долларов, но строительство едва не заглохло во время энергетического кризиса в Нью-Йорке.

В «Нью-Йорк Таймс» Молли Айвинс писала, что рассматривалась идея федеральной субсидии, которая позволила бы поселить в комплексе исполнителей и рабочих сцены. Ко дню открытия спрос на жилье оказался настолько велик, что только одному из четырех желающих выпала честь платить за жилье от 10 до 30 процентов дохода по прогрессивной шкале. Семьдесят процентов населения составляли артисты, тридцать – пенсионеры. Одиноким доставалась квартира-студия, семейным парам – квартира с одной спальней, неженатые дуэты делили квартиру с двумя спальнями, а еще с паркетным полом, современной бытовой техникой и доступом в оздоровительный клуб.

Явное преимущество здания над соседями взбесило всю Адскую кухню. Даже в Главной счетной палате заметили, что великолепные квартиры в Манхэттен-Плаза, призванные стереть границу между экономическими классами, вызвали «негодование публики, платящей налоги, поскольку их соседи, живущие на субсидию, обитают в куда лучших условиях, чем могут себе позволить они сами» [1].

Аллендейл не финансировался городом. Тут не было ни бассейна, ни развлечений. Его население не пользовалось никакими правами, и шумные музыканты не рисковали жаловаться друг на друга, чтобы не подвергнуться остракизму в своем замкнутом обществе.

Мы с родителями проследовали в лобби вместе с мистером Рудольфом. Он ткнул в кнопку вызова лифта. Изнутри огнеупорную пластмассу украшали граффити. На третьем этаже я услышала Паганини, на пятом – сонатину для фортепиано Равеля. В сером холле шестого этажа, освещенном парой ламп, слышались звуки скрипки.

В коридоре было темно, но когда Рудольф отпер квартиру 601, угловая комната оказалась залита ярким светом. Инкрустация из красного дерева на дубовом паркете сияла особенно ярко. Внизу по Гудзону скользили буксиры, похожие на игрушечные кораблики, алые на фоне садов Нью-Джерси. Если не считать уродливой розовой ванной, квартира с двумя спальнями оказалась просторной и светлой. Кухня и холл разделяли спальни, так что она идеально подходила для жизни с соседями. Здание, наполненное классической музыкой, казалось таким же знакомым, как общежитие в школе. В квартире было полно места для меня и двух моих соседей, одним из которых стал мой друг-гей, которого родители считали способным присмотреть за их восемнадцатилетней дочерью. Моя мать вздохнула с облегчением.

– Теперь уже официально! Нашу маленькую девочку унесло в Нью-Йорк ураганом, – сказал отец, глядя, как я подписываю чек на 450 долларов, чтобы внести залог, равный плате за месяц.

В 1910 году, когда Аллендейл был построен, его башня, похожая на Карнеги-холл, отделанная лепниной и украшенная каменными львами, возвышалась над Западной Девяносто шестой улицей, пребывавшей в упадке. Это место быстро превратилось из скопища небольших домиков и пустырей в модный район с новыми роскошными квартирами в зданиях не ниже двенадцати этажей. Богатые семьи стали снимать в Аллендейле апартаменты с десятью спальнями, платя по двести пятьдесят долларов за четырнадцать клозетов и три ванные комнаты на улице, которую стали звать «Пятой авеню Вест-Сайда».

Несмотря на то что Аллендейл был недешев, налог на прибыль сильно снизил уровень жизни в двадцатых. Когда возвели соседнее здание, хозяева Аллендейла купили и его. Список жильцов больше походил на полицейский журнал регистрации приводов, чем на светскую хронику, – здесь рабочие снимали пятикомнатные квартиры. Во времена Сухого закона мафия прирезала одного из не слишком законопослушных жильцов в спик-изи баре на Сорок пятой улице.

С 1920 по 1960 год население Нью-Йорка уменьшилось на четверть, поскольку появились новые пригороды, а также мосты и туннели, по которым можно было доехать из пригорода на работу [2]. Розничная торговля и количество рабочих мест тоже сократились, и элегантность района куда-то делась. К середине семидесятых хулиганство и грабежи все чаще случались на Верхнем Бродвее, где хватало толстых трансвеститов, торговцев наркотиками и гостиницами для бездомных, где ютились пациенты психиатрических лечебниц, выброшенные на улицу во время чистки государственных приютов с 1965-го по 1979-й.

Новый владелец разделил элегантные апартаменты – по три на этаж – на двенадцать квартирок и стал сдавать их по 150 долларов в месяц. Это случилось в 1961 году. Звали его мистер Гейзальс. Он установил в квартирах газовые плиты «Кукмастер» и холодильники «Хотпойнт» с тоненькими алюминиевыми морозилками. В подвальной прачечной стояли устаревшие газовые сушилки, жили крысы, а заодно и кошки, которые на них охотились. Жильцы, выбрасывая на помойку старую деревянную и пластиковую мебель, вскоре обнаруживали ее в холле, где переливающиеся черные обои жутко сочетались с красноватым ковром, а в углу собирала пыль одинокая пластиковая пальма.

Гейзальс умер, но его дело продолжило жить. Изучая свое королевство с балкона офиса, его дочери ничуть не меньше отца презирали высокое искусство. Нынешняя хозяйка, Брунгильда, шумная и наглая юристка, которую прозвали в честь вагнеровской валькирии, орала на тех, кого подозревала в сдаче комнат в субаренду, а заодно на привратника из Пуэрто-Рико. Недавно она наняла Джул, костлявую индианку, чтобы шпионить за жильцами.

– Становится прохладно, – заметила Джул, когда сестра Брунгильды, прозванная Йодой – за внешность, отнюдь не за мудрость, – прошла по лобби, позвякивая браслетами. Потом Джул посмотрела на лифт, отметив, где вышли два незнакомца. Йода остановила хорошенькую девушку с восьмого этажа и заблеяла что-то о проституции.

– Это не я! – возмутилась девушка. – Она живет на одиннадцатом.

Анжело, наш комендант, не обладал никакими выдающимися способностями, кроме способности к размножению, жил в жутком свинарнике в подвале. Частенько я застигала одного из его тринадцати детей (от трех разных матерей) за курением косячка. Дети-подростки плодили внуков с впечатляющей скоростью. Когда зимой ударили морозы, Брунгильда послала его за одеялами и свитерами в Армию спасения. Он обложил ими трубы в подвале, но это не спасло – трубы замерзли. Горячей воды не было две недели подряд. Почти половина жильцов задержала плату и написала жалобу на Гейзальсов.

Его помощник Ипполито бродил по лестницам в темноте, подглядывая в замочные скважины давно закрытых служебных дверей. Больше всего он любил красивых девушек из Южной Кореи – они жили на третьем этаже и постоянно менялись. Диплом Джульярдской школы расценивался у них в стране как приданое, и, уезжая, они передавали квартиры сестрам или подругам. Арфистка и писатель Джудит Коган отметила этот феномен в своем описании Джульярда: «Джульярдская школа становилась пансионом благородных девиц для некоторых из [корейских девушек]. Они все играли на пианино, и некоторые играли очень хорошо, но их основной целью было заполучить мужа. Родители полагали, что репутация Джульярдской школы привлечет успешного корейца» [3].

Брунгильда тоже любила кореянок, потому что повышала им плату за жилье с каждой сменой жильцов. Ипполито, когда не подглядывал, подсовывал нам под двери квитанции. Когда ветер из растрескавшихся окон выдувал их обратно в коридор на всеобщее обозрение, мы видели, что с кореянок брали уже по 1200 долларов, а старожилы платили меньше двухсот.

Поскольку контракт заключала я, то я заняла угловую комнату с видом на реку. Два других студента-гобоиста переехали в спальни. Лионеля я видела редко – он изучал «Студию 54» и «Шомпол» в дни их славы. Мисси жила в маленькой комнатке. Мы покрасили фанерные кухонные шкафы в белый и оттерли загаженную плиту. Балансируя на складном стуле, я дотянулась до часов на холодильнике, которые давно остановились. Тараканы, населявшие их теплое нутро, побежали по рукам. Я заорала, часы затикали.

Некоторые из знаменитых нью-йоркских музыкальных проектов начинались в Аллендейле. Джулиан Файфер создал «Орфей», камерный оркестр, работающий без дирижера, в своей квартире на двенадцатом этаже, а одна из его скрипачек, Салли, жила на пятом. Чтобы получить ноты для выступления на радиопередаче «Спутник прерий», следовало подняться на лифте на одиннадцатый этаж, где музыкальный директор Роб Фишер клепал свои аранжировки. У него бывали Джеймс Голуэй и Миша Майский. Некоторые жильцы дома уверенно шли к славе. Скрипачка Ида Кавафиан, альтистка Ким Кашкашьян, Стивен Тененбаум, валторнистка Джули Ландсман, пианисты Стивен Хаф и Роберт МакДональд жили в Аллендейле какое-то время.

Некоторые, впрочем, оставались тут навсегда. Хорхе откладывал толстую кубинскую сигару и карты, только чтобы изредка поиграть на своем контрафаготе, том самом инструменте, который пукает в «Ученике чародея». Дик, время от времени игравший на тубе, перебирал кассеты в «Тауэр рекордс» и бормотал что-то себе под нос, а скрипач по имени Питер жил вместе с женой и ребенком в крошечной квартире с одной спальней, пока ребенок, по уши насытившись материалом и колоритом, не пошел учиться на писателя.

Здесь обитали и жалкие старые девы, въехавшие в Аллендейл за много лет до вертихвосток вроде меня. Джоан каждый вечер ковыляла по улице, выгуливая двух седых вонючих собак – секретарская работа поставила крест на ее карьере певицы. Квартира ее точь-в-точь напоминала мою, но располагалась на другом этаже. Там громоздились какие-то безделушки, кипы журналов, занавески в цветочек и пахнущие плесенью подушки.

Марни выгуливала своего сумасшедшего пса по пути в «Гристедс». На ней всегда красовалось полиэстеровое гавайское платье, а полоска седых корней на морковно-рыжих волосах была три дюйма в ширину. Однажды я покормила ее шелудивую кошку, бродившую среди куч непроданных пластинок (композиторы-женщины и квартет девушек-фаготисток), записанных на личной студии Марни. Я залезла в мешок с детскими книгами, пылящийся в углу, и прочитала афишку:

«Присоединяйтесь к нашей веселой игре в историю, музыку и искусство с Роксаной, Беном, Бахом, Бетховеном, Вермеером, Брейгелем и, конечно, этим негодником Бенджамином Франклином. Никаких ограничений по возрасту – нашему почетному гостю, Иоганну Себастьяну Баху, уже триста лет!»

Я видела у Марни скрипку, но никогда не слышала, чтобы она на ней играла. Источник ее доходов оставался в тайне. Возможно, эту тайну мог бы объяснить статус студии звукозаписи, освобожденной от налогов, субсидии на съем квартиры в Аллендейле и гранты.

Хуже всех была Бетти, приземистая, тронутая сединой контрабасистка. Однажды она тридцать минут просидела в лифте между этажами и выскочила оттуда, шипя, как разъяренный белый тигр. Ей было ближе к пятидесяти, ее средненькие заработки покрывали квартирную плату и позволяли иногда съездить в отпуск. Она играла на контрабасе в оркестре Нью-Йорк Сити Балет и подрабатывала, нанимая музыкантов на барочные концерты. Бетти лезла ко всем с дружбой и вела себя очень саркастично. Иногда от нее пахло «напитком недели» из винного магазина Хонга. Никто никогда ее не навещал, кроме стареющего тенора, живущего где-то на Семидесятой улице вместе с женой.

В собственную квартиру на противоположной от меня стороне дома въехала потрясающая флейтистка. Она казалась точной копией супермодели Шерил Тигс. Светлые волосы Сидни сияли, голубые глаза смотрели с идеально овального личика. Ростом она была почти шесть футов, ее невероятная уверенность в себе привлекала даже незнакомых людей. Выглядела она всегда идеально.

Сидни, только что закончившая консерваторию, проходила финальные прослушивания в крупнейшие оркестры. Даже инструмент у нее был особенный – флейта фирмы «Пауэлл», отделанная серебром и золотом. Ее учитель играл на ней на самых знаменитых своих записях. Она встречалась с фаготистом из богатой семьи, которая основала научный фонд. Он подарил ей брильянтовое кольцо. Если бы они поженились, ей никогда не пришлось бы думать о деньгах, но ей и так было неплохо. Она играла в лучшем камерном оркестре города, получила место в квинтете деревянных духовых и иногда выходила на замену в оркестре Американского театра балета. Благодаря репутации отличного музыканта и коллеги она довольно скоро нашла место во множестве других проектов.

В середине семидесятых сбылись пророчества: начали возникать нетрадиционные камерные музыкальные группы и оркестры. Двадцать шесть музыкантов «Орфея» играли без дирижера, а вскоре возник и оркестр Святого Луки. Еще один камерный оркестр организовали в центре «92nd Street Y», а оркестр Американских композиторов играл исключительно новые вещи. Сидни не успела попасть ни в один из этих оркестров, но в восьмидесятых должны были возникнуть новые.

Сидни была не только хороша собой и талантлива. Она выросла в респектабельном пригороде и вела себя как образованная культурная девушка. Она бегло говорила по-французски. Манеры ее были безупречны, а ее улыбка и жесты могли покорить даже самого угрюмого человека. Сидни воплощала американскую мечту времен Холодной войны: богиня европейского искусства, которая родилась и выросла в Америке. Она обладала всем, чем должен обладать классический музыкант, была утонченной, очаровательной и совершенной. Сидни служила музой всем окружающим мужчинам и музыкальному бизнесу в целом.

В Аллендейле, где все жильцы знали друг друга, открывалось множество возможностей для свиданий и романтики. Один дирижер позвал меня на ужин, забыл бумажник, но не забыл облапать меня под столом. Один саксофонист, который рекламировал свой диск One Jew’s Views по бесплатному номеру 1-800-586-SAXY, ясно дал понять, что не прочь изменить своей невесте. Настройщик пианино из Манхэттенской школы музыки, зачесывающий волосы на лысину, тоже мною интересовался. Подсев к столу, где мы делали трости, он смотрел на меня и мою соседку Мисси, придвигая стул все ближе и ближе, пока мы не сообщили ему, что мы лесбиянки.

Один мой парень, неряшливый скрипач со Среднего Запада, играл вторую скрипку по всему городу: в симфоническом оркестре Квинза, в Лонг-Айлендском филармоническом, в барочном, де́тище Аллендейла. После развода он жил с черной собакой в полном соответствии с холостяцкой модой семидесятых. Одну из стен его спальни занимал огромный гардероб с зеркалом, оставшийся со времен брака. В гостиной стоял резной деревянный диван вишневого цвета. Спинка в мавританском стиле была обита алым панбархатом. Оранжевый телефон красовался рядом с радиоприемником марки Heathkit и телеграфным ключом.

Я просыпалась в этой квартире много раз.

В свои тридцать семь мой парень ни разу не курил траву. На самом деле он вообще ничего не курил, поэтому я решила сделать брауни с травой. Я где-то слышала, что если смешать ее с маслом, эффект будет оптимальным, и добавила в брауни целую унцию. Запах плыл по всему коридору. Закончив, я разрезала пирог на девять больших кусков. Мы съели по одному, а через четыре часа еще по одному. Расправившись с брауни, мы уселись на диване посмотреть на Мэрилу Хеннер в «Такси».

Когда я проснулась, было совсем темно. Радиатор шипел, как питон. Питон. Да я бы змею съела! Мой парень бросился на шкаф, убежал в другую комнату и рухнул на пол.

Лежа лицом вниз, он затих. Я перевернула его и подложила под голову подушку. Он пошевелился, да и дышал довольно громко, так что я успокоилась.

И тут он задергался. Собака залаяла.

– Я звоню девять-один-один, – сообщила я.

Он промямлил что-то насчет копов. Я заверила его, что укуриваться совершенно законно. К тому же все улики уничтожены.

В четыре утра двое полицейских вломились в дверь, и тут же отскочили, прямо как копы из Кейстона, и столкнулись с фельдшерами. Я ржала, сгибаясь пополам. Собака лаяла, а мой парень непроизвольно сжимал и разжимал кулаки, вывалив язык.

Бедняга оправился за день, но Джул сообщила Брунгильде. В Аллендейле все становилось известно. Например, из кофейной гущи в мусорном ведре выудили признание в любви, написанное толстым кларнетистом Сидни. В мусоре Бетти регулярно виднелись бутылки из-под водки «Вольфшмидт». С крыши – туда ходили подышать воздухом, выкурить косяк, посмотреть на фейерверки, позагорать или чтобы спрятаться от соседей – я видела студию художника в соседнем здании. На мольберте часто стояли незаконченные изображения обитателей Аллендейла и каменных львов.

Снаружи нас было не видно. Наши окна закрывал вековой слой грязи – барьер не хуже высокого забора в Школе искусств. А вот мы могли заглянуть в дорогие квартиры на другой стороне улицы. Одна пара опускала занавески почти до подоконника, оставляя зазор дюймов в девять, сквозь который прекрасно виднелись их сплетенные ноги на кровати. В других квартирах я наблюдала ужины при свечах, роскошные диваны и домохозяек, которые жили совсем другой жизнью. Часто, ожидая в своей «Хонде», когда можно будет припарковаться, я видела, как они подзывают такси или толкают коляски в сторону парка. Они покупали билеты на наши концерты, но не узнавали нас.

Уже потеплело, в воздухе пахло маем. Пролистывая журнал «Пипл», я увидела фотографию Ицхака Перлмана. Важные новости – он порвал струну. У него за спиной улыбался Сэм Сандерс. Кудри обрамляли его лицо, походя на уши щенка лабрадора. Почему он оттолкнул меня в Гринсборо?

Отбросив журнал, я заперла машину. Я видела, как Сэм выходит из такси у Аллендейла – он навещал тут какого-то певца. О его концертах с Леонардом Роузом писали в «Таймс», его упоминали в статьях об аккомпаниаторах в «Уолл-стрит Джорнал» и «Пиано Кватерли».

Сэм был симпатичным, успешным и наверняка богатым.

Я прислонилась к машине. Из окна Сидни доносились звуки флейты, такие же золотистые и шелковистые, как ее волосы. Здание казалось живым, его стены пели и готовы были оторваться от фундамента и пуститься в пляс. Я смотрела на величавый фасад здания, на готические стальные буквы «ПАРТАМЕНТЫ АЛЛЕНДЕЙЛ», вбитые в бежевый песчаник. Плющ карабкался по декоративным балюстрадам и резным завитушкам.

Как и большинство людей, я не приглядывалась к нему: иначе заметила бы, как перепутались побеги. Бурые листья падали на пустые вазы у входа. Выбитые стекла на первом этаже заменили картонками. Штукатурка отваливалась кусками, плющ чуть ли не оторвал от стены ржавую пожарную лестницу. Кирпичи один за другим выпадали из стены.