Текст книги "Запоздалое признание"

«К твердыням пустот я пойду на чужбину…»

 
К твердыням пустот я пойду на чужбину,
Где ночь мне простерла свое безграничье,
Где между смертями не будет различья,
А все, что увижу, немедля покину.
 
 
И полный ничьей темноты и угрозы,
Я сам для себя же пребуду химерой —
С какой бы тогда я любовью и верой
Молился хотя бы на образ березы!
 
 
И как же мне счастья досталось бы много,
Когда б невзначай сколдовала судьбина
Наткнуться ладонями, в поисках Бога,
На птичье гнездо или ветку жасмина.
 

Накануне Воскресения

 
Перед Воскресеньем, радостным уделом
Богу опостыла тесная могила.
Он к земле прикован неподъемным телом.
Смерть пылится в очи, Бога одиноча.
          Богу снится, Богу снится
          Вифлеемская зарница —
                    И кормушка с сеном.
 
 
Озеро приснилось, берега и мели,
Где следы от весел лодочник разбросил,
Снятся перелески, что ему шумели,
Хоть и черный день им – сделаться виденьем!
          А пригорок, а олива —
          Это в памяти как диво,
                    Это невозвратно!
 
 
Снятся наши лица, как чужие лица,
Много левых, правых наших рук кровавых —
Жизнь, что, умерев, сама себе дивится,
Суть свою затронет, лишь когда хоронят.
          Надо молвить про такое
          То, что колокол с тоскою
                    Колоколу молвит.
 
 
Будем же хранильцы Боговой дремоты!
Нашим кривосудьем Бога не разбудим!
Кто под Божьей сенью разобьет наметы?
А она все шире – в мире и надмире.
          Надо нам в кружок стесниться,
          Надо Господу присниться,
                    Коль еще не поздно.
 

«Где-то в дальнем краю, засмурневшие к веснам…»

 
Где-то в дальнем краю, засмурневшие к веснам,
Сыновья нарекают отцам пустодесным:
«Бы совсем дряхлецы! Вы посмеха прохожим!
Мы в хибаре своей вас уж видеть не можем;
Не хватило нам счастья, той нищей крупицы,
Чтобы в горькое время – да с вами делиться;
Не хватило нам слез, чтобы слезною солью
Укрепилось бессилье, что кажется болью.
Наше нищее счастье, и слезы, и горе —
Разобрали другие в бесчестном разборе.
И вы сами порвите сопревшие нити —
Только в смутную пляску сынов не тяните!»
 
 
И сегодня в минуту, как сели мы рядом,
Я сказал это все перепуганным взглядом.
 

«Ты плачешь, плачешь во тьму…»

 
Ты плачешь, плачешь во тьму
Таким беспомощным плачем!
Когда тебя обниму,
Объятье будет горячим.
 
 
До смерти достанет мук,
До смерти достанет мочи!
Увядших, увядших рук
Сумею желать я в ночи!
 
 
Оглядчиво разомлей,
Задохшаяся над краем!
То к смерти, к смерти твоей
Мы вместе с тобой привыкаем.
 

Коса

 
Вновь нужда в наше ухо стучится,
И беспомощно слушает ухо…
Догорает в печи дровяница,
А снаружи – трубит завируха.
 
 
И кривляюсь, и молвлю со смехом:
«У меня и орган, и фанфара,
Я торговец, торгующий эхом,
Своего не нашедший базара».
 
 
И когда поминаю базары,
Наши дети пытливо-незрячи.
Босы ноги ты свесила с нары,
Тянешь к печке, покуда горячей.
 
 
Долго губы твои безголосы,
Долго с дрожью ведут поединок.
«Я придумала! Срежу я косы —
И снесу их поутру на рынок!
 
 
Голод жжет их быстрей огнепала,
Обветшают и цену утратят.
Только страшно, что мало, что мало
Мне за косу на рынке заплатят!»
 

Снег

 
Помню иней, со всех заблиставший сторон,
И нагрузнувший снег средь ветвистых проплетин,
И его безустанный на землю пророн,
И обманное чувство, что сам – искрометен.
 
 
То бугром, то холмом распухал на весу,
И деревьям приращивал белую челку,
И лепился в глаза, щекотался в носу,
И упархивал наземь – и все втихомолку.
 
 
И я помню тот впалый приземистый дом
И за окнами – гарусной пряжи узоры.
Я не знал, кто жилец – человек или гном, —
Потому что мне вьюга запряла просторы.
 
 
И коснулся стекла я, свой страх поборов,
И ладонь со следом стала сказки украсней:
Я коснулся своих и трудов, и стихов,
И той няньки, что после сослал в мои басни.
 
 
И унес я в ладони пугающий след,
И пуржился мне снег, весельчак-непоседа.
И прошло столько лет, сколько надобно лет,
Чтоб себя самого размытарить без следа.
 
 
И теперь, изболевши отпущенный век,
Я хочу подойти к тем же самым воротам,
Чтобы землю выбеливал этот же снег
И порхал надо мною все тем же полетом.
 
 
Я глядел бы в окно – я мечтал бы взахлеб —
Молодого себя отгребал в заоконьях —
И что силы бы прятал горячечный лоб
В тех давнишних утраченных детских ладонях!
 

Асока

 
На вороном коне стройнел король Асока,
И павших недругов он видел с изволока —
Душой растрогался и воздыхал глубоко.
 
 
И рек: «Отсель врагов не будет в белом свете,
Не будет больше слез, не будет лихолетий —
И это мой обет – один, другой и третий».
 
 
И, опершись на меч, припал он по-владычьи
И целовал тех ран безмерье, безграничье —
И в память собирал умершие обличья.
 
 
И головой кивнул, и про его хотенье
Приюты выросли – страны той загляденье —
Для человека, зверя, всякого растенья.
 
 
И вот, хотя то время было безвременно,
Но лесом проходил король во время оно
И вербу полюбил, что гибнула без стона.
 
 
Без пищи засыхая жаркою порою,
Она пчелиному чуть зеленела рою
И предпогибельно коржавилась корою.
 
 
Асока, движимый души своей подвигом,
Постиг, что так молчать – присуще не булыгам,
И чуял то, что чуют – никогда иль мигом.
 
 
И понял он борьбу, которая так люта,
И видел, как от боли ржавчиной раздута,
И сам ее донес до ближнего приюта.
 
 
Ей выбрал закуток, от солнца пестрядинный,
Ей раны врачевал росистою дождиной
И подносил цветы, как лучшей и единой.
 
 
Но праздник наступил – и долгой вереницей
Тянулись во дворец прекрасные девицы,
И вербу он забыл – не надобно дивиться.
 
 
Дыханьем дев дышала пляшущая зала,
А только не хватало запаха коралла,
Чего-то вербяного там недоставало.
 
 
И бирчий возгласил во сведение града,
Что верба, здравая, теперь безмерно рада
Явиться ко дворцу и стать украсой сада.
 
 
Асока выбежал, обрадованный встречей
И тем, что верба исцелилась от увечий,
И вербу обнимал, надсаживая плечи.
 
 
Ладонями он вербу нежил по-былому —
И ей в тенистом саде указал укрому,
И верба прижилась к назначенному дому.
 
 
У зеркальной запруды, возле водоската
Над влагою она стояла внебовзято,
И прошептал король: «Да будет место свято».
 
 
Когда же занялся овраг от лунной бели,
Когда сомлело все и все вокруг сомлели,
Шагнула надвое – из земи и топели.
 
 
И по-паломничьи бежала по ступеням —
И в глубину дворца – к ей незнакомым теням,
Ступая коротко, с опаской и смятеньем.
 
 
Хотела забежать в Асокины чертоги —
И дивным образом восстала на пороге,
А только не могла унять своей тревоги.
 
 
Над королем склонясь, она зашелестела,
И сновиденной ласки для него хотела,
И зелень родником ему вливала в тело.
 
 
И пробудился он у вербы под защитой,
Любовь ее постиг и, думою повитый,
Почувствовал испуг, что не поймет любви той.
 
 
И молвил, засмурнев: «Любовь твоя пустая,
На солнышке живи, для солнышка блистая.
Тебя не отдарю ничем и никогда я.
 
 
Полцарства ль откажу, златые ли монеты?
Или тебе во власть отдам я первоцветы?
Я нынче оскудел на ласку и приветы».
 
 
И вербин шепот был мгновения мгновенней:
«Хочу, чтоб ты пришел порою к этой тени,
Чтоб сердцем отдыхал – и чтоб не знал сомнений —
 
 
Что мы единены моей любови силой,
Что жизнь в твоем саду не будет мне постылой, —
И чтоб стоять позволил над твоей могилой».
 
 
И молвил ей король: «Пойду с тобою в поле!
И если суждено, к твоей придолюсь доле —
Все будет, как велишь! Твоя да будет воля!
 
 
Едва ко твоему прильну листоголовью,
Такому предаюсь восторгу и бессловью,
Что суть они любовь – так родственны с любовью».
 
 
И каждому свой мир явился перед взором,
И верба колыхнула лиственным убором,
И верба ринулась к свежеющим просторам.
 
 
И чувствовал король, какая ей отрада,
Как вдоволь испила полуночного хлада
И как потом шумела из большого сада.
 

Дон-Кихот

 
В одном загробном парке, словно к торжеству
Переметенном крыльев ангельских размашкой,
Под тенями дерев, которые листву
В наследство от земных прияли, вместе с тяжкой
Ее душой, хотя и вольной от тягот,
На мраморной скамье усохлый Дон-Кихот
Задумался о том, что думать мало толку,
И свой засмертный взор, который не смелей
Размоленной руки, бросает в глубь аллей,
Где прошлого следы затерты под метелку.
 
 
К нему Господь ладони простирает зря
И приглашает собеседовать в тумане,
Что ангелы, святое знаменье творя,
Для гостя порошат. Белее белой ткани,
Он прячется от Бога в замогильный мох,
Как если б онемел, как если бы оглох.
 
 
Когда-то крылья мельниц, в вешнюю годину,
Ему зарились блеском обнаженных шпаг,
А ныне в дланях Бога, что простерты к сыну,
Он видит лишь коварный призрачный ветряк;
Изверясь, он ухмылку выставил на страже
От снов, промашек, выходок и блажей.
И не заметит, если ангелы тайком
Ему приносят розу, спрянув с небосклона,
Дабы ему сказать, что на небе Мадонна
О верном рыцаре заботится своем.
И вот, когда-то бывший рыцарства зерцалом, —
Теперь посланца, и пославшую, и дар —
Не хочет видеть он, кто прежде доверял им,
А ныне стережется, словно гиблых чар.
И ангел склонится в безверия темнице,
И поцелует, и шепнет, понизив глас:
«И это – от нее!» – и краской загорится,
И отлетит. А тот одной косинкой глаз
В его воздушный след оглянется сурово
И, усомнясь в безверье, умирает снова
Той смертью, что рекла, закляв его беду,
Такого не будить и к Страшному суду!
 

В полете

 
На чудовище родом из древних поверий
Я прорваться пытаюсь с единого маха
В бесконечность, что пенится в пасти у зверя, —
Только зверь налетает на изгородь страха —
И встает на дыбы, и осеклась – дорога,
И я знаю, что дальше – прибежище Бога!
И, повиснув над бездной во вспугнутом скоке,
Вижу Господа взгляды и слышу – зароки:
«Я – граница твоя! Я заждался приблуду,
И куда ни помчишься – с тобою пребуду!»
Не хочу я границ! А хочу я к безмерьям!
И стегнул я по зверю – и вместе со зверем
Перепрыгнули пропасти, словно колоду, —
И я снова без Бога лечу на свободу!
Но когда понесло нас к стожаров бездонью,
Я во гриве пошарил заблудшей ладонью —
И под гривой нашарил – Господню хребтину!
Это Он меня носит в бестишной мороке,
Словно хочет загинуть, где сам я загину.
Это Он! И Его я услышал зароки:
«Я – граница твоя! Я заждался приблуду,
И куда ни помчишься – с тобою пребуду!»
И душа моя Господа на небе славит,
А чудовище – мчится, а зверь – не оставит!
 

Стремление

 
В неизлазной чащобе хочу себе дома —
Чтоб сплелся из тростин и древесного лома,
Чтоб в глубоких ветвях повисал незапугой
По-над рысьей норой да змеиной яругой.
Я качался бы в лад ветряному навеву —
И ласкал бы чужую и хмурую деву.
У нее на груди – от зубов моих рана,
Мои зубы впиваются цепче капкана,
И, влекомые мощью бесстыдной истомы,
Переплясчивы вихри и золоты – громы.
Зверь взбесился при запахе нашего тела —
Что летит к небесам из земного предела;
Ну а я среди веток в случайном прогале
Вижу звезды, и ночь, и озерные дали!
И за Господа принявши глянец лазори,
На девичьей груди долежаться до зорей —
И приветствовать солнышко приступом воя,
Быть живым и не ведать, что значит – живое,
И однажды во сне рассмеяться над небом,
И с брезгливостью к ближним, к молитвам и требам,
Словно плод в глубину ненасытного зева,
Прямо к смерти в потемки – да грянуться с древа!
 

Клеопатра

 
В павильоне, в сколоченной наспех скорлупке,
Онемевшие статуи лоснятся воском;
И какое число нежильцам-безголоскам,
Столько смерти сгущается в солнечной крупке.
 
 
И у тел – аромат поминальной лампадки,
И в пурпурных нарядов запрядены кокон,
Что похож на мундир крутовыйной загадки,
Выдающий гордыню любым из волокон.
 
 
И они на глазах у захожего люда
Бесконечно вершат, в покаянной работе,
И свое злодеянье, и дивное чудо,
Что, извергнуто смертью, извергнет из плоти.
 
 
И купаются в солнце, и пробуют силы —
Потому что к житью их изгнали из теми,
Богадельню воскресших, любимую всеми,
Кто покуда своей не увидел могилы!
 
 
И когда посетитель встает на пороге,
То они оживают от досок просеста —
И пугаются дети, и тешатся боги,
Коим любо все то, что не вправду, а – вместо.
 
 
И царица Египта уснула без звука,
И стеклянного гроба просторность излишня;
На груди ее рана, как страшная вишня,
И в ладони букет, а в букете – гадюка.
 
 
Столько раз ее веко на мир отворится,
Сколько раз обслюнявлена ядом гадюки, —
Словно это смертей упоенная жрица
К своей гибели тянет привычные руки.
 
 
Рядом смерть ее вьется, как верная мурка,
Что прислушлива к шепотам, под ноги льнуча;
И умерших очей в бесконечность зажмурка —
Все равно, что для нас – мимолетная туча.
 
 
Я люблю это тело, в котором застыли
Чары ста воскресений и ста усыпален —
И еще что-то сверх, чего ведать не в силе
Дух, что только единожды гибелью свален.
 
 
Эту руку, что тянется к ласкам гадючьим,
И линялого ногтя багрянку могилью;
Воздыханье, что собственным сыто беззвучьем,
И передние зубы, скверненные пылью.
 
 
И на сотню чудес размахорено платье,
И себя самого вопрошаю что день я,
Иль готов это тело усердней ласкать я
В час его умиранья – иль в час воскрешенья?
 

Два преступника

 
Приговор они слушали из-за ограды,
Из-за стражничьих сабель глухой окоемки —
И зевакам бросали безглазые взгляды,
Как слепец, что лицом прозирает потемки.
Первый, к чувствам своим присмотревшись невеским,
Про свиданье с отцом боязливо лопочет;
А второй заявляет, что встретиться не с кем.
Было с кем – и хотел, но казалось – не хочет.
 
 
И своя же халупа в осклабе, в ощерке
Их тела навсегда изгоняла за двери;
Было каждому пусто по собственной мерке,
Словно клетке, откуда ты выпугнул зверя.
И пластались их тени подобьем тряпицы;
Первый молвил, что губы охотно промочит;
А второй заявил, что не хочет напиться.
Он хотел, но казалось – что вовсе не хочет.
 

Разговор

 
Душа и тело. Тело молвит: «Здесь
Ты заблудилась. Будет по дороге.
Я знаю луга пыльцевую взвесь,
Купаюсь в солнце, в тишине и в Боге,
О Ком ты молвишь нехотя, дабы
Смущенье сделать верою. Смотри же:
И желтый бук, и красные грибы —
Мне этот лес отраднее и ближе!
Вели мне затеряться на лугу —
И поглядишь, как прытко побегу
Среди блаженством оброшенных маков —
В их пурпур белизну мою макнуть!
А смуглый колос лучше всяких знаков
Мне бытия разъяснивает суть.
Молчи! Молчи! Пускай мне пахнет мята
И слышится, как дерево растет.
Кичишься ты, что истиной богата,
А помнишь слово, но не помнишь нот.
Оттуда я, где грех бушует пляской,
Где пышут губы, жадные на снедь,
Где роза натекла кровавой краской,
Где лилиям назначено сгореть!
Гасить огонь – твое ли это дело?
Не брезгай мной! – От гибельной черты
Уйди со мной и радуйся!» – так тело
Ей говорит, она же – призрак хилый —
Пытается, собрав остаток силы,
Любить и рвать вот эти же цветы…
 

Бездна

 
Если в чащу вступаю с моим маловерьем,
С этим обликом, чуждым лесного беззвучья,
Там замечется бездна израненным зверем,
Неизбывную муку калечит о сучья.
 
 
Разрывается в поисках двойственной доли,
Ужасается неба обманчивым шатям,
И слезится росою, и воет от боли,
Что не может к земле припластаться распятьем.
 
 
И пытается вспомнить, кому она снится;
И причуется мукой – и ищет дороги,
И мечтает забиться в овраги-разлоги,
Где ее безграничью найдется граница.
 
 
Так захлипнут захлип ее простоволосый,
Так зашептан деревьями ужас-калека,
Будто видит во мне через мутные росы —
Не меня, а другого совсем человека.
 

Раздумье

 
Кто простит мне бездарность моих колдований?
Непредвиденность слов, будто зверя, голубя,
Своих будущих песен не знаю заране,
Только рокот их слушаю в собственной глуби.
 
 
Я по воркоту знаю, что вышли из леса,
Что меня и язык мой – не сразу постичь им,
Но подпочвенных гулов глухая завеса
Наконец опрозрачнится облачным кличем.
 
 
Просквоженным распутьям оставил я душу,
Где слышны поцелуи – уста свои бросил;
Где заглохшие выгоны – там я пастушу,
Свое сердце пьяню – переплесками весел.
 
 
Я люблю, чтоб от ливня измокла одежка,
Я люблю, если слезы дождинками пахнут,
Не пою, а словами смотрю я в окошко,
Хоть не ведаю, кем этот выход распахнут.
 
 
Я хочу свою песню прожить по частице,
Чтоб сама размахнулась до полного маха;
Не хочу возвышаться, хочу затаиться,
Как таится и тот, кем я вызван из праха.
 

Песнопевцу

 
Отчего ты, певец, упиваешься миром —
И готов заглядеться сквозь слезы-обманки
В лягушачью припрыжку с таким растопыром,
Будто хочет взобраться на призрак стремянки?
 
 
Отчего ты глядишь и на спинку светлячью,
Словно краше она, чем душа изумруда,
И на муху, что скачет старательной скачью
Ниоткуда – сюда, в ниоткуда – отсюда?
 
 
Ты – чело под венцом из крапивы секущей,
Ты дитя дурнотравья, дитя дурносонья,
Чья душа полу-чистая, полу-драконья
Неспроста закатилась в осочные гущи.
 
 
Отыскать она хочет свои отпечатки —
Те, что выронил кто-то ошибшийся веком:
Он еще не был богом, а ты – человеком,
Но друг другу вы снитесь, как створки-двойчатки.
 
 
И тогда одинаковый выпал вам жребий,
Словно дымка с туманом, вы были похожи
И не ведали, кто человечий, кто божий
И кому написалось завечниться в небе.
 
 
Это, знать, опоил тебя зной праиюней,
Ты в одном колоброжестве кажешь сноровку —
И за подвиг безумья, предпринятый втуне,
Обретешь мотылька или божью коровку.
 
 
Я люблю в тебе все – эту блажь без провину,
Этой немощи чары – и память былого!
Я бледнею, как смерть, и без жалости гину,
Молвя слово люблю – как последнее слово.
 

Сон

 
Мне приснилось, что ты умирала,
И бежал я проститься с тобой,
Пробирался средь лютого шквала,
Через заросли и ветробой.
 
 
Безнаказанны смертные муки,
Омерзительны впадины щек,
И к пустотам протянуты руки,
Словно там – вожделенный кусок.
 
 
И ты грудью кормила безбытье,
И той жизнью, что мне дарена,
Вас обоих сумел оживить я —
И проснулся от горького сна.
 

Первая встреча

 
Мы впервые за гробом! Трухлявы ворота…
Поцелуй этот куст, как в минувшие дни.
Если ты сохранила от прошлого что-то,
Ободри, обнадежь – и рукою взмахни!
 
 
Но развеяны дочиста прежние взмахи,
И увидевший нас – разглядит лишь золу.
Наши смехи и плачи заглохли во прахе,
Наши дни угнездились в паучьем углу…
 
 
Если ты умерла, значит, гнилью ослизни,
Уступи этот мир соловью, муравью —
И поплачь оттого, что застольники жизни
Видят вздроги звезды – но не муку твою.
 

Уговоры

 
Что тебе, моя голуба, старой матушки запрет?
Ей смеется только хата, нам смеется – целый свет!
 
 
Что ей в радость – нам проказа! Жги же ярости огонь —
Той, что до крови прокусит непожатую ладонь…
 
 
В моем сердце свищет буря: тебя в вихорь затяну! —
Чтобы старая мамаша проклинала седину!
 
 
Окна золоты и сини милостынькой от небес —
Полетим с тобою ныне чудесам наперерез!
 
 
Безоглядно, безрассудно забежим с тобою в яр,
Где притоны – безграничья, где залежка – вечных чар!
 
 
Не откладывай веселья! Покажи ладошкой знак —
Есть и упряжь, есть и воля – чтобы сталось точно так!
 
 
Понесутся мои ласки – да с твоими вперегон,
И в объятьях, и в заклятьях сбудусь я – твой тайный сон!
 
 
Самоблески ясных зорей я поймаю на лету,
Переплетшихся ладоней никогда не расплету!
 
 
Ночь на солнце скоротаем, а за солнечную ночь —
Ты расплатишься покоем, от которого невмочь!
 
 
Ты моей доверься силе, златоострому мечу.
Я иду в непоправимость, я иду, куда хочу!
 
 
И неправда, будто ныне застаю тебя врасплох!
И что нет со мною чуда – все наветы! Видит Бог!
 
 
Что же попусту гадаешь? Будет нашим целый свет!
Ты забудь, забудь навеки старой матушки запрет!
 

Сумерки

 
Мрака первым валом
Крыши залиты.
В окнах тьма – и алым
Блеском солнца палым
Светятся цветы.
 
 
Нас поодиноку
Думы развели…
Коль слова без проку,
Мне ладонь под щеку
Молча подстели!
 
 
Так потусторонним
Души замглены,
Что слезинки роним
К сновидений доньям,
Хоть не верим в сны!..
 

Во сне

 
Мне снишься вчуже. Только сверк
Бессмертия во мраке.
Летим туда, где свет померк.
Бог, тьма – и буераки.
 
 
И ты нашептываешь мне,
Полетом разогрета:
«Я рядом, рядом – но во сне!
Так помни же про это…»
 
 
Я помню… Я лечу вдогон.
Мои дороги круты.
О, как же труден этот сон!
О, где же наяву ты?
 

Сговоренной ночью

 
Сговоренной ночью, как совсем стемнело,
Шло ко мне украдкой лакомое тело.
В радостном бесскорбье – шагом потаенным —
И оно с тобою было соименным…
 
 
Глянуло дорогой в дни, что отлетели,
И легло со мною в холоде постели —
И легло со мною для моей отрады,
Чтоб его измаял – и не дал пощады!
 
 
Льнуло мне в объятья – пахло предалтарно —
Было неприкрыто – было благодарно.
В темноте – и в неге – на последней грани
Млело преизбытком недоумираний.
 
 
Если были чары – только чары плоти,
И в самоотчете – привкус безотчетий,
Только эти дрожи – поробку и смелу —
Без которых тело – непонятно телу.
 

Романс

 
Я все же пою, хоть поется несладко!
Он был нищеброд, а она – христарадка.
 
 
Они полюбили средь уличной пыли
И жалкую тайну от мира хранили.
 
 
Веселая майская ночь оборола —
И сели вобним на ступенях костела.
 
 
Она вперемежку, согбенно и снуло,
Несла к нему губы – и корку тянула.
 
 
Вполсонках делились под мреющим небом
То хлебом, то лаской, то лаской – то хлебом.
 
 
И так утолялись под сенью церковной
И нищенский голод, и голод любовный.
 
 
Тебе – вразумленье, рифмач дальнозоркий!
Но нет у него ни подруги – ни корки.
 

Запоздалое признание

 
Я люблю твоей радостью поднятый гам
И твоими глазами увиденный взгорок;
Мне так дорог твой смех, что не ведаю сам,
Как же раньше он был не знаком и не дорог.
 
 
Заскрипит в половицах, застонет в саду —
Мне шаги твои чудятся в скрипе и стоне,
И бросаюсь к тебе, и тебя не найду,
И мерещатся мне то уста, то ладони.
 
 
Набухает слезами небесная высь —
И взывает к тебе, и дозваться не в силе…
Ты сюда не вернись, никогда не вернись —
Но молись обо всех, кто тебя не любили!