Текст книги "Запоздалое признание"

Горе

 
Когда-то казалось, что в мире широком
Иду неприступный, не связанный роком.
 
 
Казалось, на зависть хмарному миражу,
Я сам себя грежу – я сам себя лажу.
 
 
Казалось – тайком, избежав узнаванья,
Во злых сновиденьях – копится призванье.
 
 
Казалось, меня еще морок не скоро
Узнает в цветах, водворит среди бора…
 
 
Я понял – во зло надо вслушаться: зло ведь
Труднее усахарить, чем обескровить.
 
 
Мне тьма ворожила, запомнил ту тень я…
И прежде удара – не стало спасенья.
 
 
А просить о подмоге душа хотела —
Так сперва была рана, а после – тело…
 
 
И ни мига не втиснется в этом прозоре,
Чтобы я уже был и чтоб не было – горе.
 

Ночь

 
Эта ночь – небывалая! Ночь примерещий…
Из далеких загробий приходит сюда.
И не важно, как плачут усопшие вещи:
Не на всякую смерть есть бессмертья узда…
 
 
Все знакомо за гробом! В кормушке знакомой
Для слетевшихся духов – безбытья плева!
И на все, что случится, глядишь ты с оскомой,
Как на лето и зиму глядят дерева!
 
 
И спустился Снитрупок по нитке паучьей,
Зазирает в окно: мол, кому тут милы?
А на Месяце где-то, далеко за тучей,
Люди сбросили бога с Тарпейской скалы.
 

В час воскрешенья

 
В час воскрешенья Божья мощь
          Спешит событьям на подмогу.
Не все свершится в эту нощь,
          Как свыше примечталось Богу.
 
 
Бывают горла, чей призыв
          Невозвратимо смолк в могиле,
И кровь, которую пролив,
          От века дважды не пролили.
 
 
Труха, какой постыла боль
          И ужаса, и сокрушенья!
И кость, заносчивая столь,
          Что не захочет – воскрешенья!
 
 
Что толку, если трубный глас
          Нас от минувшего отколет?
Есть смех, звеневший – только раз,
          И плач, который – не позволит!
 

Одиночество

 
Вот ветер – он мастер натихнуть.
Потемок – по самую крышу.
Все глухо, и свету не вспыхнуть —
А я что-то вижу и слышу.
 
 
В бездолья трясину влекомый,
Ко мне кто-то выбросил руку,
И, слушая плач незнакомый,
Знакомую слушаю муку.
 
 
Хрипит, заклинает и стонет…
И выскочил я на дорогу,
Но вижу: кругом никого нет…
А кто-то же звал на подмогу…
 
 
То морок берез на болотце
Осипся – и душу тревожит…
Никто никого не дождется!
Никто никому не поможет!
 

Трупяки

 
Коль бедняк умирает, а смерть свое просо
Для приманки просыплет, чтоб шел себе босо,
То семья постарается, в горе великом,
На тернистую вечность обуть его лыком —
И, последними не дорожа медяками,
Купит лапти ему, что зовут трупяками.
И внезапно заметит, везя на кладбище,
Как расплакался нищий – от роскоши нищей!
 
 
Я – поэт, что хотел от нужды открутиться
И напевами вечность разбить на крупицы;
И, ограблен, глумлюсь я над жизнью бескрылой —
Ведь мои трупяки меня ждут за могилой!
То любимой ли дар, от врагов ли подмога —
Но в моих трупяках добегу я до Бога!
И там буду я шествовать шагом чванливым
То туда, то обратно по облачным гривам.
То туда, то обратно – до третьего раза,
И я буду бельмом для Господнего глаза!
Ну а ежели Бог, с изумлением глядя,
Станет брезговать прахом в крикливом наряде,
То – покудова тело трухлявится в яме —
Там на Бога затопаю я трупяками!
 

Хата

 
Как заплачется миру кровинками вишен,
Тебе хату срублю, где покой бесколышен.
 
 
Размахнусь топором, да расщепится древо,
Да небесные гвозди вгоню в его чрево.
 
 
Отворю я окно в недреманном распахе,
Чтоб по стенам ползли полудневные страхи.
 
 
Рассосновая ляжет к ногам половица,
Я светлице велю тебе в душу светиться.
 
 
Топором догладка обтешу я безбытье,
В нем загадки узорные буду чертить я.
 
 
Я поймаю рукой неухватчивость мира —
Ибо лиственной тайны сильнее – секира.
 
 
Привлащу я тебя и к деревьям, и к полю,
Тебе пошепту дам свою вольную волю!
 
 
Свою вольную волю, чтоб гордостью пыхать,
Чтоб моя белым светом владычила прихоть!
 
 
Чтоб гляделась тебе моя грозная злоба —
Лишь бы в дереве этом не выдолбил гроба!
 
 
Лишь бы в бездну летел без комарьего зуда!
Лишь бы только не домер до Божьего чуда!
 

Неверье

 
Я засыпаю – и только тьма,
          Не смех, не слезы.
И солнце канет в зубец холма,
          А Бог – в березы.
 
 
Из дола, где роз неподдельных нет,
          Я в сон изыду.
Куда же девается этот свет,
          Пропав из виду?
 
 
Неужто, подстерегая взмах
          Моей ресницы,
Все, что родили слеза и страх,
          Развеществится?
 
 
И неужели, таясь на миг
          У сна в каморе,
Не тянет к вечности тот же лик
          И то же – горе?..
 
 
Оно с тобою – теснит везде
          Смертельной хваткой, —
В твоем неверье, в твоей беде
          И в дреме краткой!
 

Прохожий

 
Трава безбрежная у шляха,
          Лиловой смерти – явь!
Просил у трав, просил у праха:
          «Избавь меня, избавь!»
 
 
И путник шел… И отчего-то,
          Но поманил к себе,
Как если бы его забота —
          Прислушаться к мольбе!
 
 
А мир в тиши как будто минул,
          И солнца край обник;
А он на тишь глазами двинул —
          И словно бы постиг:
 
 
«Нет хлеба мне, и нет мне дома!
          Нет силы для житья.
Кому несчастье незнакомо,
          Тот самый – это я!
 
 
Раскинуты у смерти бредни,
          Мне от врага – расплох.
Коль час пробили предпоследний,
          То сны сметает – Бог!
 
 
Но верю я последней дреме,
          Но сбудется хоть раз!
И что набрезжит в окоеме,
          Я разделю меж нас!»
 
 
Клялся на верность обещаний
          До смертного до дня!
И подал длани – обе длани —
          И вызволил меня!
 

Злой яр

 
Былые слезы ночью видит око:
          Соль – сном!
Вон облако, и счастье там, далеко,
          Все в нем!
 
 
Я не забыл безмерностей весенних,
          Тех чар!
Я помню чащу и в древесных тенях —
          Злой яр!
 
 
Там кто-то к горлу нож себе приставить —
          Ну что ж… —
Решился сам! Твердят, что неспроста ведь,
          Что – Нож!
 
 
Болвану солнце грело для того ли,
          Чтоб – в ночь?
А он летит, он победитель боли…
          Прочь, прочь!
 

Молитва

 
В молодые года со стыдливою страстью
Я молился о том, чтоб не сдаться несчастью,
О слезе, что в глазах потаенно росится,
Чтобы морок поить, чтобы в слово проситься.
 
 
И настала пора содроганья, распада.
Было надо стерпеть… Она знала, что надо…
И стоял за воротами Ужас, глушащий
Шум деревьев моих над всевсюдною чащей.
 
 
Ныне шорох за дверью – морозом по коже:
Я не знаю, зачем бы, не ведаю, кто же…
И с нелепыми снами сражаюсь теперь я,
Вспоминая слова своего легковерья.
 

«Я брошен Богом, не сбылось чудо…»

 
Я брошен Богом, не сбылось чудо…
И Богу худо! Я знаю – худо…
 
 
Отца погибель схватила с тылу:
Спешил домой, а попал – в могилу.
 
 
Сестрицу голод сгубил и горе,
А все спросили: с какой бы хвори?
 
 
Такая боль истерзала брата,
Что утешеньем была утрата…
 
 
И та, которая всех дороже,
Сегодня бьется на смертном ложе.
 
 
А мне – шагать по вечерней теми,
Шагать проулком – как раз в то время…
 

К сестре

 
Ты уснула сама, словно путы распались,
Отошла ты тихонько в Господень предел,
До фигурки из мела внезапно умалясь…
И пленял меня этот размученный мел!
 
 
Труп всегда одинок! Ты шагнула к приступку,
Где даже я, твой брат,
Лишь пошил тебе юбку, дешевую юбку —
Дорожный твой наряд.
 
 
Что ни смерть, то убийство, прикрытое снами,
Пускай убийцы нет…
И в уходе любого, кто жил между нами,
Повинен целый свет.
 
 
Я убийц назову! Все убийцы похожи:
Она, и он, и он!..
И я сам больше всех: хоть не сам я – но тоже…
Я тоже обличен…
 
 
Наши вины – кругом, но молчаньем покрыв их,
Твердим, что это – рок!
Так помолимся Богу, чтоб мертвых и живых
От лиха уберег!
 
 
Так боюсь, что томишься от голода, жажды,
Что будет злая весть,
Из-за гроба ко мне ты вернешься однажды
И скажешь: «Дай поесть!»
 
 
Что отвечу тогда? Есть ответы у неба,
Моя же – немота.
В целом свете уже не найти того хлеба,
Чтоб ты была сыта.
 
 
В ломовик погрузили, обыденно-ловки,
Твой гроб, как просто кладь;
И нелепицу эту, на грани издевки,
Я должен был принять!
 
 
Что сковала тебя летаргия, дремота,
Я думал, хороня…
Но ко гробу посунулся знающий кто-то
И ободрил меня.
 
 
Я дождался, и тронули нашу телегу…
И заскрипела в зной.
Ровно в полдень тебя увозили к ночлегу
Под цокот ледяной!
 
 
И остался я сам с этим солнцем и с фурой,
Смотрел в колесный след…
Здесь на свете сбеднело тщедушной фигурой —
И умалился свет!
 
 
И в тоску мою впрялось бессильное слово,
Будто паучья нить:
Я подумал, что нет человека такого,
Без кого не прожить!
 
 
При покойнике бдеть – горевать по-пустому!
В пустом дому ты гость…
Вместо глаз, вместо губ – зачернеть чернозему.
Смерть смотрит прямо в кость!
 
 
Ты сгниешь – это знаю, в темнотах безбытья
Ты держишь крестный путь;
Но к подземной Голгофе не смею ступить я,
В ночлег твой заглянуть.
 
 
Труп трезвеет – бескровный, роднящийся к доскам,
И ни на грош – мечты!
Или Бог пренебрег безымянным огрезком,
Не знав, что это – Ты?
 
 
Ты, летящий отсюда в далекие страны,
О Господи, постой —
И прижми к себе этот никем не желанный,
Но верующий гной!
 

Кладбище

 
Покосившись на жизнь, что исполнена хищи,
Странник молвил прости – и вступил на кладбище,
Где лежат корабли. Под землей воркотали
Замогильного бурей гнетомые тали.
Он почувствовал вечность у земи в утробе,
И свою тишину с тишиною надгробий
Съединил, разводя паутинные нити,
И разглядывал надпись на мшаном граните:
Я по собственной воле укрылся в пучину,
Ибо думал, что, сгинув, повторно не сгину.
Думал, нега – погубит, а гибель – понежит,
Но лукавый мой век: и не кончен, и не жит!
Здесь гроза все ужасней, а ветер капризней —
Все осталось, как в жизни, – за вычетом жизни!
И подземный останок, сбиратель пробоин,
Все достоин руля – и несчастья достоин!
Я не знаю конца – и не знаю начала:
Кто взаправду отплыл, не находит причала;
Лишь на дне пришвартуется мертвое Судно:
Там, где Вечности – много, а радости – скудно!
За ветрило, за счастье загробных кочевий
Ты, пришлец, помолись Богородице Деве!
 
 
И, нарвавши цветов, что пестрели во тлене,
Тот крестом осенился – и пал на колени.
 

За гробом

 
Где безбытье рекой загустело,
Шепчет вера стволом камышовым.
Там не в тягость ни кости, ни тело!
Там никто не обмолвится словом!
 
 
Смерть обрывки житья втихомолку
Собирает и ладит пеленку,
Из застывшей тоски балаболку
Отольет своему призрачонку.
 
 
Прожитым порошит на ресницы;
Тень покойника, вняв напомину,
Мчится улицей, чтобы восниться
В дом, где жил и где принял кончину.
 
 
Под размахи могильной крапивы
Воскресенье чудачит во плесни…
Где мой братец, такой несчастливый?
Где сестрица, не певшая песни?
 
 
Я теней не нашарю во мраке,
Не поймаю в бесплотных просветах…
Знать, и призраком – будет не всякий,
Есть такие, что попросту нет их…
 
 
Нет и мглы, что душой быть хотела
И помериться с вечностью снами!
Эта боль, что болит без предела!
И отчаянье, словно бы в яме…
 
 
Темень встала за звездной пургою,
И приюта могильного – мало:
Хочет сбыться там что-то другое,
Не такое, как все, что бывало!..
 

Убожество

 
Каждый раз – будто смерть не видал до сих пор ты!..
Тело мамы, отца, и сестрицы, и брата…
Ваши образы в памяти ныне затерты,
Погибаете вновь, как погибли когда-то.
 
 
Вот уже не увижу сестринской улыбки,
Не увижу, как падает на половицы;
И с невнятною речью, изорванно-зыбкий,
Угасающий брат мой мне торопко снится.
 
 
Похороненный – вновь умирает в могиле!
Вы на небе рисуетесь мне филигранью,
Так былому вразрез, так сродни умиранью,
Будто не было вас – никогда вы не жили!
 
 
Ничего не бывало! Не будет иначе!
Я был в одурь влюблен! И, спасаясь от хвори,
Ныне болен я верой в могущество плача!
Но закончатся слезы! Умрет мое горе.
 
 
Ты, о Ночь, всеребряясь в небесные грады,
Если хочешь излить свою темную стужу,
Ударяй меня в грудь, ударяй без пощады!
Ибо я – человек, и тебя передюжу!
 
 
Чья другая тоска – меж ладоней потонет?
Кто лишится лишеньем таким же всецелым,
Как лишен человек, у которого в белом
Свете нет ничего – ничего, ничего нет?
 

Вифлеем

 
От сна к другому сну очнулся я. К размету
Звезд на ресничинах. И мне хотелось тоже
С Волхвами выйти в мир, не схожий ни на йоту
Со всеми этими. Ни йотою не схожий.
 
 
Бегу я в мрак, бегу! Мне догонять их надо,
Хоть зло стоит овамо, поджидает семо.
Уже я вижу выгон, дремлющее стадо
И блики в богослепых окнах Вифлеема.
 
 
Передо мной вертеп. О плоть земная, ну же! —
Я буду там сейчас – иль никогда не буду.
Пастух под валуном похрапывает вчуже
К звезде над Вифлеемом, к будущему чуду.
 
 
А где ж Волхвы? – «Их нет. Кто всматривался в тени,
Твердит, что и они, и ладан их, и мирра
За поворотом тем, где выходы из мира,
Испорошились в пыль. Не боле и не мене».
 
 
А где Мария? – «Нет. Ступай вопросы эти
Ты небу задавать и задавать могиле».
А где же Бог? – «Давно, давно похоронили,
И молвят, что Его и не было на свете».
 
 
А Магдалина где ж? – «Смертям смотрела в лица
И даже мой пинок заметила едва ли.
Иди просись туда, где раньше привечали!»
Но не к кому идти – и некуда проситься!
 

По смерти

 
По облака подбою,
У выси в глубине
Теперь вдвоем с тобою
Летим в посмертном сне.
 
 
«Гляди, в пыли дорожной…» —
«Я вижу чей-то след…»
Нам нужно, неотложно
Другой увидеть свет!..
 
 
«Гляди, сродни топазу
Безбытье лощено…»
Я все узнала сразу,
Я знала все давно.
 
 
«О, как цветы не смяты,
Как роща тут щедра!»
Еще не умерла ты,
Еще не та пора…
 
 
Еще должны мы оба
Грести, за взмахом взмах,
Расстаться возле гроба
И встретиться в слезах.
 
 
«Любовь твоя – как радуг
Болезненная дрожь».
«Люби же без оглядок,
И мучай, и тревожь!»
 
 
От мук – длинней дорога,
От мук – милее сон.
«Ты не заметил?..» – «Бога?» —
«Он был тут». – «Был – не он!
 
 
То звезды, как солдаты,
Дозором – до утра:
Еще не умерла ты,
Еще не та пора…»
 
 
А нам – начать с начала
И гибнуть каждый час,
Одной же смерти – мало
Для жившего хоть раз.
 
 
«Ты слышишь – хор скворчиный?»
«То тени правят путь…»
«А правда, что с кончиной
Все кончится?» – «Ничуть!» —
 
 
Там разомглятся бредни,
Но не уйдет печаль.
И станет предпоследней
Любая наша даль!
 
 
Посмертные закаты —
Пока еще игра!
Еще не умерла ты,
Еще не та пора…
 

К безбытью дреманные шляхи

 
Порумянилось там, у небесных обочин, —
Низачем, никому и себе же во гнев…
Почему же зрачок мой источен, источен
Тем летящим на облаке контуром древ?
 
 
Отоснились к безбытью дреманные шляхи…
Я кого-то дочел – и уже не дочту…
Тебя нет и во прахе, и нет не во прахе…
Ничего не ищу – и гляжу в темноту.
 
 
Ты устами – далеко! Устами – так близко!
Отвердевшее с горя то сердце сломи!
Помнишь, мглица по саду пласталась так низко?
Эта мгла – человек, но забытый людьми.
 
 
Нашим шепотом шепчут садовые ветки —
Отзываются тени – и стал холодней
Зацелованный рот в позабытой беседке.
Так пойдем же искать незапамятных дней!
 
 
Ты узнаешь калитку, узнаешь дорожку:
Мимо целого света пройди – и войди!
Ты наденешь то платье, ту самую брошку!
И шагнешь туда первой… А я – позади…
 

Слова к песне без слов

 
Ты сама себе, жизнь, да пребудешь обнова.
Вместе с тучей зажгись, где алеются зори.
Ну а я – вспоминатель всего небылого —
Тебе близок бываю во сне или в горе…
 
 
Дола не было там – но в долу была смута…
И хоть не было фей – а шепталось о фее…
В облаках фиолет, но не въяве – а будто…
Сон косится на света пустые развей.
 
 
В пастях ночи пусть тело пугается тела.
Пусть найдется лазурь, чтоб судьбу остранить им.
А в саду моем торопко зашелестело —
Словно кто-то внезапно расстался с безбытьем.
 
 
Помню девушку я, как вздыхала глубоко,
И ответную ласку с лукавым ужимом.
И ничем не взяла, кроме смеха и рока, —
Но само это нищенство было любимым.
 
 
Знаю, как закладбищелось это обличье —
Но с матерчатой розой пошла в замогилье…
Этот свет, эти розы пытаюсь постичь я —
И себя в этом свете – и гробы – и крылья.
 
 
Знаю блеск золотой, что приснился лазори…
А бредовые сны – это людям оглодки.
Гаснул некогда вечер – и в золото зори
Я на лодке поплыл – и остался без лодки.
 
 
До небес докровились пустые полоски,
И безлюдьем становятся мерклые тучи.
Что же делать – и мне – и пруду – и березке —
С этой вечностью бурой, заразно-гнетучей?
 
 
Или тайну я в трепетах наших разранил,
Если ласками тело твое красноречил?..
Мне и мир наничтожил и наглухоманил,
И ему я нагрезил и начеловечил.
 
 
А воскреснуть – мне надобен шелест тополий,
Точно тот, что носился под замершим кровом,
И мне надобно спрятанной в звездах недоли,
Чтоб ее пережить, не обмолвясь ни словом.
 
 
Что мне сделать по смерти с собою и светом?
Золотиться слезой твоей? Прянуть полетом?
Мрак шагает по саду с беспомощным цветом —
Мы же были во мраке – и будем еще там!
 

«Я и здесь, на земле, и я в мире далеком…»

 
Я и здесь, на земле, и я в мире далеком,
Где я в небо вместился одним только боком.
Где мне дышится в воздухе песня и дрема,
Но задремное счастье мне тоже – знакомо.
И к себе самому я иду отовсюду;
Где-то шаг тороплю, где-то дольше побуду;
И, подобный моленью под небом осенним,
Не свершиться хочу, а остаться – моленьем.
 

Ранним утром

 
Когда в утреннем солнце блестит мостовая,
Вся распахнута настежь к небесным просторам,
Я гляжу на деревья, их не узнавая, —
Так безмерятся ввысь, так надышаны – бором.
 
 
Словно шелесту листьев впервые открыто,
Небывалое что-то является в кроне,
И я будто подглядчик их тайного быта
В неизведанном свете, где я – посторонний.
 
 
Но от первого голка, от жизни двойчатой
Полошится листва, притупляются чары —
И отступят в тот мир, где все образы стары
И откуда на тайну смотрел соглядатай.
 

Просьба

 
Отчего на смиренье мы были готовы? —
На обидный, больной, на раздерганный век,
Отчего мы не вырыли норки кротовой,
Чтобы счастье туда заманить на ночлег?
 
 
Мы неряшливой лаской отчаянье борем —
И мы шепчем в заката позднеющий жар…
И мы ходим, не плача, но рядышком с горем —
Ибо нам и дано, что твоих только чар…
 
 
Не устань чаровать, упасая от худа!
И пребудь в этой яви, что сродна волшбе!
И что руки твои – за пределами чуда,
Только я понимаю, прижавши к себе…
 

«Оссиановой маской себя защитив…»

 
Оссиановой маской себя защитив,
Я пою вперекор, а не миру в угоду!
И в обмане своем обретаю свободу,
Коей он бы желал, если б не был он – миф.
 
 
На своих на плечах я ношу его славу,
Его страхом боюсь, что ослабнет струна.
Из чужого житья сотворил я забаву —
И приму его смерть, что ему не дана!
 
 
И другого оплачут, меня погребая,
В моей мглице прозрят инобытный туман.
И никто не узнает, кем был для себя я, —
А для мира я буду навек Оссиан.
 
 
И такие вошли в песнопевца тревоги,
Что внезапно: «О Господи!» – вспомнил о Боге.
 
 
Я не Бог! Но мне собственной тошно приметы —
И мне впору пришлась только маска Творца:
Так, как Он, созидаю безумные светы,
Точно так же, как Он, я живу без лица!
 
 
За Него я блуждаю во мраке сокровном,
За Него я общупаю каждую пядь…
За Него умираю, привязанный к бревнам,
Как бы Он умирал, если б мог умирать!
 
 
За Него – меня гонит гонитва слепая,
За Него обезбытился я и оглох!
И никто не узнает, кем был для себя я,
А для вас, кто мне молится, – буду я Бог.
 

«Потекла душа в дорогу… Зазвонили звоны…»

 
Потекла душа в дорогу… Зазвонили звоны.
«Где вы нынче, мои рощи, где мои затоны?»
 
 
Зазывали перелески стрекотней мотыльей:
«Упокойся в нашей тени, свои слезы вылей!»
 
 
«Как же мне укрыться в тени, где мне оборона,
Коль сама я стала тенью, не дающей схрона?»
 
 
Зазывают луговины, росяноголосы:
«Ты с косою приходи к нам, да коси покосы!»
 
 
И является Всевышний, наигравшись в прятки:
«Возлюби меня на небе, где услады сладки!»
 
 
«Ах, любовь моя, Всевышний, мне полыни горче,
Коль тебя я полюбила – умиравшим в корче!»
 
 
«Я лишил тебя и света, и холма, и лога,
Чтоб тебе деваться было некуда от Бога!»
 
 
«После поля, после маков слепну я в могиле.
Где же ты мечи запрятал, что меня пронзили?»
 
 
«Никуда я их не прятал, их ношу поныне.
Упокойся, бедолага, в облаке-перине!»
 
 
«Как же буду я ложиться в мягкую перину,
Если я леса отрину и луга отрину?»
 
 
«Ты поплачь в мои одежды, что белее лилий.
Кликну ангелов небесных, чтоб развеселили».
 
 
«Как же мне развеселиться, да лежать на ложе,
Если смерти твоей жажду, Господи мой Боже!»
 
 
И взирая друг на друга, стали равноросты —
А под ними вьюжились вечности захлесты.
 

«Как мало понятий у нищего тела…»

 
Как мало понятий у нищего тела,
Чтоб все это выразить, что наболело…
И не отболит ни на миг ни единый.
Гляжу я, гляжу я, как будто в пучины;
И, стукнут ли в тишь, я прислушаюсь чутко,
Хоть видеть и слышать – не дело рассудка.
И губы бледны – не затем, что в могиле,
А лишь оттого, что безмерно любили.
На них мимолетом присела улыбка,
Но это не радость, а просто ошибка.
А вспомню тебя – и смеркается сразу,
Но только затем, что так хочется глазу!
И руки ломаю совсем не в надломе,
Но просто бессилен – иначе и кроме.
 

От переводчика

Я долго не хотел переводить Лесьмяна. Сужу даже не по своим ощущениям, а по простым фактам.

Еще в конце 80-х годов Галина Михайловна Гелескул, сестра Анатолия Михайловича, втолковывала мне, почему Лесьмян главный польский поэт: тогда еще надо было втолковывать. И я начал читать его по-польски – и прекратил. В 1991 это же мне объясняла моя замечательная познанская знакомая, полонист Ася Обрембская. Тут уже я полюбил Лесьмяна безоглядно – и вновь предоставил этой любви пребывать там, где, по выражению одного литературного героя, ей пребыть надлежит, то есть в душе. И только в 1997 году я получил последний толчок: я поехал стажироваться в Варшаву, и мне дали за лекции в тамошнем университете такой царский гонорар, что нельзя было не купить за безумные для меня тогда деньги своего «собственного» Лесьмяна, а купив, не сесть за переводы, которые полились сперва Ниагарой, потом рекой, потом уже не так щедро, но до конца этот поток уже никогда не иссякал.

Мне кажется, и вопрос, почему я так старательно пытался уклониться, и вопрос, почему же Лесьмян меня в конце концов настиг, имеют один и тот же ответ. Лесьмян вообще никого не отпускает, поэтому боязно, поэтому не отвертишься.

Много писали о взаимопроникновении и взаимослиянности всего и вся в его поэзии. Это не только встречи жизни со смертью, ангелов, загробных странников и просто всякой нечисти с посюсторонним наблюдателем-автором и с его обычно ледащенькими героями, уродства с красотой, это еще и схождение в одном слове не слишком сродственных друг с другом корней, либо корня и приставки или корня и суффикса (имею в виду всепроникающую лесьмяновскую неологизацию), схождение грамматических, как будто уже не слишком зависимых от «мира сего» или «мира не сего» феноменов: прошедшего времени с настоящим и будущим, первого лица со вторым и третьим, сослагательного наклонения с изъявительным, существительного, которое в принципе предназначено относить нас к предмету, к устойчивой, не текучей во времени сущности, – с именно такую сущность обычно описывающим глаголом.

Эта взаимослиянность – от, как выразился Довлатов о Пушкине, сочувствия к не отдельным сторонам жизни, но к самому ее движению, от неустанного бдения, от страха в душевном смысле упустить что-либо из мира и из его бессчетных замирий. Редко в чьей поэзии столь сильно чувство неразрешенности, или, если воспользоваться удивительно подходящей здесь калькой с польского языка, неразгрешенности, неотвратимости наших попыток разрешить и разгрешить.

Даже у таких трагических поэтов, как, например, О. Мандельштам или Ф. Пессоа, всегда остается хотя бы малое пространство для отступления: из трагизма (а может быть, и прежде трагизма?) рождается катарсис, а потом – хотя бы на мгновение – «выпрямительный вздох», возможность, перифразируя все того же О. Мандельштама, пожить от себя вдалеке. Лесьмян как будто и не помнит, что бывают выпрямительные вздохи: у него каждое задыхание – прелюдия к другому задыханию, всякая безысходность – только поблажливое подобие той последней безысходности, которая невыразима, но ради которой говорится все, что удается сказать.

Каким бы «крайним» ни казался надрыв у М. Цветаевой, он скорее эмоциональный, а значит, заведомо преходящий. Лесьмян интеллектуальнее, отстраненнее, у него конечное по природе чувство вливается в бесконечную по природе мысль и оттого обретает особую, одновременно ему и иноприродную, и созидающую его неизбывность. Такую, уйти из которой можно лишь туда, где вообще нет и не может быть этих стихов.

А пока не решишься порвать с ними бесповоротно, ты обречен вживаться в те первые судьбосотворяющие движения души, точнее даже в далекие и как будто не способные существовать «мимо слов» их предвозвестия, – в открытости которым, быть может и коренится наше божеское начало.