Текст книги "Запоздалое признание"

Ядвига

 
Тень за тенью мчит вдогонку, за шишигою – шишига:
Разрыдалась в чащобе нелюбимка Ядвига.
 
 
«Я неласканое тело лучше выброшу собакам,
Чем любви не узнаю хотя бы с вурдалаком!»
 
 
Тут как тут червяк из грязи выползает кольцеватый:
«Тебе надобно ласки? Так нашла ты, нашла ты!»
 
 
Оглянулась на дорогу, за дорогой – хмарь сплошная.
«Лишь тебе, червячине, в целом свете нужна я!»
 
 
Ей постель была – из дерна, подголовье – из булыжка.
Разроняла слезинки – все, что было добришка.
 
 
«Ну – ласкай же! Без пощады! Вся твоя – твоя приблуда!
Не затем я в чащобе, чтобы выйти отсюда…»
 
 
Ветерок трепал ей плечи, перескакивал на горло.
Обмирала Ядвига, червя счастьем расперло.
 
 
Морду властил и воблазнил в эти груди, будто груши,
Аж Ядвига обмякла и стенала все глуше.
 
 
Кровь ее в ушах заныла погребальным дальним звоном:
Это смерть ворохнулась в существе обреченном.
 
 
«Я не тот, кто сторонится с хворой кровушкой любавы:
Мне сгодится, сгодится даже остов трухлявый!»
 
 
Доласкался, дозмеился самых косточек до недра —
Никого не голубил так несыто и щедро!
 
 
Не дознаться, что за шумы в ту минуту отшумели, —
Но скелет испростался, белым-белый, как в меле!
 
 
И по-майскому свежели чаща, роща и расстанок:
Дело делалось в мае – вот и всех-то приманок.
 
 
А в лесу толокся ветер, хрущевел промежду сучьев —
И скелетина вспряла, кулаки закорючив.
 
 
«Где же, червь, мой путь на небо – что обещан, что дарован?»
Тот же глянул – и только: не нашел, видно, слов он.
 
 
«Молви, знает ли Всевышний про житье горчей полыни?
И на небе Он есть ли – или нету в помине?»
 
 
Тот усищами подергал, принюхнулся к белу свету —
И вильнулся, что нету, ибо попросту – нету!
 
 
И ко сну, который вечен, примостив щеку несмело,
Заглянула в загробье, там же – небыть кишела!
 
 
Там же – падально зияло все от высей до подмостий!
И ощеренным плясом понеслись ее кости…
 

Шмыгоньи Явронь

 
В колпаке-невидимке был Шмыгонь-кромешник,
Когда к Явроню вкрался – да прямо в черешник.
 
 
Возле пасеки – Явронь, при лучшем наряде.
«Это кто там бестелый шурует во саде?
 
 
Слышу топот отважный, а вора – не вижу.
Воплотись и открой мне – кого ненавижу!..»
 
 
«Кто неведомый враг, ты по голосу вызнай:
Моему преступленью ты стал укоризной!
 
 
Ибо – в улье мои ты запрятал провины,
А в другом – держишь душу убитой дивчины.
 
 
И без них во дворце я не счастлив ни часу,
Ты отдай их, отдай – злодеянья украсу!..»
 
 
«Это ты – чужекрад, огудала-хмурила!
Не тебя, а меня эта девка любила…
 
 
И едва углядела меня средь черешен —
Ты уже подоспел, на расправу поспешен!
 
 
Ты убил ее в яре – стократы убивый —
И на ней свое имя ты выгрыз – крапивой!
 
 
Оторвал ты девице и губу, и руку!
Я девицу нашел. – Значит, мука – за муку!»
 
 
И крестом осенил себя свято-пресвято —
И зашарил мечом, чтоб найти супостата.
 
 
Издевается враг: «Позабавимся в прятки!
Может, хочешь присядки, а может – покатки?..
 
 
Ну а я – не люблю я бесчестную травлю,
Потому свой клинок – твоему я подставлю!..»
 
 
И мечи размахнули в воинственном взмете.
Там один был из плоти, другой – не из плоти.
 
 
И сцепились вплотную – сплелись без разнима.
Но из двух – лишь один ратоборствовал зримо.
 
 
Морок смерти к обоим на цыпочках прядал,
Но лишь только один было видно – как падал.
 
 
И когда уже солнышко робко утрело,
Наконец провиднелось то темное дело.
 
 
Провиднелись два трупа – и рядом два улья —
И колпак-невидимка, подглядчик разгулья!..
 

Смеркун

 
В можжевеловых тенях дремала враскидку,
А из лесу Смеркун – да учуял сновидку.
 
 
Золотые жуки излупились из грезы
И в косматую грудь залегли, как занозы.
 
 
И глядел на пустоты – он знал наизусть их —
На кусты – на нее – на безбытье в закустьях.
 
 
И жаднелись в мозгу ядовитые смуты,
И подполз – в белизну ее хищно всмехнутый.
 
 
Смрадным духом уткнулся в ее опояску:
«Или смерть – или ласка!..» – И выбрала – ласку!
 
 
И в далеком во саде, в его семигущах —
Были взмахи ладоней, к небытью плывущих.
 
 
И жалели друг друга – в морщинном заломе;
И дождило в саду – и дождило во дреме.
 
 
И сплетались в молитве, суставы корявя,
И хотели из морока вырваться к яви.
 
 
Но порой тяготились их собственным весом,
Если слишком уж бурно ласкалось – под лесом.
 

Снигробок

 
Он лазурно глядел, как леса пожелтели,
Оттого что глодала их несметь упырья, —
И взблеснул золотым – из замирья в замирье —
И воснулся в страну полудуш-полутелий.
 
 
Полюбил на раздолье ту мглу-неберушку,
Ту, что навзничь – поет, на коленях – мертвится,
А порою – стройнеет, подобно девице,
Потерявшей судьбу, как теряют игрушку.
 
 
«Завязила я душу в сиреневой ветке,
Я цветам подарю – лишь сырую дождину…
Полюби меня с тем, что усопшие предки
Омрачили мой век – но без этого сгину!»
 
 
И ответил он ей: «Нам безбытье в подмогу!
Ибо чище отрада – в ничейной отраде.
И слезинкой своей ты приближена к Богу:
Так приди – и рази в обоснившемся саде!» —
 
 
И – разила в уста, и менялась – обличьем —
Недоснулые чары, пугливая сказка;
И влюбленно приластился к дымкам девичьим,
Где и смерть ворожит, и гадается ласка.
 
 
И привык он к безмерью, прижился к объятью
Золотистых темнот и лазурных захмарок —
И он умер, послушный тому внебовзятью,
Что от траурной ленты досталось в подарок.
 
 
И, скитаясь в древах, доскитался до гроба.
Тени всех отошедших – по-нищему серы —
Закопали Снигробка для вечной неверы
Во всех ямах огулом и в каждой – особо.
 
 
Мгла в могилу бросала небесные блестки,
И весь мир, уже было содеявшись ложью,
Захотел перейти на иные подмостки,
В обновленные нети, к другому ничтожью.
 
 
И хотя был припутан к молочным туманам,
Потрясал обессмысленных судеб вериги
И поржавленным снился себе шарабаном,
Колесящим в нутре у затрепанной книги.
 

Корчма

 
Между небом и пеклом, где в морок неезжий
Божий дух норовит заноситься пореже,
Есть корчма, в коей призраки умерших пьяниц
Затевают пиры и пускаются в танец.
Для скупца, что пред смертью глотал аметисты,
Здесь ночлежек навечный, не больно клопистый;
И вложившего душу в ножовое лезо,
Жертвы сами найдут своего живореза;
И беспутница с ладанкой наизготове
Тут же купленной синью раскрасила брови;
И какой-то жирняк принимается охать —
Разобрала его замогильная похоть.
И грохочет в корчме удалая капелла,
Чтобы вся эта нечисть плясала и пела;
И такую отжарит запевку-запарку,
Что корчма и танцоры несутся насмарку —
И орут запивохи в таком заполохе,
Что запрыгали в бельмах кровавые блохи.
Только баба, что встарь онемела со страху,
Пятерых сыновей проводивши на плаху,
Хочет в смрадном запечке прожить изначала
Ту любовь, что вершилась во тьме сеновала,
Вспоминает о детях – о каждом ребенке —
И пиликает польку на ржавой гребенке.
 

Ангел

 
Этот ангел – зачем он так низко парил?
Надышаться хотел свежескошенным сеном?
И белелся непятнаной свежестью крыл,
И чернел по-невольничьи черным коленом…
 
 
Он безлюбьем власы опалил домедна,
И не наше безумье во взгляде горело;
Был собою тот ангел ни муж, ни жена —
А одна недосказанность чистого тела…
 
 
Видно, слишком я верил тому, чего нет,
Чересчур столбенел в середине дороги…
А в глазах его вспыхнул неведомый свет,
Когда тужил крыла и распрастывал ноги.
 
 
На безгрешных губах еще зябла роса —
Но воспенился к небу с единого рыва,
И потом разглодали его небеса —
И с тех пор в небеса я гляжу боязливо…
 
 
И когда забредаем в глухие места,
Где распластанный месяц изнежил аллею,
Я целую уста – но твои ли уста? —
И, как прежде, люблю – и внезапно жалею…
 

Невидимки

 
Неиссчетно созданий с незримым обличьем:
То ли нам – двойники, то ли мы им – двойничим…
 
 
Они где-то вблизи – в воскресенья и в будни,
И нельзя – чтоб тесней, и нельзя – обоюдней…
 
 
И мы возле друг друга не ищем приюта,
Но бывает – закат, и бывает – минута…
 
 
Кто-то лодку мою привязал неотгрызно,
И вода-самосонка – ей гроб и отчизна.
 
 
И колышется челн – от стократных касаний;
А кругом зелено, только зелень в тумане…
 
 
Зачарованы лодкой, пловучьем-челночьем, —
И уплыть бы хотели, да только невмочь им…
 
 
Только вмочь им сочиться к смертям недорослым,
Да затерпло плечо, да рука – не по веслам.
 
 
А хочу, чтоб тянули тяжелые тони,
Чтоб ладонь их в моей – да осталась ладони…
 

Горилла

 
Из чащи леса космач-горилла
На мир подлунный глаза лупила.
 
 
Орла дразнила, когда – подранком —
Вихляво ползал живым останком.
 
 
И льва кривляла, когда в берлогу
С клыков оскалом ломился к Богу.
 
 
Глазела в вечность, сумнясь ничтоже,
И ей паячьи кроила рожи.
 
 
Но смерть в салопе пришла к резвунье —
И та бледнеет, что перья луньи.
 
 
Дразнить хотела – да смякло тело,
Понять хотела – но не умела.
 
 
Невесть с чего бы – упасть пришлось ей
Да заходиться скулежкой песьей.
 
 
А та тихонько, как спят в могиле,
Впирала ногу во грудь горилле…
 
 
И бесподобна, невыдразнима,
Она смотрела на гибель мима.
 

Мнимобыльцы

 
Еще не светало, и в мир не пришли мы,
Мы – род Мнимобыльцев, бесчисленный род, —
А жил человек, одночасьем живимый,
И верил, и верил, что чудо придет.
 
 
И нас изволшебить из темени вражьей
Без нашего плача однажды сумел…
А это случилось тогда же – тогда же,
Когда бытие потеряло предел.
 
 
Он грезил в пространстве, и все ему было
Далеким, будящим и вздох, и не вздох.
Рыдала во времени слез его сила,
Покуда не минул наплаканный Бог.
 
 
Ни меры, ни времени нам уж не надо,
Теперь свершены мы в своем существе;
И что нам тот некто, на краешке сада
Случайное слово шептавший листве?
 
 
Тогда отчего же так пристально снится,
Кто нам заповедал триумф без конца?
И если друг дружке засмотримся в лица,
Мерещится образ – того же лица?
 

В тучах-желви

 
В тучах – желви мостятся…
Воды с высью – единопрознатцы.
Тайну скрыть мудрено им,
И цветы повещают о ней
С дрожью – замершим травам,
Зеленеющим, желтым, коржавым.
Солнце пламенным зноем
Впилось в брызги разляпых огней.
 
 
Кони облачной масти
Мчат аллеей несбыточных счастий;
И загробное – настежь,
Лишь бы ужас – да минуть добром,
Словно Бог… Но легколь нам
В небе – парусом остроугольным?
Ты ж, дорога, что ластишь, —
Вейся золотом и серебром!
 
 
Ищет мир – не решится,
Что милее – коралл или мглица…
Та запутала счеты,
Где коралловый счислен захлеб.
Недостижность распада…
Молви слово. – Я молвил: «Надсада». —
А второе. – «Слепоты». —
Молви третье! – «Последнее – гроб!»
 
 
Спят зарытые судьбы!
Еще раз небеса обмануть бы…
Вейся, морок, и вествуй,
Что ушла – та, которой уж нет.
На изгаре заката
Умерла как бы чуть виновато…
Что сокрылся за лес твой
В нашу подлинность веривший свет.
 
 
Листья в водном зерцале
Видно так, что чем ближе – тем дале…
Взор теряется между
Близких плесков и дальних небес…
Допытайся орешин,
Мир недвижимый – свят или грешен?
В водах ищет надежду…
Вот погиб! – И пропал! – И воскрес!
 

Утро

 
Кто на Троицу в поле пойдет за цветами,
Он срывает дождя – о таком говорится,
Будто это и впрямь, охмелясь небылицей,
Дождь нахлынет, заплещется в радостном гаме!
 
 
Нас уводит межа. Стебельками ладоней
Ты вживайся в цветок, в это солнце и росы!
Вон – под вербами ветер запрятался босый,
Вон – замирные тиши в кузнечика звоне!
 
 
Мы срываем дождя! По такому призванью
Хорошенько вздохнуть – и выводятся ноты!
Погляди в небеса: облаков почкованью
Вторит смена окрасок, совсем без охоты.
 
 
Мы отсюда видны мирозданьям и высям,
Мы вглубляемся в синь, ворожим о перуне.
Проходи меж цветов, и замедли, и снись им…
Мы срываем дождя! Мы срываем июня!
 

Вол весноватый

 
Первый зной по весне, мураву изумрудя,
Заслепляет оконца и воду в запруде.
Мухи скачут без дела, зато деловито,
И любовной попляской жара перевита.
Подняв ногу, сверчок не скребнется ни звуком,
А цветочное горлышко давится буком —
Только вол, от весеннего чада унылый,
В чистом поле маячит рогатой могилой!
 
 
Еле дышит, от шкуры остался истерок,
И в слепые глаза ему валится морок…
В первый раз пошатнулась земля под копытом
И уходит, уходит! Со всем пережитым!
Чтоб жалеть – грузноватый, для спячки – брюхатый,
А сморился весной – так зовут Весноватый.
 
 
А лилась ему в губы молочная пена,
А дышал он испариной свежего сена.
И губою водицу засасывал чутко,
И следил, как бренчала по донцу желудка…
И давил на песке золотистые вязи
Остриями копыт с коростинками грязи.
И негаданно как при рассвета предвестье
Затевал с окоемом шальное совместье.
Он явился – и прожил средь сонных бездоний,
И далился в полях, сиротился в загоне…
 
 
И зрачком, что тоскует, житью не переча,
Он гляделся в меня – в полумрак человечий.
Верил в Бога, не зная, не видя примеру;
От межи до межи он волок свою веру.
Не братался он с телом, живущим в недоле:
То болело, а сам он резвился на воле.
А теперь надорвался, костлявая груда,
От весны без отрады, апреля без чуда.
 
 
Он пугается солнца, смертями влекомый…
И целую я лоб, обмутившийся дремой,
Твердый, будто булыга, не знавшая ига…
Неужели сломится – такая булыга?..
 
 
И лежит он… И спину он выставил мухам…
И лежит, и в безбытье толкается брюхом —
И язык отвалился и в судорге сладкой
Лижет гибель, что сахарной стала привадкой…
 
 
Время опорожненное мычется гулко,
Яр осою бубнит, как пустая шкатулка.
Тишина отстоялась в горячечном поле,
А высоко над нею, подобьем мозоли, —
Прошлых жизней отлита загинувшей кровью,
Тишина, загущенная в тушу воловью.
 

Перед рассветом

 
Тьма делается редкой,
Спит небо над беседкой.
 
 
Блестит вода в потоке —
Уж видно, что глубокий…
 
 
Сверчок уже шумливей
В лачуге и в крапиве…
 
 
Попробуй углядеть их —
Воробышков на плетях.
 
 
Хоть образы все зримей,
Но не приемлют имя.
 
 
Им сон бросать обидно:
И не видать, а – видно.
 

Из детских лет

 
Помню все – что забвенью не отдал в добычу:
И трава – и весь мир… – И кого-то я кличу!
И мне нравится кликать, мне нравятся тени,
Этот солнечный луч на тимьяне – на сене.
 
 
А еще – что еще мне из давности мглится?
Сад, в котором знакомы и листья, и лица —
Только листья и лица!.. Так лиственно-людно!
Смех мой слышен в аллее – и слышен повсюдно!
Я бегу – голова моя в тучи подкладе!
Небо дышит – в груди! – Островершки – во взгляде!
 
 
И грохочут шаги – на мосту, у потока.
И слыхать их далеко – чудесно далеко!
И – обратно домой, по траве – без оглядки,
И по лестнице, любящей звонкие пятки…
Тишина, что наполнена днем отгорелым
И моим средь заулков раскрошенным телом…
И губами – к окну, к застеколью, загранью —
Всей душой, всеми силами – к существованью!
 

Воскресенье

 
Воскресенье кругом, безысходное время:
Отодвинулось небо подальше от земи.
 
 
Двое нищих бледны от любви и опаски,
Сотворяя в канаве поспешные ласки.
 
 
Льнет к сухарной ладошке, к ладошке-приблуде —
Озорная затряска издержанной груди.
 
 
Те, кому белый свет задневел черноземом,
Не подарком дают – отнимают отъемом.
 
 
Как смешно для горячки искали остуду,
Как ледаще предались проворному блуду!
 
 
В ее волосы льнул, будто мышь в мышеловку, —
Только пару словечек промямлил враздевку…
 
 
И она притулялась, но искоса, боком,
Целовнула лишь раз – и почти ненароком.
 
 
И мучительно так на кровати без пуха
Выкресали огонь из голодного брюха!
 
 
Даже в сладостной дреме – занозы и сучья:
Доласкаться бы им до беззвучья, безмучья…
 
 
Так свирепо прильнули голуба к голубе:
Долюбиться бы им до истерзанной глуби…
 
 
Так любились в канаве, в вонючей канаве
Урывали крупицу взаправдашней яви.
 
 
Где-то свадьба играла – а двум полутеням
Было вдоволь, что мир – натихал Воскресеньем!
 

Предвечерье

 
Не вечер, хоть очи исходят печалью,
Что бывшее близью – окажется далью.
Не шепот – немоты себе ищут пару:
Их разминовенье виднеется яру.
 
 
И сад накипает иным, невеселым,
Засмотрен то солнцем, а то – частоколом.
Теперь убедись, что цветы если тронем,
Они отзываются потусторонним!
 
 
Не сон – а клубление тихой погоды:
В пруду под водою – не прежние воды…
Не блики в глазах – а в тени-лесорубе
Засмерклась листва на светающем дубе!
 
 
Не гибель, а просто сомревший колодец
Манит, чтоб щекою прильнул мимоходец…
И ломится в мир то, что крови багровей,
Не кровью самой – а назрелостью крови.
 

Возвращение

 
Краснота вечереющей дали
Затеряться хотела в просинке —
И в косе твоей затрепетали,
Потекли к бытию моросинки.
 
 
Пусть крупинкой заяснится время
На окне – и в извилистом яре.
И к лесной мы отправились теми.
Так чего же хочу я от хмари?
 
 
Я к глазам что-то тулю в испуге —
Явь деревьев и неба секреты.
И синявились хворью синюги,
И кровавили золотоцветы.
 
 
И безмерье лилось по чащобам,
И дивилось грядущего прытям.
Твои чары постиг я – ознобом,
А ладонь – поцелуев наитьем.
 
 
И мы длились одни – средь поляны:
Тень твоя там шныряла несыто.
Мир исчезну л, никем не желанный, —
И вернулся в объятия быта.
 
 
Он вернулся на твой заоконок,
Он светился в негаданой доле,
И в глазах у девиц-судьбосонок,
И повсюду, где не был дотоле.
 

Предвечерье

 
Нет уж луга совсем! Как в неведомом крае,
Громоздятся сугробы, чтоб землю умалить,
И ослепла от зорей лоснистая наледь,
Не то искоса вспыхнув, не то – умирая.
 
 
Розовея от блеска и в снежной оправе,
С гроздью гнездышек ветки сквозят небосклоном,
И, в одном направлении клювы наставя,
Там удобно моститься бездвижным воронам.
 
 
И манят заблудиться те белые чары,
Что безыменят мир, потерявший границы.
И легко не узнать ни овраги, ни яры
И, зрачок замороча, от стежки отбиться.
 
 
Что за мир перелетный является глазу,
Что за снежные страны упали у дома?
И зачем так отрадно не сразу, не сразу
Узнавать то, что с вечера было знакомо?
 

После дождя

 
Дождик, спугнутый солнцем, шурнул у забора
И унес к запределью убогие слезки.
Небо замерло в луж назеркаленном лоске,
И теперь облаками вода белопера.
 
 
То прильнет к паутинам, на листьях распятым,
То исчезнет сверканье запрятливых радуг;
То какая-то небыть швыряется златом
На бубнилку пчелу, что хлопочет у грядок.
 
 
На былинке видны водяные сережки;
То к беде, то обратно качает былинку —
Словно в песенке этой, где мальчики-крошки
В такт погибели носят свою Магдалинку.
 
 
А как ту Магдалинку когда-то отпели,
Любят ангелы вспомнить в небесном синклите —
И, с туманным бессмертьем устав от сожитии,
Молодят свои крылья в остатках капели.
 
 
И смягчится бессмертье под ангельским крыльем,
И они – то роями, то в горстках, то в парах
На припеке круженьем кружатся мотыльим,
Как порхун, что радеет о собственных чарах.
 

Из цикла «Мимоходом». «Что-то там блеснуло будто…»

 
Что-то там блеснуло будто
          Мимо водопада —
Что-то там росою вздуто
          За оградой – сада!
 
 
Чем-то вскрылилась минута
          Над поспешным цветом!
Что-то Божье всполохнуто
          Между мной и светом!
 

Поток

 
Мрак со мраком сравнялся, печалью ничтожа
Не угадано что, опоздавшее с блеском;
А ручей отступился от старого ложа,
Стал собою самим и потек перелеском.
 
 
Там, где, звездному в небе не веря посеву,
Бесконечность скрепляется вздохами мяты,
Припечалился грудью ручьистой ко древу
И повис, на кресте добровольном расклятый.
 
 
Для чего же крестовное это бессонье?
И кого ты собой откупаешь от худа?
– Тех, чьи прожиты воды и прожиты донья,
Тех, кому уже некуда вытечь – оттуда.
 

Зверинец

 
Фламинго, над водами зарозоватясь,
Похож на молчанья изящную затесь,
И даль в нем так ловко нашла свои лица,
Что в лете и в дреме – едино далится.
 
 
За солнцем верблюд семишажится следом,
Как Божье орудье под порванным пледом.
И мир, угрызенный своим недолюдьем,
Безмолвно подперся горбатым орудьем.
 
 
Слепые – им солнце и сызблизи дальне —
Глядят из раскриканной той сукновальни,
Где мрак по-тигровьи скакнул к оплотненью —
Тот мрак, что в саду был березовой тенью.
 

Тьмы

 
Неустанно идут, из неслышья к неслышью,
Псы, и вербы, и тьмы, то белесы, то серы,
Как залепка пустот, не заполненных мышью,
И замок на раскрытые жизнью ощеры.
 
 
И бездонье идет, заплетенное в травы,
И девчонки с глазами из горнего града,
И пролет облаков, над землей величавый,
Вместе с верой, что надо – что так вот и надо…
 
 
И приходят молитвы о горшей печали,
Злые боги и весны с туманом гробовым,
Тьмы безвидные с тьмами оттенка сусали —
И ты сам, что тоскуешь над собственным словом…
 

Воспоминание

 
Та тропа, те ребячьи ботинки —
Где они? Где их встретишь еще ты?
Расплылись, как слезинки,
И скатились в пустоты!
 
 
Просыпался от сырости свежей —
И ко мне выплывало из сони
Солнце дальнебережий,
Солнце добрых бездоний…
 
 
Кто заклятвенно смотрит отсюда,
Как блистанье безмолвьем плотнится,
Тот однажды увидит и солнце-верблюда,
И разбойника с солнцем в зенице…
 
 
Я на завтрачной скатерти видел картину:
Я бродяга-разбойник… Скачу я по свету…
А отец будто знал, что его я обмину, —
И листал безмятежно газету…
 
 
Было красно, и желто, и сине
В троерадужном блеске кувшина.
То ль оса заблудилась в гардине —
То ли нитью бренчала гардина…
 
 
И зеркалился пол, подавшись к занавеске,
Отпечатками листьев со светлым исподом —
Но в таком примутненном, разбавленном блеске,
Словно зелень плеснули туда мимоходом.
 
 
Все лысей и морщинней,
Кресло вжилось во время…
Сахар искрою синей
Прорезался из теми…
 
 
Вытрясали часы из пружинных извилин
Бесконечную ноту.
И был каждый бессмертен, был каждый всесилен,
Дни тянулись без счету…
 
 
А потом налетело – потом налетело…
Я робел от удара к удару…
И споткнулась душа о безмежное тело —
И умирали на пару…
 

Сон

 
Мне приснилось, что гинет цветов худосочье,
Что пресытился сад листвяного житья
И что смерть и его раздирает на клочья,
И тебя раздирает, вещунья моя.
 
 
И роняет житье золотую одежку,
Выцветает погост, и осунулся гроб;
Исчезает и лес, где я вытоптал стежку
Победительной явью заблудшихся стоп.
 
 
И бессмысленный труд не бурлит в околотке,
Не безбытится смех, не горюет печаль;
Ни к чему облака – ясных зорь подзолотки,
Облака – божества – и бессмертье – и даль.
 
 
Только я еще длюсь – на развалинах рая,
Где темнот кудлобровых мне щерится дщерь, —
Ввечеру мою дверь поплотней запирая —
Ибо надо на свете укрыться за дверь.
 
 
Только длится сверчок, тарахтящий в запечье,
Ангел вьюжит крылами белесую ночь…
Для сверчка и для ангела длю свою речь я,
Потому что невмочь мне – на свете невмочь.