Текст книги "Эмансипированные женщины"

«Нет, при таких обстоятельствах не стоит просить помощи у панны Сольской».

И вдруг Мадзе пришло в голову, что опекуном Эленки и ее семьи, естественно, является сам пан Сольский.

«Если он любит Эленку и хочет на ней жениться, – говорила она себе, – то не допустит ее мать до банкротства. Нет, он даже обидится, если я ему не напишу».

Она хотела уже сесть за письмо Сольскому, но испугалась собственной дерзости.

– Боже, я просто неисправимая дура! – прошептала она. – Как можно выдавать тайны пани Ляттер и искать для нее защиты у человека, которого я видела раз в жизни?

«Дембицкий! – осенило ее, и она, как наяву, увидела апатичное лицо и голубые глаза математика. – Он меня не выдаст, он посоветует, он все уладит отличнейшим образом. Ну конечно! Он ведь друг Сольского, его библиотекарь, живет у Сольских в доме».

Но Дембицкого по вине Эленки чуть ли не выгнали из пансиона, и пани Ляттер даже не извинилась перед ним. Как быть, если он ответит, что ему нет дела до пани Ляттер?

«Нет, он этого не скажет и, если может спасти несчастную женщину, не станет губить ее».

Мадзя всю ночь пролежала как в бреду; в мыслях она то разговаривала с Дембицким и спорила с ним, то ей представлялось, что его нет в Варшаве. Это была мучительная ночь, особенно когда стало светать: Мадзя ежеминутно смотрела на часы, она хотела с утра сбегать к Дембицкому и рассказать ему обо всем, что творится в пансионе.

Но утром Мадзе нельзя было уйти из пансиона, а перед обедом на нее напал такой страх, что она хотела даже совсем отказаться от своего намерения. Однако после обеда она решилась и спустилась вниз в квартиру пани Ляттер.

В передней она встретила Станислава.

– Пани начальница у себя? – спросила она лакея.

И опять ее охватила тревога.

– У пани какой-то гость, – ответил Станислав, пристально глядя на Мадзю.

– Я хотела сказать пани начальнице, что схожу в город. Куплю себе вуаль, – краснея, сказала Мадзя.

– Идите, панночка, я сам скажу пани начальнице. Это важный гость, да и пока он уйдет, три раза можно обернуться.

– Ну, раз так, то я не пойду, – ответила Мадзя, сама не зная, почему ей не хочется идти и отчего ее снова охватил страх.

В тот день Мадзя и в самом деле никуда не ходила, а тут еще у нее голова разболелась.

– Что мне до всего этого? – шептала она. – Зачем мне лезть в чужие дела? – Но в следующую минуту к ней снова возвращалась упорная мысль о том, что она должна пойти к Дембицкому, потому что только он может спасти начальницу.

Каким образом и на каком основании? – об этом она не думала.

Глава двадцать пятая
Изгнанники возвращаются

В это время в квартире пани Ляттер шел серьезный разговор.

За полчаса до обеда Станислав вручил пани Ляттер письмо, доставленное посыльным, который ждал ответа. Пани Ляттер взглянула на адрес, почерк показался ей незнакомым. Медленно вскрыла она письмо и прочла несколько слов на французском языке:

«Приехал сегодня; прошу позволения поговорить по известному делу. Арнольд».

– Посыльному прикажете подождать? – спросил Станислав.

– Я позвоню, – ответила пани Ляттер.

Она еще раз перечла письмо и сказала певучим голосом:

– Так, так, так! Вот и он! Мне только его недоставало!

И взору ее представился человек с физиономией пьяницы, в запятнанной, рваной одежде. Таким она видела его однажды на улице в Варшаве и таким уже много лет представляла себе своего второго мужа. Иначе и быть не могло. Ее второй муж, когда-то красивый, как Аполлон, отличался робостью. Он был так робок, что и предложение сделать не сумел, все два года совместной жизни держался с нею как лакей, довел ее до разорения, во всяком случае, ничего не сделал, чтобы предотвратить его. Когда на третьем году супружеской жизни она как-то бросила, рассердясь, что он у нее на иждивении и что она в любую минуту имеет право выгнать его, он не обиделся, просто уехал, оставив ей неоплаченные долги.

Это был человек, которого пани Ляттер ненавидела всей душой. Почему он тогда не возмутился? Почему наконец не попросил прощения? А если не умел ни возмущаться, ни просить прощения, то почему бросил ее и пятнадцать лет не давал о себе знать.

«Стало быть, – думала пани Ляттер, – он либо уже мертв, либо попал в тюрьму, либо совсем спился с кругу». Человек, которого она так презирала, не мог сделать иной карьеры. В мрачных виденьях возвращение мужа не представлялось пани Ляттер совершенно невероятным. Почему судьба должна щадить ее и уберечь от этого, самого страшного несчастья? «Он может не вернуться, но может и вернуться, – говорила она себе. – Но если он вернется, то, наверно, презренным нищим, которого придется прятать от людских глаз и от собственных детей».

Иногда, в минуту упадка сил, ей казалось, что, если изгнанный муж вернется, она со стыда может в приступе ярости лишить себя жизни. Но вот пришла эта минута, и пани Ляттер, вместо того чтобы оцепенеть от ужаса, стряхнула с себя апатию. Энергическим шагом направилась она в спальню, выпила рюмку вина и на полученном письме написала одно слово: «Жду». Вложив письмо в конверт и написав адрес: «Мосье Арнольду», она велела отдать его посыльному.

Затем она села в кресло и, играя костяным ножом, устремила взгляд на дверь, спокойно ожидая, когда между портьерами покажутся лохмотья, одутловатое лицо и слезящиеся глаза человека, который когда-то встретился ей на улице и на которого должен быть похож ее муж.

Если бы у нее спросили, долго ли она ждала – час или несколько минут, – она не смогла бы ответить. Не слышала она также, как кто-то вошел в переднюю, постучался в дверь кабинета и, не дождавшись ответа, сам отворил ее. Пани Ляттер помнила только, что между портьерами действительно показалась какая-то тень и приблизилась к письменному столу. Пани Ляттер не смотрела пришельцу в лицо, и все же она была уверена, что перед нею стоит пьяный оборванец. Ей даже показалось, что она слышит запах водки.

– Чего же наконец вы от меня хотите? – спросила она по-французски.

– Так вот как встречаете вы меня, Каролина, – ответил звучный, как орган, голос.

Пани Ляттер с трепетом подняла голову. В двух шагах от нее стоял необыкновенно красивый мужчина: брюнет, среднего роста, с благородными чертами лица и матовой кожей. У него были черные усики и темные глаза, о которых трудно было сказать, что в них более пленительно: выражение меланхолии или нежности.

На вид ему можно было дать лет тридцать с небольшим, одет он был безукоризненно и на пальце левой руки носил перстень с крупным брильянтом.

Пани Ляттер смотрела на него в изумлении: никаких признаков нищеты или падения.

«Ах, вот оно что! – подумала она. – Так он из мошенников-франтов. Шулер или вор, который орудует в светских салонах. Но он совсем не изменился».

– Позвольте узнать, что вам угодно? – повторила она свой вопрос.

На красивом лице гостя изобразилось смешанное чувство волнения и легкого удивления.

– Каролина, – продолжал он по-французски, – я не претендую и не хочу претендовать на ваши дружеские чувства, но все же я для вас… ну, хотя бы… старый знакомый. Кажется, даже этот каменный Сократ встретил бы меня иначе, даже этот стол, это кресло… Да и портреты детей, – прибавил он, с улыбкой глядя на стену.

Пани Ляттер в гневе закусила губы.

– Дети, – сказала она, – и даже стол с креслом принадлежали моему первому мужу. Это очень далекие ваши знакомые, – прибавила она с ударением.

Лицо гостя покрылось темным румянцем.

– Хорошо! – сказал он, переменив тон. – Вы сразу хотите стать на официальную почву. Прекрасно! Позвольте все же присесть…

Он сел в кресло, от которого пани Ляттер с отвращением отодвинулась на другой конец дивана.

– Два месяца назад, – продолжал гость, – вы получили от меня письмо из Вашингтона, написанное в декабре прошлого года.

– Я ничего не получала.

– Ничего? – удивился гость.

– Ничего и никогда.

– Никогда? Но ведь я писал вам и в тысяча восемьсот шестьдесят седьмом году из города Ричмонда в штате Кентукки.

Пани Ляттер молчала.

– Ничего не понимаю, – в замешательстве произнес гость. – Правда, я сейчас не Евгений Арнольд Ляттер, а коротко Евгений Арнольд, но это не могло привести к недоразумению.

– Ах, так вы переменили фамилию! – воскликнула пани Ляттер со злобным смехом, ударив рукою о подлокотник. – Это дает основание думать, что вы не теряли времени даром…

Гость уставился на нее в изумлении.

– Разве вы слышали что-нибудь обо мне?

– Ничего не слышала, – жестко сказала она. – Но я знаю, по какой плоскости катятся слабые характеры…

Гость покраснел, на этот раз от негодования.

– Позвольте же мне коротко объяснить вам…

Пани Ляттер играла лентой платья.

– Как вам известно, я всегда был робок: в лицее, в университете. Когда я приехал в эту страну как гувернер, мой несчастный недостаток усилился, когда же вы… оказали мне честь и вышли за меня замуж, он почти перешел в болезнь…

– Что, однако, не помешало вам ухаживать…

– Вы имеете в виду гувернантку из Гренобля, но я за нею не ухаживал, я только помогал ей как землячке. Не будем говорить о ней… Итак, когда вы окончательно выгнали меня, я уехал в Германию, думая стать там гувернером. Однако мне посоветовали переехать на жительство в Америку, что я и сделал. – С минуту он помолчал. – Там я попал на гражданскую войну и с горя записался в северную армию под именем Евгения Арнольда. Я переменил имя из опасения замарать его, настолько я был уверен, что при моей робости, если тотчас не погибну, то или убегу с первого же сражения, или буду расстрелян за дезертирство. Однако вскоре я убедился, что робость и трусость – вещи разные. Короче говоря, я кончил кампанию в чине майора, получил от правительства триста долларов пенсии, от боевых друзей этот вот перстень и, – что меня больше всего удивило, – я, когда-то только исполнявший приказы всех, даже собственных учеников, сам научился приказывать. Поскольку новая фамилия сослужила мне такую службу, я оставил ее.

– Назидательная история, – произнесла пани Ляттер. – Я иное пророчила вам.

– Можно узнать? – спросил он с любопытством.

– Что вы будете играть в карты.

Гость рассмеялся.

– Я карт не беру в руки.

– Да, но когда-то играли каждый вечер.

– Ах, здесь? Простите, но я хаживал на вист к знакомым только для того, чтобы… не сидеть дома.

– Однако это стоило немалых денег.

– Ну, не таких уж больших. Сколько же я проиграл за два месяца?.. Каких-нибудь десять рублей.

– Вы оставили долги.

Гость вскочил с кресла.

– Я давно готов уплатить их. Но откуда вы о них знаете?

– Мне пришлось выкупить ваши векселя.

– Сударыня! – воскликнул он, ударив себя по лбу. – Я про то и не подумал! Но это не были карточные долги. Один раз я поручился за земляка. В другой раз надо было заплатить за гувернантку из Гренобля и отослать ее во Францию, а в третий раз я занял на дорогу, будучи уверен, что через полгода пришлю из Германии деньги. Судьба распорядилась иначе, но я верну долг хоть сегодня, я готов это сделать. Он не составляет и тысячи рублей.

– Восемьсот, – прервала его пани Ляттер.

– Векселя у вас? – спросил гость.

– Я порвала их.

– Это ничего не значит. Даже если их нет, с меня достаточно вашего слова, что они не в чужих руках.

Наступила продолжительная пауза. Вид у гостя был озабоченный, как у человека, который должен начать разговор на щекотливую тему; пани Ляттер погрузилась в задумчивость. В душе ее зрел переворот.

«Он вернет мне восемьсот рублей, – думала она. – Если он не лжет, то человек он вполне приличный. Но ведь он никогда не лгал. Гувернантки он не обольщал, в карты не играл, тогда… почему же мы разошлись? И почему бы нам не помириться? Почему?»

Она очнулась и, мягко глядя на своего экс-супруга, сказала:

– Предположим, все, что вы говорили, правда…

Гость выпрямился, глаза его сверкнули гневом.

– Позвольте, сударыня, – прервал он ее твердым голосом, – каким тоном вы говорите? Никто не имеет права сомневаться в моих словах.

Пани Ляттер удивил, даже испугал этот взрыв негодования, которому могучий голос придал необыкновенную силу.

«Почему он тогда так не разговаривал? Откуда у него этот голос?» – пронеслось в ее уме.

– Я не хочу вас обидеть, – сказала пани Ляттер, – но… вы должны сознаться, что между нами остались старые и неприятные счеты.

– Какие? Я все оплачу… Восемьсот рублей сегодня, остальные через месяц.

– Есть счеты моральные…

Гость посмотрел на нее с удивлением. Пани Ляттер в душе должна была сознаться, что ей не случалось видеть взгляда, в котором выражался бы такой ум, такая сила и что-то еще такое, чего она боялась.

– Моральные счеты между нами? – повторил гость. – И это я виноват перед вами?

– Вы, сударь, бросили меня, – прервала она в возбуждении, – не дав никаких объяснений.

Неукротимый гнев выражало лицо гостя, отчего оно показалось пани Ляттер еще красивей.

– Как же так? – сказал он. – Вы все эти несчастные годы нашей совместной жизни обращались со мной как с собакой, как… помещица с гувернером, и вы толкуете мне, что я бросил вас? Вся моя вина заключалась в том, что я боготворил вас, что я видел в вас не только любимую женщину, но и знатную представительницу варварского народа, которая унизилась до того, что вышла замуж за нищего эмигранта. Но в последний год, особенно во время последней сцены, когда я боялся, что вы прикажете прислуге избить меня, во время этой последней сцены – я излечился. Сегодня я постигнул вас: вы дочь скифских женщин, которые всегда повелевали, всегда приказывали и которым следовало рождаться мужчинами. Я же был представителем цивилизованного народа и, несмотря на любовь к вам, несмотря на уважение к вам как к женщине, несмотря на робость, я не мог дольше оставаться у вас в роли раба. Все оказалось к лучшему. Вы нашли себе дело, которое дало вам возможность удовлетворить властолюбивые стремленья, принесло вам имя и состояние, а я человек свободный… Раз уж мы не подходили друг другу, самое лучшее, что вам оставалось сделать, это выгнать меня… О, это было сделано весьма решительно!

– Супружеские ссоры не могут разорвать узы, которые налагает таинство брака, – опустив глаза, тихо промолвила пани Ляттер.

Гость пожал плечами.

– Вы даже не подумали о том, что я с детьми могла впасть в нищету, – прибавила она.

– Дети… и даже кресло с письменным столом принадлежат вашему первому мужу, – сухо возразил он. – Вы сами, сударыня, полчаса назад изволили мне это сказать… этим мы и будем руководствоваться. Что же касается вашего благополучия, то я был спокоен за вас. В тысяча восемьсот шестьдесят седьмом году я встретил в Ричмонде вашу старую горничную, Анелю, так, кажется, ее звали. Она вышла замуж за чулочного фабриканта. От нее я узнал, что вы основали пансион, что делаете состояние, что Казик и Эленка получили прекрасное воспитание. Я был несколько удивлен, когда узнал о пансионе; зная, однако, насколько вы энергичны, я не сомневался в том, что все у вас пойдет прекрасно. Год назад это подтвердил пан Сля… Сляский, – там его зовут Сляде, потому что никто не выговорил бы его фамилии, – старый ваш сосед по Норову. Он сказал мне, что вы составили состояние, что из Эленки выросла красавица, а Казик обещает стать гением. От этих новостей угасли последние сожаления, которые могли сохраниться в моей душе. Я понял, что если бы не уехал тогда, то мог бы стать помехой для вас и ваших детей на пути к благополучию. И сегодня я утверждаю, что как ни тяжело было мне пережить этот удар, однако всем нам разлука пошла на пользу. И в материальном и в нравственном отношении все мы выиграли. Перст божий направляет людей на путь истинный.

Слушая эти речи, пани Ляттер чувствовала, что в ее сердце потухает прежняя ненависть к мужу и место ее занимает беспокойство.

«Это благородный человек, – подумала она, – но зачем он ко мне приехал?»

Глава двадцать шестая
Изгнанника удерживают, но он уходит

Гость морщил и потирал лоб с явным замешательством.

– Какие же у тебя намерения? – краснея, робко спросила пани Ляттер. Экс-супруг посмотрел на нее с удивлением. За минуту до этого она называла его «сударем», а сейчас обращается на «ты»…

– Так вы не получили моего декабрьского письма? – спросил он.

– Ты можешь сейчас рассказать мне его содержание.

– Ах, да. Что ж, так и придется сделать, – ответил гость и машинально достал портсигар.

– Ты хочешь курить? – спросила пани Ляттер почти смиренно.

– Нет, нет! – сказал он. – Жаль, что мое письмо пропало.

– Разве в нем были какие-нибудь документы?

Гость не ответил. Он опять потирал лоб.

– Вы не знаете, – сказал он вдруг. – У меня сын… Ему десять лет, это очень красивый и хороший мальчик. Прекрасный мальчик!

У панк Ляттер потемнело в глазах.

– Зовут его Генриком, – продолжал гость. – Когда он задумывается, у него такой печальный взгляд, что я порой трепещу за него: откуда у ребенка эта печаль и что она сулит? Но это минутная печаль. Вообще же он веселый мальчик. Ах, каким он умеет быть веселым! – прибавил гость, глядя на пани Ляттер.

– Мне будет приятно обнять твоего сына, – ответила она сдавленным голосом. – Жаль, что ты не привел его.

– Из Вашингтона? – удивился гость. – Он ведь остался с матерью.

Пани Ляттер побледнела.

– В этом, сударыня, и кроется причина моего появления здесь…

Однако ему трудно было приступить к делу: он ерзал на стуле и явно опять отошел от главного предмета разговора.

– Я, видите ли, один из главных агентов завода сельскохозяйственных машин и орудий Вуда. До сих пор я ездил по Америке, но в этом году, желая побеседовать с вами, взял на себя комиссию в России. Дела настолько срочные, что завтра я должен уехать, но через месяц я вернусь и побуду здесь подольше. А тем временем мой адвокат поможет вам уладить все формальности…

– Я тебя не понимаю… – сжимая подлокотник, прошептала пани Ляттер.

– Все это пустяки, как женщина умная, вы можете и даже обязаны пойти на это после того, что произошло между нами… Речь идет о том, чтобы вы со своей стороны подали в католическую консисторию прошение о разводе…

Пани Ляттер смотрела на него в остолбенении.

– Так ты хочешь жениться при живой жене? И я должна оказать тебе в этом содействие? Оправдались мои предчувствия! После всяких героических историй мы в конце концов дошли все-таки до преступления…

Гость снова вскипел.

– Позвольте! Должен вам напомнить, что я кальвинист, а мы венчались с вами только в католической церкви; может, я ошибаюсь, не знаю, – я еще не говорил об этом с адвокатами, – но так ли уж важен этот брак для моей церкви? Далее. Вы выгнали меня из дому, что перед судом совести равносильно разводу, особенно если принять во внимание, что после этого мы много лет жили розно. И наконец, сударыня, если бы я был менее щепетилен, то в Америке нашел бы возможность вступить в законный брак, не обращаясь к вам.

– Тогда зачем же мне просить консисторию о разводе и, может быть, даже нести расходы? – сверкая глазами, воскликнула пани Ляттер. – Возвращайся в свою Америку и стань законным двоеженцем. Женщина, которая подарила тебе сына, либо является жертвой обмана, либо…

Экс-супруг схватил ее за руку.

– Довольно! – сказал он.

Но пани Ляттер, чувствуя свое преимущество, продолжала со спокойной иронией:

– Да разве я хочу оскорбить ее? Я только говорю, что одно из двух: либо ты ее обманул, обвенчавшись с нею, либо она была твоей любовницей. Я буду очень рада, если ты подскажешь мне третью возможность.

Гость смирился.

– Прошу прощения, сударыня, есть вещи, которые представляются странными в Европе, но совершенно понятны в Америке. Моя жена… мать Генрися, – прибавил он, – во время войны ухаживала за ранеными и, несмотря на свои восемнадцать лет, а быть может, именно поэтому, была сторонницей крайней эмансипации. Благородная, высокообразованная девушка, поэтичная натура, она утверждала, что истинная любовь не требует формальностей. И когда я объяснился ей в любви и рассказал всю свою историю, она взяла меня за руку и в комнате, полной раненых солдат, их родственников и сестер милосердия, сказала: «Я люблю этого человека, беру его в мужья и буду верна ему». И она была верна мне.

– Счастливый человек, – прошипела пани Ляттер, – вы даже питаете приятные иллюзии…

Гость сделал вид, что не слышит, и продолжал, опустив голову:

– Но по мере того как подрастал наш сын, по мере того как росла привязанность ко мне его матери, ее все больше обуревали сомнения. В последние годы я часто заставал ее в слезах. Напрасно я спрашивал, что с нею? Она не отвечала. Видя, наконец, что я прихожу в отчаяние, она однажды сказала мне:

«Духи говорят мне, что, если я умру раньше твоей первой жены, не я, а она соединится с тобой после смерти. Но духи говорят также, что, если она освободит тебя от брачных уз, тогда после смерти ты будешь моим, даже если она переживет меня». Да, – прибавил гость, – я должен сказать вам, что моя жена спиритка и даже принадлежит к числу медиумов…

Пани Ляттер сидела, скрестив руки, и глаза ее пылали такой ненавистью, что гость посмотрел на нее с беспокойством.

– Что вы скажете об этом? – произнес он просительным тоном.

– Я? – переспросила она, словно очнувшись ото сна. – Послушай, Арнольд! Много лет ты жил с неизвестной мне женщиной, ласкал ее… У тебя от нее сын… Ей принадлежала твоя боевая слава, ей принадлежал твой труд, твое состояние. – Она задохнулась, но, переведя дыхание, продолжала: – Все это время я должна была нести бремя вдовства без всяких преимуществ этого положения. Несколько сот человек находились на моем попечении, мне пришлось воспитывать детей. Я боролась с людьми, со страхом за завтрашний день, порою с отчаянием, а вы в это время за мой счет наслаждались счастьем. Знаешь ли ты, что я сегодня имею за все мои труды? Двоих детей, которые еще только куют свою судьбу, и впереди банкротство! Полное банкротство! Я уже оттягиваю плату за помещение, и если бы сегодня продала пансион и отдала долги, не знаю, наверно, осталась бы без рубашки. И в такую минуту являешься ты, лишивший меня опоры, бросивший меня, и имеешь наглость говорить мне:

«Сударыня, одобрите мои действия по отношению к вам: ведь одной из моих подруг духи сказали, что она должна стать моей законной женой!» Не сошел ли ты с ума, Арнольд, что предлагаешь мне подобную вещь? Нет, я никогда не соглашусь на это, никогда! Даже если мои родные дети будут с голоду умирать у моих ног! – Она вскочила, сжимая кулаки: – Никогда! Слышишь? Никогда!

Заливаясь слезами, она несколько раз прошлась по кабинету. Однако постепенно она успокоилась и, утерев слезы, остановилась перед мужем.

– Ну? – коротко сказала она.

Гость посмотрел на часы и тоже встал. В эту минуту его подвижное лицо было спокойно.

– Я вижу, – сказал он, – вы больше возбуждены, чем можно было ожидать. И все же, ничего не поделаешь… Всяк по-своему прав. А теперь я предлагаю вам свое условие. Нас четверо: мой сын, Генрик, его мать, я и вы, сударыня. У меня очень небольшое состояние – двадцать тысяч долларов. Однако какое-то время я жил на ваш счет и потому в возмещение затрат верну вам пять тысяч долларов. Сейчас я пойду к адвокату и скажу ему, что он должен делать. Приблизительно через месяц я получу копию акта и вручу вам вашу часть денег. Разумеется, помимо платы за акт и тех восьмисот рублей, которые я вам должен.

– Ты… – прошипела пани Ляттер.

Но в это самое мгновение ей пришло в голову, что пять тысяч долларов по текущему курсу составляют семь с половиной тысяч рублей.

Гость небрежно махнул рукой, поклонился и вышел, не оглядываясь.

Пани Ляттер все смотрела, смотрела вслед ему, а когда в передней скрипнула дверь и на лестнице раздались шаги, залилась горькими слезами.

Через четверть часа она умыла лицо и, дыша местью, стала строить планы укрощения человека, который смел быть счастливым, когда она ненавидела его.

«Я его простила, а он предложил развод!.. Нищий, клятвопреступник, многоженец!.. О, как бы мне хотелось сейчас иметь огромное состояние! Я бы поехала туда, к ней, и сказала бы:

«Вы можете обвенчаться, совершить святотатство! Но пред лицом бога ты, женщина, всегда будешь только его любовницей, а твой сын внебрачным ребенком! Пред лицом бога вы никогда не будете мужем и женой, не соединитесь даже после смерти, ибо я… не освобождаю его от обета!»

Она очнулась, и ее самоё удивила эта бурная вспышка.

«В конце концов чего я сержусь? Мальчик ни в чем не виноват, разве только в том, что Арнольд его отец… А она, – я даже не знаю ее имени, – стоит своего соучастника. Я его выгнала, он нашел женщину под стать себе, я так и должна отнестись к их связи: не драматически, а с презрением.

Ах, если бы Сольский сделал наконец предложение Элене! Уж очень затянулась эта вулканическая страсть, о которой все кричат, компрометируя этим девушку. У меня были бы деньги, и от этого нищего я не взяла бы и тех восьмисот рублей, которые он мне должен. Я показала бы ему тогда на дверь, ведь, собственно, что у меня может быть общего с каким-то господином Арнольдом?»

Пани Ляттер вспомнила недавний разговор, сильный голос, игру лица Арнольда, неожиданные вспышки гнева и пришла к заключению, что этот человек не позволит унизить себя.

«Во всяком случае, – говорила она себе, – в этом месяце у меня есть верных восемьсот рублей, стало быть, сегодня я могу взять рублей шестьсот взаймы… Ах, нищий! Дает мне семь тысяч отступного, а сам ломаного гроша не стоит! Этих денег я, разумеется, ни за что не возьму!»

Она велела позвать панну Марту, и когда та вошла, спросила у нее:

– Так Шлямштейн отказывает?

– Да что такой… простите, пани, знает? Что он понимает? Сердится за то, что Фишман будто на нас зарабатывал, – с гримасой ответила хозяйка.

Пани Ляттер задумалась.

– Фишман? Вы уже второй раз мне о нем говорите. Я не знаю никакого Фишмана. Уже не тот ли это, что масло нам привозит?

– Нет, пани. Масло привозит Берек, а Фишман – это капиталист. Я даже знаю, где он живет…

– Надо завтра привести его сюда, – сказала пани Ляттер, глядя в окно. – В конце четверти всегда недобор. Но через месяц деньги будут.

Она кивнула головой, давая понять хозяйке, что та может уйти, и снова лихорадочно заходила по кабинету. Она сама себе улыбалась, чувствуя, что недавняя вспышка вызвала в ее душе новый прилив энергии.

– Не сдамся! Не сдамся! – повторяла она, сжимая кулаки.

Она не думала о том, надолго ли хватит этого нового прилива энергии и – не последний ли это порыв?

Когда панна Марта вышла из кабинета, в конце коридора ее догнал Станислав. Войдя к ней в комнату, он таинственно запер за собой дверь, затем вынул кошелек и достал из него золотую монету в десять марок.

– Видали? – сказал он. – Нет, вы только отгадайте, от кого я получил этот дукат. Вот это пан так пан! Случались у нас такие, что рублевку давали, но такого еще не бывало!

– И в самом деле! – воскликнула хозяйка, у которой при виде золота сверкнули глаза. – Важная штука! Боже мой, нынче таких и не увидишь, а помню, еще при покойнице матушке…

– Подумаешь, штука! Нет, вы скажите, что это за пан дал мне ее? Да если бы я вам сказал, вы бы, клянусь богом, умерли!

– Ишь какой, изо всего секрет делает! У меня небось все выведает, что на сердце лежит, а от самого словечка не добьешься. Ну, кто бы еще мог дать дукат, если не пан Сольский! Наверно, приехал делать панночке предложение… Слава богу! – сказала она, подняв руки и устремив глаза к небу.

Но, увидев невозмутимую физиономию лакея, смешалась.

– Ну, Станислав, говорите сейчас же или убирайтесь вон!

– Не всякий решился бы такое рассказать, – ответил он. – Смотрите же, вам одной я открою все, упаси бог, если…

– Да вы что, с ума сошли! Ну, так кто же это был?

– Покойник пан…

– Во имя отца и сына! Какой покойник?

– Покойник Ляттер.

– Клянусь богом, он совсем ума решился! – прошептала хозяйка, впившись глазами в лицо Станислава. – Да разве вы его знали?

– Не знал, но кое-что слышал, о чем он с пани толковал. Понять-то я немного понял, они больше по-французски…

– Неужто вы что-нибудь понимаете?

– Да, ведь столько лет в пансионе… Не все я слышал, не много понял, но доподлинно знаю, что это был муж, пан Ляттер. Давно доходили до меня толки, что он еще бродит где-то по свету, но не думал я, что у него карман набит… Бросить золотой, это не всякий может…

– Благодарение создателю! – вздохнула панна Марта. – Всегда я молилась за нашу пани и знала, что она не пропадет…

– Гм! Гм! – пробормотал Станислав. – А я ничего хорошего в этом не вижу. Сперва они ссорились, пани даже сказала что-то насчет преступления, потом, когда он ушел, страх как плакала, да и… Нет, не к добру это, когда приходит человек, которого все считали покойником. Быть беде.

От крайнего оптимизма панна Марта очень легко переходила к крайнему пессимизму. И сейчас она скрестила руки на груди и воскликнула:

– А-а-а! Так я и знала! Какой это муж, если его не было, не было, а потом он взял да и вынырнул как из-под земли? Уж если они разошлись и пани пришлось открыть пансион, стало быть, не было у них согласия, и если он вернулся сейчас, да еще богатый…

– А какой красавец! Хо-хо! С виду куда моложе нашей!

– Ах, так вот оно в чем заковыка! – прервала его панна Марта. – Молодой, красивый муж, а жена старше его… Да, это худо! Бедная жена надорвалась в работе, а он красавец и богач! Прохвосты эти мужчины!

– Только, панна Марта, никому ни слова, а то как бы и мне не было худо! – пригрозил ей пальцем Станислав.

Он с торжествующим видом собрался уходить, но тут панна Марта, которую рассердило это предостережение, схватила его за плечи и вытолкала вон.

Через четверть часа панна Марта, как кошка, прокралась наверх. Она искала Мадзю, но вместо Мадзи наткнулась на панну Говард; схватив учительницу за руку, она затащила ее в пустой класс и зашептала:

– Знаете, что случилось? Только поклянитесь, что никому не скажете! – прибавила она, поднимая вверх палец. – Ляттер вернулся!

– Какой Ляттер?

– Ляттер, муж начальницы.

– Да ведь он давно умер.

– Давно, давно, он в тюрьме сидел.

– Что? Что?

– Он в тюрьме был, – прошептала панна Марта. – А какой красавец! Ах, панна Клара, как бог, как Наполион!

– Какой Наполеон?

– Ну, тот, который бог красоты… А какой богач! Станиславу дал два… да нет, что я говорю, – три, а может, и больше золотых по десять марок. Миллионер!

– Откуда он взял их? – пожимая плечами, спросила панна Говард.

– Да за них, верно, и в тюрьме сидел.

– Он здесь?

– Пошел в полицию, но он вернется.

– И будет ночевать здесь? – понизив голос, допытывалась панна Говард.

– Да, уж если у него здесь жена, так в гостинице ночевать не будет.

Панна Говард схватилась за голову.

– Я сейчас же уйду отсюда! Красавец мужчина, сидел в тюрьме и хочет здесь ночевать! Нет, ни за что на свете…