Текст книги "Эмансипированные женщины"

– Помилуйте, панна Клара! – умоляла перепуганная хозяйка. – Что вы делаете? Я же сказала вам под большим секретом, это же такая тайна, страшно подумать!

– А мне до этого какое дело? – рассвирепела панна Говард. – Красавец и… сидел в тюрьме. Хороша была бы я завтра! Ведь такой человек способен на все.

– Погодите, панна Клара, погодите! – шептала хозяйка. – Так и быть, я вам все открою. Он не будет здесь ночевать, он ненавидит пани Ляттер. Не успел прийти, как они тут же поссорились, и пани начальница плакала навзрыд. Ничего у них не выйдет, она его на порог не пустит. Они, может, никогда уж и не увидятся…

Панна Говард затрясла головой.

– Ну, – сказала она, – так надо ли женщинам выходить замуж? И зачем ей это понадобилось? Столько лет труда и рабства! Столько лет прожить без мужа, а вернулся он, так тоже оставаться одинокой! Ох, уж эти мне браки! Я давно заметила, что с нею неладно: бледна, задумчива, вяла… Что же тут удивительного, если она ждала такого подарочка… Я должна спасти несчастную!

– Ради всего святого, – простонала панна Марта, – ничего не говорите!

Она схватила панну Говард за руки и толкала ее к оконной нише, словно намереваясь вышвырнуть на улицу.

– Надоели вы мне! – прошипела, вырываясь, учительница. – Ясное дело, я и виду не подам, что знаю о возвращении мужа. Я только заставлю ее очнуться, пробужу у нее опять интерес к пансиону, втяну в работу.

– Да какой же у нас сейчас пансион? – прервала ее хозяйка. – Большая часть учениц уже разъехались на праздники, остальные уедут послезавтра! Какая же с ними работа?

Панна Говард в негодовании подняла голову.

– Что вы болтаете, панна Марта? – сказала она. – По-вашему, в пансионе нечего делать? Я погибаю от работы с этими десятью козами, а пани Ляттер нечего будет делать? А ведь я гораздо энергичней…

Кто-то показался в коридоре, и обе разбежались. Хозяйка стала искать Мадзю, а панна Говард раздумывать о том, как вывести пани Ляттер из состояния апатии.

«Займется опять девочками, делами, как я, позабудет и красавца мужа, – говорила она себе. – Теперь я понимаю, почему эта несчастная была так непоследовательна. Конечно же, она боялась, что вернется муж! Да! Я знаю теперь, почему ей грозит банкротство. Все деньги, которые бедная раба добывала тяжелым трудом, ей приходилось отсылать в тюрьму своему господину. И вот он, негодяй, богат, а ей нечем заплатить за помещение. Таковы преимущества брака!»

Глава двадцать седьмая
Вести о дочери

Около восьми часов вечера панна Говард позвала к себе Мадзю. Она усадила ее на стул, сама села спиной к лампе, скрестила на груди руки и, уставившись в пространство белесыми глазами, сказала как будто равнодушным тоном:

– Ну, панна Магдалена, о начальнице знаете?

– Знаю, – в замешательстве ответила Мадзя.

– Что муж вернулся?

– Да.

– Что он красавец, что сидел в тюрьме…

– И очень богат, – прибавила Мадзя.

– И что они снова расстались, – продолжала панна Говард.

– Все знаю.

– От кого? Наверно, от Марты. Вот сплетница! Пять минут не выдержит, выболтает.

– Но она умоляла меня хранить все в тайне, – сказала Мадзя.

– Стало быть, мне незачем рассказывать вам подробности, но… Послушайте, панна Магдалена… – поднимая руку, вдохновенно произнесла панна Говард.

В эту минуту в дверь постучались и послышался голос Станислава:

– Пани начальница просит к себе панну Бжескую. Почта пришла.

– Сейчас иду, – крикнула Мадзя. – Наверно, письмо от мамы.

– Послушайте, панна Магдалена, – повторила панна Говард, пригвоздив ее взглядом к месту. – Жизнь пани Ляттер – это новое доказательство того, каким проклятием является брак для независимой женщины.

– Ну конечно!.. Может, я на праздники поеду? – прошептала в сторону Мадзя.

– Ибо пани Ляттер, – продолжала панна Говард, – первая у нас эмансипированная женщина. Она трудилась, распоряжалась, она делала состояние, как мужчина.

– Любопытно знать… – ерзая на стуле, перебила ее Мадзя.

– Да, она была первая эмансипированная, первая независимая женщина, – с жаром декламировала панна Говард. – И если сегодня она несчастна, то только из-за мужа…

– О да, разумеется! Любопытно знать…

– Муж отравлял ей часы труда, муж не давал ей сомкнуть глаз, муж, совершив преступление, замарал ее имя, муж, хоть его и не было здесь, промотал ее состояние…

В дверь снова постучались.

– Мне надо идти, – сказала Мадзя, срываясь с места.

– Идите, панна Магдалена. Но помните, если пани Ляттер, это высшее существо, эту женщину будущего, постигнет ужасная катастрофа…

Мадзя затрепетала.

– Сохрани бог! – прошептала она.

– Да, если ее постигнет ужасное несчастье, то повинен в этом будет ее муж. Ибо муж для независимой женщины…

Мадзя уже выбежала из комнаты, торопясь к пани Ляттер.

«Письмо от мамы! Письмо от мамы! – думала она, перепрыгивая через ступеньки. – А вдруг мама велит приехать на праздники? Ах, как было бы хорошо, мне так страшно оставаться здесь… Бедняжка пани Ляттер с этим своим мужем…»

Она влетела в кабинет и застала начальницу за письменным столом с письмом в руке.

– Ах, Мадзя, как тебя долго приходится ждать! – сердито произнесла пани Ляттер.

Мадзя вспыхнула и побледнела.

– Я опоздала, – сказала она в испуге. – Письмо, наверно, от мамы…

Пани Ляттер нетерпеливо махнула рукой.

– Письмо от Ады Сольской. Не отпирайся. Штамп венецианский, и адрес написан ее рукой.

Мадзя удивилась.

– Я вот о чем хочу тебя попросить, – сказала начальница, – позволь мне прочесть при тебе это письмо… Да ты не волнуйся, – прибавила она, взглянув на Мадзю. – Какой ты ребенок! Я хочу прочесть письмо потому, что от Эленки уже больше недели нет никаких вестей и я беспокоюсь… Ах, как они все меня терзают… Да ты сама прочти, только вслух. Вот нож, вскрой конверт. У тебя руки дрожат! Ребенок! Ребенок! Ну, читай же наконец!

Начальница ошеломила ее своим нетерпением, и Мадзя начала читать, ничего не понимая:

– «Дорогая моя, моя единственная, – писала панна Сольская, – в эту минуту я хотела бы обнять тебя, вас всех, весь мир. Представь себе, какое счастье: Стефек вчера уехал из Венеции, шепнув мне на прощание, что он излечился, а Эля смеялась, узнав об его отъезде! Даже в эту минуту я вижу из окна, как она, окруженная молодыми людьми, катается по Большому каналу с семьей Л. и с барышнями О. Они едут на трех гондолах, а шум подняли такой, точно плывет турецкий флот. Ах, Мадзя…»

Мадзя прервала чтение и посмотрела на начальницу, которая неподвижно сидела за столом.

– Дай-ка мне, – жестко сказала пани Ляттер, вырывая у Мадзи из рук письмо. Раза два она пробежала начало, затем скомкала письмо и хлопнула им по письменному столу.

– Ах, негодяйки! – прошипела она. – Одна убивает меня, а другая этому радуется! Мозг ли у меня вырвали, – крикнула она, – или злой дух вырвал у людей человеческие сердца и вложил им в грудь сердца тигров?..

– Не дать ли вам… – начала девушка.

– Чего?

– Вы так переменились в лице… я дам вам стакан воды, – дрожа всем телом, сказала Мадзя.

– Ах ты, глупенькая девочка! – вспылила пани Ляттер. – Я узнаю, что Сольский оставил Элену, а она в эту минуту угощает меня водой! Негодяй он! А впрочем, чего ему быть лучше моей дочери? Она – чудовище, она! Я ее воспитала, нет, я взлелеяла ее на свою беду, пожертвовала ради нее состоянием, а она, как она платит мне за это? Губит себя, губит будущность брата, а меня вынуждает броситься к ногам человека, которого я презираю и ненавижу, как никого в мире! Ну, что ты на меня смотришь? – спросила она.

– Я? Ничего…

– Ты ведь знаешь, что Сольский был без памяти влюблен в эту проклятую девчонку, а она его оттолкнула! Ты, наверное, знаешь и о том, что я разор… что я в затруднительном положении, что я хочу отдохнуть, отдохнуть хотя бы неделю… А она, она, дочь моя, по минутному капризу, не только разрушает мои планы, но и лишает нас средств существования.

Ломая руки, пани Ляттер заходила по кабинету.

– Боже! Боже! – рыдала Мадзя, чувствуя, что случилось нечто страшное.

Внезапно пани Ляттер, как будто успокоившись, остановилась около нее. Она положила на голову девушке руку и мягко сказала:

– Ну, не плачь, милая, прости меня. Ведь даже лошадь, если ей вонзить шпоры, встает на дыбы. Я вспыльчива, мне нанесли тяжелую рану, вот и я… набросилась. Но ведь это я не на тебя…

– Я не о том, – рыдала Мадзя. – Мне неприятно, мне ужасно неприятно, что вы…

Пани Ляттер пожала плечами и сказала со смехом:

– Что я в таком положении! Не принимай, милая, всерьез мои слова. Я страдаю, это правда, но… меня нельзя сломить, о нет! Есть у меня в запасе средства, которые позволят мне и поднять пансион и дать возможность Казику завершить образование. А Эленка, – сухо прибавила она, – должна пожать плоды своенравия. Не хотела стать богатой дамой, будет после каникул классной дамой!

– Эленка? Классной дамой? – повторила Мадзя.

– Что же в этом особенного? Разве ты не любимая дочка у своей матери, однако же работаешь? Все мы работаем, и Эленка будет работать, это ее отрезвит. Я не могу уже прокормить двоих детей, а Казик должен завершить образование, должен завоевать положение в обществе, потому что в будущем он станет опорой и моей и Элены, а быть может, и других… Вот из кого выйдет настоящий человек.

Мадзя слушала, опустив глаза.

– Ну, ступай, дитя мое, – спокойно сказала пани Ляттер. – Прости меня, забудь все, что слышала, и возьми свое письмо. Это был не стакан, а целый ушат воды, он отрезвил меня. Элена и Сольский! Миллионер и дочь начальницы пансиона, тоже мне пара! Надо сознаться, Элена не чета мне, она не теряет головы и после такой ужасной катастрофы способна сразу же отправиться на прогулку по каналу…

Когда Мадзя вышла, простившись, пани Ляттер скрестила руки на груди и стала расхаживать по кабинету.

«Да, пан Арнольд, я дам тебе развод, – думала она, – но не за пять, а за десять тысяч долларов. Я могу даже благословить вас, но – за десять тысяч. Если тебе хочется обеспечить имя своему ублюдку, то я должна обеспечить карьеру своему сыну. Я не дам испортить его будущность, нет!»

Мадзя вернулась к себе с головной болью и одетая бросилась на постель. В опустевшем дортуаре, кроме нее, были только две ученицы, и те, наговорившись об отъезде, уснули крепким сном.

Поздней ночью скрипнула дверь дортуара, и на пороге, прикрывая рукой свечу, появилась пани Ляттер. На ней был темный халат, подпоясанный шнуром. Лицо ее было мертвенно-бледно, черные волосы спутаны и взъерошены, а в глазах, которые упорно смотрели в какую-то невидимую точку, застыл ужас.

В разгоряченном мозгу Мадзи мелькнула дикая мысль, что пани Ляттер хочет убить ее. Она закрыла руками лицо и ждала, чувствуя, как замирает у нее сердце.

– Ты спишь, Мадзя? – склонившись над ее постелью, спросила пани Ляттер.

Не отнимая рук, Мадзя осторожно приоткрыла один глаз и увидела руку пани Ляттер; между пальцами сквозил розовый отблеск свечи.

– Ты спишь? – повторила начальница.

Мадзя внезапно села на постели, так что пани Ляттер даже отшатнулась и глаза ее утратили свое ужасное выражение.

– Ну, тут у вас спокойно. В этом дортуаре спят уже только две девочки… Что я хотела сказать тебе? Что я хотела?.. Не могу уснуть… Ах, да, покажи мне письмо.

– Какое письмо? – спросила Мадзя.

– От Ады.

Мадзя выдвинула ящик столика и достала письмо, которое лежало сверху. Пани Ляттер поднесла его к свече и начала читать.

– Да, да, это оно… Венеция… Возьми, дитя мое, свое письмо. Спокойной ночи.

И она вышла из дортуара, снова заслоняя свет, чтобы не разбудить девочек. Но те не спали.

– Зачем к нам приходила пани начальница? – спросила одна из них.

– Пришла, как всегда, посмотреть на нас, – ответила Мадзя, подавляя невольную дрожь.

– Как хорошо, что я завтра уезжаю, – прошептала другая. – Я бы здесь уже не уснула.

– Почему? – спросила первая.

– Разве ты не видела, какая страшная пани Ляттер?

Они умолкли. Мадзя стала раздеваться, давая себе обещание на следующую ночь перейти в другой дортуар.

На другой день в пансионе уже не было занятий. Некоторые ученицы собирались уезжать на праздники, те же, которые оставались, воспользовавшись хорошим апрельским днем, вышли с Мадзей на прогулку.

Улицы казались веселыми; дамы сбросили зимний наряд и, улыбаясь, торопились вперед с зонтиками в руках; от недавнего снега не осталось и следа, и в безоблачном небе сияло весеннее солнце. Пансионерки были в восторге и от хорошей погоды и от тепла и на минуту забыли о том, что они не уезжают на праздники.

Но Мадзя была удручена. В сердце ее пробуждались смутные опасения, в голове роились бессвязные мысли.

«Бедная пани Ляттер! И почему я не написала о ней Аде? Почему не сходила к Дембицкому? Один только он и помог бы нам…»

Потом ей пришло в голову, что если Сольский порвал с Эленой, то, пожалуй, не даст взаймы ее матери, да и сама пани Ляттер не сможет принять от него никаких услуг! Но внутренний голос упорно шептал ей, что она должна поговорить с Дембицким о положении в пансионе.

Чем мог тут помочь бедный учитель, с которым так некрасиво обошлись в пансионе? И все же Мадзю влекла к нему непонятная сила, и она бы тотчас пошла к старику, справилась бы об его здоровье и хоть рассказала ему о том, что давно сверлило ей мозг и терзало сердце.

Она бы пошла, но ей было стыдно.

– Каких бы сплетен наплели после этого? – говорила она, проходя под окнами дома, в котором жил Дембицкий.

– Неприлично, неприлично, – повторяла она про себя, подавляя предчувствие, что кто-то дорого заплатит за это слово «неприлично».

В это самое время пани Ляттер у себя в кабинете выдавала жалованье учителям. Каждому она говорила, что день нынче выдался прекрасный, затем предлагала расписаться в рапортичке, пододвигала незапечатанный конверт с деньгами, просила пересчитать и, наконец, выражала пожелание снова встретиться после праздников.

Никто из них, не исключая отца законоучителя и доктора Заранского, которые явились за жалованьем последними, не заметил в ней ничего особенного. Она осунулась, казалась усталой, но была спокойна и улыбалась.

Во дворе законоучитель встретился с доктором, опять поговорил с ним о прекрасной погоде, справился, не уезжает ли тот на праздники, и вдруг сказал:

– Хорошо баба держится, хлопот ведь пропасть!

– У кого их нет! – возразил Заранский. – С пансионом, мне кажется, все равно, что с фабрикой, хлопот не оберешься.

– Вот это, доктор, остроумно, – ухмыльнулся ксендз, – вот это вы удачно сравнили! Да, мы, как на фабрике, вырабатываем души человеческие! Ну, а пани Ляттер в последнее время все-таки сдала.

– Нервная стала, издергалась, – пробормотал доктор, глядя на свои панталоны. – Я бы послал ее на каникулы к морю, но она не признает медицины. До свидания, ваше преподобие!

– Желаю весело провести праздники, – ответил ксендз. – А меня бы тоже следовало послать на каникулы, только в такие места, где жизнь подешевле и повеселей, ну-ка, вспомните, доктор!

– В Остенде! – крикнул доктор, выходя на улицу.

– Это такому-то бедняку, как я? – смеясь, воскликнул ксендз.

В эту минуту он столкнулся со знакомым посыльным, тот извинился и поцеловал ему руку.

– Ах, какой ты, братец, невнимательный! – заметил ксендз. – Куда это ты бежишь?

– Несу письмо в пансион, пани Ляттер.

– От кого?

– От адвоката. Целую руки, ваше преподобие…

«От адвоката?.. – подумал законоучитель. – Гм! Лучше иметь дело с адвокатом, чем с доктором и ксендзом».

И он пошел по улице, улыбаясь солнцу.

Глава двадцать восьмая
Сообщение о сыне

Спустя несколько минут пани Ляттер получила письмо, в котором один из крупных адвокатов извещал ее, что пан Евгений Арнольд поручил ему «известное» дело и оставил в распоряжение пани Ляттер восемьсот рублей, которые могут быть вручены ей в любое время.

Пани Ляттер улыбнулась.

– Торопится муженек, – прошептала она, – ничего, подождет.

Она выдвинула ящик стола и пересчитала деньги.

«Это для прислуги, – думала она, ощупывая одну пачку, – это для учительниц, это на праздники… Будь у меня еще рублей шестьсот, я бы недельки на две могла заткнуть рот домовладельцу… А что, если взять у адвоката эти восемьсот рублей?.. Как не так! Он тотчас даст знать мужу, а тот – своей наложнице. Нет, миленькие, помучайтесь!»

Она внезапно вскочила из-за стола и сжала кулаки.

– Ах, эта негодяйка Эля, проклятая девчонка! Заставляет меня исполнять желания Ляттера, губить будущность брата! Нет у меня дочери, один только сын! А ты, чудовище, станешь гувернанткой. И, в лучшем случае, может, будешь за деньги учить детей этого негодяя Сольского, которые должны были бы родиться от тебя. Святая истина: всяк своего счастья кузнец.

Она позвонила и велела позвать панну Марту. Когда хозяйка вошла на цыпочках, жеманясь, как пансионерка, пани Ляттер спросила:

– Ну как, еврей пришел?

– Какой еврей? – спросила панна Марта. – Фишман?

– Да, Фишман.

– Я думала, он уже ненадобен, – опустив глаза, прошептала хозяйка.

Пани Ляттер была вне себя от изумления.

– Это почему же? – в гневе спросила она. – Ведь вчера после обеда я просила привести его ко мне… Уж не думаете ли вы, что ночью я выиграла в лотерее?

– Сейчас позову, – смущенно сказала хозяйка, присела, как пансионерка, и вышла.

«Что бы это могло значить? – думала пани Ляттер. – И какие гримасы строит эта кухарка? Неужели они уже знают о возвращении мужа и о деньгах?»

Она позвала Станислава и строго сказала:

– Слушайте, посмотрите-ка мне в глаза.

Седой лакей спокойно выдержал ее огненный взгляд.

– Кто-то… роется здесь в моих бумагах, – объяснила пани Ляттер.

– Это не я, – ответил он.

– Надеюсь. Можете идти.

«Все они за мной шпионят, – говорила про себя пани Ляттер, быстрыми шагами расхаживая по кабинету. – Он тоже. Я не раз ловила его на том, что он подслушивает. Уверена, что и вчера он подслушивал, но мы говорили по-французски».

– Бедная я, несчастная! – произнесла она вполголоса, хватаясь за голову.

Затем она вышла в спальню и выпила рюмку вина, вторую за нынешний день.

– Ах, как оно успокаивает! – прошептала она.

В первом часу дня пришел Фишман. Это был старый сутуловатый еврей в длинном сюртуке. Он низко поклонился пани Ляттер и исподлобья стал рассматривать меблировку.

– Мне нужны на месяц шестьсот рублей, – сказала пани Ляттер, чувствуя, что кровь ударила ей в голову.

– Когда они нужны вам? – спросил он после раздумья.

– Сегодня, нет, завтра… дня через два.

Еврей молчал.

– Что это значит? – в удивлении спросила пани Ляттер.

– Сейчас у меня нет шестисот рублей, я получу их разве только недели через две.

– Зачем же вы сюда явились?

– Знакомый есть у меня, он бы и сегодня ссудил вас деньгами, да он залога потребует, – ответил еврей.

Пани Ляттер вскочила с кресла.

– Ты что, с ума сошел? – крикнула она. – Под мою подпись я не получу шестьсот рублей? Разве ты не знаешь, кто я?

Фишман смешался и сказал примирительным тоном:

– Вы ведь знаете, я не раз давал деньги под вашу подпись. Но сегодня у меня нет, а знакомый требует залога.

Пани Ляттер отшатнулась и уставилась на Фишмана, не понимая, что он говорит.

– Под чью подпись? – спросила она.

– Да вашу же, пани Каролины Ляттер, вы же давали поручительство за пана Норского.

У пани Ляттер потемнело в глазах. Она схватила вдруг Фишмана за лацкан сюртука и крикнула хриплым голосом:

– Лжешь! Лжешь!

– Как? – воскликнул он в негодовании. – Вы не давали поручительства по векселям Норского?

Пани Ляттер побледнела, заколебалась, но через минуту сказала решительным голосом:

– Да, я не раз давала поручительство по векселям моего сына. Я только не помню вашей фамилии.

Фишман посмотрел на нее воспаленными глазами.

– Это все равно. Векселя я покупал.

– У вас еще есть векселя? – спросила она тише.

– Нет. Двадцать пятого марта пан Норский выкупил последний.

– Ах, вот как! На какую сумму?

– Триста рублей.

– Гм. Когда был выставлен вексель?

– В январе, – ответил еврей.

– Ах, тот! Я не знала, что вы берете такой высокий процент.

Еврей с жалостью смотрел на нее. Вексель был не на триста, а всего лишь на двести рублей, и выставлен не в январе, а в конце февраля. Стало быть, пани Ляттер ничего не знала и, следовательно, не давала своего поручительства.

– Бывает, – пробормотал он.

– Что?

– Что поручитель не знает фамилии кредитора. Какая разница, были бы деньги заплачены, – сказал Фишман.

Пани Ляттер тяжело вздохнула.

– Можете идти, – сказала она.

– А как с шестьюстами рублями, которые вы хотели занять?

– Я не дам залога.

– Может, я к завтрашнему дню достану без залога, – сказал он. – Я зайду завтра.

Он вышел, оставив пани Ляттер в остолбенении. Если бы не запах старой замазки, который еще слышен был в кабинете, она не поверила бы, что минуту назад здесь был человек, который держал векселя ее сына с ее поручительской подписью.

То, в чем она подозревала второго мужа, сделал ее сын, ее обожаемый сын, на которого она возлагала последние надежды, чьи великие подвиги и слава должны были вознаградить ее за все страдания, которые она вынесла за свою горькую жизнь.

Думая об этом, она не ощутила обиды на Казимежа.

Она ощутила только, что силы ее иссякли и что она жаждет покоя. Пусть ненадолго, пусть на два дня, только бы в это время никого не видеть, ни с кем не разговаривать, обо всем забыть. Если бы существовало какое-нибудь средство, от которого можно было бы впасть в летаргию, пани Ляттер приняла бы его.

– Тишины… покоя! – шептала она, лежа с закрытыми глазами на диване. – Ах, если бы уснуть…

Станислав, который, сидя в передней, знал о каждом движении своей барыни, обеспокоился ее долгим молчанием и вошел в кабинет. Пани Ляттер вздрогнула:

– Чего тебе?

– Мне послышалось, пани, что вы меня зовете.

– Ступай и не выдумывай, – ответила она изменившимся голосом.

Станислав отправился к панне Марте на совет. Через четверть часа пани Ляттер услышала стук у парадной двери.

– Кто там?

– Я, – входя в кабинет, ответила ученица четвертого класса. – Я сейчас уезжаю и пришла проститься с вами…

Бледная пани Ляттер поднялась с дивана и поцеловала девочку.

– Желаю тебе весело провести праздники, дитя мое.

– Мама велела попросить у вас извинения, за прошлую четверть она отдаст только после праздников.

– Хорошо, дитя мое.

– Мама велела еще спросить…

– Довольно, дитя мое.

– Об уроках музыки…

– Помилосердствуй! Мы поговорим об этом после праздников, – прервала пани Ляттер девочку, осторожно отстраняя ее.

Девочка залилась слезами и выбежала из кабинета. Пани Ляттер снова повалилась на диван.

Около двух часов в кабинет тихонько прокралась панна Марта.

– Пани, – прошептала она, – я распоряжусь, чтобы вам на обед приготовили чашку бульона и…

– Бога ради, панна Марта, оставьте меня в покое, – прервала ее пани Ляттер.

– Сегодня картофельный суп…

– Я хочу только покоя, панна Марта, только покоя! – простонала пани Ляттер.

Ее оставили в покое, она лежала, закрыв руками глаза, и думала:

«Зачем я велела привести этого Фишмана? По чьим это проискам пришел именно он и сказал о векселях? Марта его привела, а зачем? Марта ходила к Шлямштейну? Ах, да, мне денег не хватило, я ведь Казику дала тысячу триста рублей на заграничную поездку! Страшная цепь случайностей, мелких случайностей, которые тем не менее разбили мне душу… Богородице дево, радуйся…»

Она сорвалась с дивана, блуждающими глазами окинула кабинет, словно опасаясь увидеть что-то необыкновенное, и – снова легла. Несколько минут она лежала не двигаясь, ничего не чувствуя, не думая, но в душе ее снова вереницей понеслись злые грезы.

«Он не виноват, это я виновата… Почему я не воспитала его в труде, как воспитали хотя бы того же Котовского? Да и наконец ошибка молодости; другие совершали еще худшие проступки и исправлялись… Такой мальчишка говорит себе: мы с матерью одно, и подмахивает вексель за мать, зная наперед, что она ему не отказала бы. Глупости, разумеется, но почему еврей сказал мне об этом, почему? Ведь векселя выкуплены, ничего не случилось, тогда зачем же он сказал мне об этом, зачем?.. Боже! Каким сотворил ты мир, что все в нем словно создано для того, чтобы нарушать наш покой… Еще сегодня утром мне было так хорошо…»

Внезапно с шумом распахнулась дверь, и в кабинет влетела разъяренная панна Говард.

– Будьте так добры, сударыня, – закричала она, – поднимитесь наверх и растолкуйте этим поросятам, что и они могут есть картофельный суп, раз я его ем.

Пани Ляттер вскочила. У нее потемнело в глазах, зашумело в ушах, она взмахнула руками, как при падении.

– Что это? – в страхе спросила она через минуту, за пятнами тумана не видя панны Говард.

– Эти девчонки подняли бунт за обедом, они не желают есть картофельный суп, – сказала ученая особа. – Сходите, пожалуйста, к ним, употребите власть…

– Я? – переспросила бледная как полотно пани Ляттер. – Но я больна, я совсем больна…

– Нежитесь тут! Что это такое? Надо встряхнуться, поднять голову, как пристало независимой женщине. Ну, перемогите же себя, умоляю вас, – говорила панна Клара, протягивая к ней руки.

Пани Ляттер прижалась в угол дивана, как перепуганный ребенок.

– Ради бога, – произнесла она дрожащим голосом, – оставьте меня в покое… Я так страдаю, что по временам просто теряю сознание!

– Тогда я пришлю к вам доктора.

– Я не хочу доктора!

– Но ведь надо что-то делать. Надо хоть немного владеть собой, – с превосходством в голосе говорила панна Говард. – Такой упадок духа…

– Прочь! – крикнула пани Ляттер, показывая рукой на дверь.

– Что?..

– Прочь! – повторила она, хватая бронзовый подсвечник.

Лицо панны Клары стало серым.

– Я уйду, – прошипела она, – и вернусь не раньше, чем тебя здесь не будет!

Она хлопнула дверью, а пани Ляттер повалилась на пол и, захлебываясь от рыданий, терзала руками ковер.

Вбежал Станислав, за ним хозяйка, кто-то из учительниц, наконец Мадзя. Они подняли пани Ляттер, привели ее в чувство. Она успокоилась понемногу и велела всем уйти, кроме Мадзи.

– Подожди меня здесь, – сказала она, помолчав.

Она вышла к себе в спальню и через несколько минут вернулась такая спокойная, что Мадзя вскрикнула от удивления. Ни следа ужасного припадка, только смятое платье и отуманенные глаза напоминали о том, что это та самая пани Ляттер, которая четверть часа назад в приступе каталась по полу.

«Боже, какая сильная женщина!» – подумала Мадзя.

Пани Ляттер подошла к ней и, взяв ее за руку, тихо сказала:

– Послушай… Только дай слово, что не выдашь меня…

– Как могли вы это подумать? – простонала перепуганная Мадзя.

– Так вот, – продолжала пани Ляттер, – я уезжаю… Я сейчас же уезжаю отсюда. Ты должна помочь мне…

– Но, сударыня…

– Не спорь, не протестуй, иначе, клянусь счастьем моих детей, я на твоих глазах покончу с собой, – сказала пани Ляттер.

– Куда же вы хотите ехать?

– Все равно куда. В Ченстохов, в Пётрков, в Седлец. Я уезжаю ненадолго, дня на два, но… хоть один день я не хочу видеть пансион и людей, которые меня здесь окружают. Говорю тебе: если я останусь здесь еще на два часа, я покончу с собой или сойду с ума. А так, я уеду на день-другой, перестану терзаться, соберусь с мыслями…

Она стала целовать и обнимать учительницу.

– Ты поймешь меня, Мадзя, – говорила она. – Ведь и с преступника иногда снимают кандалы и выпускают его на свежий воздух. А я не преступница. Помоги же мне, как помогла бы своей матери. В этом аду у тебя одной сердце ребенка, тебе одной я могу сказать, что… верно, я проклята богом…

– Что вы говорите, успокойтесь! – умоляла Мадзя, пытаясь упасть к ногам пани Ляттер.

Пани Ляттер подняла ее и усадила рядом с собой.

– Пожалей меня, дитя мое, и пойми. Я в тяжелом положении, и нет у меня никого, с кем бы можно было не то что посоветоваться, но хоть поделиться своим горем. Я предоставлена самой себе. Меж тем я могу сойти с ума… Вот и сейчас мне кажется, что стены в комнате прогибаются, что земля уходит у меня из-под ног. Я так боюсь этого дома и этих людей, так они мне противны, что я должна бежать… На один день, Мадзя, на один день избавь меня от них, и, умирая, я буду благословлять тебя… Ты поможешь мне?

– Да, – прошептала Мадзя.

– Тогда пойдем.

Они вышли в спальню, где пани Ляттер торопливо переоделась в суконное платье. Затем она положила в саквояж рубашку, полотенце и, наконец, – бутылку вина с рюмкой.

– Ты погляди, Мадзя, как я несчастна, – говорила она, вытирая слезы. – Если я не вырвусь отсюда, не отдохну, мне грозит пьянство! Я так изнурена, что не могу обойтись без вина, как человек в тифозной горячке. К сожалению, нет такого сильного наркотика, чтобы заглушить ту горечь, которой отравляют нас люди. О, какой человек – подлый зверь! Когда он появляется на свет, мы молимся на него, как на херувима, а через каких-нибудь двадцать лет из него вырастает чудовище… Есть ли ребенок, над которым мать не проливала бы слез, которого не окружила бы нежностью? Для нее он само небо, вечность, божество, а что потом? Рано или поздно все откроется, мать не узнает своего ребенка и поразится, как голубь, у которого выкрали птенца и подсунули ему жабу.

– Вы не должны так говорить… – прервала ее Мадзя, но смолкла, испугавшись своей смелости.

Пани Ляттер устремила на Мадзю любопытный и умоляющий взгляд.

– Говори, говори! – сказала она. – Почему не должна?

– Это не преступление, что Эленка не хочет выходить за Сольского, если она его не любит. Без любви…

– Ты хочешь сказать, что без любви не стоит выходить замуж, – прервала ее пани Ляттер. – А по любви, думаешь, стоит? Ах, дитя, дитя! Я знаю женщин, которые выходили замуж по любви, и что же? Они наживали себе врагов в счастливую пору, изменников во время борьбы за кусок хлеба и насмешников в тяжелые времена. Я скажу тебе, что такое любовь: это выйти замуж за богатого и заключить брачный контракт… Господи Иисусе!.. – вдруг прошептала она, вытягивая руки.

– Что с вами?

– Постой… Уже проходит… Ах, как страшно!.. Бывают минуты, когда мне кажется, что дом рушится… Если бы ты видела стены, когда они начинают прогибаться… Я должна бежать отсюда… я не вынесу… – Она села и, переведя дыхание, продолжала прерывистым голосом: – Я знаю, что все это чудится мне, но не могу отогнать эти призраки… Понимаю, в каком я состоянии, но уже не владею собой. Надо быть сумасшедшей, чтобы сердиться на ученицу, которая прощается с тобой, на панну Марту, когда она угощает тебя бульоном, на всех тех, кто каждые полчаса врывается к тебе в комнату. Ведь это тянется уже много лет, и все время ко мне кто-нибудь врывается… Но сегодня я больше не в силах вынести это. Каждый шорох, каждое слово, каждое человеческое лицо для меня словно раскаленные клинки, которые вонзаются мне в мозг… Я должна уехать, только это может спасти меня…

Около шести часов небо нахмурилось и надвинулись сумерки.