Текст книги "Эмансипированные женщины"

Глава девятнадцатая
Первая печаль

В середине марта, часов около семи вечера, панна Говард вернулась из города и, вызвав Мадзю из класса, увлекла ее к себе в комнату.

Панна Говард была возбуждена. Трясущимися руками она зажгла лампу и, не снимая ни пальто, ни шляпки, опустилась на стул. Ее обычно розовое лицо было сейчас таким же серым, как волосы, только нос покраснел под мартовским дуновением.

– Что с вами? – в испуге спросила Мадзя. – Уж не пристал ли к вам кто на улице?

Панна Говард пожала плечами и взглянула на Мадзю с презрением. Прежде всего к ней никто никогда не приставал, а если бы и пристал, так что из этого? Такой пустяк ее бы не расстроил.

Она помолчала с минуту, как опытный декламатор, который хочет произвести впечатление. А затем медленно заговорила, прерывая по временам свою речь, чтобы перевести дыхание.

– Известно ли вам, сударыня, у кого я только что была и с какой целью? Уверена, что вы никогда не отгадаете. Я была… у Иоаси!

– Вы у Иоаси? – воскликнула Мадзя. – Что же она?

– Она приняла меня очень мило, догадавшись, что я пришла к ней как друг.

– Вы как друг Иоаси? Но ведь…

– Вы хотите сказать, что она из-за меня потеряла место? Но она, бедняжка, рано или поздно потеряла бы любое место. Состояние ее здоровья…

– Она больна? Что с нею?

Панна Говард подняла глаза к небу и, не ответив на вопрос Мадзи, продолжала:

– Сегодня я встретила мадам Фантош, которая все время поддерживает знакомство с этой несчастной жертвой…

– Вы говорите об Иоасе? – прервала ее Мадзя.

– Да, я тоже была удивлена, когда спросила у мадам Фантош, откуда она возвращается, и услышала, что от этой несчастной. Но почтенная мадам Фантош сказала мне два слова, которые меня обезоружили. – Тут панна Говард, поднявшись со стула, прошептала Мадзе на ухо: – Иоася в положении… – И начала снимать пальто и шляпку, как человек, которому сказать больше нечего, потому что он изрек истину, в которой соединились все истины, какие существовали, существуют и когда-нибудь еще могут быть открыты человечеству.

– Иоася? Что вы говорите? – воскликнула Магдалена, придя в себя после минутного остолбенения. – Но ведь она не замужем…

Пальто свалилось у панны Говард с плеч и повисло на левой руке, с которой она еще не успела снять его. Белобрысая дама посмотрела на Мадзю глазами, которые сегодня были еще более белесыми, чем обыкновенно, и ответила с ледяным спокойствием:

– Ну, знаете, панна Магдалена, вам бы опять в первый класс пойти, что ли! Как, неужели в ваши годы независимая женщина может задавать подобные вопросы? Вы, сударыня, просто смешны!

Мадзя покраснела, как самая красная вишенка.

– Я все понимаю…

– Ничего вы не понимаете! – топая ногой, воскликнула панна Говард.

– Нет, понимаю! – чуть не со слезами настаивала Мадзя. – Но я знаю…

– Что вы знаете?

– Я знаю, что такой ужасный поступок она совершила не одна, – ответила Мадзя, моргая глазами, полными слез.

– Ах, вот что вы хотите сказать? Ну, разумеется, дело не обошлось без соучастника, о котором я сегодня же поговорю с пани Ляттер.

– О ком это?

– Ясное дело, о пане Казимеже Норском.

Мадзя с таким ужасом на нее посмотрела, что панна Говард была просто поражена.

– Что это вы? – спросила она.

– Умоляю вас всем святым, – воскликнула Мадзя, ломая руки, – не делайте этого! Пан Казимеж? Но ведь это сплетни…

– Я знаю обо всем от Иоаси.

– Иоася лжет! – возразила Мадзя.

– Иоася могла бы солгать, но наши глаза не лгут. Пан Казимеж кружил голову бедной девушке с самых каникул.

– Кружил голову? – покачнувшись, прошептала Мадзя. Бледная, опустилась она на стул, не сводя глаз с изумленной и рассерженной панны Говард.

– Конечно, кружил голову, пока не склонил ее к свиданиям. Разве вы не помните, как Иоася вернулась в пансион во втором часу ночи? Герой! Дон-Жуан! – кричала панна Клара. – Он говорил ей, что она первая красавица, что только ее он полюбил по-настоящему, грозил, что покончит с собой у нее на глазах. А сегодня он смеется над Иоасей и покидает ее. О подлый мужской род! Так неужели же мне не говорить об этой несчастной с его матерью?

Мадзя сжала руки и опустила голову так, что тень упала на ее миниатюрное личико. Но панна Говард не смотрела на девушку, она расхаживала по комнате и говорила:

– Как, бедная девушка должна остаться одна, без опеки, без гроша в кармане, отвергнутая родными и знакомыми, в такую минуту, когда по справедливости все общество больше чем когда бы то ни было должно оказать ей помощь? Неужели в минуту, когда соблазнитель бросается в объятия других любовниц, она должна оставаться без врача и прислуги? Он прокучивает сотни рублей в месяц, а у нее нет тарелки бульона и стакана чаю? Мне кажется, панна Магдалена, вы не только не знаете жизни, но в вашей душе спит даже чувство справедливости.

– А если это ложь? – прошептала Мадзя.

– Что ложь? Что женщины несчастны даже тогда, когда они исполняют самый священный долг, а мужчины имеют преимущества даже тогда, когда совершают преступление?

– А если это не пан Казимеж? – настаивала Мадзя. – Вспомните ошибку с Дембицким. Он ни в чем не был виноват, а…

– Какое тут может быть сравнение! – возразила панна Говард, чуть не бегая по комнате. – Дембицкий человек больной, поэтому он на всех производит впечатление тюфяка, а пан Норский известный соблазнитель. Ведь он и меня хотел обольстить, меня! Понадобился весь мой ум и характер, чтобы устоять перед его взглядами, полусловечками, рукопожатиями. «Будьте моим другом, моей сестрой», – говорил он мне. Ха-ха! Хороша была бы я в этой косной среде!

Воспользовавшись паузой, Мадзя молча простилась с панной Говард и, силясь унять слезы, убежала в дортуар за свою синюю ширмочку.

Там она упала на постель, зарылась лицом в подушку и плакала, горько плакала. В ушах девушки звучали слова: «Казимеж с самых каникул кружил голову Иоасе, он бросается в объятия все новых и новых любовниц, предлагал панне Говард стать его другом и сестрой!» Ведь он и ее, Мадзю, называл своей второй сестрой! Может быть, он соблазнитель и лжец, но в ту минуту, когда он целовал ей руки, он делал это искренне. Пускай весь свет, пускай даже он сам уверяет, что не был тогда искренним, Мадзя не поверит. Такие вещи чувствуешь инстинктивно, и Мадзя глубоко это почувствовала и, несмотря на возмущение и страх, была счастлива.

Мадзе казалось, что, целуя ей руки, пан Казимеж, хоть и ничего сам об этом не сказал, но предложил ей пуститься вдвоем в дальний путь. Она не спрашивала, что могло ждать ее, довольно того, что они должны были быть вместе, всегда вместе, как брат с любимой сестрой. И вот, не успел он выйти за рамки обыденных отношений, а она уже убедилась, что он ее бросит. Ведь у него было много женщин, которые хотели быть с ним, он никогда не принадлежал и не принадлежал бы ей одной, а если это так, то что он ей? Разве вся ценность такой любви не заключается в том, что она остается неразделенной?

Сотрясаясь от рыданий на своей постельке, Мадзя чувствовала, что ее постигло ужасное разочарование, быть может, одно из тех, которые впечатлительным женщинам ломают жизнь, доводят их порой до сумасшествия, а порой сводят в могилу. Она ужасно страдала, но, по счастью, беда постигла бедную глупенькую девочку, которая не только не имела права умирать от этого, но не должна была жаловаться и даже думать о своем горе. Что особенного в том, что такой великан, как пан Казимеж, растоптал мимоходом сердце жалкой козявки в образе человеческом, которая служит классной дамой? Это она сама виновата, что не сошла с дороги. А какая бесстыдница Иоася, она еще в претензии на пана Казимежа! Да если бы ее, Мадзю, постигла такая участь и пан Казимеж бросил ее, она бы слова никому не сказала, даже виду не подала, что несчастна. Со смехом, как на прогулку, ушла бы из пансиона, со смехом пошла бы на мост и как будто случайно бросилась бы в Вислу.

Люди сказали бы, что в голове у нее помутилось, а пан Казимеж ни о чем не догадался бы, потому что не знал бы причины. Чтобы не породить у него подозрений, она, быть может, рассказывала бы ему о своих планах на будущее, внушая все время, что она счастлива и ни о чем не печалится.

Так поступила бы она, Мадзя. Она ведь знает, что в толпе этих совершенств, которые знают себе цену и которых уважают другие, она одна жалкая пылинка, о которой не стоит и думать. Никто не должен думать о ней, даже она сама.

Определив таким образом свою роль и свое место в подсолнечной, Мадзя немного успокоилась и поднялась с постели. Затем она помолилась божьей матери всех скорбящих, и на душе у нее стало еще спокойней. Умыв заплаканные глаза, она вернулась к своим ученицам и готовила с ними уроки, силясь смеяться, чтобы неуместной печалью не отравить их детского веселья.

Около десяти часов вечера, когда Мадзя, вернувшись за свою синюю ширмочку, помолилась на ночь, она уснула так спокойно, точно ее не постигло никакое разочарование. Между нею и первым в ее жизни страданием встал самый могущественный из всех ангелов – ангел кротости.

Глава двадцатая
Видения

Пока воспитанницы расходились по дортуарам, пани Ляттер закончила хозяйственные расчеты с панной Мартой. В кассе еще оставалось несколько тысяч рублей, но пани Ляттер в мыслях привыкла заглядывать вперед и уже сегодня сокращала расходы, чтобы каждый день сэкономить хотя бы два-три рубля. В классах и в коридорах горело слишком много света, расход сахару и мыла был слишком велик, надо было сократить его. Обеды были слишком жирные, и к столу подавалось слишком много мяса, можно было ограничить потребление мяса и масла, следовало, наконец, строже соблюдать великий пост, введя постные обеды и по понедельникам. Есть люди, которые весь великий пост не едят не только мяса, но и молока; не худо напомнить девочкам хотя бы четыре раза в неделю, что они христианки.

Это решение привело в восторг панну Марту, которая не в меру усердствовала в соблюдении церковных правил; она ушла, заверив пани Ляттер, что теперь на ее пансион посыплются небесные дары. Но пани Ляттер не удовлетворяли эти реформы. Она-то знала, что четвертый день поста вводится не по благочестию, а из соображений экономии. В самом деле, что будет, если у нее не хватит денег до каникул? Как она скажет детям, учительницам и прислуге, что завтра они… не получат обеда? Вот уже полгода такие мысли терзали пани Ляттер, высасывая кровь и мозг ее, как толпы бесплотных вампиров. Долги, экономия, сокращение доходов и – завтрашний день, в котором нет уверенности, уже почти перестали терзать ее, стали просто томить своим однообразием. Боже правый! Какой страшной каждодневной пыткой было для нее это урезывание лотов масла и мяса, наперстков молока и – эти счета, из-за которых все время выглядывало землистое лицо дефицита.

Каждый божий день одно и то же: счета, дефицит, экономия… Дьявол и тот издохнет от смертной скуки!

Когда пани Ляттер, засидевшись за счетами до поздней ночи и совсем изнемогая от усталости, начинала приходить в отчаяние, ей оставалось одно спасение: выпить рюмочку старого вина, которое прислал Мельницкий. Рюмочку нельзя было налить до краев, потому что тогда на пани Ляттер нападала сонливость; нельзя было и недолить ее, потому что вино возбуждало тогда слишком сильно. Только в том случае, когда пани Ляттер наполняла рюмочку в самую меру и выпивала вино до последней капли, к ней возвращалось спокойствие и та сила мысли, благодаря которой она завоевала положение в обществе.

Только тогда, сломленная, доведенная до отчаяния женщина превращалась в прежнюю пани Ляттер, которая умела в мгновение ока оценить положение, тотчас составить план, отвечающий обстоятельствам, и выполнить его с неумолимой последовательностью.

Сегодня она прибегла все к тому же средству, приняв при этом некоторые меры предосторожности, словно опасаясь, как бы кто-нибудь не подсмотрел за нею. Бесшумно вошла она в свою спальню, заперла дверь, вынула из шкафа покрытую плесенью бутылку и среднего размера рюмочку, наполнила ее под лампой и, пугливо оглянувшись, выпила вино, как лекарство.

– Ах! – вздохнула она, почувствовав облегчение.

Затем она вернулась в кабинет, села на диван и, закрыв глаза, предалась мечтам. В ее разбитой душе открывались источники успокоения.

Первым источником была уверенность в том, что произойдет какое-то событие и с наступлением каникул она избавится от пансиона. Либо Элена выйдет замуж, и она переедет в имение Сольского, либо сама она станет хозяйкой, а может, как знать, и женой Мельницкого, либо случится какое-то другое событие, но так или иначе она, пани Ляттер, во что бы то ни стало избавится от теперешнего своего занятия. И странное дело: всякий раз, когда она в мыслях рисовала себе свое будущее, она видела себя сидящей в каком-то старом парке на берегу реки.

Видение было таким явственным, что пани Ляттер могла чуть ли не измерить толщину деревьев, описать цвет их листьев и формы теней, которые кроны отбрасывали на землю. Она видела мохнатую гусеницу, медленно ползущую по коре липы, видела трещину, которая бежала вдоль темной садовой скамьи, вдыхала свежий запах земли, слышала шелест струй реки, которая текла в двух шагах от нее, делая в этом месте излучину.

Эта картина, которую она видела чуть не каждый день, была для пани Ляттер не галлюцинацией, а ясновидением. Пани Ляттер была убеждена, что видит свое будущее, такое счастливое будущее, что ради него стоило вынести все те муки, которые она терпела до сих пор. Ничего в этом парке не было, кроме скамьи, потемневшей от старости, чащи деревьев и шума реки. Но скудный этот ландшафт был исполнен такого покоя, что пани Ляттер согласилась бы вечно сидеть на этой скамье и вечно смотреть на мохнатую гусеницу, лениво ползущую вверх по стволу дерева.

Одного только ждала она теперь от жизни: покоя.

После волны грез наплывала волна раздумий. Пани Ляттер открывала глаза и, уставясь на свой письменный стол, на бюст Сократа, выглядывающий из-за лампы, говорила себе:

«С пансионом кончено: начнутся каникулы, и я брошу все, даже если на следующий день мне придется умереть. Но что это за парк? Сольского или Мельницкого? Ах, это был наш парк в Норове… Какое было имение, и так его промотать!»

Она вздрогнула и безотчетно заткнула уши, словно пугаясь воспоминаний, которые могли нашептать ей, что это она промотала имение мужа, свое, а главное, детей. И с кем же? С каким-то бывшим гувернером! Имение Норских с Ляттером! И это она так обезумела? Она вышла второй раз замуж? Она ревновала второго мужа, которого через каких-нибудь два года сама же выгнала вон?

Но с этими воспоминаниями пани Ляттер уже умела справиться. Она отбросила их прочь, как ненужный клочок бумаги, и стала думать о дочери.

Панна Элена, вернее брак ее с Сольским, – это был для пани Ляттер второй источник утешения, то основание, на котором покоились ее надежды. После долгих колебаний пани Ляттер сказала себе, что Элена должна выйти замуж за Сольского. Ни для кого в Варшаве не было уже тайной, что Сольский, сблизясь в Италии с Эленой, просто с ума сходил по ней; пани Ляттер и от дочери знала, и сама отчасти догадывалась, что в эту минуту между Эленкой и Сольским идет та извечная война, которая обычно предшествует капитуляции обеих сторон. А именно: пан Сольский притворяется равнодушным, а панна Элена кокетничает с другими.

«Не сегодня-завтра, – думала пани Ляттер, – он не выдержит и сделает предложение, которое Эленка примет. А я прежде всего узнаю об этом от Згерского, который прибежит с поздравлениями и деньгами», – прибавила она с улыбкой.

Она закрыла глаза и увидела другую картину. Как наяву, видела она Эленку в белом шелковом платье с длинным треном, входящей в салон, полный гостей. Эленка была прелестна в этом платье, шитом жемчугом; красивая голова ее была осыпана брильянтами; один из них, над челом, отливал пурпуром, другой, у виска, был подобен зеленой звезде. Пани Ляттер отчетливо видела игру брильянтов, складки пышного платья, она видела расширенные ноздри и гордый взор дочери, перед которой с восторгом или завистью склонялись все головы.

Рядом с Эленкой стоял Сольский, некрасивый, с калмыцким, но удивительно энергичным лицом. Пани Ляттер с восхищением смотрела на них обоих и думала:

«Найдешь ли другую такую пару? Она прекрасна, как мечта, он безобразен, но мужествен. И к тому же такое состояние!»

Потом ей чудилось, что она говорит дочери:

«Какое это счастье для тебя, Эля, что твой муж некрасив, но энергичен! Оба мои были очень красивы, но слишком слабы для меня, оттого-то я и загубила свою жизнь. Твой муж будет сходить с ума по тебе, но никаких фокусов тебе не позволит…»

Пани Ляттер снова открыла глаза и снова вместо роскошного зала, где царила ее дочь, увидела свой кабинет. Вдруг ей пришло в голову:

«А что, если Эленка не выйдет за Сольского?»

Лицо ее исказилось, глаза сверкнули гневом, чуть не ненавистью.

– Уж лучше ей убить меня, – прошептала она.

Пани Ляттер уже не могла примириться с мыслью, что ее дочь не выйдет за Сольского, к тому же в самом непродолжительном времени. Эленка должна сделать сейчас блестящую партию, потому что от этого зависит будущность Казика.

Мысль о пане Казимеже была тем тернием, который ничто не могло вырвать из сердца матери. Пани Ляттер чувствовала, что для полноты счастья ей необходимо, чтобы сын занял когда-нибудь место среди славных мира сего и стал равен если не Наполеону, то хотя бы Бисмарку. Она усомнилась бы в справедливости бога, если бы ее сын рано или поздно не только не стал богат, знаменит и могуществен, но и не достиг тех совершенств, благодаря которым избранник возвышается над простыми смертными. Она не представляла себе, как сын достигнет вожделенной цели, и это отравляло ей жизнь, и сон от этого бежал ее глаз. Ясно, что он должен уехать за границу, скорее всего в какой-нибудь немецкий университет, где в аудиториях часто можно встретиться с великими князьями. Ну, а уж если Казик только встретится с таким молодым властелином, тот не отпустит его от себя, – и карьера сделана! К несчастью, на заграничную поездку нужны деньги, а пани Ляттер не сомневалась, что сама она своим трудом их уже не добудет.

Откуда же взять для Казика денег? Очевидно, есть одно только средство: Эленка должна поскорее выйти замуж за Сольского. Деньги Сольского, его фамильные связи и знакомства за границей были теми ступенями, по которым пану Казимежу предстояло подняться к предназначенным для него вершинам.

Пани Ляттер снова стала мечтать. Разве нельзя усмотреть перст провидения в том, что Ада взяла в Италию Эленку, в которую влюбился там Сольский? А разве могло бы это случиться, если бы Ада, рано оставшись сиротой, не поступила в ее пансион, если бы пани Ляттер не потеряла состояние и не занялась воспитанием чужих детей?

Это была чудесная цепь событий, которые увлекали Казимежа к вершинам еще тогда, когда его мать и не помышляла об этом. Эта цепь чудес совершалась у нее на глазах, так почему же не совершиться еще одному чуду? До каникул еще три месяца, за это время Эленка выйдет замуж, и Казик с наступлением каникул уедет за границу.

Сейчас он не может уехать. Если пани Ляттер даст ему денег, ей грозит банкротство до окончания учебного года.

– Яви чудо! Яви чудо! – шептала пани Ляттер, поднимая к небу глаза и молитвенно складывая руки. И вдруг надежда пробудилась в ее сердце: она почувствовала, что небо должно внять мольбам матери, которая просит за сына.

Глава двадцать первая
Действительность

В эту минуту в дверь кабинета дважды постучали. Пани Ляттер очнулась и посмотрела на часы.

– Одиннадцать часов вечера, – сказала она. – Что случилось? Войдите!

Вошла панна Говард. Движения ее были так робки и глаза так скромно опущены долу, что пани Ляттер встревожилась.

– В чем дело? – резко спросила она. – Уж не хотят ли ученицы выгнать еще одного учителя?

Панна Говард по-своему покраснела.

– Вы не можете забыть этого случая с Дембицким, – сухо сказала она. – А меж тем это было сделано для вас. Вы терпеть не могли этого человека.

– Ах, панна Клара, вы могли бы предоставить мне хотя бы свободу не любить кого мне вздумается! – вспыхнула пани Ляттер. – С чем вы пришли на этот раз?

Робость панны Говард исчезла.

– Так вот благодарность за дружеские чувства? – воскликнула она. – С этой минуты, – продолжала она насмешливым тоном, – вы можете быть уверены, что я не стану вмешиваться в ваши личные дела, даже если бы…

– Так вы сегодня пришли не по моему личному делу? Слава богу!

– Вы угадали. Меня привела сюда беда, которая постигла третье лицо, это великое дело и в то же время великая социальная несправедливость.

– Вы думаете, сударыня, что я располагаю соответствующей властью? – спросила пани Ляттер.

– Властью? Не знаю. Скорее это ваш долг. Иоася в положении… – тихо закончила панна Говард.

У пани Ляттер дрогнули губы. Однако, не меняя тона, она бросила:

– Вот как? Поздравляю.

– Поздравьте… своего сына…

Пани Ляттер позеленела, губы и глаза у нее задергались.

– Вы, вероятно, бредите, панна Клара, – ответила она сдавленным голосом. – Думаете ли вы о том, что говорите? Повторяя бессмысленные сплетни, вы губите сумасбродную, правда, но, в сущности, неплохую девушку. Ведь Иоанна все время развлекается, бывает в обществе. На прошлой неделе она даже была хозяйкой на каком-то вечере.

– Она не может поступать иначе, – пожав плечами, сказала панна Говард. – Но придет время…

Пани Ляттер минуту смотрела на нее, дрожа от гнева. Спокойствие панны Говард приводило ее в ярость.

– Что вы говорите? Что все это значит? В конце концов какое мне до этого дело? По вашему требованию я уволила Иоанну, она уже не служит в моем пансионе, так какое мне дело до всех этих новостей?

– Дело касается вашего сына, сударыня…

– Моего сына? – крикнула пани Ляттер. – Вы хотите внушить мне, что я должна нести ответственность, если какая-нибудь гувернантка заведет интрижку? Все это ложь с Иоасей, но если даже это так, кто имеет право обвинять моего сына?

– Естественно, его жертва.

– Ха-ха-ха! Иоася жертва моего сына! А я должна стать покровительницей особы, которая целый год тайком от меня гуляла в городе. Повторяю, я не верю тому, что вы говорите об Иоасе, но допустим даже, что это правда. Тогда позвольте узнать, действительно ли мой сын был последним, если он и в самом деле впутался в эту авантюру?

Панна Говард смешалась.

– Вы не можете говорить так об Иоасе, – сказала она. – Ведь она была на ужине с паном Казимежем… ну… тогда…

– А со сколькими бывала раньше? Я не верю тому, что вы говорите об Иоасе, но если даже это правда, мой сын имеет право не верить ей. Ведь эта девушка обманывала меня, она говорила, что уходит к родным, а сама шла на свидание; кто же может поручиться, что она не обманывала моего сына и всех своих любовников, если он был одним из них?

– А если сама Иоася скажет, что это пан Казимеж?

– Кому скажет? – спросила пани Ляттер.

– Вам.

Пани Ляттер схватила со стола лампу, сняла абажур и осветила стену, на которой висели два портрета ее детей.

– Взгляните! – воскликнула она, обращаясь к панне Говард. – Это Казик, когда ему было пять лет, а это Эленка, когда ей было три года. Вот фамильные черты Норских. Тот, кто хочет убедить меня в том, что Казик… тот должен показать мне ребенка, похожего на Казика или на Эленку. Поймите меня, сударыня!

– Значит, надо ждать если не три года, то целых пять лет, – прервала ее панна Говард. – А тем временем…

– Что тем временем?

– Что должна делать обольщенная девушка?

– Не рисковать… не охотиться за мужчинами, тогда они не будут обольщать ее! – со смехом ответила пани Ляттер.

– Она не виновата, она не знала, что ждет ее.

– Панна Клара, – уже спокойно сказала пани Ляттер. – Мы люди взрослые, а вы рассуждаете, как пансионерка. Ведь все наше воспитание направлено к тому, чтобы уберечь нас от обольщенья. Нам велят не шататься по ночам, не заигрывать с мужчинами, остерегаться их. Весь свет следит за нами, нас ждет позор за каждую улыбку, за каждый свободный жест. Словом, девушку стерегут каменные стены. Так можно ли назвать ее обольщенной, если она, по доброй воле, не слушая предостережений, каждый день перескакивает через эти стены?

– Стало быть, вы считаете, что для женщин существуют особые правила морали? Что женщины не люди? – воскликнула панна Говард.

– Извините, сударыня, не я создавала эти правила. А если они относятся только к женщинам, то, наверно, потому, что только женщины становятся матерями.

– Стало быть, эмансипация, прогресс, высшие достижения цивилизации – все это, по-вашему…

– Дорогая панна Клара, – прервала ее пани Ляттер, положив учительнице руку на плечо, – согласимся в одном: вам хочется защищать прогресс, а мне кровные деньги. Я не принуждаю вас разделять мои отсталые взгляды, так не принуждайте же меня принимать на свое иждивение таинственных детей, если они в самом деле появятся на свет.

– В таком случае Иоанна обратится к вашему сыну, – в негодовании ответила панна Говард.

– А он ответит ей так же, как я вам. Если Иоанна считала возможным пойти на авантюры, то нет никаких оснований думать, что мой сын не имеет права избегать авантюр. Наконец у него нет денег.

– Ах да, в самом деле! – подхватила панна Говард с насмешливой улыбкой. – Ведь он у вас еще малолетний. Это не Котовский, который умеет сдержать слово, данное женщине.

– Панна Говард!

– Спокойной ночи, сударыня! – ответила панна Клара. – А поскольку у нас такое расхождение во взглядах, с пасхи я ухожу со службы.

– Ах, изволь, уходи хоть со свету, – прошептала пани Ляттер после ухода учительницы. И вдруг горло ее сжалось от таких безумных сожалений, такой тоской стеснилась грудь и такой хаос мыслей вихрем закружил в голове, что пани Ляттер показалось, что она сходит с ума.

Новость, которую принесла панна Говард, крайне огорчила пани Ляттер, но последние слова учительницы были ударом, нанесенным ее материнской гордости, ее надеждам. С каким презрением эта старая дева назвала ее сына «малолетним»! И как она смела, как могла она сравнить его в эту минуту с Котовским!

С некоторых пор в душе пани Ляттер росло по отношению к сыну смутное чувство, которое можно было бы назвать недовольством. Всякий раз, когда кто-нибудь спрашивал: «Что делает пан Казимеж?», «Куда он уезжает?» или: «Сколько ему лет?» – матери казалось, что ей нож всадили в сердце. После каждого такого вопроса ей приходило в голову, что сыну уже двадцать с лишним лет, что, несмотря на способности, он ничего не делает и, что еще хуже, остается все тем же многообещающим юношей, каким был в шестнадцать, семнадцать и восемнадцать лет. Но, что всего хуже, он берет уйму денег у нее, женщины, изнуренной трудом, которой к тому же грозит банкротство.

Не раз вспоминался ей тот дурной сон, когда она, думая о детях, впервые в жизни ощутила холод в своем сердце и сказала себе, что могла бы быть свободной, если бы не они. Но это был только сон, а наяву она по-прежнему горячо любила Казика и Эленку, верила в их светлое будущее и готова была всем пожертвовать ради них.

Но вот сегодня панна Говард грубо сорвала завесу с ее тайных снов и осмелилась сказать, что ее обожаемый Казик никчемный человек. «Он еще малолетний! Это не Котовский!»

А ведь Котовский ровесник Казика, только он уже кончил университет и стоит на верной дороге, а Казик своей еще не нашел. Котовский сам зарабатывает себе на жизнь и так верит в свою будущность, что произвел впечатление на Мельницкого. Вот она, та энергия молодости, которой пани Ляттер искала в своем сыне и не могла, не могла найти!

А что сегодня? Каким этот обожаемый сын, этот будущий гений представляется людям? Сюда, в ее квартиру, явилась жалкая учительница и совершенно спокойно смешала с грязью ее сына. Ведь панна Говард убеждена, что «малолетний» и такой непохожий на Котовского пан Казимеж должен… жениться на Иоанне!

При мысли об этом пани Ляттер вцепилась руками в волосы и хотела биться головой о стену. Можно ли представить себе что-нибудь более позорное, чем ее сын, обреченный на женитьбу! Ее гордость, надежда, земное божество, который должен был потрясти весь мир, кончит свою карьеру, так и не начав ее, женитьбой на выгнанной учительнице и будет радоваться на раннее потомство!

Что сказали бы об этом Сольский, Мельницкий и все ее знакомые, которые с таким любопытством спрашивали у нее: «Что делает пан Казимеж?», «Куда он уезжает?», «Сколько ему лет?» Сейчас все вопросы разрешены одним ударом: пану Казимежу столько лет, что он может быть отцом, а меж тем что он делает?

Он по-прежнему «малолетний», нахлебник у матери, как сказала панна Говард.

Страшную ночь провела пани Ляттер; душа ее сломилась.