Текст книги "Эмансипированные женщины"

Глава седьмая
Ясновидица вещает

Наступила осень. На небе, затянутом тучами, похожими на редкий дым, по несколько дней не показывалось солнце. Мостовая покрылась грязью; стены домов побурели; в воздухе стоял сырой туман, переходивший порою в мелкий дождик. Промокшие воробьи улетали с голых деревьев и лепились по карнизам, заглядывая в темные и мрачные жилища.

Сольские ни разу не посетили Корковичей, и даже Норский, которому был оказан такой любезный прием, совсем у них не появлялся. Пан Коркович с утра до ночи сидел на пивоваренном заводе, даже по ночам вскакивал и мчался на завод, сталкиваясь иногда в воротах с сыном, возвращавшимся с ужина. Пани Коркович была задумчива и хмура, как осень.

– Как же с Сольским? – спросила она однажды у Згерского, который часто бывал у них. – Хорошо же вы, сударь, держите слово!

– Не понимаю, – ответил он, разводя руками. – Я делал все, что мог, чтобы познакомить вас. Видно, кто-то оказывает на них более сильное влияние.

– Догадываюсь! – сказала она.

– О, только не стройте никаких догадок! – запротестовал Згерский, бросая на нее взгляд, который говорил, что можно строить любые догадки.

«Погоди же ты, барышня! – сказала про себя пани Коркович. – Увидишь, что значит пословица: как Куба богу, так бог Кубе».

Однажды она велела Яну позвать Мадзю в кабинет.

– Панна Бжеская, – начала она, – я хочу поговорить с вами по одному деликатному делу…

Мадзя вспыхнула.

– Я не стану вас упрекать, – продолжала пани Коркович, – потому что сама одобрила ваш план воспитания моих девочек. Однако я вижу, что нынешняя система плоха. Вместо того чтобы играть на фортепьяно и заниматься рисованием, как прилично барышням из общества, девочки большую часть дня проводят в гардеробной, шьют какие-то тряпки или учат лакейчонка. И что всего хуже, я собственными ушами слышала, как они говорили друг другу, что одна не любит уже пана Стукальского, а другой надоел пан Зацеральский. Ужасно!

– Вы думаете, сударыня, что это моя вина? – живо прервала ее Мадзя.

– Прошу прощенья! Я ничего не думаю, я только указываю вам на отсутствие надзора. У девочек, вероятно, слишком много свободного времени, раз они занимаются подобными разговорами. Чтобы занять их, я попросила панну Говард давать им уроки. Панна Говард будет заниматься с ними три раза в неделю и сегодня уже придет на урок.

С этими словами пани Коркович кивнула головой, давая понять, что разговор окончен.

– Да, – прибавила она, – девочки будут сейчас так заняты, что вам придется освободить их от шитья и занятий с Михасем.

В коридоре бедная Мадзя заплакала, а у себя в комнате дала волю слезам.

«Боже мой! – рыдая, думала она, – я не могу быть гувернанткой! На что же я буду жить? Что скажут папа и мама?»

В тот же день явилась панна Говард и после разговора с пани Коркович зашла к Мадзе.

– Дорогая панна Магдалена, – сказала она, как обычно, тоном, не допускающим возражений, – не думайте, пожалуйста, что я вторгаюсь в вашу область. Девочки могут повторять с вами курс пансиона, а я буду преподавать им другие науки. Это будет история влияния женщин на развитие человечества, начиная с мифической Евы, которой мы обязаны интересом к научным исследованиям, и кончая Алисой Вальтер, которая командовала армией Соединенных Штатов во время последней войны. Я не критикую вашей системы, – продолжала она. – Это прекрасно воспитывать в детях чувство жалости! Позвольте, однако, обратить ваше внимание на то, что у нас слишком много жалостливых женщин и слишком мало независимых. Я буду прививать девочкам независимость.

Затем панна Говард попросила познакомить ее с Линкой и Стасей, и занятия начались.

Первые дни обе барышни относились к новой учительнице с недоброжелательством. Они говорили, что панна Говард уродина и, наверно, злюка, потому что у нее рыжие волосы. Они жаловались, что ничего не понимают в истории влияния женщин на развитие человечества. Но когда спустя некоторое время панна Говард порекомендовала девочкам учиться верховой езде, они пришли в восторг.

С тем же увлечением, с каким за месяц до этого они учили Михася, они занялись верховой ездой. Они надевали амазонки и цилиндры, менялись хлыстами и по целым дням разговаривали о новых знакомых, о том, какая у них посадка, или о том, как будет хорошо, когда весной они устроят загородную прогулку верхом.

Пан Стукальский, учитель музыки, и пан Зацеральский, учитель рисования, были забыты; их места в сердце Линки и Стаси заняли пан Галопович и пан Выбуховский, молодые и красивые помощники хозяина манежа.

Мадзя уже не могла задавать барышням уроки, они учились только с нею и только из любви к ней. После окончания занятий книги и тетради оставались на столе, а Линка и Стася бежали в гардеробную, чтобы переодеться в амазонки.

Положение Мадзи в доме Корковичей становилось все более щекотливым. Иногда она в отчаянии хотела поблагодарить своих хозяев за работу и умолять панну Малиновскую взять ее на службу в пансион или устроить ей частные уроки. Однако она тут же спохватывалась.

«Что же это я, – думала Мадзя, – каждую четверть буду менять место? Везде меня ждут неприятности, и мой долг перенести их. В конце концов девочкам надоест верховая езда, и у меня опять будет с ними меньше хлопот. Слишком везло мне в жизни, потому-то я легко теряюсь».

Когда она пожаловалась однажды панне Говард, что девочки ленятся и стали слишком смелы, та удивилась.

– Как? – воскликнула она. – Вас не радует, что девочки становятся независимыми? Разве только мальчики должны увлекаться физическими упражнениями? Разве только они имеют право громко разговаривать и делать смелые движения? О, панна Магдалена, прошли те времена, когда обманчивый румянец смущения и потупленные глазки являлись украшением женщины! Неустрашимость, уменье найти выход из самого трудного положения – вот достоинства новых женщин.

Однажды пани Коркович вызвала Мадзю к себе.

– Я замечаю, панна Магдалена, – сказала она, – что вы все дольше и дольше занимаетесь с девочками. Такие занятия не могут быть полезны ни для них, ни для вас. Поэтому я написала письмо пану Дембицкому и предупредила старика, что его племянница не может больше у нас заниматься.

– Вы уже отослали это письмо? – с ужасом спросила Мадзя.

– Да. И пан Дембицкий согласился со мной.

– Нет, этого я не заслужила! – воскликнула Мадзя. – Ведь племянница пана Дембицкого не мешала нашим девочкам. Что я теперь скажу ему?

Мадзя расплакалась, и обеспокоенная пани Коркович сменила вдруг суровый тон на нежный.

– Но, панна Магдалена, я хотела сделать для вас лучше, мне вас жалко, – говорила она, думая про себя, что, если Мадзя уйдет, исчезнет последняя надежда познакомиться с Сольскими. А так они, может, как-нибудь и навестят ее…

Однажды вечером, – это был будний день, – к дому Корковичей снова подкатила карета Ады, и камердинер вручил Мадзе письмо.

«Позавчера, – писала панна Сольская, – Эленка с отчимом и его семьей вернулась из-за границы. Сегодня все они придут ко мне на чай, так что приезжай, они хотят с тобой познакомиться».

Пани Коркович охотно разрешила Мадзе уехать, и та в крайней тревоге, надев новое платье, поехала к Аде.

В передней лакей остановил камердинера и стал о чем-то шептаться с ним. Через минуту вбежала горничная Ады; узнав Мадзю, она снова убежала, однако тут же вернулась и попросила гостью в комнаты.

– Только, барышня, входите потихоньку и станьте поодаль, там одна барыня вызывает духов, – в волнении говорила горничная.

– Какая барыня?

– Жена отчима Норских. Четверть часа назад ее схватило, нашло на нее.

Мадзя осторожно проскользнула в полуотворенную дверь тетиной Ады и, остановившись на пороге, увидела странную сцену. Посредине комнаты, за столиком, сидела женщина лет тридцати, с остановившимися глазами и волосами, рассыпавшимися по плечам, как львиная грива. На лице ее застыло странное выражение изумления и страха. Рядом с нею стоял красивый брюнет и как будто о чем-то спрашивал. Остальные сидели в разных уголках тетиной, впившись глазами в ясновидицу.

Брюнет повторил вопрос, но женщина не ответила. Она обратила глаза на Мадзю и, внезапно протянув к ней руки, звучным голосом воскликнула по-английски:

– Вот избранница!

Она закрыла глаза, нахмурила брови, словно с трудом собираясь с мыслями, и прибавила с удивлением:

– Странно, я не вижу избранника? Хотя он велик и могуч… Да, могуч!

Голова ее упала на подлокотник кресла, на лице появилось выражение усталости.

– Не хочу, не хочу! – повторяла она и все терла руками глаза.

Брюнет нагнулся и дунул ей в лицо. Прошло несколько минут.

– Я спала? – спросила ясновидица со смехом; однако голос у нее изменился.

Когда Мадзя снова посмотрела на нее, ей показалось, что за столиком сидит другая женщина: страшные за минуту до этого глаза потухли, вдохновенное лицо стало добрым, а потом шаловливым. Женщина поднялась с кресла и перешла на диванчик, смеясь и вытирая слезы.

– Ах, оставьте! – говорила она по-английски. – Я давно так не уставала.

Все стали здороваться с Мадзей. Ада познакомила ее с красивым брюнетом, который оказался отчимом Норских, паном Арнольдом Ляттером, затем с его женой, которая все еще не могла очнуться. Затем к Мадзе подбежал Сольский и с жаром приветствовал ее, за ним пан Казимеж, который казался озабоченным, и, наконец, Дембицкий, как обычно, рассеянный и равнодушный.

Только панна Элена Норская не поднялась с кресла, а когда Мадзя, поздоровавшись со всеми, подошла к ней, издали протянула ей руку и сказала по-польски с легкой иронией:

– Ну, милочка, ты разве что за Бисмарка должна выйти, раз прорицательница говорит, что твой избранник велик и могуч.

Мадзю смутило это приветствие. Но в эту минуту пан Арнольд сказал Элене на ломаном польском языке:

– Не шути! Эта прорицательница предсказала и смерть твоей матери.

– Но мне и Казику посулила исполнение всех желаний, – ответила Элена с непринужденной улыбкой, которая не отвечала ни ее черному платью, ни словам отчима.

К Мадзе подошла Ада и, взяв ее под руку, со смехом зашептала:

– Ну-ну! признайся, кто этот могучий избранник, которому ты вскружила голову? Как жаль, – прибавила она со вздохом, – что твой суженый должен быть велик и могуч! Если бы только умен и благороден, я бы подумала, что тебе судьбой назначен Стефек.

– Вы смеетесь надо мной! – смущенно ответила Мадзя, она поняла в эту минуту, что это ей что-то напророчила пани Арнольд и она теперь героиня собрания. Пусть даже на краткий миг.

– Пойдем к пану Дембицкому, – сказала Ада, увидев, что брат разговаривает в углу со стариком.

– Пан Дембицкий, что вы скажете об этом предсказании? – спросила она, подойдя к ним.

Дембицкий обратил на нее свои голубые глаза и сунул уже руку за лацкан сюртука, собираясь отвечать, но его предупредил нетерпеливый Сольский.

– Представь, пан Дембицкий не верит в спиритизм! Он говорит, что это шарлатанство или особого рода заблуждение.

– Но вы верите в сверхчувственный мир! – воскликнула Ада. – Вы даже умеете очертить его с помощью математических формул. Как же вы можете не верить в спиритизм?

– Я должен предупредить вас, панна Магдалена, – обратился к Мадзе Сольский, – что моя сестра законченная атеистка. Достаточно сказать, что за границей она слушала Геккеля! Однако это не помешало ей на обратном пути заехать в Ченстохов, ну, и поверить в стучащих духов.

– Сомневаюсь, – после минутного раздумья сказал Дембицкий, – чтобы обитатели сверхчувственного мира могли общаться с нами.

– Отчего же? – спросила Ада.

– Разве вы могли бы, сударыня, – наставительным тоном продолжал Дембицкий, – общаться, например… с устрицами? Разве вы сочли бы уместным тратить время на то, чтобы объяснять им, что представляет собою мир, который мы видим и слышим? Есть ли, наконец, хоть малейшая возможность объяснить наш мир существам, лишенным зрения и слуха? Так вот, для постижения сверхчувственного мира нам так же не хватает соответствующих органов чувств, как устрицам не хватает слуха для того, чтобы восхищаться нашими операми, и зрения для того, чтобы оценить красоту наших пейзажей.

К собеседникам, улыбаясь, подошел Казимеж Норский.

– Ого! – сказал он. – Вижу, пан Дембицкий сел на своего конька: каково оно, царство небесное?

– Вы, сударь, не верите в царство небесное? – нерешительно спросила Ада, глядя то на пана Казимежа, то на пана Дембицкого, который рядом с молодым красавцем казался просто карикатурой человека.

– Я верю в то, что вижу.

– Америку вы видите? – спросил Дембицкий.

– Ее видели и видят другие.

– А вы видите, как земля вращается вокруг солнца и собственной оси?

– В этом я несведущ, – весело ответил пан Казимеж.

Дембицкий и Сольский переглянулись.

– Я не могу отказаться от мысли, – говорил Норский, обращаясь к Аде и Мадзе, – что теории о потустороннем мире выдуманы в утешение беднякам, для которых здешний мир закрыт. Сверхчувственный мир должен быть для них наградой за голод, который испытывают их чувства. Однако люди, которым доступны земные наслаждения, сами себя обкрадывают, тратя время на подобные рассуждения. Это все равно, как если бы голодный с вожделением смотрел на нарисованный персик, вместо того чтобы съесть свежий, покрытый пушком плод.

– Поэт! – рассмеялся Сольский, глядя на Мадзю.

– Поэт нынешних времен, – прибавил Дембицкий.

– А вы, сударь, думаете, что придут новые времена? – спросила Ада.

– Времена, они всегда новые и всегда на пороге тех, кто любит персики с пушком.

Панна Элена подошла к Мадзе, увлекла ее в сторону и усадила на диван.

– Что же это ты, – сказала она, глядя на свой веер, – начинаешь кокетничать с Сольским?

– Я?

– Он в восторге от тебя. Сам мне рассказывал. Мы ведь с ним друзья…

– А тебе давно пора быть его женой, – ответила Мадзя с такой естественностью, что панна Элена пристально на нее поглядела.

Вдруг Мадзя придвинулась к ней и, понизив голос, заговорила:

– Зачем ты это делаешь, Эленка? Зачем тянешь с ответом и дразнишь его, ведь твоя мать очень… очень хотела, чтобы ты за него вышла?

– Так ли это?

– Верь мне, верь! Она очень огорчалась, когда узнала, что ты порвала с ним.

Панна Элена откинулась на спинку дивана.

– Ах, я это знаю! Мать, брат, даже отчим всегда советовали мне не пренебрегать такой блестящей партией. Мужчины меня не удивляют, но мать! Пожалуй, единственное, что я унаследовала от нее, – это неуменье продаваться. Кто хочет безраздельно владеть мною, должен безраздельно принадлежать мне. Не красота влечет меня, а безраздельное взаимное обладание. Ты думаешь, я не знаю, что такое брак и какая роль приходится в нем на долю женщины? Брр! Должна же я что-то получить за все эти гадости! Если я кого-нибудь осчастливлю и рожу ему ребенка, пусть он оценит мою жертву…

– Разве ты не любишь Сольского? – с удивлением прервала ее Мадзя. – Право, ни одна женщина еще не говорила так о браке.

– Ни одна здесь, у вас, в этой стране наседок. А ты поговори с американками, шведками! Вот где женщины ценят свое достоинство! Они поняли, что мужчина – это прежде всего жадный зверь. Что ж, если я должна быть съедена, то пусть мне заплатят столько, сколько стоит мое тело. А сколько оно стоит, мужчины сами определят, – со смехом закончила она.

– Итак, вашим избранником должен быть Бисмарк, – произнес вдруг пан Казимеж, подавая Мадзе руку.

Пани Арнольд подхватила Дембицкого, ее муж подал руку Аде, Сольский – Элене, и все перешли в столовую.

– Готов побиться об заклад, что вы с панной Магдаленой говорили о женщинах, – сказал Сольский.

– Вы угадали, – ответила панна Элена.

– Можно узнать, что именно?

– Как всегда, что вы не стоите нас.

– Иногда мне кажется, что вы правы.

– Это «иногда» просто великолепно! – рассмеялась Элена. – О, вы должны перемениться… сильно перемениться. Дайте срок: женщины создадут союз…

– А это зачем?

– Для защиты от вас если не своих прав, то хотя бы своего женского достоинства, – ответила она, опираясь на его руку.

Сольский сжал ее руку и, страстно глядя ей в глаза, сказал:

– Клянусь, в вас есть что-то от львицы. Вы красивы и опасны. Готовы ранить среди ласк.

– Среди ласк? Что это значит? – спросила она, окидывая его взглядом. – Нет ничего удивительного, что из ваших прежних кошечек выросли львицы. В нашем веке все становится могучим.

За ужином пани Арнольд несколько раз поднимала разговор о спиритизме, новой религии, которая в Америке насчитывала уже тысячи последователей.

– А какая будет польза от этой новой веры? – напустив на себя серьезность, спросил пан Норский.

– Сколько же раз надо повторять вам! – воскликнула по-французски пани Арнольд. – Эта религия на каждом шагу дает доказательства существования загробного мира, в котором блаженство каждой души зависит от ее нравственности на земле. Таким образом новая религия удерживает людей от зла и побуждает их к добродетели. Далее, спиритизм учит нас, что все люди и все живые творения составляют одну семью, в которой должна царить любовь.

– На любовь я согласен, – прервал ее пан Казимеж.

– Вы тоже так думаете? – спросил у Элены Сольский.

– Да, но только чтобы любовь доказывали на деле.

– Далее, – продолжала пани Арнольд со все возрастающим жаром, – спиритизм дает возможность общаться с умершими.

– Неужели? – воскликнула Мадзя.

– Ах, только не это! – вздрогнула панна Элена. – Я так далека от понимания сверхъестественного, что боялась бы…

– А нет ли таких духов, которые показывали бы людям тайные сокровища? – спросил пан Казимеж.

– Конечно. Они уже открыли нам, что самые драгоценные сокровища человек таит в себе, – ответила пани Арнольд.

Дембицкий пристально посмотрел на нее и покачал головой.

За ужином царило оживление. Только Дембицкий, хоть и сидел напротив панны Элены, был угрюм и смотрел в тарелку. Мадзя, рядом с которой сидел пан Норский, то менялась в лице, то как будто порывалась встать из-за стола.

После ужина Сольский отвел Дембицкого в сторону и со смехом сказал старику:

– Вижу, вы не обожатель панны Норской.

– Вне всякого сомнения, – пожал тот плечами. – Не понимаю, как могли вы сходить по ней с ума.

– Люблю спорт! – воскликнул Сольский. – Когда на улице буря, меня тянет на прогулку. Когда я вижу крутую гору, мне хочется взобраться на нее.

– Думаю, крутые горы меньше всего должны располагать к вылазкам.

– И все-таки какая-то магнетическая сила скрыта во всем, что недоступно и опасно.

– Смотря для кого, – прервал его Дембицкий. – Сказать по правде, не вижу, чем может быть опасна панна Элена.

– Чем? – воскликнул Сольский. – Эгоизмом, обожествлением собственного я, перед которым должен склониться весь мир. Человек в ее глазах – ничтожество! О, это наслаждение обладать такой женщиной!

– Стоит ли она того?

– А что же стоит? – с живостью спросил Сольский. – Я дрался на дуэлях и вынес из них шрамы или угрызения совести. У берегов Капри я в бурю разбился на лодке, но ничего не испытал, разве только ногу вывихнул. Лев, к которому я вошел в клетку, разорвал мне панталоны. На огнедышащем Везувии я едва не ослеп от пепла и получил насморк. И это называется впечатления! К черту! Меж тем обладание красивой и независимой женщиной принесет мне миг безумства, и при этом я не промокну, не разобьюсь и не изувечусь. Дайте же и мне насладиться жизнью! Иначе зачем мне деньги?

– Вы все еще беседуете о спиритизме? – спросила Мадзя, подойдя к ним.

– Хуже, – подхватил Сольский, – мы говорим о счастье. Панна Магдалена, думали ли вы когда-нибудь о том, что такое счастье?

– Счастье? – повторила Мадзя. – Человек чувствует себя счастливым, когда всем вокруг хорошо.

– Это чужое счастье! – сказал Сольский. – А как вы представляете себе свое личное счастье?

– Самое большое личное счастье, когда человек может творить добро. Не так ли? – спросила Мадзя, глядя удивленными глазами то на Дембицкого, то на Сольского.

– И вас удовлетворило бы такое счастье? – спросил Сольский.

– Ах боже! – воскликнула Мадзя. – Да ведь лучше нет ничего на свете, и человеку больше ничего ненужно…

– Нет, отчего же, – флегматически произнес Дембицкий, – человеку нужно еще носиться по волнам, катиться с крутых гор, драться на дуэлях…

– Что вы говорите? – удивилась Мадзя. – Ведь это несчастье!

– Мы, сударыня, не понимаем друг друга, – сказал Дембицкий, пожимая ей руку. – Вы человек нормальный и здоровый, а мы люди больные, дегенераты. Наши нервы уже так притупились, что мы не чувствуем не только чужой, но и собственной радости. Только физическая боль напоминает нам о том, что мы еще существуем…

– Ну-ну! – прервал старика Сольский. – Ни эгоизм, ни жажда сильных ощущений не доказывают, что нервы притупились.

– Доказывают, доказывают! – настаивал Дембицкий. – Превосходная скрипка рождает отзвук даже тогда, когда звук раздастся рядом. А для того чтобы камень родил отзвук, по нему надо ударить молотом. Альтруизм – это та превосходная скрипка, которую каждый здоровый человек носит в своем сердце. А ваши сильные ощущения – это молот, молот, которым надо бить камни.

– Я не понимаю, о чем вы говорите, – покраснела Мадзя и отошла к дамам.

– Что скажете? – спросил Дембицкий, показывая глазами на Мадзю. – Не лучше ли это отвесных скал?

– Сон! Небесное виденье! – задумчиво ответил Сольский. – Если… не хорошо сыгранная комедия! – прибавил он через минуту. – Эти бабочки, если захотят, могут явиться ангелами в облаках и радугой опоясаться. Вся наша мудрость заключается в том, чтобы, притворяясь, будто мы верим им, знать про себя, что эти милые ангелочки представляют собой на деле.

– Что же они собой представляют?

– Это самки, они слабее самцов и, чтобы использовать их, вынуждены прибегать ко всяким маневрам. Одни изображают из себя ангелов, другие демонов… смотря по надобности.

– А ваша сестра кого изображает? – спросил Дембицкий, строго глядя на Сольского.

– Ах! – вспыхнул тот. – Ада святая. Это исключительная женщина.

– Так будьте осторожны с вашими теориями, потому что исключений может быть больше.

Было уже поздно, разговор в гостиной обрывался, и гости стали прощаться.

– Вы позволите отвезти вас? – спросил у Мадзи пан Казимеж.

– Спасибо. Может, меня проводит пан Дембицкий, – ответила Мадзя.

– Вот видите, сударь, какая награда ждет вас за оптимизм, – обратился Сольский к Дембицкому.

– Неутешительная награда! – прибавил пан Казимеж.

– Поблагодари же, Мадзя, пани Арнольд за доброе предсказание, – прервала его Ада. – Впрочем, я бы предпочла, чтобы твой избранник не был таким уж великим человеком.

По дороге домой Мадзя стала просить у Дембицкого извинения за то, что пани Коркович удалила Зосю. Но старик прервал ее.

– Зосю я посылал к Корковичам только ради вас, – сказал он. – Я доволен, что так случилось, это неприятные люди. Мне кажется, что и вы в скором времени распроститесь с ними.

Догадавшись, что до Дембицкого дошли слухи об ее отношениях с Корковичами, Мадзя переменила тему разговора и спросила у старика, что он думает о сегодняшнем собрании.

– Что ж? – ответил он, кривя губы при свете фонаря, мимо которого они проезжали. – Мы провели время не так банально, как на обычных вечерах. Что же касается людей…

Он потер кончик носа и продолжал:

– Оба Сольские прекрасные люди, – я давно их знаю, – но нет у них цели в жизни. Вот где полезна была бы бедность! Пан Арнольд, кажется, человек порядочный, а его жена полусектантка, полуистеричка. Женщины изнеженные и свободные легко становятся капризницами, а там и истеричками.

– Вы ничего не сказали о Норских, – вполголоса произнесла Мадзя.

– Что можно о них сказать? – ответил старик. – Разве только то, что они любят наслаждаться жизнью, но при этом не признают никаких обязанностей. Если Сольского терзает отсутствие обязанностей, побуждает придумывать себе какие-то цели, то пан Норский мучиться от этого никогда не будет.

– Вы не любите их? – спросила Мадзя, вспомнив старую ссору Дембицкого с Эленой.

Он покачал головой и сказал после раздумья:

– Сударыня, если бы я даже хотел, я никого не могу не любить.

– Я вас не понимаю.

– Видите ли, всякий человек, как учил нас катехизис, состоит из двух частей. Одна является очень сложным автоматом, который достоин сожаления, презрения, порой удивленья. Другая – это искра божья, которая горит ясней или слабей, но в каждом человеке стоит дороже всего мира. Если вы прибавите к этому, что обе части тесно соединены и человек как единое целое будит в нас одновременно и презрение и глубочайшее уважение, то поймете, что может родиться из этих чувств.

– Ничего? – сказала Мадзя.

– Нет. Симпатия там, где господствует дух, и равнодушие там, где возобладал автомат. Ненавидеть человека нельзя, ведь рано или поздно он потеряет свою тленную оболочку и станет бесконечно благородным творением.

– Вы тоже верите в духов?

– Стучащих? – спросил он. – Нет!

Экипаж остановился, Дембицкий помог Мадзе выйти и позвонил у ворот.

Не успела Мадзя войти к себе в комнату, как на пороге появилась пани Коркович в короткой юбке, с папильотками в волосах, в ночной кофте, которая рельефно обрисовывала ее мясистые прелести.

– Уже второй час! – сказала она с раздражением. – Вы все время были у Сольских?

– Да.

– Весело важные баре проводят время, не то что трудовой люд. Вас привез пан Сольский?

– Пан Дембицкий.

– Вы, вероятно… – Она замялась, а затем прибавила: – Пан Дембицкий, верно, сердится на меня!

Мадзя молчала. Однако тень пробежала по ее обычно доброму личику, и пани Коркович пожелала ей спокойной ночи.

Когда Мадзя погасила свет, перед ее глазами поплыли смутные виденья. Ей виделась гостиная Ады, львиная грива и грозные глаза пани Арнольд, а вокруг нее красивые лица Арнольда и Норских и безобразные Сольских и Дембицкого. И странное дело, только теперь, когда неясными стали отдельные черты, каждое лицо приобрело свое характерное выражение. Арнольд был всецело поглощен своей женой, Дембицкий погружен в задумчивость, в Сольском все словно кипело и клокотало. На лице Ады изображалось смирение, лицо Элены дышало гневом и гордостью, а у пана Казимежа казалось лишенным всякого выражения, вернее было веселым, и эта веселость производила на Мадзю отталкивающее впечатление.

Вдруг показалась новая тень: пани Коркович в ночной кофте, с головой в папильотках и глупо-самодовольным взглядом. У нее был такой забавный вид, что Мадзе и стыдно стало за свою хозяйку, и жаль ее.

– Не разгоревшаяся искра божья! – говорила она себе, силясь не глядеть на пана Казимежа, который со своей насмешливой улыбкой, со всей своей красотой и изящными движениями казался ей банальней даже пани Коркович с ее глупой спесью.

О том, что напророчила ясновидица, Мадзя и не вспомнила, сочтя все это просто недоразумением.