Текст книги "Эмансипированные женщины"

Глава девятая
Деятельность Мадзи

Судьба благоприятствовала ей, послав тут же на площади Ментлевича.

– Ах, как хорошо, что я вас встретила! Знаете, у нас будет концерт пана Сатаниелло и панны Стеллы…

– Гм, гм! – пробормотал Ментлевич, с удивлением глядя на нее.

– Да. Они берут у нас фортепьяно, папочка похлопочет насчет трапезной… А вы, миленький, займитесь устройством…

– Концерта? – спросил Ментлевич.

– Да, дорогой! Я буду вам очень, очень благодарна, если вы займетесь этим…

Она говорила таким нежным голосом, так пожала ему руку, так умильно заглянула в глаза, что у Ментлевича голова закружилась. Он и впрямь увидел, что площадь начинает кружиться справа налево и при этом качаются даже башни костела.

– Вы сделаете это… для меня? – настаивала Мадзя.

– Я? – сказал Ментлевич. – Да я для вас готов на все!

И в доказательство этого он хотел схватить за шиворот проходившего мимо еврейчика. Однако опомнился и спросил:

– Что прикажете делать? Я украшу зал, расставлю стулья, могу продавать билеты… Но у этого Сатаниелло нет виолончели!

– Правда! Ах, как жалко!

– Ничуть! – воскликнул решительно Ментлевич. – Я привезу сюда его виолончель и подержу у себя, чтобы он ее еще раз не заложил перед концертом.

– Так вот он какой! – машинально сказала Мадзя.

– Как, вы его не знаете?

– Откуда же?

– Я думал, по Варшаве…

– Нет, я случайно встретила их здесь на постоялом дворе.

– Вы были у них на постоялом дворе?

– Да. Они очень, очень бедны, пан Ментлевич! Надо непременно устроить им концерт.

– Устроим! – ответил он. – Но вы в самом деле эмансипированная! – прибавил он с улыбкой.

– Почему? – удивилась Мадзя.

– Ни одна из наших дам не пошла бы к бродячим актерам и не стала бы устраивать для них концерт, если бы они даже умирали с голоду. Наши дамы – аристократки. А вы – ангел! – закончил Ментлевич, глядя на Мадзю такими глазами, точно хотел съесть ее тут же, на площади.

Смущенная Мадзя попрощалась с ним и побежала к сестре пана Круковского, а Ментлевич все стоял, стоял, стоял и смотрел ей вслед. А когда ее серое платьице и перышко на шляпке совершенно скрылись за забором, пан Ментлевич вздохнул и направился на постоялый двор навестить бродячих актеров и поговорить с ними о концерте.

Тем временем Мадзя бежала к дому пана Круковского, вернее его сестры, и думала:

«Он тоже назвал меня эмансипированной, и папочка назвал меня эмансипированной… Что-то тут да есть! Может, я и впрямь эмансипированная? Все равно: что в этом дурного? Пусть себе называют, как хотят, только бы удалось устроить концерт!»

Если назначение Мадзи заключалось в том, чтобы пробудить сонные души иксиновской интеллигенции и вообще вызвать в уездном городе какие-то бурные проявления жизни, если ей суждено было волновать умы, изумлять и потрясать людей самых спокойных, то началом ее деятельности следует считать пятнадцатое июня 187… года, когда ей пришла в голову мысль устроить концерт. В этот день за какой-нибудь час она изумила собственного отца, окончательно вскружила голову пану Ментлевичу, потрясла и совершенно покорила пана Круковского, и все это – без малейшего намерения достичь подобных результатов.

День, как мы уже сказали, был июньский, ясный, даже знойный, четыре часа пополудни. Всякий, у кого нет определенных занятий, а при доме есть собственный сад, сидит в такую минуту под деревом, вдыхает аромат цветов и внимает жужжанью насекомых. И если он не может любоваться образами своего воображенья, то смотрит на землю, где скользят тени листьев, при легком дуновении ветерка подобные маленьким, причудливым и веселым созданьицам, которые пляшут, целуются, прячутся и снова выскакивают, но уже с другой стороны, и такие изменившиеся, что кажется, это уж совсем новые созданьица.

У сестры пана Круковского не было занятий и был прекрасный сад. Но именно потому, что день стоял чудный и словно манил на свежий воздух, экс-паралитичка решила – запереться в доме. Она надела атласное платье, набросила на голову кружевной чепец, нацепила половину своих брошей, цепочек и браслетов и уселась в кресле, вернее на подушке, подсунув другую подушку за спину, а третью под ноги.

Затем она велела позапирать двери, чтобы не залетали мухи, и для защиты от зноя опустить шторы; в комнатах стало душно, и она велела брату освежать воздух одеколоном.

Когда Мадзя вошла в гостиную, она услышала тихое шипенье и увидела пана Людвика, который, сидя с моноклем в глазу напротив обложенной подушками сестры, с выражением обреченности во всей фигуре, нажимал на пульверизатор и освежал воздух.

– Потише, Люцусь, – говорила экс-паралитичка. – Полегче, полегче! Ах, это ты, Мадзя? Не правда ли, какой ужасный день? Мама здорова? Папа здоров? Счастливые! Я уверена, что, если не станет прохладней, мне не дожить до восхода солнца.

– Что вы, сестрица! – прервал ее пан Людвик, по-прежнему орудуя пульверизатором.

– Не прерывай меня, Люцусь!.. Умру, и никто обо мне не пожалеет! Никто! Напротив, все обрадуются… Но что с тобой, Мадзя? Ты какая-то взволнованная!

– Я быстро бежала, сударыня.

– Мне кажется, ты чем-то встревожена. Уж не случилось ли чего, а вы от меня скрываете? – воскликнула больная.

– Нет, сударыня, это, наверно, от жары.

– Да, да, от жары! Люцусь, обрызгай Мадзю!

Послушный пан Людвик поправил моноколь в глазу и направил на Мадзю такую сильную струю одеколона, что сестра его закричала:

– Потише, Люцусь! Довольно! Теперь немного меня.

У экс-паралитички в эту минуту был приступ словоизвержения. Как корабль, который, выплывая в открытое море, развертывает парус за парусом, так больная дама из прошлого, настоящего, будущего и вероятного извлекала все новые и новые истории. Пан Людвик боялся, что упадет в обморок, Мадзя опасалась, как бы с дамой не случился удар.

Девушка сгорала от нетерпения. Она пришла сюда поговорить с паном Круковским о концерте, а меж тем его сестра, проговорив полчаса, казалось, только расправила крылья, как орел, который тяжело поднимается среди утесов и, только увидев под собой их вершины, взмывает кверху.

«Надо как-то дать понять, что у меня к нему дело», – подумала Мадзя. Вспомнив из рассказов о магнетизме, что взглядом можно внушить другому лицу свою мысль, она стала быстро поглядывать на пана Круковского.

Пан Людвик заметил молниеносные взгляды Мадзи. Сперва он решил, что это от жары и, сладко улыбнувшись, с непередаваемой грацией направил на Мадзю новую струю из пульверизатора. Но когда щечки Мадзи покрылись ярким румянцем, когда серые глаза ее запылали, а влажные полураскрытые губы стали совсем карминовыми, пан Круковский сам вспыхнул и скромно опустил глаза.

«Какая страсть!» – подумал он. Ему вспомнились всякие дамы, которые были к нему неравнодушны, и он почувствовал, что Мадзя переживает одну из таких минут, после которых обычно следует признанье.

«Нет, я не могу допустить, чтобы она объяснилась мне!» – сказал он про себя и решил бросить на Мадзю один из тех взглядов, которые выражают успокоение, надежду, взаимность, словом совершенную гармонию душ.

Итак, он бросил такой взгляд. Но кто опишет его изумление, когда он увидел, что Мадзя подмигивает ему и делает глазами какие-то знаки.

Пан Круковский так любил Мадзю, что в первую минуту ему стало неприятно.

«Зачем она это делает?» – подумал он.

Но взгляды ее были такими пылкими, а на лице рисовалось такое страстное нетерпение, что пан Круковский ощутил в сердце необычайное волнение.

«Боже! – в страхе подумал он. – Выдержу ли я!»

Он понял, что не выдержит, и в ту же минуту им овладело то безумие отчаяния, которое в последнюю минуту овладевает, наверно, самоубийцами.

«Будь что будет!» – сказал он себе и поднялся, готовый на все.

– Панна Магдалена, – сказал он, – не пройтись ли нам по саду?

– Ах, с удовольствием! – радостно воскликнула она.

«Я должен объясниться, – подумал пан Людвик. – Выхода нет».

– В сад, в такую ужасную жару? – вознегодовала экс-паралитичка, которая вынуждена была прервать необыкновенно интересный рассказ.

– Мы, сестрица, пройдемся с панной Магдаленой, я вижу, ей совсем нехорошо… Здесь жарко и душно, – ответил пан Людвик таким решительным тоном, что больная дама умолкла, как овечка.

– Подождите, возьмите меня с собой! – сказала она с нежным упреком в голосе.

– Я пришлю кого-нибудь, и вас привезут к нам. Валентова! – крикнул он с крыльца. – Ступайте к пани…

Не успели они войти в сад, как Мадзя схватила пана Круковского за руку и прошептала:

– Знаете, я думала, что умру!

– Сокровище! – воскликнул пан Круковский, сжимая ей руку.

«Концерт будет!» – подумала Мадзя, а вслух прибавила:

– Мне казалось, что я никогда уже не смогу поговорить с вами. Никогда!

– Нужно ли это? – прошептал в свою очередь пан Людвик. – Я все уже знаю…

– Как, вы все уже знаете? Кто вам сказал?

– Ваши глаза, панна Магдалена! Ах, эти глаза!..

Мадзя вырвала у него руку и, остановившись на дорожке, всплеснула руками.

– Вот так история! – воскликнула она в неподдельном изумлении. – Даю слово, сударь, я все время думала: догадается он или нет, что я хочу ему сказать? Так вы, может, знаете и о том, как их зовут?

– Кого? – воскликнул пан Людвик, разводя руками.

– Ну, тех, кто должен дать концерт: Стеллу и Сатаниелло. Его зовут Сатаниелло, и он, конечно же, будет играть на виолончели, потому что пан Ментлевич ее выкупит…

– О чем вы говорите, панна Магдалена? – спросил пан Круковский. У него было такое чувство, точно он на полном бегу вдруг ослеп.

«Что со мной?» – подумал он, потирая лоб.

– Я говорю о концерте, – ответила Мадзя.

– О каком концерте?

– Так вы ничего не знаете! – воскликнула Мадзя. – Зачем же вы говорите, что знаете?

И она сызнова начала бессвязно рассказывать о концерте, о Стелле, о трапезной, даже о Ментлевиче, который так добр и так мил, что взялся все устроить.

– Но весь концерт будет испорчен, – закончила она наконец, – если вы, дорогой пан Людвик, нам не поможете! Вы такой благородный человек… Я сперва хотела к вам пойти, потому что знаю, что вы лучше всех поймете, в каком положении эти бедняки… Знаете, им нечего есть! Ведь вы поможете, правда, пан Людвик? Вы сделаете это? Вы должны это сделать!

И она так сжимала ему руку, так заглядывала ему в глаза, чуть не бросалась на шею, что на мгновение у пана Круковского мелькнула мысль: схватить ее и бежать на край света, а там – хоть смерть…

– Вы сделаете это, пан Людвик, сделаете? – спрашивала Мадзя сладким голосом, в котором звучала такая мольба и такая тревога, что пан Людвик совсем ошалел.

– Я все сделаю! – сказал он. – Вы же знаете, я исполню все ваши желания…

– Ах, как это хорошо, какой вы благородный человек, какой милый!

«Милый!..» Это слово, которое Мадзя уже употребила один раз, говоря о Ментлевиче, поразило пана Круковского в самое сердце. По счастью, он вспомнил, что она произнесла его другим тоном, что он, пан Людвик Круковский, может придать этому слову иное значение.

– Что я должен делать? – спросил он с улыбкой. – Приказывайте!

– Что? – Мадзя задумалась. – Трапезная есть, – говорила она, – фортепьяно есть, виолончель есть… Знаете что? Прежде всего мы будем продавать билеты…

– Мы с вами? Отлично.

– Потом вы преподнесете Стелле букет, когда она будет выходить на сцену. Я знаю, дамы не могут выступать на эстраде без букета.

– Нет, панна Магдалена. Я могу дарить букеты только одной женщине, больше никому. Но если вы хотите, чтобы у концертантки был букет, я велю его сделать, а вручит его кто-нибудь из здешней молодежи.

– Ладно, – согласилась Мадзя. – Но за это вы должны сделать для меня одну вещь.

– Я весь к вашим услугам.

– Видите ли, – говорила она в задумчивости, – это будет очень однообразный концерт, только виолончель и пение, маловато, особенно, если мы назначим высокие цены… Не правда ли?

– Конечно.

– Я вот и подумала сейчас, что нехорошо получится… Знаете, что мы сделаем? Вы сыграете на скрипке! Вы так хорошо играете, пан Людвик, мне Фемця говорила!

– Я? – воскликнул пан Людвик и попятился.

– Пан Людвик, дорогой мой! Ведь я знаю, что вы прекрасно, что вы восхитительно играете! Все будут плакать…

– Я с бродячими актерами?

– Но ведь это концерт с благотворительной целью! Они так бедны! О, вы должны играть, если любите меня хоть немножко…

Пан Круковский побледнел при этих словах.

– Если я вас люблю? Панна Магдалена! – произнес он торжественно. – До сих пор Круковские грудью становились против пушек, пистолетов и шпаг, и ни один не становился на эстраде, рядом с бродячими актерами! Но если я должен таким образом доказать свою привязанность к вам, я буду играть на концерте.

И он поклонился.

– Ах, как хорошо! Нет, вы самый благородный человек из всех, кого я только встречала в жизни. Знаете, назначим цены: три рубля первый ряд, два второй, а остальные билеты по рублю.

Пан Людвик меланхолически улыбнулся.

– Однако довольно! Благодарю вас, пан Людвик, благодарю от всей души, – говорила Мадзя, заглядывая пану Круковскому в глаза и пожимая ему руку. – Еще раз большое спасибо, я бегу, а то мне влетит от мамы.

Пан Круковский молча поцеловал ей руку, а когда Мадзя попрощалась с его сестрой, проводил ее на крыльцо и еще раз поцеловал ей ручку.

Когда он вернулся в сад, больная сестра посмотрела на него в золотой лорнет.

– Милый Людвик, – строго сказала она, – что все это значит? Магдалена возбуждена, ты смущен – клянусь богом, в городе что-то случилось! Кто умер: ксендз или майор? Ничего не скрывай, я все знаю… Этой ночью мне снились страшные сны…

– Никто не умер и ничего не случилось…

– Люцусь, не убивай меня, – дрожащим голосом продолжала она. – Люцусь, признайся во всем! Ты знаешь, я многое тебе прощала. С тобой что-то творится…

– Нет. Я просто счастлив.

– Во имя отца и сына! Как это счастлив? Час назад, когда я велела запереть балкон и опустить шторы, ты сказал, что нет человека несчастней тебя, а сейчас… Уж не получил ли ты письмо? Или телеграмму?

– Я счастлив, потому что нас навестила панна Магдалена, – усталым голосом произнес пан Людвик.

Больная дама разразилась смехом.

– Ах, вот оно что! Ты сделал Мадзе предложение, и она приняла его? Так бы и сказал! Ну, женись, женись же! Я хочу увидеть наконец в доме молодое лицо, потому что с вами можно с ума сойти. Вот это жена для тебя, она сумеет поухаживать за мной. Какая доброта, какое отсутствие эгоизма, какое нежное прикосновенье! Никто так легко не поднимает меня, как она! Из всех, кто водит меня под руку, никто не смотрит так, как она, чтобы я не споткнулась на дороге о камень!..

– Но, сестрица, это дело еще не решенное, я едва начал разговор! – нетерпеливо прервал ее пан Людвик.

– Стало быть, она тебе отказала?

– Нет.

– Так что же?

– Дала мне понять, что знает о моей любви, и во имя этой любви потребовала жертвы…

– Во имя отца и сына, какой жертвы? – воскликнула потрясенная дама.

– Она хочет, чтобы я играл в концерте на скрипке, – приглушенным голосом ответил пан Людвик.

– Только и всего? Играй, разумеется, играй! Женщина имеет право требовать жертв от мужчины, потому что и сама приносит немалые жертвы. Уж я-то об этом кое-что знаю! – прибавила она со вздохом.

– Так вы хотите, сестрица, чтобы я выступил на концерте?

– Ну, разумеется. Разве Контский не играл на скрипке в концертах, и, однако, у него было прекрасное реноме! Пусть наконец все узнают, что и ты умеешь кое-что делать.

Пан Людвик не хотел сказать о самом важном обстоятельстве: о бродячих актерах. Он сидел поэтому молча, а больная дама разглагольствовала:

– Дай концерт, раз она хочет, и… женись, только поскорее, а то я чувствую, что умру среди этих сморчков, а главное, черствых сердец… Не знаю, как быть: отдать ли вам другую половину дома, или лучше уж вам жить со мной на этой половине?..

– Мыслимо ли это, сестрица?

– А почему же немыслимо? Комната рядом с моей спальней, та, которую ты занимаешь, такая большая, что в ней не то что молодая пара, поместились бы четыре человека. Не могу же я оставаться ночью одна, чтобы рядом не было ни живой души! Да меня еще убьют!

– Но, сестрица!..

– Ах, ты вот о чем!.. Да, да! – поразмыслив, ответила дама. – Понимаю, у вас должна быть отдельная квартира… Но должна тебе сказать, что и я одна в этой пустыне не останусь. Кто-нибудь из вас – ты или она, должен бодрствовать около меня: одну ночь ты будешь спать в комнате рядом, а другую она. Это вовсе не трудно, напротив, так и должно быть, чтобы супруги не только поровну пользовались моими доходами, но и делили свои обязанности по отношению ко мне…

Экс-паралитичка говорила таким резким тоном, что пан Круковский, не желая вступать в пререкания с нею, воспользовался приходом Валентовой и удалился в глубь сада, чтобы предаться мечтам о прекрасном будущем.

Благодаря быстроте действий пана Ментлевича город еще до наступления вечера знал о предстоящем концерте. Местная молодежь тотчас взяла двух актеров под свое покровительство. Одни нанесли визит панне Стелле и преподнесли ей при сей оказии несколько букетиков и две коробочки дешевых конфет, другие познакомились с Сатаниелло и устроили ему маленький заем.

В результате под вечер к Стелле на квартиру, которую она занимала с Сатаниелло, явились прачка и швея. Около полуночи Сатаниелло в обществе местной молодежи так усердно развлекался у Эйзенмана, что внезапно снова оказался в голосе и с бокалом в руке начал декламировать «Траурный марш» к музыке Шопена. Впечатление он произвел колоссальное, и молодежь отнесла бы, может, знаменитого декламатора домой на руках, если бы посреди марша голос не перестал его слушаться.

– Проклятая форточка! – просипел декламатор. – Опять меня продуло.

– Может, это вам дым повредил? Уж очень здесь дымно, – вмешался кто-то.

– А я думаю, это пунш, – заметил помощник нотариуса.

– И вообще он слишком много пил, – прошептал Ментлевич. – Впрочем, дня через два все пройдет, и на концерте он будет декламировать, как сам Трапшо.

– Да здравствует Трапшо! Вот это декламатор! – со слезами воскликнул один из собутыльников; в клубах дыма его невозможно было разглядеть, но за столом у Эйзенмана он всякий раз готов был пролить слезу.

На следующий день к Мадзе прибежала панна Евфемия; она была немного бледна, но в сочетании с блеском глаз эта бледность только подчеркивала ее красоту.

– Милая Мадзя, – сказала она обиженным голосом, – что это значит? В городе говорят, что ты устраиваешь концерт – без меня… Но ведь если мы должны быть союзницами, то во всем!

– Я не смела утруждать тебя, ведь это… бродячие актеры, – ответила Мадзя.

– Они про нас тебе ничего не говорили? – в испуге спросила панна Евфемия.

– Я ничего не слыхала, – краснея за ложь, ответила Мадзя.

– Видишь ли, эта певица вчера была у мамы и просила дать ей на время фортепьяно. Мама ее не знает и, ты сама понимаешь, не могла дать решительного ответа. Но сегодня я пришла сказать тебе, что… мы дадим ей фортепьяно.

– Они хотели взять фортепьяно у нас, но ваше лучше.

– Ну конечно, гораздо лучше, – сказала панна Евфемия. – Я слышала, Круковский хочет играть на скрипке. Не знаю, прилично ли это, что аккомпанировать ему будет какая-то бродячая актриса. Было бы удобнее, если бы аккомпанировал кто-нибудь из общества. Мы всегда играли с ним, и со мной все прошло бы замечательно. Если он стесняется попросить меня аккомпанировать, так ты намекни ему, скажи, что я соглашусь.

– Ах, как это хорошо! – воскликнула Мадзя. – Значит, ты будешь играть на концерте?

– С Круковским – да.

– Я сейчас же скажу ему об этом, и он явится к тебе с целой депутацией. Кого ты предпочитаешь: майора с нотариусом или майора с моим папой?

– Я говорю о Круковском, – ответила панна Евфемия. – А майор тоже принимает участие?

– Конечно. Он даже будет продавать билеты, он и ксендз, потому что часть дохода мы отдадим на костел, – с увлечением говорила Мадзя. – Ты сама понимаешь, что для тебя и пана Людвика даже удобнее выступать с благотворительной целью.

– Ах, вот как! Нет, ты просто прелесть! – воскликнула панна Евфемия. – Должна тебе сказать, – продолжала она, понизив голос, – только не проговорись, что ты узнала от меня об этом: Ментлевич от тебя без ума. Он говорит, что по твоему приказу готов броситься в огонь, слыхала?

– Пан Ментлевич очень хороший человек, – спокойно ответила Мадзя.

Панна Евфемия погрозила ей пальцем.

– Какая ты кокетка, Мадзя! Умеешь кружить головы кавалерам. Только смотри не вскружи пану Людвику, а остальных я всех дарю тебе!