Текст книги "Эмансипированные женщины"

– Вот видишь, Пётрусь! – вмешалась супруга. – Ты сам подаешь сыну дурной пример, а потом сердишься…

– Я? Дурной пример?.. – повторил Коркович, хватаясь за голову.

– Улыбаешься ей, заискиваешь, дружески беседуешь, – с оживлением говорила дама.

– А я ведь помоложе вас, папа, и мне это простительно, – прибавил сын.

В то же самое мгновение отец схватил его за лацканы фрака и почти поднес к лампе.

– Так вот ты какой? – сказал он спокойным голосом, глядя ему в глаза. – Я обхожусь с порядочной девушкой, как полагается порядочному человеку, а ты, шут, смеешь говорить, что я пыхчу около нее, как тетерев на току.

– Пётрусь! Пётрусь! – воскликнула потрясенная супруга, силясь дрожащими руками вырвать сына из отцовских объятий. – Пётрусь, ведь это была шутка!

– Э! – по-прежнему спокойно продолжал старик, – вижу, в моем доме слишком много шутят. Тебе волочиться простительно, потому что ты моложе? Это верно. Волочись, но… сейчас же сделай девушке предложение!

– Пётрусь! – воскликнула супруга. – Это уж слишком!

– Не хочешь, чтобы твой сын женился на докторской дочке?

– Ты меня в гроб уложишь! – затряслась супруга.

– Ах, вот как, сударыня! Такой союз вам не по вкусу! Ну, погодите же! Бронек! – решительно продолжал отец. – Завтра же переедешь из дому на завод. Там есть комната. Я тебя, голубчик, заставлю работать, я тебе подам хороший пример, будешь и ты, как тетерев, пыхтеть, только около чана!

– Но, Пётрусь!

– Вы меня не морочьте! – крикнул отец. – Будет так, как я хочу, и баста! Из парня уже вырастила бездельника, если и дочек так воспитала, знаешь, куда они пойдут?.. Надо мне и к девочкам заглядывать, а то с ними, пожалуй, дело еще хуже. Вот подвяжешь фартук да наденешь шлепанцы на босу ногу, пропадет у тебя охота куралесить! – прибавил он, обращаясь к сыну.

Пан Бронислав в эту минуту был бледнее, чем в начале разговора, но глаза его смотрели трезво. Он взял отца за руку и, поцеловав в локоть, пробормотал:

– Но, папа, я ведь могу… сделать предложение Мадзе!

– И думать не смей! – вскричала мать. – Только через мой труп!

– Сперва за работу возьмешься, голубчик, а о женитьбе потом подумаем.

– Только через мой труп! В гроб меня хотите уложить! – визжала мать.

– Довольно ломать комедию! – прервал ее отец. – Мне надо ехать на завод, а вы ступайте спать. Бронек, – прибавил он на прощанье, – только посмей пристать к гувернантке, всыплю, как два года назад. Помнишь?

– Но я хочу жениться на ней…

– Пошел вон!

Когда сын с матерью вышли в коридор, пан Бронислав сказал вполголоса:

– Вы же видите, мама, что старик ревнует. Спокойной ночи!

Он вышел в прихожую. Пани Коркович остановилась под дверью Мадзи и сказала, грозя кулаком:

– Погоди ты у меня, эмансипированная! Дай мне только познакомиться с Сольскими, я тебе за все отплачу!

Глава шестая
Сольские приезжают

В первый день после роскошного вечера ни Коркович-старший, ни Коркович-младший не вышли к обеду. На следующий день Коркович-младший велел принести себе обед в комнату; отец, правда, вышел к столу, но ел без аппетита и изругал Яна. Только на третий день пан Бронислав показался в столовой; вид у него был обиженный, и Коркович-старший не смел поднять на сына глаза.

Все эти тяжелые дни пани Коркович жаловалась на мигрень, бранилась с дочерьми и прислугой, хлопала дверьми, с Мадзей говорила коротко, силясь быть любезной.

– Нечего сказать, порядки! – сказала в эту пору Линка Стасе. – По всему видно, что папа с мамой истратили кучу денег.

– И к тому же Бронек выкинул какую-то штуку, – ответила Стася. – Кажется, ущипнул за ужином панну Катарину.

– Что за гадость! – возмутилась Мадзя. – Как можно повторять выражения, которых постеснялась бы прислуга на кухне!

– Ах, панна Магдалена! Нам это сказали в гардеробной!

– Но, милочки, не повторяйте больше подобных выражений, – сказала Мадзя, целуя Стасю и Линку.

А про себя подумала:

«Бедные Корковичи! Так истратиться на этот вечер, а в результате только мигрень да неприятности! Бедные люди!»

И она стала терпеливо ждать, когда кончится дурная полоса, как деревенский люд ждет, когда кончится непогода, а сам делает свое дело.

Ее терпение было вознаграждено даже раньше, чем можно было ожидать. В один прекрасный день в учебный зал вбежала пани Коркович, она совсем запыхалась, но сияла от радости.

– Знаете, сударыня! – воскликнула она. – У меня только что был Згерский и сказал, что Сольские ночью приехали в Варшаву. Сегодня пан Сольский должен уехать дня на два к себе в имение, которое граничит с нашим заводом.

– Так они здесь? – сказала Мадзя и вся вспыхнула. – Ах, как хорошо!

Пани Коркович не могла сдержать порыва нежных чувств, который нарастал, как горный поток после дождя.

– Милая панна Магдалена, – говорила она, обнимая Мадзю, – простите, если я за эти два дня доставила вам неприятности. Но я так расстроилась, у меня было столько скандалов с мужем…

Удивленная этим порывом, Мадзя ответила, что в доме Корковичей ей никто не причиняет никаких неприятностей, напротив, пребывание в нем она считает лучшей порой в своей жизни.

Хозяйка снова бросилась обнимать ее.

– Панна Сольская, наверно, пригласит вас к себе, – продолжала она, – и сама у вас побывает. Прошу вас, не связывайте себя уроками. Вы можете уходить из дому и возвращаться, когда вам вздумается. А для ваших гостей в вашем распоряжении наша гостиная.

Вечером старый слуга Сольских принес Мадзе письмо и сказал, что ее ждет карета. Пани Коркович была вне себя от радости. Она дала слуге рубль, который тот взял с совершенным равнодушием, хотела угостить его стаканом вина, за что тот поблагодарил ее, и даже готова была сама отвезти Мадзю к панне Сольской. Когда же Мадзя, торопливо одевшись, выбежала из дома, пани Коркович кликнула в гостиную обеих дочерей, Яна и горничную и велела им смотреть в окна.

– Поглядите! – лихорадочно говорила она. – Это карета панны Сольской. Жаль, что темно, но мне что-то кажется, что это довольно старая карета, правда, Ян? Вот панна Магдалена садится!.. Вот уже тронулись!.. А лошадки-то плохонькие!

Мадзя в сопровождении камердинера поднялась по широкой лестнице особняка Сольских в бельэтаж. Она прошла несколько больших комнат, заставленных мебелью в чехлах, и камердинер постучал в закрытую дверь.

– Прошу, прошу!

В комнате, освещенной лампой с абажуром, у камина, в котором пылало несколько поленьев, сидела на козетке, закутавшись в шаль, Ада Сольская.

– Наконец-то ты явилась, бродяга! – воскликнула Мадзя, подбегая к Аде.

– Не целуй меня, а то получишь насморк! Ну, ладно, теперь уж целуй, только не смотри на меня, – говорила Ада. – Моя милая, мое золотко! Вид у меня ужасный. Стефан вчера открыл в вагоне окно, и я схватила жестокий насморк. Слышишь, какой голос, как у шестидесятилетней старухи… Ну садись же, ну поцелуй меня еще раз… Меня так давно никто не целовал! Стефан делает это так, точно отбывает повинность, а Элена не любит нежностей, и губы у нее холодны, как мрамор. Ну, скажи же мне что-нибудь… Какая ты красавица! Что поделываешь, что думаешь делать? Ведь уже скоро год, как мы не видались.

С этими словами Ада обняла Мадзю за талию и укутала ее своей шалью.

– Что же я могу поделывать, моя дорогая? – ответила Мадзя. – Я у Корковичей в гувернантках, а в будущем году открою маленький пансион в Иксинове.

– Эти Корковичи, наверно, несносные люди?

– Ты знаешь их? – с удивлением спросила Мадзя.

– Знаю ли я их? Да ведь они уже полгода засыпают нас письмами, а сегодня пан Казимеж сказал мне, что это неприятные, чванные люди.

– Эля приехала?

– Она осталась на несколько дней в Берлине и приедет со своим отчимом.

– А здесь поговаривают что Эля и Стефан помолвлены.

Ада пожала плечами и подняла глаза к потолку.

– Как тебе сказать? – ответила она. – Они дали друг другу слово, потом порвали отношения, снова сблизились, а теперь, право, не знаю, – кажется, дружат. Может, и поженятся, когда у Элены кончится траур. Однако я бы не удивилась, если бы сегодня она вышла за другого.

– Пан Стефан любит ее?

– Скорее уперся на своем, решил, что она должна за него выйти.

– А она?

– Откуда мне знать? – говорила Ада. – Когда Стефек ухаживает за другими женщинами, Элена не скрывает своей ревности, но когда он возвращается к ней, она становится холодна. Может быть, она и любит его… Стефека можно полюбить, да-да!

– А ты?

– Я уже не восторгаюсь Эленой, как прежде бывало, помнишь? Не хочу быть соперницей Стефека. И все-таки если бы они поженились, я была бы рада, и знаешь почему? В доме появились бы дети, – сказала Ада, понизив голос, – красивые дети. А я так люблю детей, даже безобразных…

И, поцеловав Мадзю, она продолжала:

– Вся наша родня, все знакомые возмущаются. Ни приданого, ни имени… Дочь, говорят, самоубийцы, – прибавила она, снова понизив голос. – Но чем больше они негодуют, тем больше упирается Стефек.

– Пан Стефан уехал? – спросила Мадзя.

– Да, в имение. Представь, он хочет строить сахарный завод! Я очень довольна, ведь он всегда терзался мыслью, что у него нет цели в жизни. Теперь у него есть эта цель: я, говорит он, либо осчастливлю много народу, либо стану делать деньги, а они тоже чего-нибудь да стоят.

– Совсем как наш Здислав, – вставила Мадзя.

– Твой брат? – спросила Ада. – Как его успехи?

Мадзя махнула рукой.

– Таков, видно, наш удел – не понимать собственных братьев, – сказала она. – Здислав управляет не то одной, не то несколькими ситценабивными фабриками под Москвой. Он писал мне, – только просил ничего не рассказывать папе и маме, – что у него все идет хорошо, но что сейчас он мне больше ничего не скажет. Хочет, видно, сделать сюрприз папе и маме, но я его не понимаю. Расскажи мне, милочка, о себе, – закончила Мадзя.

– Ах, о себе! – со вздохом ответила панна Сольская. – Я написала исследование о размножении грибов, а сейчас изучаю мхи. Познакомилась с несколькими известными ботаниками, которые хвалят мои работы… вот как будто и все. У меня, наверно, нервы шалят, – я так много работаю, а меня все равно томит тоска, лезут в голову всякие страхи. Перед тем как ты пришла, я думала о том, что наш дом для меня слишком просторен. Ты только представь себе, какая это пытка одиннадцать комнат для такого маленького существа, как я? Я боюсь ходить по ним, меня пугают их размеры, отзвук собственных шагов. Сегодня, когда надвинулся вечер, я велела зажечь везде огни, – мне вдруг стало страшно, что наши предки сошли с портретов и блуждают по пустым комнатам. Но, увидев эти залитые светом комнаты, я так испугалась, что тотчас велела погасить огни. То же чувство страха охватывало меня в венецианских и римских дворцах. Так я и живу… В Цюрихе было получше, там я занимала две комнатки, как у пани Ляттер. Но эта пора уже не вернется… Вот видишь, какой у меня ужасный насморк? – закончила панна Сольская, вытирая платком глаза.

– А ты и тут переходи жить в маленькие комнатки, – посоветовала Мадзя.

Ада печально улыбнулась.

– Разве ты не знаешь, – ответила она, – что одиночество раздвигает стены даже самого маленького жилья? Куда бы я ни пошла, я всегда остаюсь сама собою и всегда я одинока.

– Подбери себе общество.

– Какое? Из тех людей, что льстят мне, или из тех, что завидуют?

– У тебя есть родные, знакомые.

– Ах, оставь, – ответила Ада, презрительно пожимая плечами. – Уж лучше иметь дело со мхами, чем с этими людьми, я и разговаривать-то с ними не могу. Надо мной и особенно над Стефеком тяготеет заклятье: ум у нас аристократический, а воспитание демократическое, ну и кое-какие знания… Плод древа познания изгоняет не только из рая, но прежде всего из светского общества…

Подали ужин и чай, и обе подруги засиделись до полуночи, вспоминая пансионские времена.

Вернувшись домой, Мадзя застала у себя в комнате возбужденную пани Коркович.

– Ну как панна Сольская? – воскликнула пухлая дама, помогая Мадзе снять пальто.

– Ей нездоровится, насморк.

– А про нас она не вспоминала? Скажите прямо…

– Да, да, – смущенно ответила Мадзя. – Она что-то говорила о ваших письмах.

– Прекрасная, благородная девушка! Не слишком ли жарко у вас в комнате, панна Магдалена, я велела истопить? Завтра муж едет к себе на завод и, наверно, познакомится с паном Сольским.

Мадзя до трех часов утра не могла уснуть. Ее взволновал приезд Ады, но больше всего подавленное настроение подруги. Все виделась ей богатая невеста, которая, укутавшись в шаль, жмется в углу козетки, обладательница одиннадцати комнат, в которых ей страшно, когда они погружены во мрак, и еще страшнее, когда они залиты огнями.

«Мыслимое ли это дело, – думала Мадзя, – что Ада несчастна? У нее огромное состояние, а она сидит в одиночестве; она хорошая, чудная девушка – и не может найти себе общество. На сеете, верно, нет справедливости, а только слепой случай, который одним дает добродетели, а другим радости?»

Ее бросило в дрожь. Ведь ей говорили, что добродетель бывает вознаграждена, и она верила в это. Однако же пани Ляттер и бедный Цинадровский были покараны смертью, а тем временем очень много злых людей наслаждаются жизнью и успехом!

В течение нескольких дней карета каждый вечер приезжала за Мадзей и увозила ее к панне Сольской. Пани Коркович была в восторге; однако настроение ее внезапно изменилось.

Пан Коркович вернулся с завода злой как черт. Он попал как раз к обеду, небрежно поздоровался с семьей, холодно с Мадзей и, садясь за стол, бросил жене:

– И надо же было посылать меня неизвестно за чем?

– Как? – воскликнула супруга. – Ты ничего не сделал? Ты же сам желал…

– Ах, оставь меня в покое с моими желаниями! – крикнул супруг. – Это не мое желание, а твой каприз. У меня одно желание, чтобы пиво было хорошее и чтоб его побольше покупали! А вовсе не искать знакомств с аристократией.

– Прекрати, Пётрусь! – бледнея, прервала его супруга. – Ничего-то ты не умеешь. Вот если бы с тобой поехал Згерский…

– Згерский врет, он тоже с ними незнаком. Сольский это какой-то сумасброд, а может, он занят…

– Да прекрати же, Пётрусь, – прервала его супруга. – Пан Сольский был, наверно, очень занят.

Как ни сердит был пан Коркович, ел он за четверых, зато пани Коркович потеряла аппетит. После обеда она уединилась с супругом в его кабинете, и они долго о чем-то совещались.

Когда вечером в обычное время за Мадзей приехала карета, пани Коркович, преградив гувернантке в коридоре дорогу, язвительно сказала:

– Каждый божий день вы ездите к Сольским, а они так и не отдают вам визита?

– Ада нездорова, – в замешательстве ответила Мадзя. – Да и в конце концов…

– Не мне делать вам замечания, – продолжала почтенная дама, – однако я должна предупредить вас, что с этими господами аристократами надо очень считаться. Если панна Сольская не отдает вам визита, не знаю, прилично ли…

– Но разве я у себя дома? – ответила Мадзя, и дрожь пробежала у нее по телу при мысли о том, что пани Коркович может обидеться на нее за эти слова или подумать, что она ее упрекает.

Но эта небольшая дерзость произвела эффект совершенно противоположный: пани Коркович расчувствовалась.

– Ах, панна Магдалена, – сказала она, взяв Мадзю за руку, – ну хорошо ли так отвечать такому другу, как я? Наш дом – это ваш дом, вы для нас все равно, что дочь и можете принимать в гостиной, кого вам вздумается, можете даже пригласить Сольских на обед, – уж мы-то в грязь лицом не ударим. Если же я, дорогая панна Магдалена, напомнила вам об ответном визите, то только для вашего добра. Я не могу допустить, чтобы пренебрегали особой, достойной любви и уважения…

Мадзя испытывала двойное чувство: она не верила пани Коркович с ее заботами и опасалась, что может показаться Аде назойливой.

«Пани Коркович чего-то сердится на Сольских, – думала она, – но с другой стороны, она права. Зачем мне навязываться Аде, с которой я не буду поддерживать близких отношений? Я – гувернантка, она – светская дама!»

Когда Мадзя спустя час приехала к Аде Сольской, та бросила на нее взгляд и спросила:

– Что с тобой? Вид у тебя такой, точно у тебя случилась неприятность? Уж не письмо ли из дому?

– Ничего со мной, милая, не случилось, – опуская глаза, ответила Мадзя.

В эту минуту к сестре вошел Стефан Сольский. Увидев Мадзю, он остановился, и в раскосых его глазах засветилась радость.

– Если не ошибаюсь, – сказал он, – панна Бжеская? Признаюсь, я не узнал бы вас…

Он взял обе руки Мадзи и впился в нее глазами; ноздри раздувались у него, как у скакуна благородных кровей.

– В Риме, – говорил он, – художники умоляли бы вас позировать им. Ну, скажи, Ада, разве это не воплощение доброты? Ну, скажи, найдется ли сейчас на тысячу женщин одно такое лицо? Где были мои глаза, когда я увидел вас в первый раз? Нет, ты сама скажи, Ада…

Он жал Мадзе руки и, пожирая ее взором, придвигался все ближе к ней, так что девушка попятилась в смущении, не смея взглянуть в его черные сверкающие глаза.

– Стефек! – мягко отстранила его Ада. – Мадзя обидится, ведь вы почти незнакомы.

Сольский стал серьезен.

– Ты знаешь, – сказал он сестре, – мне легче руки лишиться, чем обидеть твою подругу. Да еще такую подругу!

Он снова шагнул к Мадзе, но Ада снова его удержала.

– Не сердись, золотко, – сказала она Мадзе. – Стефек такой живчик! Если ему что-нибудь понравится, он, как ребенок, сейчас же тянется руками. Его живость и чудачества доставляют мне порой много огорчений. Представь себе, на аудиенции у его святейшества ему так понравилась статуэтка божьей матери, что он не отвечал на вопросы…

Брат вырвался у сестры из рук и снова схватил за руку Мадзю.

– Клянусь, сударыня, – вскричал он, – я неплохой парень, и Ада зря старается удержать меня в стеснительных рамках приличий. Признаться сказать, я только сегодня вас разглядел. В вашем лице есть что-то удивительное, я просто очарован…

Мадзя спрятала зарумянившееся лицо на плече Ады.

– Если вы со мной будете так разговаривать, я больше никогда к вам не приду, – ответила она.

– Ах, вот как? – воскликнул он. – Тогда я буду нем, только почаще приходите к Аде. Вы совершите акт милосердия, потому что моя бедная сестра совсем заброшена. Я ринулся в водоворот коммерческих дел, и очень может быть, что мы будем встречаться с нею всего раз в неделю.

Мадзя молчала. Сольский произвел на нее огромное впечатление. Она чувствовала в нем дикую необузданную силу, которую, однако, он сам укротил из уважения к ней.

Сольский посидел еще с полчаса. Шел веселый разговор об Италии и Париже, и Ада пообещала Мадзе как-нибудь силком увезти ее за границу.

– Ты увидишь другой мир, – говорила она. – По-другому построенные города, по-другому возделанные поля, другие обычаи, даже другие правила…

– Другие правила? Это по сравнению с какими? – спросил Сольский.

– По сравнению с нашими, – ответила сестра.

– У нас нет никаких правил! – сказал он со смехом.

– Ты на себя же клевещешь.

– Нимало, я ведь знаю себя и свою среду. У меня самого нет правил, и у тебя их нет.

– А пан Казимеж? – спросила сестра.

– У него их меньше всего.

– У Дембицкого тоже? – прибавила Ада, краснея.

– Ну, разве только у него. Но этот человек похож на курс геометрии: все в нем точно, определенно и покоится на нескольких аксиомах. Однако это мертвая сила, которая способна дать ценные указания, как перевернуть землю, но сама не поднимет даже булавки.

Сольский был в хорошем настроении, хотя заметно было, что с Мадзей он старается укротить свои порывы. Он то и дело подходил к ней, но тотчас отступал, брал за руку и тотчас отпускал. Казалось, ему приятно даже прикоснуться к ее платью, по лицу его пробегали молнии, а в раскосых глазах загорались и гасли искры.

«Ужасный человек!» – подумала Мадзя, чувствуя, что он покоряет ее, что она не в силах противиться его власти.

Сольский ушел, даже у двери все еще оглядываясь на подругу своей сестры, а вскоре и Мадзя стала прощаться с Адой.

– Адзя, – робко сказала она, – у меня к тебе просьба. Не присылай за мной каждый день.

– Ты боишься Стефека? Он оскорбил тебя? – спросила Ада, глядя на подругу испуганными глазами. – Ты не знаешь его, это благороднейший человек!

– Я уверена в этом. Не в нем дело, а в моей хозяйке, которая, кажется, завидует, что я с вами знакома. Но ни слова об этом, Ада! Я могу ошибаться, даже наверно ошибаюсь…

– Ах, какие это неприятные люди! – нахмурилась Ада. – Пан Казимеж столько наговорил мне об их манерах, что я, право, не люблю их. Хуже всего, что пан Коркович буквально взял Стефека в осаду; брат вернулся из деревни рассерженный.

– Ну вот ты сама видишь, что я не могу так часто бывать у вас, – закончила Мадзя.

Они условились, что Мадзя будет навещать Аду по воскресеньям под вечер и что карету за ней больше присылать не будут.

– Знаешь что? Бросай их и перебирайся ко мне, – сказала панна Сольская.

– Да разве я могу это сделать? Ведь у меня условие с ними.

На площадке лестницы они еще раз поцеловались.