Текст книги "Эмансипированные женщины"

Глава шестнадцатая
На горизонте появляется пан Згерский

Через несколько дней на углу Маршалковской и Крулевской с тяжелой синей конки соскочил пан Згерский и, как огромный мяч, подкатился прямо под ноги Мадзе. Он широко раскланивался и утирал с лысины пот.

– Какое счастье, что я встретил вас! – воскликнул он. – Я даже хотел приехать к вам засвидетельствовать свое почтение. Вам не через Саксонский сад?

– Что ж, пожалуй.

– Вы всегда одинаково добры. Какой жаркий день! Не хочется верить, что сейчас апрель. В саду как будто прохладней, да и весенний пейзаж для вас самая прекрасная рамка. Посмотрите, кое-где уже пробились светло-зеленые стебельки травы! И почки, честное слово! Малюсенькие! Почечки, можно сказать, а уже завязались. А небо? Взгляните, какая лазурь! А эти облачка, белые, как лебяжий пух на шейках у дам на балу… Вы сегодня прелестны, как… как всегда! Решительно не могу подобрать сравнения. Не знаю, весна ли на меня действует или вы, но я чувствую себя возрожденным…

– У вас ко мне дело? – прервала его Мадзя.

– И всегда одинаково скромны, – говорил Згерский, сладко улыбаясь и ласкающим взглядом быстрых глазок окидывая Мадзю. – Да, дело, и не одно…

– Любопытно знать…

– Прежде всего личное. При всякой, даже мимолетной встрече с вами, меня в первую минуту охватывает неприятное чувство, мне как будто стыдно, что все-таки я нехороший человек. Но прошла эта первая минута, и я вознагражден: я чувствую, что стал как будто лучше.

Он говорил так горячо и деликатно, так убежденно, что смущенная Мадзя не могла на него сердиться.

– Ну, а какое у вас еще дело ко мне? – спросила она с легкой улыбкой, а про себя прибавила:

«Какой смешной комплиментщик!»

– Это уже не личное дело, а потому оно важнее, – ответил Згерский, меняя тон. – Речь идет о человеке, который для вас не безразличен…

– Догадываюсь: об Эле! О, вы, может, думаете, что я забыла про наш уговор? Тогда у Корковичей…

– Какой уговор? – удивился Згерский.

– Мы ведь хотели позаботиться об ее будущности, и я сразу догадалась, что речь идет о ней и о пане Сольском, о свадьбе, которую Эля так опрометчиво расстроила. Но я надеюсь, что все уладится…

– Что? Какая свадьба? Какой пан Стефан? Я ведь тоже Стефан. Но если вы имеете в виду панну Элену и пана С., то простите, сударыня, я об этом и не помышлял.

– Но я помню ваши слова: мы должны заняться будущностью этих двух детей, то есть Эленки и ее брата…

– Мои слова? – с изумлением спросил Згерский, остановившись посреди аллеи и сложив на груди руки. – Из этих двух детей, как вы их называете, панна Элена интересуется сейчас, ясное дело, с какими намерениями, молодым Корковичем. А что касается пана Казимежа, то это мот, которому нужны только деньги, и наглец, который на дружеские замечания отвечает самым неприличным образом. К планам, о которых вы говорите, я не желаю иметь никакого касательства. Я хотел сообщить вам важную новость, касающуюся нашего благороднейшего пана Стефана.

– Не правда ли, редкого благородства человек? – с восторгом подхватила Мадзя.

– Это необыкновенный человек! Это, панна Магдалена, гений ума, энергии, характера! Это человек, который просто наносит ущерб людям оттого, что не занимает самого высокого положения. Ум, сердце, воля – и все это в наивысшей степени, – вот, по моему мнению, пан Сольский…

Казалось, в порыве неумеренного восторга Згерский взлетит над Саксонским садом.

– Ах, как это верно!

– А сколько мне приходится бороться за него! – воскликнул Згерский, красноречиво глядя на Мадзю. – Как под него подкапываются, какие строят козни!

– Что вы говорите? – испугалась Мадзя.

– В эту минуту, – понизив голос, продолжал Згерский, – капиталисты создают против него союз, они хотят употребить все средства, чтобы не дать ему построить сахарный завод, а ведь он распорядился уже свозить материалы. Эти люди говорят, что пан С. перехватил у них инициативу, что в будущем году они хотели начать в тех же местах строительство сахарного завода, а с паном С. думали заключить контракт на поставку сахарной свеклы.

– Что же это за люди?

– Капиталисты, ну и аристократия, которая зависит от них. Они не выносят, когда кто-нибудь становится им на пути, и тогда ни перед чем не останавливаются! – прибавил он еще тише.

– Это ужасно! – прошептала Мадзя, со страхом глядя на Згерского, который в эту минуту скромно опустил быстрые глазки.

– Хоть я пану Сольскому человек чужой, но я делаю и буду делать все, что могу, для того чтобы предупредить катастрофу.

– Да что же они могут ему сделать?

– Они могут портить работы, бунтовать рабочих, подбрасывать плохие материалы, возбуждать против него соседей и в результате – могут довести его до банкротства. Так что вы предостерегите пана Сольского, конечно, не упоминая моего имени…

– Что вы! – возмутилась Мадзя. – Кто же лучше вас может его информировать?

– Как хотите, – холодно ответил Згерский, но черные глазки совсем спрятал под ресницы. – Пан Сольский, – прибавил он, – в одном не должен сомневаться: во мне он найдет преданного человека, который, оставаясь неизвестным, будет блюсти его интересы и предупредит о всякой интриге.

– Ужас! – вздохнула Мадзя, в равной мере потрясенная и опасностью, которая грозила Сольскому, и преданностью Згерского.

– Ну вот мы и пришли, – сказал ее спутник, снова широким жестом снимая шляпу и кланяясь до земли, разумеется, насколько позволяло весьма округлое брюшко. – Спасибо за счастливые минуты, которые вы мне подарили, – вздохнул он, – и позвольте вверить вам интересы пана Сольского.

Затем он взял Мадзю за руку и, сладко глядя ей в глаза, прибавил:

– Панна Магдалена, объединимте наши усилия, и наш возлюбленный гений преодолеет все препятствия!

Еще один взгляд, еще один поклон, еще один поворот головы – и пан Згерский покатился, как бильярдный шар, в неведомое пространство. Когда Мадзя исчезла из его глаз, он повернул в противоположном направлении и, игриво озираясь на дам, направился в известное кафе пить кофе. Там ежедневно собирались господа, блюдущие, как и он, чужие интересы, посредники в купле и продаже, устройстве займов, завязывании новых знакомств и сборе информации обо всем и обо всех, кто только мог принести доход человеку со скромными средствами.

Вернувшись домой, Мадзя в волнении бросилась к Аде и попросила позвать пана Стефана. Когда тот пришел, она рассказала ему о разговоре со Згерским.

– Что же вы так взволновались? – спросил Сольский, с улыбкой глядя на нее.

– Но ведь вам грозит опасность!

– И вас это испугало? – снова спросил Сольский.

Мадзя умолкла в смущении.

Брат и сестра обменялись мимолетными взглядами.

– Успокойся, Мадзя, – сказала Ада. – Эти господа ничего Стефану не сделают. Об их претензиях мы давно знаем, а пан Згерский, видно, заинтересован в Стефане, вот и напугал тебя.

– Но он очень расположен к пану Стефану, – с живостью возразила Мадзя. – Он так верно определил его характер, говорил, что, даже оставаясь чужим и неизвестным, будет блюсти его интересы, потому что не может не питать симпатии к человеку незаурядному…

– Ах, ах! – захлопал в ладоши Сольский. – Пан Згерский верно определил мой характер! Нет, решительно я должен с ним познакомиться.

– Кто это? – спросила Ада.

– Ловкий делец, быть может, немного лучше других, – ответил брат. – Он станет приносить мне сплетни, – а вдруг которая-нибудь пригодится, – ну, а я дам ему полсотенки в месяц. Столько, сколько он брал у покойницы Ляттер процентов, что, увы, у него сорвалось!

Мадзя слушала, надувшись.

– Вы сердитесь? – обратился к ней Сольский.

– Вы не верите человеку, который отзывается о вас с величайшим уважением.

– Да верю же, верю! – ответил Сольский. – Если вы скажете, что у Згерского крылышки херувима, я и этому поверю. В конце концов как-нибудь мы узнаем его поближе.

Он простился с обеими барышнями и, напевая, ушел к себе.

Ада некоторое время смотрела на Мадзю. Затем подсела к ней и, обняв, спросила:

– Скажи мне, но только откровенно, совершенно откровенно: что ты думаешь о Стефане?

– Я думаю то же, что и Згерский: в твоем брате совместились все достоинства в наивысшей степени: ум, сердце, воля. Кроме того, он самый благородный человек из всех, кого только я знаю, – ответила Мадзя тоном глубокого убеждения.

Ада поцеловала ее.

– Это хорошо, это очень хорошо, что ты так о нем думаешь, – сказала она, подавляя вздох.

– И потому я тебе вот что хочу сказать, – продолжала Мадзя. – Такой человек должен быть счастлив. Мы обязаны позаботиться о том, чтобы он нашел свое счастье. Я хочу сказать тебе, что он должен жениться…

– Ты права, – уронила Ада.

– И мы с тобой и с пани Арнольд должны сделать все, чтобы помирить его с Элей. У Эли есть недостатки, но у кого же их нет? А пану Стефану нужна именно такая жена.

Ада отодвинулась и пристально посмотрела Мадзе в глаза.

– И это говоришь ты? – спросила она.

– Я ведь права. Пан Стефан человек незаурядный, но Эленка тоже незаурядная женщина. Как она хороша, талантлива, а как горда! Сказать по правде, я не люблю ее даже так, как Цецилию, которой ты устраиваешь место в Язловце. Но должна тебе сказать, когда я гляжу на Элену, я преклоняюсь перед ней, – в этой женщине есть что-то царственное. Правда, она себялюбива, но, видно, знает себе цену, знает, как она обаятельна.

Ада тряхнула головой. Глаза Мадзи, ее слова дышали такой искренностью, что нельзя было усомниться в них.

– А ты не думаешь, что могут быть женщины лучше Эли? – спросила Ада.

– Может быть, в высшем обществе или за границей, – наивно ответила Мадзя.

Панна Сольская рассмеялась.

– Ах ты, ты! – сказала она, осыпая подругу поцелуями.

Затем Ада стала рассказывать Мадзе о делах женского союза, сообщила, что, наверно, будет открыт приют для учительниц, а в будущем, быть может, и для бедных матерей, что в мастерской трикотажных кофточек работает тридцать девушек и что дамы из общества дали согласие купить шестнадцать кофточек. Наконец, она открыла Мадзе, что сегодня ее интересуют только трудящиеся женщины и бедные девушки и порою мучит совесть оттого, что она забросила свои мхи и лишайники.

– Представь, я не делаю сейчас и четвертой части тех наблюдений, которые делала раньше, – закончила она с огорчением.

Прошла пасха, которая особенно запомнилась Мадзе, – в эту пору она познакомилась с некоторыми родственниками Сольских. Независимо от возраста и титула, все они были с Мадзей предупредительно вежливы. Но от них веяло таким холодом, что разговоры с ними были для девушки сушим мученьем. Она бы отказалась от всех богатств и почестей, бежала бы куда глаза глядят, если бы ей пришлось чаще встречаться с этими важными барами, которые каждым словом, каждым взглядом и жестом показывали, что она чужда им и даже неприятна.

Дамы помоложе делали вид, что не замечают ее; здороваясь или прощаясь с нею, они смотрели мимо, на стенку или в потолок. Только какая-то старушка минуты две довольно мило с нею побеседовала, и то лишь затем, чтобы сказать с улыбкой, что Ада, видно, подпала под ее, Мадзи, влияние, раз на пасху наотрез отказалась принять участие в сборе пожертвований на бедных.

На третий день пасхи Мадзя сказала себе, что, если эти визиты и знакомства не кончатся, она, невзирая на всю свою привязанность к Сольским, уйдет от них. И тут же Мадзя задалась вопросом, а как эти баре держались бы с Эленой Норской, вынесла ли бы она их общество? Мадзя решила, что панна Элена сумела бы поставить на место этих высокомерных людей и чувствовала бы себя в своей стихии.

«О, Эленка не чета мне!»

Но пасха прошла, визиты кончились. Мадзя вернулась к своим занятиям в пансионе, где ее окружали все большим вниманием, Ада – к своим делам в женском союзе, где благодаря ей увеличились и число членов и средства, пан Стефан – к своим совещаниям с предпринимателями и техниками по поводу сахарного завода.

А солнце меж тем поднималось все раньше, садилось все позже и все выше ходило по небу. В городе стало сухо, люди надели весенние наряды, на улицах стали продавать голубые пролески с фиалковым корнем; сад Сольских покрылся молодой травой, а столетние деревья почками, которые ждали только дождя, чтобы распуститься.

Однажды Сольский вошел в комнату к сестре, у которой сидела Мадзя, и весело сказал:

– Наконец-то мы заключили договор с поклонником панны Магдалены.

– Каким поклонником? – покраснела Мадзя.

– Не единственным, но одним из самых пылких. С паном Згерским.

– Какое он производит впечатление? – спросила Ада.

– Салонный шаркун, сладок и любезен до приторности. В общем, человек, которому не надо открывать дверь, он сам откроет, если захочет.

Сольский расхаживал по комнате и щелкал пальцами.

– Ты доволен? – спросила Ада.

– Доволен. Кажется, это пройдоха! Чем иметь такого в противниках, лучше держать его в хвосте. То есть в хвосте это было бы неприятно, а так, сбоку. Так или иначе, ваша рекомендация, панна Магдалена, очень удачна. И если вы можете порекомендовать мне еще хоть двадцать человек, я буду вам очень благодарен.

– Нет, что вы! Впрочем, вы уже, наверно, слышали, я уверена, что слышали…

– О ком? – с любопытством спросил Сольский.

– О пане Файковском…

– Файковский?.. Гм!.. Файка, трубка, табачок! Великолепная фамилия. Что у него, табачный магазин?

– Что вы, он аптекарь, провизор!

– Что ж, расскажите нам о Файковском, который не оправдал своей табачной фамилии, – попросил Сольский.

– Ах, это целая история, – начала Мадзя. – С паном Файковским я познакомилась в Иксинове, он служил там в аптеке. Знакомство у нас было шапочное. Я только отвечала ему на поклоны, потому что он хорошо отнесся к бедной Стелле, когда она приехала к нам с этим концертом, помнишь, Ада? Ах, боже мой, и что теперь с нею? Наверно, бедняжка умерла!

– Но ведь это уже новая история, – прервал ее Сольский. – А что же с паном Файковским?

– Так вот, – продолжала Мадзя, – пан Файковский приехал сюда, чтобы поступить на работу в аптеку. Знаешь, Ада, он потерял в Иксинове место, потому что был лунатиком и, представь себе, из кухни взбирался по водосточной трубе на второй этаж!

– Так, – сказал Сольский, – ну, а в Варшаве он что, уже не лунатик?

– Не знаю. Он познакомился тут с учительницей из пансиона панны Малиновской, ты ее знаешь, Ада, с Жаннетой…

– Ах, это та, с печальным личиком? – спросила Ада.

– Нет, уже не печальным. Впрочем, я не то говорю, она была одно время весела, а сейчас стала еще печальней. Представь, они познакомились с паном Файковским, ну – и полюбили друг друга…

– Это «ну» просто великолепно! А всякое ли знакомство кончается любовью, или это привилегия аптекарей?

– Не мешай, Стефек! – остановила его сестра.

– Итак, – продолжала Мадзя, – они любят друг друга, а обвенчаться не могут, пока у него не будет собственной аптеки или хорошего места, так, чтобы хватило на двоих. Жаннета говорит, что она готова давать уроки, только бы все это кончилось!

– Скажите! – вставил Сольский.

– Да не прерывай же, Стефек!

– И вот представь себе, позавчера останавливает меня заплаканная Жаннета и говорит: «Милая Мадзя, кажется, у пана Сольского на сахарном заводе будут доктор и аптека. Спроси, не найдется ли там местечко для бедного Файковского? Он очень способный аптекарь, – говорит Жаннета, – сам делает анализы. А какой тихий, трудолюбивый…»

– И видно, уже излечился от лунатизма, – сказал в сторону Сольский. – Все понятно! – сказал он громко. – Вы хотите осчастливить этих влюбленных?

– Но что же я для них могу сделать? – пожала плечами огорченная Мадзя.

– А я этого пана Файковского – и почему бы ему не зваться, ну хоть Ретортовским? – должен назначить в аптеку при заводе?

– Ах, если бы вы это сделали! – воскликнула Мадзя. – Они так грустят, так любят друг друга!

– Ада, сестра моя, – торжественно произнес Сольский, останавливаясь посреди комнаты, – Ада, скажи панне Магдалене, что ее протеже, пан Файковский, уже назначен в аптеку на нашем заводе. Но с одним условием: он должен жениться на заплаканной панне Жаннете. Ну, и само собой, для этого надо, чтобы меня не вышвырнули с завода наши противники…

Мадзя вместо ответа схватила Аду в объятия и начала осыпать поцелуями ее лицо и руки.

– Ада, – сказала она, – скажи своему брату, что он ангел!

Слезы навернулись у нее на глаза, когда она посмотрела на пана Стефана.

Сольский подошел к Мадзе и поцеловал ей руку.

– Это вы ангел, – ответил он, – потому что не только даете нам возможность делать людей счастливыми, но вдобавок думаете, что мы оказываем им милость. А на деле наоборот. Да, да, – прибавил он, – пусть женятся влюбленные, мы им поможем!

– А ведь Мадзя хочет устроить и твое счастье, – уронила Ада. – Перед пасхой она вовлекла меня в заговор, мы хотим помирить тебя с Эленой и, естественно, соединить вас…

– Ах, Ада! – воскликнула потрясенная Мадзя, закрывая рукой глаза. – Ну как ты можешь говорить такое?

По лицу пана Стефана было видно, что он неприятно удивлен.

– Вы советуете мне сделать этот шаг? – спросил он после минутного раздумья. – Что ж, может быть, я и в этом случае послушаюсь вас…

– Как это было бы хорошо! – прошептала Мадзя.

– Возможно, возможно, – ответил Сольский. – Посмотрим, насколько верен ваш совет… А пока пан Файковский получит место в заводской аптеке.

Он походил еще немного по комнате и вышел мрачный.

– Уж не обиделся ли на меня пан Стефан? – с испугом спросила Мадзя у Ады.

– Ну что ты! Он, наверно, вспомнил о своих отношениях с Эленой и расстроился. Ничего, это пройдет, – ответила Ада.

– Какой он хороший, какой благородный, он просто святой человек! – говорила Мадзя, пряча лицо на плече Ады.

Глава семнадцатая
Брат и сестра

В доме Арнольдов панна Элена занимала большую веселую комнату, обставленную так же, как когда-то у матери. На окнах висели те же занавески, под потолком та же лампа с голубым абажуром, мебель и безделушки остались те же, из них самым роскошным было трюмо, которое у хозяйки пользовалось особым почетом.

В конце апреля, после полудня, панна Элена сидела у себя в комнате с братом. Устроившись на голубом диванчике, она хмуро глядела на свой башмачок, а пан Казимеж в возбуждении расхаживал по комнате.

– Так отчим, – сказала сестра, – не хочет одолжить тебе денег?

– Он бы дал, да ему самому нужны.

Панна Элена с печальной улыбкой покачала головой.

– И ты думаешь, что мне никогда не понадобятся деньги, что у меня целое состояние и часть доходов от него я могу употребить на покрытие твоих бешеных трат?

– Даю тебе слово, Эля, это в последний раз. Я принял предложение и буду работать на железной дороге. К черту знакомства, которые поглотили столько времени и денег и ничего мне не дали. Но последний свой долг я обязан вернуть для того, чтобы порвать отношения.

– Тысяча рублей… – говорила панна Элена. – Я за границей столько не истратила!

– Ну, не говори, милочка! – прервал ее брат. – Ты истратила больше, хотя ни в чем не нуждалась.

Красивое лицо панны Элены покрылось румянцем.

– Когда ты поступишь на службу?

– На будущей неделе.

– А жалованье?

– Полторы тысячи.

– За что же они будут платить тебе такие деньги?

– Хорошенькое дело! – вспылил пан Казимеж. – За знание языков, экономики, наконец, за связи!

Пан Казимеж, видно, был очень рассержен: он остановился перед сестрой и с дрожью в голосе произнес:

– Это не моя вина. Я тратил деньги, стремясь к лучшему. И мое положение было бы сегодня совсем иным, все удалось бы вернуть с лихвой, если бы не твой каприз! Порвав с Сольским, ты подставила мне ножку! К шурину Сольского относились бы совсем иначе.

– Но ты уже был его будущим шурином, а чего достиг, только долгов наделал? Да и Сольский, насколько мне известно, держится в стороне от тех господ, которые раздают должности.

– Да он бы сам для меня что-нибудь устроил, он мне часто делал намеки насчет моей будущности. Сейчас он собирается строить сахарный завод. Я мог бы стать у него управляющим с жалованьем в четыре, пять тысяч…

– Ха-ха-ха! – расхохоталась панна Элена. – Ты – управляющий, да еще у Сольского!

– Что ж, смейся, раз испортила мне карьеру. Право, я иной раз спрашиваю себя: да выказала ли ты хоть раз в жизни участие в чьей-нибудь судьбе? Только не в моей и даже не матери…

Панна Элена стала серьезной и, сурово глядя на брата, воскликнула:

– Как тебе не стыдно бросаться такими словами? А ты-то выказал? Уж не в судьбе ли матери, к которой ты ласкался только тогда, когда тебе нужны были деньги? Или в моей, что я, вместо того чтобы найти в тебе опекуна, вынуждена жить у чужих людей?

– Отчим тебе не чужой человек. Наконец, у него семья, а я холостяк.

– Так женись, стань порядочным человеком, и устроишь свою жизнь. Как сказать, пожалуй, это я испортила из-за тебя свою будущность.

В прихожей раздался звонок. Панна Элена умолкла, а пан Казимеж, который хотел было ответить ей, прикусил губу.

– Кажется, кто-то из твоих поклонников, – пробормотал он.

– Что ж, я попрошу у него для тебя место управляющего, – ответила Элена.

Вошла Мадзя.

При виде ее на лице панны Элены промелькнуло неприязненнее выражение, а пана Казимежа точно подменили. Он робко поздоровался с Мадзей, и его сердитые за минуту до этого глаза засветились нежностью.

Мадзя тоже смутилась. Она не думала, что встретит у Элены пана Казимежа.

– Как поживаешь, Мадзя? – спросила панна Элена, холодно отвечая на поцелуй гостьи. – Вот у нее попроси местечка, – обратилась она к брату, – она найдет тебе получше, чем на железной дороге.

– Я? – удивилась Мадзя.

– Только, милочка, пожалуйста, не притворяйся, – говорила панна Элена. – Все знают, что ты составила протекцию Згерскому, потом жениху Жаннеты… Ах да, еще какой-то гувернантке из провинции…

В эту минуту в комнату вбежал вприпрыжку красивый мальчик и крикнул по-французски:

– Эленка, тебя зовет папа!

Он схватил Элену за руку и потянул из комнаты.

– Ты не поздоровался, Генрик, – сделала ему замечание панна Элена.

– Ах да, простите! – смеясь, воскликнул мальчик.

Он подал Мадзе руку и снова потянул панну Элену.

Когда в дальних комнатах затих смех мальчика я шум шагов панны Элены, Мадзя спросила у пана Казимежа:

– Неужели Эленка сердится на меня?

– Сердится, только не на вас, а на меня, – ответил пан Казимеж. – Ей трудно примириться с мыслью, что после всех надежд и таких расходов я решил пойти на службу, разумеется, государственную, на железной дороге. Представляю себе, – продолжал он с горечью, – как удивятся мои вчерашние друзья, когда узнают, что Норский стал железнодорожным чиновником с окладом в полторы тысячи рублей! Бедная мама! – воскликнул он после минутного молчания. – Не о такой будущности мечтала она для меня. Года не прошло, как я сам решил проститься с иллюзиями. Не только потому…

– Зачем же вы так торопитесь с выбором занятия? – сочувственно глядя на него, спросила Мадзя.

– Верней сказать, я опоздал, сударыня, – ответил он, усаживаясь рядом с Мадзей. – Если бы я сделал это год назад, я не растратил бы кучу денег на эти мерзкие связи, успел бы получить уже две-три тысячи жалованья и… мог бы подумать о семейном счастье, – вполголоса прибавил он, опуская глаза.

– Но откуда такое внезапное решение? К чему это? – говорила смущенная Мадзя, высвобождая руку, которую взял пан Казимеж. – Перед вами только открывается мир, так откуда же это разочарование?

– Не разочарование, а логичный вывод. Вся моя заслуга заключается в том, что, невзирая на молодость, я обнаружил, что бороться с судьбой бессмысленно.

– Но разве вас преследует судьба? Я считаю, напротив, – запротестовала Мадзя.

Он покачал головой.

– Когда я был ребенком, – заговорил он, словно грезя наяву, и красивые его глаза потемнели, – мама мечтала для меня о дипломатической карьере. Она часто говорила мне об этом, требовала, чтобы я изучал иностранные языки, учился играть на фортепьяно, танцевать, шаркать ножкой и штудировал всеобщую историю. В шестнадцать лет я чуть ли не наизусть знал Моммсена, не считая множества экономических и юридических трудов. Вскоре мама убедилась, что, по причинам, от нас не зависящим, я не могу мечтать о дипломатической карьере. Но семя уже было брошено. И когда я вынужден был проститься с мечтой о титуле его превосходительства, я сказал себе: буду трибуном. Вы, может, слыхали, как преуспел я на этом поприще. Везде молодежь видела во мне своего вождя, а старики – надежду. «Ему многое суждено свершить!» – говорили они. Я вошел в среду аристократии и плутократии, во-первых, для того чтобы добиться соответствующего положения, во-вторых, для того чтобы познакомиться поближе с этой средой и избрать орудие для достижения своих целей. Я жуировал, сорил деньгами – это верно! Но я делал это не слепо, а с умыслом. Это были ступени на пути к карьере, но не идеалы.

Мадзя слушала его, как пророка; пан Казимеж воодушевлялся и все больше хорошел.

– Но там, – продолжал он, – в золоченых салонах, меня постигло самое тяжелое разочарование. Нашлись такие, которые с удовольствием пользовались моей щедростью, но никого не нашлось, кто мог бы понять меня. Я умею быть душой общества, и все пользовались этим и забавлялись напропалую, выжимая меня, как губку. Должен сказать, что не только княжеские короны прикрывают тупые головы. Под фригийской шапочкой демократии можно встретить гораздо больше глупцов, к тому же плохо воспитанных, крикливых и надменных. Демократическая молодежь, с которой я не церемонился, видя, что я принят в высшем свете, где ее отцов не пускали дальше передней, эта молодежь покинула меня. Она не способна была понять мои замыслы и решила, что я предал ее дело, тем более что я не привык исповедоваться за пивом и сосисками. Во мнении этих санкюлотов, – прибавил он с ударением, – мне очень повредил слух о том, что Элена выходит замуж за Сольского. Так кончилась моя карьера трибуна, – заключил он с иронией, которая была ему очень к лицу. – А поскольку состояния у меня нет, что же мне еще делать, как не добиваться положения в управлении железных дорог? Я не сомневаюсь, что сделаю карьеру, но это надежда человека, потерпевшего крушение, который с большого корабля попал на уединенный берег и уверен разве только в том, что не умрет от голода.

Из дальних комнат долетел голос панны Элены, через минуту она вошла в комнату.

– Казик, – сказала она брату, который успел уже отскочить к окну, – отчим ждет тебя. Целуй же! – сказала она, протягивая руку.

– Ты дашь мне денег? – спросил он. – Ах, какая ты хорошая! – И он с жаром осыпал поцелуями ее руки, а потом поцеловал в губы.

– Деньги даст отчим, я только поручилась за тебя, – ответила сестра.

Когда брат выбежал из комнаты, панна Элена обратилась к Мадзе.

– Что это ты так пылаешь? – спросила она, насмешливо глядя на Мадзю. – Уж не разговор ли с моим братом привел тебя в такое смущение?

– Это я с тобой хотела поговорить о важном деле, – ответила Мадзя тоном, который удивил ее самоё.

– Воображаю! – обронила панна Элена.

Она удобно уселась на диванчике и стала любоваться своей ножкой. Мадзя села около нее в креслице.

– Ты знаешь, – начала Мадзя, – последним человеком, с которым перед смертью говорила твоя мать, была я…

– Ну-ну-ну! Это что за вступление? А какой тон? Прямая панна Говард! – прервала ее Элена.

Но Мадзя с непривычной для нее холодностью продолжала:

– Я пользовалась у твоей матери некоторым доверием.

– Ах вот как!

– Она часто говорила со мной о тебе. И вот что я скажу тебе: ты не представляешь, как она хотела, чтобы ты вышла замуж за пана Стефана, и не догадываешься, каким ударом был для нее слух о том, что между вами начались недоразумения. Тогда… в Италии…

– Что же дальше? – спросила панна Элена. – После такого пролога я жду драматического конца.

– Я не имею права сказать тебе все, что я знаю, – продолжала Мадзя, – но об одном прошу тебя: хоть ты и ни во что не ставишь меня, отнесись к моим словам со всей серьезностью. Так вот слушай, помирись с паном Стефаном и исполни волю матери.

Панна Элена похлопала себя рукой по уху.

– Не ослышалась ли я? – спросила она, глядя на Мадзю. – Ты, Магдалена Бжеская, гробовым голосом заклинаешь меня именем покойной матери выйти замуж за Сольского? Ну милочка, на такой смешной комедии мне еще не приходилось бывать!

– Кто же из нас играет комедию? – спросила оскорбленная Мадзя.

Панна Элена скрестила руки на груди и, глядя на Мадзю пылающим взором, произнесла:

– Ты являешься сватать меня за Сольского, а сама вот уже несколько месяцев напропалую кокетничаешь с ним?

– Я… с паном Стефаном? Я кокетничаю? – скорее с изумлением, чем с гневом, спросила Мадзя.

Панна Элена смешалась.

– Об этом все говорят, – сказала она.

– Об этом все говорят! Ты извини меня, но что говорят о тебе, о твоем брате? Что, наконец, говорили о…

Тут Мадзя умолкла, словно испугавшись собственных слов.

– Сольский любит тебя. И говорят, женится на тебе… Видно, в его сердце пришел твой черед, – сказала панна Элена.

Мадзя рассмеялась с такой искренностью, что этот смех разуверил панну Элену больше всяких слов.

– Может, ты и не кокетничаешь с ним, – продолжала она со все возрастающим смущением, – но если он захочет на тебе жениться, выйдешь и прыгать будешь от радости…

– Я? Но об этом никогда и речи не было! Я никогда и не помышляла об этом и, если бы даже – упаси бог! – пан Стефан сошел с ума и сделал мне предложение, я бы никогда за него не вышла. Я и оправдываться не хочу, – говорила Мадзя, – потому что не понимаю, как можно, будучи в своем уме, верить подобному вздору! Ведь если бы в этом была хоть крупица истины, я бы не жила у них! А так живу и буду жить, хотя бы для того, чтобы заткнуть рот сплетникам, которых я просто презираю. Это все равно что болтать о тебе, будто в тебя влюблен пан Арнольд и ты собираешься за него замуж…

– Это другое дело. За Сольского ты можешь выйти.

– Никогда! – воскликнула Мадзя.

– Извини, но я не понимаю почему? – ответила панна Элена. – Ты ведь ему не сестра.

– Я уважаю пана Стефана, восхищаюсь им, желаю ему счастья, потому что это благороднейший человек, – с жаром говорила Мадзя. – Но все достоинства, какими он владеет, не засыпали бы пропасти, которая разделяет нас. Боже! – она задрожала при этих словах. – Да для меня, бедной девушки, лучше смерть, чем лезть в общество, которое уже сегодня от меня отворачивается. У меня тоже есть гордость, – с воодушевлением закончила Мадзя. – И я предпочла бы стать служанкой у бедняков, чем войти в семью, в которой я была бы чужой.

Панна Элена слушала ее, опустив глаза, лицо ее покрылось румянцем.

– Ну, в наше время, – сказала она, – образование и воспитание стирают разницу в богатстве.

– И поэтому ты можешь стать женой пана Стефана, – подхватила Мадзя. – Твой отец был богатым помещиком, имел деревни. Мать с головы до ног была светской дамой. Да и ты сама, хоть у тебя нет состояния, светская дама и можешь импонировать семье мужа. А я дочь доктора из маленького городишка, и предел моих мечтаний открыть школу на несколько классов! Ясное дело, я привязана к Сольским, ведь они обещали устроить меня в школу при своем заводе. Я буду обучать детей их служащих и рабочих, вот моя роль в их доме.