Текст книги "Эмансипированные женщины"

Глава шестнадцатая,
в которой прогулки кончаются

На следующий день заседатель, бледный и робкий, нанес визит майору и держал с ним совет. О чем они говорили – останется вечной тайной. Одно верно: майор такими скверными словами ругал заседательшу, что стекла звенели от негодования.

Когда заседатель, весь в поту, вышел из дома майора и легкой рысцой потрусил на лоно семьи, майор отправился к доктору Бжескому; войдя в комнату к Мадзе, которая что-то писала, он без всяких околичностей спросил, понизив голос:

– Скажи-ка, это правда, что ты была посредницей между панной Евфемией и Цинадровским?

– Я? – воскликнула в изумлении Мадзя.

– Скажи по совести, дитя мое, – сказал майор. – Они уверяют, что это ты уговорила Евфемию ходить на свидания и убедила ее обменяться с Цинадровским кольцами.

Мадзя возмутилась. Но она еще в пансионе привыкла хранить свои письма и тут же дала майору два письма: одно с перечеркнутыми голубками, в котором панна Евфемия сообщала ей о разрыве отношений, и другое с неперечеркнутыми голубками, в котором она звала ее на кладбище.

– Ясно! – сказал майор, прочитав оба письма. – Я так и думал!

Затем он выглянул в окно, поглядел на дверь и, обняв Мадзю за талию, прижал свои пропахшие табаком седые усы к ее шее.

– Ах, ты… ты… шалунья! – пробормотал он. – Могла бы не искушать меня, старика!.. Ну, будь здорова! – прибавил он через минуту и поцеловал Мадзю в лоб.

От доктора майор поплелся на почту, набивая по дороге свою чудовищную трубку; на почте он вошел в экспедицию, где молодой блондин с гривкой, склонившись над столом, подсчитывал колонки цифр.

– Цинадровский! – окликнул его майор. – У тебя есть время?

Молодой блондин положил палец на одну из цифр и, бросив на майора грозный взгляд, ответил:

– Я сейчас освобожусь. За решетку входить нельзя…

– Туда тоже входить нельзя, однако же ты хотел! – возразил майор. И не только уселся на казенный диванчик, стоявший около стола, но и зажег казенными спичками свою ужасную трубку.

– Вы, сударь, бесцеремонны! – сказал Цинадровский.

– У тебя научился, и сейчас расскажу тебе об этом, кончай только свою писанину.

Блондин с гривкой закусил губы, подсчитал, а затем еще раз проверил цифры в колонке.

– Есть у тебя тут комнатушка? – спросил майор.

Цинадровский встал и молча проводил майора в соседнюю комнату, где стояла железная койка и два черных шкафа с бумагами, а в углу валялась груда почтовых мешков, от которых пахло кожей.

Майор уселся на койке и, глядя в потолок, с минуту выпускал клубы дыма. Он вспомнил, что каких-нибудь полчаса назад заседатель валялся, буквально валялся у него в ногах, умоляя очень осторожно, очень деликатно и очень постепенно подготовить почтового чиновника к печальному известию.

«Видите ли, дорогой майор, – говорил заседатель. – Цинадровский горячая голова, если сказать ему напрямик, без дипломатии, он может наделать шуму».

Вспомнив об этом, майор составил, видно, какой-то меттерниховский план, потому что улыбнулся и сказал:

– Знаешь, зачем я к тебе пришел?

– Не могу догадаться, за что мне оказана такая честь, – ответил сердитый молодой человек, которого раздражало поведение майора.

– Я, видишь ли… пришел к тебе от панны Евфемии, чтобы вернуть твои письма, ну… и кольцо.

С этими словами он не спеша положил на стол сперва пачку, перевязанную накрест черной ленточкой, а затем маленькую коробочку из-под пилюль, в которой блестело обернутое ватой кольцо с изображением богоматери.

– Кроме того, от имени панны Евфемии я прошу вернуть ее письма и ее кольцо, – закончил майор.

Молодой человек стоял около шкафа, заложив руки в карманы. Лицо у него словно застыло, губы побелели и гривка растрепалась, хотя он до нее не дотронулся. Майору стало жаль бедняги, и он насупил седые брови.

– Не может быть! – хриплым голосом сказал Цинадровский.

– Ты прав, – ответил майор. – Не может быть, чтобы порядочный человек не отдал письма и кольцо девушке, которая вернула ему его вещицы.

– Не может быть! – снова крикнул молодой человек, ударив себя кулаком в грудь. – Еще позавчера она клялась мне…

– Позавчера она клялась на позавчера, не на сегодня. Баба никогда не клянется на дальний срок, разве в костеле. Не стоит подсовывать ей и слишком длинную клятву, а то, пока дойдет до конца, забудет, что было в начале.

– Но почему она это сделала? Почему?

– Кажется, ей должен сделать предложение Круковский.

– Так она выходит замуж? – взвыл молодой человек.

– Конечно! И очень жаль, что ей раньше не удалось выскочить. При таком телосложении она могла бы нарожать уже человек шесть ребятишек…

Цинадровский вдруг отвернулся и упал на колени в углу между пахнущими кожей мешками. Прижавшись в угол лбом, он стонал, не роняя ни единой слезы.

– Иисусе, Иисусе! Мыслимо ли это? Иисусе милосердный, можно ли так убивать человека? Иисусе!..

Майору стало неприятно.

– И принесла же меня нелегкая! – проворчал он.

Поднявшись с койки, старик подошел к чиновнику и хлопнул его по плечу:

– Ну-ка, вставай!

– Что? – крикнул молодой человек, вскакивая с колен.

Казалось, он помешался.

– Прежде всего не будь дураком.

– А потом?

– Отдай письма и кольцо, а свои возьми.

Цинадровский бросился к сундучку, открыл его и достал из тайничка пачку писем. Он пересчитал их, вложил в большой конверт и запечатал тремя казенными печатями.

Затем он снял с пальца кольцо с опалом и бережно уложил в коробочку с ватой, а кольцо с богоматерью надел себе на палец.

– Это память от матери, – сказал он, дрожа.

– Хорошая память, – ответил майор. – Жаль, что ты ее не берег.

– Что вы сказали? – спросил Цинадровский.

– Ничего. Теперь тебе слабительного надо. Знаешь что? Я тебе пришлю шесть реформатских пилюль, прими все сразу, и к завтрашнему дню сердце у тебя успокоится. У нас в полку служил доктор Жерар, так он всякий раз, когда у офицера была несчастная любовь, давал ему эти пилюли. Ну, а если парень уж очень скучал, так он ему сперва прописывал рвотное. Верное средство, все равно что негашеная известь против крыс.

– Вы смеетесь надо мной? – прошептал молодой человек.

– Ей-ей, не смеюсь! Я тебя, дорогой Цинадровский, вот как уважаю! Только, видишь ли, юбка, она штука хорошая, но ума терять не надо. Ты не подумай, что я тебя не понимаю. Знаю я, что такое любовь: раз двенадцать на год влюблялся, а то и побольше. Парень я был – картина, девки меня любили, как коты сало. И что ты скажешь: все умирали от любви, все клялись, что будут любить до гроба, и ни одной бестии не нашлось, которая не изменила бы мне. И что меня больше всего сердило, – всегда они мне изменяли хоть на час, а раньше, чем я им. Я по этой причине даже зол на баб, так зол, что, вот тебе крест, любую опозорил бы без зазрения.

Цинадровский бессмысленно улыбнулся.

– Вот и хорошо, – сказал майор, – ты уже приходишь в себя. Прими еще пилюли и совсем иначе посмотришь на мир. Мой милый, мы несчастны в любви не тогда, когда нам изменяют, а когда изменить уже не могут, даже если бы очень хотели. Мороз по коже дерет, как подумаю, что еще годик-другой, от силы три и… меня перестанут занимать эти пустяки! Поверь мне, это перст божий над тобой, что так все случилось. Был бы у тебя тесть, ну, само собой… теща, да одна-единственная жена в придачу, которая следила бы за твоей нравственностью построже, чем евреи на заставах за роговым, что дерут за прогон скотины. А на что тебе одна жена? Есть у тебя тут зеркало? Погляди-ка на себя: с лица сущий татарин, лбище, как у быка, холка, как у барана, ноги петушьи… Да ты что, с ума спятил, чтоб такое богатство да губить ради одной бабы!

– Так она выходит замуж? – прервал его Цинадровский.

– Кто?

– Панна Евфемия.

– Выходит, выходит, прямо облизывается! – ответил майор. – Девка в двадцать восемь лет все равно, что вдова через год после смерти мужа: сердце горячей самовара, руки – от жара вода закипит…

– Иисусе! Иисусе!.. – шептал молодой человек, хватаясь за голову.

– Ну-ну! Ты только Иисуса в эти дела не впутывай! – прикрикнул на него майор. Пряча в боковой карман конверт с письмами и коробочку с кольцом панны Евфемии, он прибавил: – Ну, вот и отлично! Выше голову! А когда моя кухарка принесет тебе пилюли, прими все сразу. Только, чур, к кухарке не приставать, я этого не люблю. Горевать горюй, а чужого не трогай. Будь здоров.

Майор пожал Цинадровскому руку и подставил ему щеку для поцелуя.

Дня через два после этих событий, когда Мадзя по переулкам пробиралась в лавку Эйзенмана, дорогу ей преградил Ментлевич. Он был взволнован, но старался владеть собой.

– Панна Магдалена, – спросил он, – слыхали ли вы, что пан Круковский был сегодня с сестрой у заседателя и сделал предложение панне Евфемии?

– Да, я знаю об этом, – краснея, ответила Мадзя.

– Простите, сударыня… Что же, панна Евфемия дала согласие?

– Так по крайней мере говорил отцу заседатель.

– Я, сударыня, не из любопытства спрашиваю, – оправдывался Ментлевич. – Бедняга Цинадровский просил непременно узнать об этом. Ну, я и пообещал…

– Зачем ему это знать? – пожала плечами Мадзя. – Он ведь настолько благороден, что не наделает шума…

Ментлевич покраснел, как мальчишка, которого поймали на шалости. Он понял несообразность своей попытки угрозами воспрепятствовать браку Мадзи и Круковского.

– Бывает, – пробормотал он, – что человек от горя себя не помнит, тут как бы не наделать чего… с самим собою! Но Цинадровский ничего такого не сделает, нет! Это кремень: вчера он уже весь день писал отчеты. Он только хотел убедиться, не принуждают ли родители панну Евфемию замуж идти, приняла ли она по доброй воле предложение пана Круковского?

– Кажется, в будущее воскресенье уже должно быть оглашение, – сказала Мадзя.

– Разве? Торопится панна Евфемия! Хорошо делает Цинадровский, что недели на две уезжает в деревню к отцу. Чего доброго, не вынес бы, когда другому заиграли бы Veni creator[14]14
  Гряди, святой дух (лат.)


[Закрыть].

Глава семнадцатая
Отголоски прогулок на кладбище

Мадзя простилась с разболтавшимся Ментлевичем и, сделав в городе покупки, вернулась домой. Под вечер пришли майор с ксендзом и, по обыкновению, уселись за шахматы в беседке, куда Мадзя принесла кофе. Доктор Бжеский курил недорогую сигару и следил за игроками.

Но партия что-то не клеилась, партнеры то и дело отвлекались и вели разговор о предметах, не имеющих отношения к благородной игре.

– Не хотел бы я быть на месте Евфемии, – говорил майор. – В лазарет идет девка!

– Зато богатство, имя, – прервал его ксендз.

– Что толку в имени, когда муж никуда негодящий? То-то будет сюрприз для нее!

– Да, с сестрицей… Что говорить, чудачка.

– С братцем шуточки будут похуже.

– Не болтали бы вы глупостей, майор! Вот уж злой язык! Как вынете трубку изо рта, так непременно скажете гадость!

– Небось помоложе были, тоже болтали глупости.

– Никогда! – возмутился ксендз, хлопнув кулаком по столу. – Никогда, ни в викариях, ни будучи ксендзом.

– Это потому, что викарий не знал, а ксендзу не дозволено, – ответил майор.

Ксендз умолк и уставился на шахматную доску.

– А теперь, милостивый государь, вот какой сделаем ход, – сказал он и, взяв двумя пальцами слона, поднял его.

В эту минуту на улице послышался шум, кто-то как будто кричал: «Горим!» Затем стремительно распахнулась калитка, и в сад вбежал маленький толстяк.

– Доктора! – крикнул он.

– Почтмейстер, – сказал майор.

Это действительно был почтмейстер. Когда он вбежал в беседку, его апоплексическое лицо было покрыто сетью красных жилок. Он хотел что-то сказать, но захлебнулся и беспомощно замахал руками.

– Вы что, с ума сошли? – крикнул на него майор.

– Он подавился, – прибавил ксендз.

– Пустил… пустил пулю в лоб! – простонал почтмейстер.

– Кто? Кому?

– Себе!

– Эге-ге! Ну это уж наверняка осел Цинадровский, – сказал майор и с трубкой в зубах, без шапки, бросился из беседки, а за ним ксендз.

Доктор Бжеский забежал к себе в кабинет за перевязочными средствами и вместе с почтмейстером последовал за друзьями.

Перед почтой стояла толпа мещанок и евреев, к которой присоединялись все новые зеваки.

Майор растолкал толпу и через экспедицию прошел в комнатушку Цинадровского, где запах кожи мешался с запахом пороха.

Цинадровский сидел на койке, опершись спиной о стену. Его полное лицо обвисло и стало желтым, как воск. Один почтальон стоял в остолбенении в углу между мешками, другой, заливаясь слезами, уже успел разорвать Цинадровскому рубаху на груди и стаскивал с левой его руки сюртук и жилетку.

Майор споткнулся об огромный почтовый пистолет, валявшийся на полу, подошел к койке и посмотрел на Цинадровского. На левой стороне груди у чиновника виднелась рана размером с пятачок: края раны были рваные, посредине запеклась кровь, алой струйкой стекавшая на пол.

– Э, да он ранен! – произнес ксендз.

Майор повернулся и подтолкнул ксендза к койке.

– Он умирает, – буркнул старик, не вынимая трубки изо рта.

– Не может быть…

– Ну-ну, делайте свое дело, ваше преподобие!

Ксендз задрожал. Опершись рукою о стену, он наклонился над раненым и, пригнувшись к его лицу, вполголоса спросил:

– Каешься ли ты в грехах всем сердцем, всеми силами своей души?

– Каюсь, – хрипя, ответил раненый.

– Каешься по любви к богу, творцу своему и избавителю, против которого ты согрешил?

– Да.

Почтальон, стоявший подле койки, плакал в голос, майор бормотал молитву.

– Absolvo te in nomine Patris et Filii…[15]15
  Отпущаю тебе согрешения твои во имя отца и сына… (лат.)


[Закрыть] – шептал ксендз. Затем он перекрестил умирающего и поцеловал его в лоб, на котором выступили капли пота.

Раненый поднял руку, кинулся, начал хватать ртом воздух, в глазах его светился страх. Затем он вытянулся, вздохнул и опустил голову на грудь; на пожелтевшем лице его появилось выражение безразличия. В эту минуту Бжеский взял его за руку и тотчас отпустил ее.

– Так! – сказал доктор. – Положите тело на постель.

Через несколько минут он с майором и ксендзом возвращался домой.

– А вы, майор, хоть в такую минуту могли бы не отравлять людям жизнь, – заметил ксендз.

– Ну, чего вы опять цепляетесь ко мне? – проворчал майор. – Я ведь читал молитву.

– Да, и при этом пускали дым из трубки, так что в носу крутило.

– А вы разрешали покойного слоном, которого все еще держите в руке…

– Господи Иисусе Христе! – поднимая руку, воскликнул ксендз. – А ведь у меня и впрямь слон в руке! Никогда больше не стану играть в эти проклятые шахматы, один только грех от них!

– Не зарекайтесь, ваше преподобие, – прервал его майор, – а то впадете в горший грех.

– Вот последствия общения с безбожником! О господи Иисусе Христе! – сокрушался ксендз.

– Не отчаивайтесь, ваше преподобие! Наш капеллан не раз плетью благословлял умирающих, что не помешало им спасти свои души. Кому быть повешену, тот не утонет.

Это происшествие взволновало умы в Иксинове неизмеримо больше, чем концерт. О смерти чиновника почтмейстер телеграфировал в губернскую почт-дирекцию, откуда на третий день приехала ревизия. В городе болтали, будто Цинадровский совершил вопиющие злоупотребления: отклеивал марки, вынимал из писем деньги, ну, и со страху застрелился. Но когда была произведена ревизия почты, обнаружилось, что не было растрачено ни одной копеечки, ни одного кусочка сургуча, счетные книги велись до последней минуты и находились в полном порядке. Было замечено только, что за несколько дней до смерти у бедняги изменился почерк: буквы были больше и рука стала неверной.

При вскрытии тела, произведенном доктором Бжозовским, было обнаружено чрезмерное кровенаполнение мозга, откуда был сделан вывод, что покойный совершил самоубийство в состоянии умопомешательства. Но что могло явиться причиной умопомешательства?

– Что могло быть причиной умопомешательства? – спрашивал на следующий день доктора Бжозовского аптекарь, стоя на пороге аптеки. – Не кроется ли за всем этим какая-нибудь Фе, какая-нибудь Фем…? – прибавил он, довольный своим остроумием.

– Оставьте, сударь! – резко оборвал его Бжозовский. – Умопомешательство может не иметь видимой причины, а пан Круковский, – продолжал доктор, понизив голос, – дал слово, что вызовет на поединок всякого, кто в разговоре о происшествии упомянет имя панны Евфемии.

Аптекарь был неприятно удивлен.

– Да? – сказал он. – Но ведь это не я говорю, а моя жена. Скажи, женушка, – прибавил он, обращаясь к своей дражайшей половине, которая стояла, опершись на прилавок, – не ты ли говорила, что Цинадровский застрелился из-за панны… тс-с!

– Но Круковский не жену, а вас вызовет на поединок, – возразил доктор.

Аптекарша подбежала к двери с криком:

– Как? Пан Круковский вызовет на поединок муженька за то, о чем кричат все? А что, если муженек не примет вызова?

– Довольно! Довольно! – прервал ее аптекарь, запирая дверь. – Человек, который вызывает на поединок, способен на все! Он выстрелит в меня… побьет зеркала, шкафы! Избави бог!

– Что же это, нет на него управы? Что же это, нет разве на разбойников полиции? – кипятилась аптекарша. – Возьмем городового, наймем сторожей. Зачем же я плачу налоги, если мне нельзя рта раскрыть? Слыхано ли дело!

Доктору и аптекарю с трудом удалось успокоить разбушевавшуюся даму и втолковать ей, что самым приличным ответом на такие угрозы является презрительное молчание.

– Даю слово, – говорил аптекарь, – что отныне в нашем доме вы не услышите ни имени Круковского, ни имени дочки заседателя, ни кого-либо из их семей. Они хотят ссоры, что ж, будем в ссоре!

– Ну-ну, муженек! Только не горячись, – успокаивала его супруга. – Я даже думаю, что пан Круковский поступил благородно, слишком уж много ходит по городу сплетен. Какая подлость портить репутацию честной девушки.

– Знаешь, ты права, – сказал после раздумья аптекарь.

Излишне было бы добавлять, что во время всего этого разговора провизор, пан Файковский, был вне себя от радости. Он как будто что-то делал за прилавком, а сам злобно улыбался и бормотал:

– Так ей, старухе, и надо! Небось заткнули глотку! Только бы не расхворалась бедняжка!..

В эту минуту в аптеку вбежала супруга пана нотариуса.

– Тише, тише! – сказала она, поднимая вверх палец. – Я расскажу вам удивительные вещи!..

Аптекарь подхватил ее под руку и повел к себе на квартиру, аптекарша и доктор последовали за ними.

– Знаете, что случилось? – начала супруга пана нотариуса. – Сегодня утром, в девять часов, почти в то самое время, когда… – Тут дама вздохнула, – вскрывали этого несчастного…

– Цинадровского, – вставил аптекарь, который любил точность.

– О ком же еще может быть речь? – прервала его обиженная супруга пана нотариуса. – Сегодня утром, в девять часов, панна Магдалена Бжеская назначила Фемце свидание в костеле.

– Ну? – спросил Бжозовский с небрежной гримасой.

– Что это за «ну»? – возмутилась супруга пана нотариуса. – Ведь вчера один почтальон говорил, что не так давно, всего несколько дней назад, Цинандровский бросил через забор письмо панне Бжеской…

– Ну? – повторил доктор.

Супруга пана нотариуса покраснела.

– Ну, знаете, доктор, – воскликнула она в гневе, – если вы и с больными так же догадливы…

– Собственно говоря, я тоже не очень понимаю, в чем дело? – вмешался аптекарь, который высоко ценил Бжозовского за множество рецептов.

Супруга пана нотариуса закусила язык и, спустившись с облаков на землю, с ледяным презрением и спокойствием ответила:

– Я вам, милостивые государи, ничего объяснять не стану, сошлюсь только на факты. Итак, слушайте: панна Магдалена уговаривает Фемцю открыть пансион, панна Магдалена кокетничает с Круковским, панна Магдалена компрометирует Круковского и Фемцю этим… концертом. Это еще не все: панна Магдалена водит Фемцю на прогулки с Цинадровским и поддерживает с ним переписку. Однако ей и этого мало: поняв, что она не может отбить у Фемци пана Людвика, она отказывает ему (один только смех с этим отказом!) и, наконец, сегодня, уже после катастрофы, снова заманивает Фемцю в костел. Что вы скажете об этом?

Аптекарь состроил гримасу, даже аптекарша как будто была удивлена. Вдруг вперед выступил доктор и сказал:

– Я вам отвечу, сударыня. Итак, во-первых, – тут он легонько хлопнул супругу пана нотариуса по плечу, – я лично не люблю Бжеского. Во-вторых… – Тут он снова хлопнул даму по плечу.

– Но, доктор! – воскликнула супруга пана нотариуса и отвела руку, занесенную в третий раз.

– Во-вторых, – продолжал доктор, отбивая такт в воздухе, – панна Магдалена Бжеская заводит ненужные знакомства с актерами и устраивает концерты. В-третьих, если бы она открыла у нас пансион, я не доверил бы ей моих детей, потому что для начальницы она слишком молода. Как видите, сударыня, я вовсе не молюсь на панну Бжескую…

– И правильно! – вставила супруга пана нотариуса.

– Да! – сказал доктор. – Но чтобы панна Бжеская кружила кому-то голову или устраивала кому-то свидания, этому, я, простите, никогда не поверю.

– Я тоже, – объявил аптекарь, с поклоном потирая руки.

Супруга пана нотариуса остолбенела, но, как опытный дипломат, тотчас переменила фронт.

– Да ведь и я не говорила, что все это верно, меня только удивило такое совпадение обстоятельств. Панна Бжеская, может быть, самая порядочная девушка, но у нас ей ни в чем нет удачи.

– Святая правда! – прибавила аптекарша.

– Ах, удача! Это такая относительная вещь, не правда ли, доктор? – произнес аптекарь. – Против судьбы умен ли ты, или глуп, честен или нечестен – все равно. Правда, пан доктор?

И все же супруга пана нотариуса до некоторой степени была права: у Мадзи с панной Евфемией было в костеле свидание, но назначила это свидание панна Евфемия.

Они встретились в приделе, темном и пустом. Не успела Мадзя войти, как панна Евфемия усадила ее на скамью. Заплаканная, бледная, она прижалась к Мадзе и зашептала:

– Что ты об этом думаешь? Вчера, когда мне об этом сказали, я думала, что сойду с ума. Всю ночь не сомкнула глаз! Ах, какой он мстительный человек! Чтобы в такую минуту…

Мадзя пришла на свидание только затем, чтобы успокоить панну Евфемию; сжимая ей руку, она ответила:

– Не отчаивайся, моя дорогая! В тот день, когда пан Людвик сделал тебе предложение, Ментлевич говорил мне о несчастном и заверил меня, что тот и не помышляет о том, чтобы лишить себя жизни. Может, это произошло случайно.

– Ты так думаешь? – спросила панна Евфемия без всякого восторга. – От любви, – прибавила она, – многие лишают себя жизни но… разве в этом виновата женщина? Разве женщина не является существом мыслящим и свободным, разве она должна покоряться каждому, кто ее любит, разве она не имеет права выбирать? Мир тогда был бы ужасен!

Мадзя с удивлением посмотрела на панну Евфемию, красивое лицо которой приняло в эту минуту прямо-таки ангельское выражение.

– Видишь ли, дорогая, – опуская чудные глаза, продолжала панна Евфемия, – я хочу исповедоваться перед тобой. Я, дорогая, всегда любила Людвика. Когда Людвик, не знаю почему, стал выказывать равнодушие ко мне, я была в отчаянии… Сломленная, я, признаюсь, совершила ошибку, слушая страстные объяснения этого несчастного… Какая женщина не любит признаний? Кого не взволнуют истинная любовь и страдание? На минуту взволновали они и меня. Думая, что Людвик изменил мне, я решила пожертвовать собой ради этого несчастного… Не знаю, право, рабыней он меня своей считал, что ли?

Она закрыла платочком глаза и, помолчав минуту, продолжала:

– Ах, если бы ты знала, как он благороден, как он меня любит!

– Пан Людвик? – спросила Мадзя.

– Ну, кто же еще? Вчера, узнав о происшествии, он прибежал к нам, упал передо мной на колени и умолял не придавать этому обстоятельству никакого значения. «Я знаю, – говорил он, – этот несчастный боготворил вас, но сколько людей боготворят солнце, цветы?» А когда мама заметила, что я могу пасть жертвой сплетен, пан Людвик поклялся, что не допустит никаких сплетен. Он просил меня сегодня же в полдень выйти с ним в город. «Пусть люди знают, что ничто не заставит меня изменить моей любви! Ничто!»

Вспоминая недавние события, Мадзя удивлялась, с какой быстротой в сердцах людей сменяются великие и неизменные чувства. Она только не была уверена, у кого эти перемены совершились с большей легкостью: у ее приятельницы, панны Евфемии, или у их общего поклонника, пана Круковского.