Текст книги "Эмансипированные женщины"

Глава десятая
Дом друзей

С той минуты как Мадзя простилась с пани Коркович, она перестала понимать, что с нею творится.

Пан Сольский помог ей спуститься с лестницы, помог сесть в роскошную карету, не ту, что обычно приезжала за нею; рядом с Мадзей он усадил сестру, сам сел напротив дам, и карета тронулась, поскрипывая по снегу, который сплошной белой пеленой покрыл улицы и крыши домов.

Мадзя в молчании смотрела на Аду и пана Стефана. Она чувствовала, что надо что-то сказать, но ни слов, ни мыслей у нее не было. Никогда не думала она, что может оказаться в таком странном положении: ее буквально увезли, если не силой, то, во всяком случае, не с ее ведома и не по доброй воле.

Карета остановилась перед домом Сольских. Пан Стефан помог своим спутницам сойти, снова взял Мадзю под руку и повернул с нею к правому крылу дома. Заметив, что они миновали главный вход, Мадзя заколебалась; но Сольский не дал ей подумать и решительно, хотя в то же время деликатно, увлек ее наверх.

«Ужасный человек!» – подумала Мадзя, не смея сопротивляться.

На втором этаже их ждала молодая некрасивая горничная, которая была одета никак не хуже Мадзи.

– Ануся, вот ваша барышня, – показал Сольский горничной на Мадзю.

– Постараюсь, чтобы барышня были довольны, – храня серьезный вид, ответила некрасивая горничная.

При виде ее Мадзя отметила про себя мимоходом, что в доме Сольских вся мужская прислуга – красавцы, а женская – дурнушки.

Теперь Сольский остановился в дверях комнаты, и руку Мадзе подала Ада.

– Входи, Стефек, – сказала Ада брату. – Сегодня Мадзя в виде исключения разрешает тебе это. Твои комнаты, Мадзя, – говорила она с волнением в голоce. – Вот гостиная. Это рабочая комната, а там спальня, если захочешь, она может сообщаться с моей.

Комнаты были большие, светлые, веселые, кабинет с балконом, выходившим в сад, засыпанный сейчас снегом.

Мадзя позволила горничной раздеть себя и неподвижно остановилась посреди маленькой гостиной. С изумлением смотрела она на большие зеркала в золоченых рамах, на кресла и стулья, обитые голубым штофом, расшитым в полосы, на большие вазы свежих цветов.

– Стало быть, я больше не служу у Корковичей? – тихо спросила Мадзя.

– Нет, милочка, к твоему и нашему счастью, – ответила панна Сольская, покрывая Мадзю поцелуями. – Вещи привезут сегодня вечером.

– Кто же я сейчас?

– Наш друг, наша дорогая гостья, – сказала Ада. – Позволь мне, – продолжала она, – хоть немного вознаградить тебя за те неприятности, которые ты испытала по нашей вине…

– Я?

– Только не скрывай! Весь город уже знает, что пани Коркович велела подавать тебе кушанья после своего мужа, что поместила тебя в каком-то чуланчике и даже не позволяла проявлять жалость к людям. И все это потому, что ты не сумела завлечь нас в ее салоны.

– В ее дворцы, которые высятся гордо! – продекламировал пан Стефан.

– Только не отпирайся, – подхватила Ада, обнимая Мадзю и садясь с ней на козетку. – Признаюсь, я так беспомощна, что, рассердясь, могу только слезы лить, и готова была уже согласиться на предложение панны Малиновской, которая хотела взять тебя в пансион. Но Стефек, должна тебе сказать, просто вскипел. И вот видишь, как все получилось! Он повез меня с визитом к пани Коркович и вырвал тебя оттуда, справедливо полагая, что мы не можем дать в обиду внучку Струсей, мы ведь сами из их рода.

Мадзя расплакалась. Сольский в смущении бросился к ней.

– Панна Магдалена, – сказал он, взяв ее за руку, – клянусь, я не хотел огорчить вас. Но скажите сами, мог ли я равнодушно слушать разговоры о выходках пани Коркович и смотреть на ручьи слез, которые проливала моя сестра? Ведь она от горя совсем за эти дни извелась.

– Магдуся, – шептала Ада, прижимаясь к Мадзе, – прости мне мой эгоизм! Я так одинока и так тоскую! Я уже давно хотела попросить тебя поселиться у нас, но, зная твою щепетильность, не решалась. Однако даже я набралась храбрости, когда узнала, как ты была добра к пани Коркович. Ты ведь не сердишься, Магдуся, а? Вспомни, как хорошо было нам под одной кровлей! Разве не стоит хотя бы на несколько месяцев оживить эти воспоминания?

– Но я буду давать уроки у панны Малиновской, – сказала вдруг Мадзя, заметив, что ее подруга огорчена и обеспокоена.

– Делай, что хочешь, милочка!

– И… потом я перееду жить к панне Малиновской. Видишь ли, – оправдывалась Мадзя, – я должна научиться руководить пансионом, ведь после каникул мне придется открыть в Иксинове маленькую школу.

– Так уж непременно в Иксинове? – прервала ее Ада. – Ты же сама говорила, что там не было ни учеников, ни учениц.

– А где же еще, дорогая? Ведь если в первый год я понесу убытки, мне помогут дома. Ну, а потом…

– Милочка, – сказала Ада, делая знак брату, – если для счастья тебе непременно нужна школа, так ведь у нас будет своя школа при сахарном заводе. Ты можешь работать там, как только она откроется, без всякого риска и без всяких расходов.

– Мы очень вас просим, панна Магдалена, – вмешался Сольский, – а я просто умоляю, не бросайте моей сестры. Ну хоть до тех пор, пока я не покончу с самыми важными делами. Ада в самом деле одинока, и мы будем вам очень благодарны, если вы позволите хоть раз в день взглянуть на вас и обменяться с вами двумя-тремя словами.

– Вы меня портите, – прошептала Мадзя, пряча лицо на плече Ады.

– Так ты не сердишься? Ты согласна, милочка, золотко мое! – спросила Ада.

– Благословение господне на вас! – со смехом воскликнул Сольский и, преклонив колено, поцеловал Мадзе руку. – Теперь вас не отнимет у нас целый мир.

Когда Сольские перешли в свои комнаты, оставив Мадзю одну, пан Стефан потер руки и с жаром сказал сестре:

– Ах, какая необыкновенная девушка! Нет, ты понимаешь, Ада? Она всегда готова жертвовать собой, страдает без единой жалобы, и знаешь что? Похоже на то, что она даже не подозревает, что прелестна. Так мне кажется. Какая простота, какая естественность!

Он быстро ходил по комнате и потирал руки, а маленькие глазки его сверкали.

– Она тебе понравилась? – спросила сестра.

– Да я бы влюбился по уши, если бы… если бы был уверен, что она действительно такая, какой кажется.

– За это я ручаюсь, – сказала Ада, положив брату руку на плечо и заглядывая ему в глаза.

– Ни за кого не ручайся, – произнес он тем же тоном и тоже положил ей руку на плечо и заглянул в глаза. Затем он поцеловал сестру в лоб и со вздохом прибавил: – Счастье, что перед лицом разочарований мы можем быть опорой друг другу.

– Снова Элена? – спросила сестра.

– Ах, не все ли равно! – ответил брат, а затем прибавил: – Видишь ли, Элена, насколько я знаю женщин, не хуже других, но она с изюминкой. Вот если бы были на свете такие женщины, как ты, или такие, какой кажется Магдалена… Ах, Ада, поверь, мир был бы лучше и нам легче было бы жить.

– Я ручаюсь, ручаюсь, что Мадзя такая.

– Хорошо, если ты права! Но, на всякий случай, ни за кого не ручайся. В конце концов житейская мудрость заключается в том, чтобы брать людей такими, какие они есть: коварные твари, без которых мы не можем обойтись.

– Если бы ты нашел такую жену, как Мадзя! – сказала сестра.

– А может, она бы надоела мне? – с улыбкой спросил Сольский. – Я ведь непостоянен и люблю перемены…

Он простился с сестрой и через длинную анфиладу комнат прошел к себе в кабинет.

Это была комната с двумя окнами, обитая темным штофом, заставленная шкафами и столами, полными книг и бумаг. Мебель была дубовая, обитая кожей. У одного окна стоял письменный стол с кнопками электрических звонков; позади стола висел на стене план будущего сахарного завода и его строений.

Сольский сел за стол, заваленный эскизами и отчетами, и зевнул.

«Это факт, – подумал он, – что другая на ее месте уже не один год использовала бы Аду, а она этого не делала. Быть может, по наивности?»

Сольский нажал одну из кнопок на столе. Дверь прихожей бесшумно отворилась, и в кабинет вошел лакей; вид у него был если не заспанный, то, во всяком случае, усталый.

– Приезжал, ваше сиятельство, тот, с кирпичного завода, немец был и адвокат. Визитные карточки я положил на стол.

Сольский сразу заметил на обычном месте визитные карточки, но ему не хотелось смотреть их.

– Письма отослал?

– Отослал, ваше сиятельство.

– Почты не было?

– Не было, ваше сиятельство.

– Странно! – пробормотал Сольский и тут же подумал, что все эти письма, и собственные и чужие, все визиты техников, кирпичников и адвокатов совершенно его не интересуют.

– Ступай, – сказал он вслух.

«Быть может, теперь панна Магдалена кое-чем поживится у Ады, а впрочем… Кто мешал ей сразу поселиться не у Корковичей, а у нас? Стало быть, она горда. А если там она сносила грубости только из любви к девочкам, значит, она способна на привязанность».

Он поднял глаза к потолку, и ему представилась Мадзя в минуту, когда она увидела свое новое жилище: серенькое платьице, полуоткрытые губы и неописуемое изумление в глазах.

«Как сильно она удивилась! – подумал он. – Человек, который умеет так удивляться, должен быть искренним».

«Впрочем, – прибавил он через минуту, – посмотрим, как она будет держаться с Корковичами. Панна Элена в подобном случае отнеслась бы к ним с убийственным презрением. А ведь презирать других не всякий способен!.. Роскошная львица! А как она развернулась в обществе! У нее нет только денег и имени, а то бы она блистала в Европе. Миллион придает женщине неслыханную прелесть».

А тем временем Мадзя, оставшись одна, сперва схватилась руками за голову, а потом со все возрастающим любопытством стала осматривать свои апартаменты.

«Рабочая комната, – думала она. – какой письменный столик, какие книги! Шекспир, Данте, Шатобриан!.. Спальня! Не знаю, смогу ли я спать на такой широкой кровати?»

Напротив камина стояло кресло-качалка, совсем как в кабинете у пани Коркович. Мадзя уселась, качнулась раза два, но это не показалось ей таким уж приятным, и она снова погрузилась в размышления:

«Если я не сойду здесь с ума, то, право, не знаю, что натворю! Я как мужик, которого оборотили князем. Вот уж не решилась бы перебросить человека из комнаты гувернантки в салон светской дамы, – а баре все могут. Право, не знаю, прилично ли занять место учительницы у них в заводской школе? Да и прихоть эта может еще пройти… Ах, денег пропасть, вот и не знают люди, что с ними делать!»

Все большая тревога овладевала Мадзей. Она не могла представить себе, что отношения с Корковичами порваны, и боялась даже подумать, что они скажут о ней? Как картину, как мебель, ее перевезли в другой дом… Красивая роль, нечего сказать!

Однако она тут же вспомнила, с каким искренним расположением отнеслись к ней Сольские. Их оскорбило обращение с нею Корковичей, и они забрали ее так, как если бы она была их сестрой. Такое отношение нельзя не оценить, и Мадзя его оценила.

– Боже, боже! – прошептала она. – Какая я неблагодарная! Ведь они облагодетельствовали меня.

«А может, здесь только и начнутся мои обязанности? – подумала она. – Ада несчастлива, и, может, это меня бог послал…»

– Ну конечно! – прошептала она. – Очень нужно господу богу прибегать к услугам такого ничтожества!

«А если все-таки? А может, мне удастся уговорить Элену выйти замуж за Сольского! Ведь это было самое горячее желание ее матери, которой я стольким обязана… Даже тем, что сейчас я у Сольских… Нет, я уверена, что судьба привела меня к ним не ради меня и не для меня…»

Пришла Ада и прервала течение ее мыслей.

Около шести подали обед в огромной столовой; прислуживали два лакея, но стол на четыре персоны был накрыт маленький.

Когда Мадзя хотела уже было спросить, кто же четвертый будет с ними обедать, невидимая рука широко распахнула дверь, и в комнату величественно вплыла тетка Сольских, пани Габриэля. Это была высокая, худая, болезненного вида дама, одетая с изящной простотой. Она едва взглянула на смущенную Мадзю, которую представила ей Ада, села на свое место и велела подавать.

– Как спали сегодня, тетя? – спросил Сольский.

– Как всегда, не сомкнула глаз.

– А нервы?

– И как ты можешь спрашивать об этом? Со смерти вашей матери я не знаю ни сна, ни покоя.

Затем, который раз уже, с глубокими вздохами, от которых, однако, не уменьшался ее аппетит, тетя Габриэля начала уговаривать Сольских выезжать в свет.

– Вы совсем одичаете, – говорила она, – отвыкнете от вида людей, о вас уже рассказывают странные истории…

– Мне это ужасно нравится, – прервал ее Сольский.

– Вчера, например, у Владиславов меня уверяли, что Стефан будет управлять своим собственным сахарным заводом. Отчего же, – ответила я, – вы не назначите его сразу домоуправляющим или конюхом?

– Вам, тетя, сказали правду, – снова прервал ее Сольский, – я уже руковожу подготовкой планов завода.

– О боже! – воскликнула тетя Габриэля, устремив глаза к небу. Затем она спросила у Ады, можно ли при этой «барышне» говорить по-французски, так как при слугах не все скажешь по-польски. Получив утвердительный ответ, она стала разглагольствовать о том, что образ жизни, который ведут сейчас Сольские, крайне удивляет свет. О том, что отношения Стефана с панной Норской, брата которой не плохо принимают в обществе, дают повод для двусмысленных улыбок. И о том, что Стефану следовало бы жениться, хотя бы ради сестры. Жениться ему тем легче, что в обществе есть несколько прекрасных партий, и Стефан может рассчитывать, что предложение с радостью будет принято, несмотря на его чудачества, а быть может, даже благодаря его чудачествам.

– Стефан, – закончила тетя Габриэля, – пользуется славой волокиты, что в глазах светских дам придает ему очарование.

– А есть ли деньги у невест, которых я очаровал? – спросил Сольский.

– О других я бы и толковать не стала! – воскликнула тетя Габриэля. – Все они с именем и с деньгами, все красавицы, и все-таки многим бедняжкам грозит опасность остаться в старых девах только потому, что мужчины охотно ищут привязанностей вне своего круга.

Обед кончился, а за десертом лакей вполголоса доложил Аде, что панне Бжеской привезли вещи и письма. Одно письмо с деньгами было от пани Коркович, другое от девочек.

За кофе Ада, да и пан Стефан с тетей Габриэлей уговорили Мадзю не стесняться и просмотреть письма, которые могли быть и важными. То краснея, то бледнея, читала Мадзя эти письма. Сольский, украдкой следивший за нею, заметил, что грудь девушки вздымается все выше, губы дрожат и она с трудом удерживает слезы.

«Кто умеет читать так письма своих учениц, не может быть злым человеком, – подумал он. – Разве только если это дерзкие письма».

– Ну как? – спросила Ада.

– Ничего. Хотя, знаешь, Ада, мне все-таки придется сходить к ним, – ответила Мадзя, не поднимая глаз, из которых вдруг неудержимо покатились слезы.

– Но не сегодня, милочка?

– Когда хочешь, золотко, – тихо промолвила Мадзя. Она уже не могла сдержаться и выбежала из комнаты.

Оба лакея скромно отвернулись к окну, а тетя Габриэля пожала плечами.

– Знаешь, Ада, – воскликнула она, – среди этих барышень ты могла бы найти подругу повеселей. Может, только тебе нравится смотреть на нервные припадки. Но тогда я напрасно скрываю свои страдания.

– Тетя, – с непривычной серьезностью заметил Сольский, – эти слезы дороже наших брильянтов.

– Ты меня удивляешь, Стефан, – удивилась тетя Габриэля. – Я каждый день проливаю реки слез…

– Ее, видно, очень огорчила разлука с ученицами, – вмешалась Ада.

– Ну что ж, вместо того чтобы плакать, пусть возвращается к ним, – сказала тетя Габриэля тоном, разрешающим все сомнения как физического, так и метафизического свойства.

Сольский забарабанил пальцами по столу.

– Ах, тетя, тетя! – воскликнул он. – Вы даже не догадываетесь, какое прекрасное зрелище мы наблюдали в эту минуту. Скажите сами, плакал ли кто-нибудь, жалея вас, Аду или меня, да еще такими неподдельными слезами? Никто никогда, хотя мы никому не нанесли обиды. И быть может, поэтому нам приходится проливать реки слез над вымышленными страданьями. Скажи, Ада, любил ли кто-нибудь нас так, как панна Бжеская своих учениц?

– Вот видишь, а ты мне не верил! – ответила сестра.

– Благословен тот день, – с волнением говорил Сольский, – благословен тот день, когда эта девушка вошла в наш дом. – Мы увидим картины, – прибавил он с иронией, – более величественные, чем северное сияние и восход солнца на Риги…

– Ты меня возмущаешь, Стефан! – сложив руки, сказала тетя Габриэля. – Говоришь, как влюбленный. Точь-в-точь, как после первой прогулки с этой, ну как ее?.. с панной Норской.

– Э, что там панна Норская! – сердито бросил Сольский.

– Ах, вот как! Понятно! Король умер, да здравствует король! Можно вставать, – закончила тетка.

Разговор велся на французском языке, и лакеи делали вид, что решительно ничего не понимают. Тем не менее с этих пор все слуги при встрече с Мадзей стали низко ей кланяться.

– Наши господа, – говорил на кухне один из лакеев, – любят в доме новую потеху.

– Забудут и эту, – промолвил старый камердинер.

– Да, но каких денег она будет стоить? – вмешался повар. – За те, которые господа потратили на Норских, я бы купил три таких ресторана, как в Европейской гостинице. Волк не сожрет столько, сколько баба! А стоит ли она этого? Уж мы-то лучше знаем, пан Юзеф…

Камердинер покачал седой головой.

– Вам на это жаловаться не приходится, – медленно сказал он. – От одной Евы столько родилось людей, что всем поварам хватит на выпивку, пока их не побьют каменьями…

Глава одиннадцатая
В новой роли

Так Мадзя поселилась в доме Сольских. Все, кроме тети Габриэли, которая отказывалась понять, как можно водить дружбу с «этими барышнями», хорошо относились к ней. Ада горячо любила ее, слуги наперебой оказывали ей услуги, а властелина этого царства, пана Сольского, как мальчишку на качелях, бросало из одной крайности в другую: он то молился на Мадзю, как на божество, то переставал верить женской половине рода человеческого.

Однако Мадзю в новых условиях не покидала тревога. Ночью она не могла спать на резной кровати, а когда ей случалось вздремнуть, она всякий раз пробуждалась оттого, что ей чудилось, будто у нее нет крыши над головой и она блуждает по улицам города.

С четырех часов утра она не могла сомкнуть глаза, но когда около семи часов входила горничная, притворялась спящей. Ей было стыдно, что эта изысканная барышня должна чистить ее бедное платьице.

После первого завтрака в комнате Ады Мадзя отправилась к Корковичам, где ей был оказан восторженный прием. Пани Коркович разрыдалась, девочки плакали еще со вчерашнего дня, а пан Коркович, который за час до прихода Мадзи вернулся из деревни, пожал ей руку и сказал своим грубым голосом:

– Хотел бы я, чтобы вы были не гувернанткой у меня в доме, а невесткой, невестку у меня никто бы не отнял.

Пани Коркович жалобно вздохнула. За истекшие полсуток она потеряла надежду женить сына на Аде Сольской, зато много думала о другом деле.

– Панна Магдалена, – спросила она среди поцелуев, – эти Струси, о которых вчера говорили Сольские, наверно, иностранцы?

– Нет, сударыня, это польский род.

– Я так и думала. Ну, а мой муж родом из Германии, там они звались Пропфенбергами. И только Нантский эдикт вынудил их…

– Брось ты эти бредни! – возмутился пан Коркович. – Какой-то мой дед служил в кабаке, бутылки открывал, вот откуда и пошла наша фамилия.

– Не возражай, Пётрусь! Я сама была на Рейне, на холме Пропфенберг, который, как объяснил мне граф Пшеврацальский, наверное, был гнездом наших предков. Граф Пшеврацальский даже советовал мне купить это место и построить…

– Третий пивоваренный завод? – спросил пан Коркович. – Дудки!

– Да нет же! Построить маленький замок.

– Клянусь богом, – ударил себя в грудь Коркович, – иногда мне кажется, что я умней тебя! А ведь я не учился в пансионе и на старости лет не учусь французскому языку.

В гостиную вошел пан Бронислав. Он смутился, увидев Мадзю, однако овладел собой и воскликнул, бросаясь на диван:

– Чертовски везет этому Казику: вчера он у меня рублей шестьсот выиграл! Но зато сестра у него! Говорю вам, папочка, пальчики оближешь!

– Где ты ее видел? – с беспокойством спросила мать.

– Э! Целая история! – ответил пан Бронислав, размахивая руками и качая ногой. – Я ее встретил неподалеку от Саксонской площади, она шла со своим американским папашей. Стал я, мама, и верите, стою как истукан, оторваться не могу, а она на меня глазками – хлоп! Я за нею, обгоняю, а она опять глазками – хлоп! Ну, тут я совсем ошалел, а она повернула деликатно мордашку и как будто улыбается мне. В жар меня бросило, а она зашептала что-то отцу, зашептала, и они свернули к художественной выставке, а я за ними! Ничего я, кроме нее, не видел, – продолжал пан Бронислав, вытирая платком потное лицо, – но она тоже на меня поглядывала. Потом мы разошлись. Но Казик-то мне должен, я и попросил его представить меня сестре. Он пообещал, и сегодня или завтра я с ней познакомлюсь. Верите, папаша, как вспомню, земли под собой не слышу. В Варшаве пропасть красивых девчонок, но такой я еще не видел.

– Слышал? – спросила пани Коркович, в отчаянии глядя на мужа.

– Твой воспитанник, – ответил супруг.

Пан Бронислав сорвался с дивана.

– Но сын-то я ваш, папаша, весь в вас вышел! – воскликнул он, хлопнув папашу по животу.

– Ха-ха-ха! – расхохотался пан Коркович.

На прощанье Мадзю расцеловали, все семейство звало ее в гости. Она вышла, удивленная. Стало быть, и пан Бронислав попал в список поклонников Элены, а ведь в Варшаве их было уже несколько человек! Что скажет об этом Сольский, человек такой исключительный и гордый? Так вот как Эленка относится к последней воле матери!

От Корковичей Мадзя направилась к панне Малиновской, которая поздравила ее с уходом от них и спросила, не возьмется ли она давать в пансионе ежедневно три урока арифметики и географии в младших классах.

– Я как раз пришла просить вас об этом, – обрадовалась Мадзя.

– Разве? Вот это правильно, надо обеспечить себе свой кусок хлеба, – ответила панна Малиновская. – Непостоянный народ эти баре, переменчивы, как вкусы женщин. Так приходите завтра в девять и приступайте к работе. А пока до свидания, я очень занята.

Простившись с панной Малиновской, Мадзя на лестнице встретила панну Жаннету, которая поджидала ее.

– Мадзя, – начала она без вступления, – неужели ты хочешь давать у нас уроки?

– Да, – весело ответила Мадзя. – И представь, у меня уже есть у вас три урока.

Панна Жаннета пожала плечами и сказала безразличным тоном:

– Ну-ну! Да если бы я занимала у Сольских такое положение, я бы и не подумала давать уроки…

– Отчего же?

– Да так.

Они холодно простились.

«Уж не хочет ли она, – подумала огорченная Мадзя, – чтобы я жила у Сольских из милости? Ведь знает же, что я должна работать и у Ады проживу не больше двух месяцев».

С этого времени жизнь Мадзи у Сольских потекла ровно.

Она вставала в седьмом часу и, одевшись, молилась. Это были тяжелые минуты. Мадзе часто приходило в голову, что бог может не внять молитвам такой большой грешницы, как она.

Около восьми ей приносили кофе, после кофе, поцеловав Аду, утопавшую в пуховиках и кружевах, она бежала в пансион, откуда возвращалась в первом или в третьем часу.

Веселая, улыбающаяся, она рассказывала Аде о событиях, происшедших в пансионе, а затем у себя в комнате занималась с Зосей, племянницей Дембицкого, который жил в левом крыле дома, рядом с библиотекой.

– Знаешь, Зохна, – сказала она однажды Зосе, – завтра мы пойдем в пансион, будешь учиться в четвертом классе. Надо кончить пансион, а то дядя будет огорчаться.

Девочка побледнела и задрожала.

– Ах, панна Магдалена, – сказала она, – я так боюсь! Они будут смеяться надо мной. Да и панна Малиновская меня не примет…

– Не бойся! Приходи завтра ко мне в половине девятого, только дяде ни слова!

На следующий день утром Мадзя привела Зосю в пансион; девочка побледнела от страха, и носик у нее покраснел от мороза. Но Мадзя по дороге так весело с нею разговаривала и столько задавала ей вопросов, что девочка и не заметила, как очутилась в коридоре пансиона.

Одна из горничных сняла с Зоси коротенький салопчик, и Мадзя ввела дрожащую девочку в четвертый класс.

– Посмотрите, дети, – обратилась она к ученицам, – это Зося пришла, которую вы так звали к себе! Любите ее и будьте добры к ней.

Девочки окружили старую подругу и стали так мило с нею разговаривать, что Зося забыла о своих страхах. Только когда Мадзя вышла из класса, девочка снова побледнела, и широко открытые глаза ее устремились вслед Мадзе.

Вернувшись из коридора в класс и поцеловав испуганную Зосю, Мадзя снова сказала ее подругам:

– Любите ее, крепко любите! Она боится, чтобы вы не сделали ей чего-нибудь плохого.

Зося осталась в классе. На большой перемене она призналась Мадзе, что в классе ей весело, а возвращаясь в третьем часу домой, сказала, что не понимает, как могла столько месяцев выдержать без общества подруг.

Встревоженный Дембицкий ждал во дворе; увидев худенькую, улыбающуюся племянницу, старик подбежал к ней.

– Как? – воскликнул он. – Ты вернулась в пансион?

– И будет теперь ходить, пока не кончит! – поспешно ответила Мадзя.

Дембицкий с благодарностью посмотрел на Мадзю. Он ввел озябшую Зосю в комнату и, снимая с нее легкий салопчик, спросил:

– Ну как, ты испугалась? Страшно тебе было?

– Ужасно! Но когда панна Магдалена поцеловала меня, на сердце у меня стало так легко! Знаете, дядя, так легко, что я вошла бы в самую темную комнату!

В тот же вечер Дембицкий рассказал Сольскому о Зосе, о ее страхах, долгом перерыве в занятиях и сегодняшнем возвращении в пансион благодаря Мадзе, которая все уладила тайком.

Сольский слушал, расхаживая в возбуждении по кабинету. Наконец он велел позвать сестру.

– Ада, ты про Зосю слыхала? – спросил он у сестры.

– Конечно. Весь замысел Мадзя обдумала у меня в комнате.

– Мы бы этого не сумели сделать, Ада?

– Нам бы это в голову не пришло, – тихо ответила сестра.

– Ангел во плоти или… гениальная интриганка! – буркнул Сольский.

– Ах, уволь, пожалуйста! – вспыхнула Ада. – Ты можешь пессимистически смотреть на весь мир, но не на Мадзю.

Сольский рассердился и, выпрямив свою тщедушную фигуру, воскликнул:

– Это почему же, позвольте вас спросить? Разве панна Магдалена не женщина, и к тому же красивая? Поэты очень метко назвали женщину плющом, который, для того чтобы развиться и расцвести, должен обвиться вокруг дерева и сосать, сосать, сосать! Чем больше он сосет и чем ближе к смерти его опора, тем пышнее он и краше его цветы…

– Вот уж не знала, что ты способен говорить такие вещи о подруге сестры!

– А разве панна Элена не была твоей подругой? – ответил он, сунув руки в карманы. – Ты считала ее неземным существом! Ну, а сегодня этой небожительнице молится добрый десяток поклонников, и это за три месяца до окончания траура по матери! Согласись, Ада, что у богинь вместо сердца камень даже тогда, когда они еще не стали бессмертными статуями, – закончил он, целуя сестру.

Они тут же помирились; Ада вышла, а Сольский со скучающим видом уселся за бумаги, связанные с заводом.

В начале февраля Мадзя вернулась как-то пораньше из пансиона и увидела на лестнице суетящихся слуг. Горничные бегали вверх и вниз по этажам с бутылками и полотенцами, а младшие лакеи, заняв позиции на разных этажах, взимали с них более или менее чувствительный выкуп, что сопровождалось легкими вскриками.

Заметив Мадзю, горничные стали серьезны, как сестры милосердия, а лакеи сделали вид, что это, собственно, они тащат наверх бутылки и полотенца.

– Что случилось? – с испугом спросила Мадзя.

– Графиня заболели, у них мигрень, – с низким поклоном ответил один из лакеев, с трудом подавляя вздох, который будто бы рвался из его груди.

Графиней называли тетю Габриэлю, которая жила у Сольских на третьем этаже. У этой дамы, собственно, не такой уж сердитой, лежало в банке сто тысяч рублей. Жалуясь на скуку и одиночество, она целые дни разъезжала по гостям, вечера проводила в театре, а дома выходила только к обеду, чтобы доказать племяннику и племяннице, что она оставлена целым светом.

Узнав, что Ады и Сольского нет дома, Мадзя вбежала на третий этаж и вошла в спальню к больной. Она застала тетю Габриэлю в кресле; вся обложенная примочками и компрессами, старушка стонала, закрыв глаза, а панна Эдита, старая компаньонка, у которой тоже была повязана голова, то и дело меняла больной примочки и компрессы.

– Наконец-то кто-то появился снизу! – простонала тетя Габриэля, когда Мадзя вошла в комнату. – Я уже целый час умираю! В глазах у меня летают черные мушки, рот перекосило, а виски так ломит, точно их сверлят раскаленными сверлами.

– У меня тоже! – прибавила компаньонка.

– Господи, облегчи мои страданья! – простонала тетя Габриэля.

– Господи, спаси и помилуй пани Габриэлю! – прошептала компаньонка, кладя еще один компресс на голову почтенной больной.

– Сударыня, – непринужденно сказала Мадзя, – не могу ли я помочь вам?

Больная открыла глаза.

– Ах, это вы? Это очень мило, что вы навестили одинокую женщину, но чем же вы можете помочь мне?

– Отец, – сказала Мадзя, – научил меня одному средству от мигрени, иногда оно помогает.

Она сняла пальто и шляпку и, встав позади кресла больной, стала сбрасывать все полотенца и компрессы, которыми была обложена голова старушки.

– Что вы делаете? – крикнула компаньонка, ломая руки. – Вы убьете ее!

– Оставьте, Эдита! – слабым голосом произнесла тетя Габриэля, почувствовав приятную прохладу. – Ведь отец панны Магдалены доктор.

В эту минуту Мадзя начала легкими движениями сжимать и растирать руками лоб, виски и затылок больной. Тетя Габриэля прислушалась к этим движениям, и в голове у нее промелькнула вдруг мысль:

«Откуда у нее такие руки? Бархат! Прелестные руки!»

Мадзя все сжимала и растирала голову больной дамы, а та с напряженным вниманием прислушивалась к прикосновениям ее рук.

«Аристократические руки!» – думала дама, косясь на длинные пальцы и розовые ногти Мадзи.

– Верите, Эдита, мне легче! – сказала она вслух.

– Уму непостижимо! – воскликнула компаньонка.

– У меня такое ощущение, точно в голову проникает теплый ветерок. Очевидно, это магнетическая струя. И боль стихает…

Еще минута – и тетя Габриэля была здорова.

– Ваш отец, – сказала она Мадзе в знак благодарности, – наверно, гомеопат или ученик графа Маттеи.

– Не знаю, сударыня.

– Поверите, сударыня, – воскликнула компаньонка, – мне тоже немного лучше, хотя я только смотрела на ваши движения? Я в самом деле чувствую теплую струю воздуха в левом виске, а справа пропадает боль. Чудесное средство! Вы, наверно, узнали какой-нибудь секрет у пани Арнольд…

– Кто это? – спросила тетя Габриэля.