Электронная библиотека » Болеслав Прус » » онлайн чтение - страница 3


  • Текст добавлен: 3 октября 2013, 17:17


Автор книги: Болеслав Прус


Жанр: Литература 19 века, Классика


сообщить о неприемлемом содержимом

Текущая страница: 3 (всего у книги 63 страниц)

Шрифт:
- 100% +
Глава третья
Пробуждение мысли

Вот уже несколько дней панна Магдалена сама не своя. Глаза ее утратили блеск и стали глубже, смуглое лицо побледнело, черные волосы лежат гладко, что придает их обладательнице траурный вид.

Молодая девушка уже несколько дней плохо спит и плохо ест. Если она смеется, то только по ошибке; если поет, то только по забывчивости, и если делает два-три тура с одной из своих учениц, то совершенно машинально. Душа панны Магдалены не принимает участия ни в одном из этих проявлений веселья; панна Магдалена знает о том, что сегодня душа ее не принимает решительно никакого участия в веселье, и, право, она не стала бы сердиться, если бы весь мир узнал об этом интересном состоянии ее души, которая полна забот и важных тайн.

Это ужасное состояние так тяготит панну Магдалену, что она невольно ищет, кому бы открыть свою душу.

Молодая учительница сама не знает, как она очутилась у дверей пятого класса, сама не знает, зачем вызвала ту самую хорошенькую пятиклассницу, которая пылает несчастной любовью к пану Казимежу, а в настоящую минуту сидит над немецким упражнением. К Магдалене подбегают девочки в коричневых формах и целуют ей лицо, волосы и шею; они очень огорчены и тем, что она печальна, и тем, что бульон за обедом был такой невкусный, но больше всего тем, что дождь пометал им выйти на прогулку. Панна Магдалена поддакивает им, но голос у нее срывается. Девочки пятятся в глубь класса, затем, взявшись под руки, отходят в угол, о чем-то шепчутся там и показывают на учительницу с таким явным сочувствием, что на душе у Магдалены делается легче. Она уже хочет открыть всему классу свою великую тайну, но вовремя спохватывается, что это не ее тайна, и становится еще печальней, совсем замыкается в себе.

Тем временем к ней подходит та самая пятиклассница, на сочувствие которой Магдалена больше всего рассчитывала; но вид у девочки такой, словно тайна учительницы ее нимало не интересует, ведь у нее самой такое горе, которое не смогли бы рассеять все классные дамы. Все же панна Магдалена ведет ее в гостиную, сажает рядом с собой на диван и говорит со вздохом:

– Ах, какая ты счастливица, милая Зося!

Пятиклассница забывает о немецком упражнении и заливается слезами.

– Так вы все знаете? – говорит она, прижимаясь к плечу Магдалены.

– Да, счастливица, – повторяет панна Магдалена. – ты ведь еще слишком молода для того, чтобы понять, какие бывают странные состояния души…

Семнадцатилетняя ученица с изумлением глядит на восемнадцатилетнюю учительницу и отвечает ей, хмуря брови:

– То же самое сказал мне он, когда мы в первый раз встретились с ним в том коридорчике… знаете. Я думала, что сгорю со стыда, а он пробормотал: «Какая прелестная цыпочка!» Слыхали вы что-нибудь подобное! Я думала, что растерзаю его, и в эту минуту почувствовала, что уже никогда не перестану любить его…

Тихие рыдания прервали ее речь.

– Говорю тебе, Зося, есть тревоги, горшие любви…

– Ах, боже мой, знаю, знаю! Но они всегда бывают от любви.

– Ты глупенькая девочка, милая Зося! – с достоинством прерывает ее панна Магдалена. – Пока женщина любит, она счастлива… Впрочем, я не должна говорить с тобою о подобных вещах. Несчастье начинается лишь с той минуты, когда женщина начинает думать, как мужчина, о предметах важных. Когда она думает, например, о деньгах, о чужих делах, о спасении кого-нибудь…

– О, если это вы обо мне, – сверкая глазами, восклицает Зося, – то меня никто не спасет! С той минуты, как Ядзя Зайдлер увидела, как он целовал панну Иоанну, жизнь моя разбита. Так это он не ради меня заглядывал в классы, не меня искал, когда со двора смотрел на наши окна, так потому он не поднял розы, которую я ему бросила. Но я не стану им мешать; я умру, конечно, не ради этой кокетки, а ради него. Пусть будет счастлив, с кем хочет, хотя у меня предчувствие, что когда-нибудь он обо мне пожалеет…

При этих словах Зося заливается слезами, а панна Магдалена смотрит на нее в изумлении.

– Зося, милая, что ты болтаешь? Кто мог целовать Иоасю?

– Да уж больше некому, как пану Казимежу! Вскружила ему голову эта хищница, завидно ей.

Панна Магдалена торжественно поднимается с диванчика и говорит:

– Панна Иоанна классная дама и порядочная девушка, она никогда не позволила бы пану Казимежу целовать ее.

– Вы в этом уверены? – спрашивает Зося, складывая руки.

– Я в этом совершенно уверена и жалею, что доверилась тебе…

– О панна Магдалена!.. – сквозь смех и слезы говорит умоляюще Зося.

– Ты ребенок, – строго прерывает ее панна Магдалена, – и не понимаешь, что в жизни женщины могут быть дела поважнее всяких любовных восторгов. Ты сама убедишься в этом, когда тебе надо будет подумать о чужой нужде, когда придется спасать других…

– Я уже спасена, я уже не умру, панна Магдалена! Теперь я все понимаю! Ядзя сама, наверно, в него влюблена, вот она и бросает на него тень, чтобы я от него отвернулась. О, я уже обо всем догадалась!

Она осыпает панну Магдалену поцелуями, вытирает слезы и убегает из гостиной.

«Ах, какая она глупенькая! – думает панна Магдалена о своей юной подружке. – Если бы пани Ляттер рассказала ей все, как мне, и ей пришлось бы ломать голову, как помочь начальнице, вся любовь у нее улетучилась бы… Разумеется, Ада одолжит начальнице денег, но что станется до тех пор с моей головушкой!»

Все тоскливей и тяжелей на душе у панны Магдалены. Ей не хочется уже поделиться с кем-нибудь своей великой тайной, нет, ей хочется знать: неужели у всех пробуждение сознательной мысли сопряжено с такой тревогой? Ведь еще в приготовительном классе, даже дома, ей приказывали мыслить; семь лет она мыслила по школьной программе, будучи в пансионе, вот уже год она мыслит без программы, будучи классной дамой; но никогда ей не казалось, что мыслить – это так ново и так оригинально!

Она чувствовала, что после разговора с пани Ляттер в душе ее пробудились чувства, каких она до сих пор не знала, хотя ее с первого класса называли мыслящей девочкой.

«Наверно, во мне пробудилось то чувство независимости, о котором говорит панна Говард, – сказала себе Магдалена. – Нет, – думала она, – я не должна избегать этой женщины, только она может объяснить мне состояние моей души…»

Под влиянием этой мысли Магдалена направилась к панне Говард; услышав за дверью разговор, она постучалась.

В комнате было трое. Прежде всего сама панна Говард, которая, скрестив руки на груди, сидела в кресле и разглагольствовала. Напротив нее ерзал на плетеном стуле небрежно одетый и невероятно растрепанный студент университета с потертой фуражкой в руках. Опершись о подлокотник кресла панны Говард и словно прячась за учительницей, сидела на табурете прехорошенькая шестиклассница Маня Левинская с лицом ребенка и глазами взрослой женщины.

Магдалена заметила, что Маня Левинская смотрит на студента с выражением тихого восторга, что панна Клара пожирает его глазами и что он поглядывает на панну Говард, а сам думает о притаившейся за ее креслом Мане.

– Милости просим! – воскликнула панна Говард, протягивая руку. – Пан Владислав Котовский, панна Магдалена Бжеская.

Студент и Магдалена поклонились друг другу, причем взлохмаченный гость состроил такую гримасу, точно он недоволен появлением нового лица. Впрочем, когда Магдалена села так, что не заслонила от него Мани Левинской и в то же время не могла следить за его взглядом, он успокоился.

– Жаль, что вы не пришли четверть часа назад, – сказала панна Говард. – Я как раз читала свою статью, которую пан Владислав берет для «Пшеглёнда».[3]3
  Я как раз читала свою статью, которую пан Владислав берет для «Пшеглёнда»… – Имеется в виду «Пшеглёнд тыгоднёвы» («Еженедельное обозрение») – орган позитивистов, выходивший в Варшаве с 1866 года под редакцией Адама Вислицкого. Здесь было опубликовано много статей о равноправии женщин.


[Закрыть]
Я развиваю в этой статье мысль, что незаконнорожденным детям государство должно присваивать фамилии, государство должно давать им образование и снабжать их средствами существования; чем лучше будут фамилии и выше образование, тем в большем почете будут незаконнорожденные. Ясно, что таким образом удастся разрешить вопрос о внебрачных детях. А пока женщины даже в таких естественных делах должны оглядываться на мужчин…

Магдалена думала, что сквозь землю провалится, а Маня, точно не слыша, смотрела добрыми глазами на студента, который ерзал на стуле, краснел и мял в руках фуражку.

– Вы, сударь, – обратилась панна Говард к студенту, – думаете, что в моих словах кроется какое-то неприличие?

– Я ничего не думаю, – не на шутку переполошился студент.

– Но вы так полагаете. О, я как в открытой книге читаю в вашей душе тайны, которые вы хотели бы скрыть от самого себя…

Маня при этих словах вспыхнула, а не менее смущенный пан Владислав сделал такое движение, точно вознамерился спрятать голову под стул.

– Вы забываете, однако, – продолжала панна Говард, – что я говорю не о мужчинах вообще, а о том, единственном, которого современное общество навязывает женщине и который называется мужем.

Панна Говард еще несколько минут говорила в таком духе своим красивым контральто, но о чем? Магдалена не смогла бы повторить ее слова. Девушке казалось только, что розовый и белобрысый апостол в юбке, глашатай независимости женщин говорит, – это при студенте-то! – такие неприличные вещи, что лучше не слушать ее и думать о чем-нибудь своем. Но собственные мысли у нее путались, и поэтому Магдалена стала читать про себя «Отче наш» и «Богородицу». Само собой разумеется, обе молитвы настолько поглотили ее внимание, что она смотрела на панну Говард, слышала ее звучный голос, но ничего не понимала.

А студент, наверно, понимал, он то вытягивал, то поджимал ноги, поднимал брови, то правой, то левой рукой приглаживал непослушную шевелюру и вообще держался как преступник в застенке. Магдалена подумала, что он не испытывал бы таких мук, если бы, как она, читал хотя бы «Богородицу». Но он, наверно, безбожник, как все студенты, и не верит в силу молитвы, поэтому бедняга не может не слышать ужасных рассуждений панны Клары.

Окончив наконец свою речь, панна Говард подошла к письменному столу и стала развязывать и развертывать, а потом снова завертывать и завязывать сверток бумаги со своей любопытной статьей об этих самых… детях. Маня в это время подошла к студенту, и они стали вполголоса разговаривать.

– До свидания! – сказала девочка. – Во вторник придете?

– Неужели вы сомневаетесь в этом?

– И принесете Красинского?

– С объяснениями.

– Вы совсем заработались… До свидания.

– До свидания.

Студент едва коснулся ее руки, но как они смотрели друг на друга! С такой братской нежностью и притом так печально, словно прощались навеки, хотя расставались только до вторника. Магдалене хотелось расцеловать их обоих, смеяться с ними и плакать, словом, делать все, чего бы от нее ни потребовали, такими они казались ей красивыми и такими несчастными оттого, что увидятся только во вторник.

В эту минуту панна Говард вручила сверток студенту; небрежно попрощавшись с нею, тот опрометью бросился вон, надеясь, наверно, еще раз взглянуть на Маню, которая уже успела выйти из комнаты.

Панна Говард сияла. Она снова опустилась в кресло и, глядя в потолок, словно там витали ее мечты, сказала Магдалене:

– Вы пришли поговорить? Какой интересный молодой человек, не правда ли? Я люблю следить, когда в молодой душе зарождается и развивается высокая идея или чувство…

– О да, – подтвердила Магдалена, думая о студенте и Мане.

– Стало быть, вы тоже заметили?

– Конечно, это сразу видно…

Состроив скромную и озабоченную мину, панна Говард сказала, понизив голос:

– Не могу понять, что могло ему во мне понравиться…

Магдалена вздрогнула от неожиданности.

– Наверно, общность стремлений… взглядов, – мечтательно продолжала панна Говард. – Да, существует сродство душ… Но не будем говорить об этом, дорогая панна Магдалена, поговорим лучше о вас… Ах, какой он энтузиаст! Как он слушает мои статьи! Когда у меня появился такой слушатель, я поняла, что можно красиво слушать. Однако довольно об этом, панна Магдалена, поговорим о вас. У вас тоже своя печаль?.. Оригинальный молодой человек!.. С чем вы пришли ко мне? Наверно, тоже сердечко забило тревогу?.. Угадала? О, мы, женщины, существа особенные: мы презираем толпу этих зверей, мужчин, но если встретится человек исключительный… Вы что-то таите на сердце, панна Магдалена, давайте поговорим. Что же вы хотите мне сказать?

Услышав поэтический лепет панны Говард, Магдалена так растерялась, точно ее вдруг перенесли в незнакомую местность. Неужели это она, та самая надменная, вспыльчивая, порою просто злая панна Говард, которой побаивается пани Ляттер, которая в присутствии молодого студента говорила непристойности? Она толкует о сродстве душ и сердечных тревогах?..

Магдалена не могла сдержаться, – уже несколько дней готовился этот взрыв, и вот он произошел. Девушка упала на колени перед панной Говард, обняла ее за шею и, целуя, воскликнула:

– Ах, какая вы хорошая, какая хорошая! Я думала, что вы только очень умная, но у вас нет сердца. Что же это я делаю? – прибавила она, вскакивая и садясь на табурет рядом с креслом.

– Восторженное дитя! Восторженное дитя! – снисходительно сказала панна Говард. – Кто же он, кому отдали вы свое сердце?

– Вы думаете, я влюблена?.. Нет!

Тень неудовольствия пробежала по розовому лицу панны Говард.

– Я только хотела, – продолжала Мадзя, – поговорить с вами, потому что вы такая умная, такая энергичная, а я так нуждаюсь в поддержке…

– Так вы с каким-нибудь серьезным делом? – спросила панна Говард тоном наставника, который дает советы во всех серьезных делах.

– О да, очень серьезным! – лихорадочно проговорила Магдалена. – Но это тайна, которую я унесу с собой в могилу… Впрочем, – прибавила она с глубоким вздохом, – вы такая умная, такая – я сегодня убедилась в этом – благородная, хорошая, милая…

– Как сказать, шалунья! – со смехом прервала ее панна Говард.

– Да, очень милая; я по крайней мере вас обожаю… Так вот я открою вам великую тайну. Я, – прошептала Магдалена, – должна, даже если мне придется умереть ради этого, я должна достать денег для…

– Для кого? – спросила в изумлении панна Говард.

– Для па-ни Лят-тер! – еще тише прошептала Мадзя.

Панна Говард подняла плечи.

– Она вас просила об этом?

– Боже упаси! Она даже не догадывается.

– Так она нуждается в деньгах, эта барыня? – проговорила панна Говард.

В дверь постучали.

– Войдите!

Вошел служитель и сказал Магдалене, что ее просит панна Ада.

– Сейчас иду, – ответила Магдалена. – Видно, бог вдохновил ее в эту минуту. Но, моя милая, моя дорогая панна Клара, никому об этом ни слова. Если кто-нибудь узнает, я умру, лишу себя жизни!

И она выбежала из комнаты, оставив панну Говард в совершенном недоумении.

«Так у Ляттер нет денег, а я-то хочу говорить с нею о реформе воспитания!» – думала панна Говард.

Глава четвертая
Дурнушка

Панна Магдалена на минутку заходит в дортуар, в котором она живет. По дороге она обнимает нескольких воспитанниц, здоровается с двумя-тремя классными дамами, которые при виде ее улыбаются, приветствует горничную в белом переднике. А сама тем временем думает:

«Панна Говард – вот женщина, а я только сегодня это разглядела. Кто бы мог предполагать, что она так добра и отзывчива? А вот пан Владислав негодник: нет ничего удивительного в том, что он любит панну Говард, – хотя я на его месте предпочла бы Манюсю, – но зачем он кружит голову Мане? Ах, эти мужчины! Панна Говард презирает их, и, кажется, она совершенно права…»

В коридоре высокие двери справа и слева ведут в дортуары. Панна Магдалена входит в один из дортуаров. Это большая голубая комната, в которой вдоль двух стен стоит по три кроватки, ногами к середине комнаты. Кроватки железные, покрытые белыми покрывалами, на каждой лежит одна подушка, около каждой стоит маленькая тумбочка в головах и деревянная скамеечка в ногах. Пол покрашен масляной краской; над каждой кроваткой висит на стене распятие или иконка богоматери, а иногда и распятие и иконка: повыше богоматерь, пониже спаситель. Только над кроватью еврейки, Юдифи Розенцвейг, висит обыкновенный святой Иосиф с лилией в руке.

Угол дортуара, отделенный синей ширмочкой, представляет собою кабинет панны Магдалены. Кажется, все в этой части дортуара рассчитано на то, чтобы внушить воспитанницам, какая пропасть лежит между ними и классной дамой. Уже сама ширма вызывает у них восхищение и заставляет почтительно относиться к своей классной даме, а синее покрывало и две подушки на кровати, плетеный стульчик и столик, на котором стоит бронзовый фонарик с огарком стеариновой свечи в стеклянном подсвечнике, внушают им, наверно, еще более сильные чувства.

К несчастью, Магдалена, которую классные дамы более почтенного возраста считали легкомысленным созданьем, сама роняла свой авторитет, разрешая воспитанницам пользоваться фонариком со стеклянным подсвечником, забегать за ширму и даже ложиться днем на постель. Но все любили Магдалену, и эти доказательства отсутствия такта классные дамы относили за счет ее неопытности. Пани Ляттер бросала на нее иногда выразительные взгляды, которые показывали, что она знает и о фонарике с подсвечником и о том, что воспитанницы отсыпаются за ширмой у Магдалены.

Причесав волосы, растрепавшиеся в объятиях панны Говард, и захватив со столика какую-то книгу, Магдалена собралась наконец к Аде. Медленно прошла она по коридорам и спустилась по лестнице, то и дело останавливаясь в раздумье, качая головой или прикладывая палец к губам.

«Сперва, – думала она, – я ей скажу, сколько пани Ляттер платит за помещение и содержание пансиона и сколько платит учителям… Нет, сперва я ей скажу, что многие родители оттягивают уплату денег до каникул, а после каникул тоже не платят!.. Нет, не то!.. Я просто скажу ей: милая Ада, будь у меня твои деньги, я тотчас одолжила бы пани Ляттер тысяч пятьдесят… Нет, нет, все это плохо… Ах, какая я! Столько дней думаю и не могу придумать ничего путного…»

Ада Сольская сирота, очень богатая невеста. Она, точно, больше жизни любит своего брата Стефана; у нее, точно, есть близкая и дальняя родня, которая тоже любит ее больше жизни, и сама она вот уже полтора года как кончила пансион и могла бы появиться в свете, где ее, как говорят, ждут с нетерпением; но Ада, невзирая на это, живет у пани Ляттер. Она платит тысячу рублей в год за квартиру с полным пансионом и живет в доме пани Ляттер, потому что ей, как она утверждает, негде жить. Родню, которая любит ее больше жизни, она недолюбливает, что ж до обожаемого Стефана, тридцатилетнего холостяка, то он помешан на заграничных университетах и катается по заграницам, хотя уверял, что когда Ада кончит пансион, они больше не расстанутся. Либо он поселится с нею в одном из родовых поместий, либо они будут разъезжать по Европе в поисках университетов, доселе еще никем не открытых.

Если Ада выражала иногда сомнения в реальности этих проектов, брат коротко отвечал ей:

– Милая Адзя, даже если мы этого не хотим, наш долг беречь друг друга до конца жизни. Ты так богата, что всякий захочет тебя обмануть, а я так безобразен, что меня никто у тебя не отнимет.

– Но, Стефан, – негодовала сестра, – откуда ты взял, что ты безобразен? Это вовсе не ты, а я урод!

– Ты говоришь глупости, Адзя! – кипятился брат. – Ты очень милая, вполне приятная барышня, вот только робеешь немножко, а я!.. Да будь я чуточку покрасивей, я бы застрелился от отвращения к самому себе; но с той красотой, какой небо меня наградило, я должен жить. Я служу так людям, ведь кто на меня ни взглянет, всяк скажет: какое счастье, что я непохож на эту обезьяну!

Ада занимает две комнаты на втором этаже. В одной стоит железная пансионская кроватка, покрытая белым покрывалом, рядом с нею тумбочка, и только гарнитур мебели, обитой серой джутовой тканью, свидетельствует о том, что живет здесь не пансионерка. Вторая комната с двумя окнами очень любопытна: она похожа на научную лабораторию. В этой комнате стоит большой» стол, обитый клеенкой, стеллажи с книгами и атласами, классная доска с мелом и губкой, которые, видно, все время находятся в употреблении, и, наконец, большой шкаф, наполненный физическими и химическими приборами. Тут мы видим точные весы, дорогой микроскоп, вогнутое зеркало, линзу в несколько дюймов, электрическую машину и катушку Румкорфа. Много в шкафу и реторт, склянок, пузырьков с реактивами, есть астрономический глобус, скелет какой-то птицы и неизменный крокодил, по счастью, очень молодой и уже набитый чучельником.

Все эти предметы, которые приводили в восторг младших учениц и смущали старших, не всегда отличавших микроскоп от электроскопа, все эти предметы составляли личную собственность панны Сольской. Она не только приобретала их и содержала в порядке, но даже умела ими пользоваться. Это были ее бальные платья, как говаривала она, улыбаясь печальной и кроткой улыбкой.

Вкус к естественным наукам пробудил в ней старый учитель брата; Стефан, сам восторженный поклонник точных наук, поддерживал это увлечение, остальное довершили способности панны Ады и ее отвращение к салонной жизни. Молодую девушку не тянуло в общество, ее отпугивало сознание того, что она дурнушка. Панна Ада пряталась в своей лаборатории, много читала и постоянно брала уроки у лучших учителей.

Просто богатые члены семьи Сольских считали Аду эгоисткой, очень богатые – человеком больным. Не только они сами, но и гости их, знакомые, друзья не могли постигнуть, как это девятнадцатилетняя богатая невеста может ставить науку выше салонов и не помышлять о замужестве.

Причуды богатой помещицы стали понятны только тогда, когда в салонах разнесся слух, что в Варшаве, наряду с демократизмом и позитивизмом, вспыхнула новая эпидемия, называемая эмансипацией женщин. Стали различать две разновидности эмансипированных женщин: одни из них курили папиросы, одевались по-мужски и уезжали за границу учиться наравне с мужчинами медицине; другие, менее дерзкие и в то же время более нравственные, ограничивались приобретением толстых книг и избегали салонов.

Ада была причислена ко второй разновидности; в связи с чем известные круги общества вознегодовали на пани Ляттер. Но девушки из этих кругов учились в пансионах лишь в виде исключения, и все ограничилось тем, что одна из теток Ады, которая иногда навещала племянницу, стала холоднее здороваться с пани Ляттер. Пани Ляттер ответила на это еще большей холодностью, справедливо или несправедливо полагая, что причина неприязни кроется не столько в занятиях Ады, сколько в ее богатстве. Если бы Ада была бедна, думалось пани Ляттер, ее родных и двоюродных теток не обеспокоило бы ни то, что их племянница приобретает толстые книги, ни то, что в Варшаве начала свирепствовать эпидемия эмансипации.

У дверей квартиры Ады Магдалена еще раз остановилась, еще раз прижала палец к губам, как ученица, припоминающая урок, наконец, перекрестилась и, широко распахнув дверь, стремительно вошла в комнату.

– Как поживаешь, Адзя? – воскликнула она с напускной веселостью. – Что случилось? Я сама собиралась к тебе, а тут явился Станислав. Как поживаешь, золотко мое? Уж не заболела ли ты?

И, поцеловав Аду, она стала всматриваться в ее желтое лицо, косые глаза, очень высокий лоб, очень большой рот и очень маленький нос. Бросила взгляд на жидкие темно-русые волосы, окинула всю миниатюрную фигурку в черном платье, приткнувшуюся в кожаном кресле, но признаков болезни не обнаружила. Зато заметила, что Ада пристально на нее смотрит, и смутилась.

– Это, Мадзя, не со мной, а с тобой что-то случилось! – медленно и мягко проговорила панна Сольская.

Магдалену бросило в жар. Она хотела кинуться Адзе в объятия и прошептать: «Милочка, одолжи денег пани Ляттер!» – но испугалась, что может испортить все дело, и голос у нее пресекся. Девушка опустилась на стул рядом с Адой и, с притворной живостью глядя ей в глаза, силилась улыбнуться.

– Я устала немного, – сказала она наконец, – но это пройдет… Уже прошло.

На желтом личике Ады изобразилось беспокойство; веки у нее дрогнули и большие губы сложились так, точно она собиралась заплакать.

– Может, ты, Мадзя, обиделась за то, что я послала за тобой Станислава? – еще тише произнесла панна Сольская. – Знаю, я сама должна была сходить к тебе, но мне казалось, что здесь, внизу, спокойней…

Магдалена в одну минуту обрела утраченную энергию. Она склонилась над креслом и схватила подругу в объятия, смеясь с такой искренностью, с какой только она одна и умела смеяться во всем пансионе.

– Ах, какая ты нехорошая, Ада! – воскликнула она. – Ну, как ты можешь подозревать меня в этом? Разве ты когда-нибудь видела, чтобы я обижалась, да еще на тебя, такую добрую, такую милую, такого… ангельчика!

– Ты знаешь, я боюсь, как бы кого-нибудь не обидеть… И без того я доставляю людям одни огорчения…

Дальнейшие признания Магдалена прервала поцелуями, и – все опасения рассеялись.

– Я тебе вот что хотела сказать, – заговорила Ада, опершись маленькими ручками на подлокотники кресла. – Ты знаешь, Романович не может давать нам уроки, он ушел из пансиона.

– Знаю.

– Его место занял пан Дембицкий.

– Преподаватель географии в младших классах? Какой он смешной!

– Кстати сказать, он крупный ученый: физик и математик, главным образом математик. Стефек давно его знает и часто говорил мне о нем.

– Ах, вот как! – уронила Магдалена. – А с виду он все-таки странный. Панна Говард смотреть на него не может, отворачивается.

– Панна Говард! – неприязненно сказала Ада. – От кого только она не отворачивается, хотя сама не из красавиц. Дембицкий вовсе не безобразен, у него такое кроткое лицо, а заметила, какой у него взгляд?

– Глаза у него, правда, красивые: большие, голубые.

– Стефек мне говорил, что у Дембицкого необыкновенный взгляд. Он очень тонко это подметил. «Когда Дембицкий на тебя смотрит, – сказал он, – ты чувствуешь, что он все видит и все прощает».

– Верно! Какое чудесное определение! – воскликнула Мадзя. – И куда это годится, что такой человек преподает географию в младших классах!

По лицу Ады пробежало облако.

– Стефек ему тоже пророчил, – сказала она, – что он не сделает карьеры, потому что слишком скромен. А очень скромные люди…

Она махнула рукой.

– Ты права! У него такой странный вид оттого, что он робок. Во втором классе он так смутился, что, представь себе, девочки стали хихикать!

– Час назад он сидел у меня с пани Ляттер, и вид у него тоже был озабоченный. Но когда пани Ляттер вышла и мы заговорили про Стефека, а потом старик начал задавать мне вопросы, веришь, он совсем переменился. Другой взгляд, другие движения, другой голос! Знаешь, он стал просто внушителен.

– А может, он будет стесняться заниматься с нами тремя? – спросила вдруг Магдалена.

– Что ты! Ты просто будешь удивлена, если я скажу тебе, что он не только заметил тебя и Элю, но и оценил вас по достоинству.

– И меня?

– Да. О тебе он сказал, что ты, наверно, очень понятлива, но скоро все забываешь.

– Неужели?

– Клянусь Стефеком, а про Элю сказал, что математика ее мало интересует.

– Да он провидец! – воскликнула Мадзя.

– Конечно, провидец, – ведь с Элей у меня уже неприятности. Сегодня она за весь день ко мне не заглянула, хотя несколько раз прошлась, напевая, мимо двери, – с сожалением сказала Ада.

– Чего же ей надо?

– Откуда я знаю? Может, обиделась, а скорее всего больше меня не любит, – прошептала Ада.

– Что ты!

Губы у Ады задрожали и щеки покрылись румянцем.

– Я понимаю, что любить меня невозможно, – сказала она, – знаю, что не заслуживаю никакой привязанности, но это обидно. Только для того, чтобы подольше побыть с нею, я не уезжаю за границу, а ведь тетушка с каникул настаивает на том, чтобы я ехала, и даже Стефек напоминал об этом. Я ничего от нее не требую, хочу только изредка поглядеть на нее. С меня достаточно услышать ее голос, даже если она будет разговаривать не со мной Господи, ведь это так мало, так мало, а она мне и в этом отказывает! А я-то думала, что у красивых людей и сердце должно быть лучше!

Магдалена слушала, сверкая глазами; решение ее созрело.

– Знаешь что! – воскликнула она, хлопнув в ладоши. – Я все тебе объясню.

– Она сердится за то, что Романович не дает нам уроков?

– Что ты!.. У нее, – вполголоса произнесла Магдалена, нагнувшись к уху Ады, – у нее, наверно, крупные неприятности.

– Какие неприятности? Она сегодня напевала в коридоре.

– То-то и оно! Чем больше человек отчаивается, тем больше старается скрыть свое горе. О, я это знаю по опыту, я сама громче всего пою тогда, когда опасаюсь беды.

– Что же с нею случилось?

– Видишь ли, – прошептала Магдалена, положив Аде руку на плечо, – сейчас ужасная дороговизна, родители не платят за девочек, тянут, и пани Ляттер может не хватить денег на расходы.

– Откуда ты об этом знаешь? – спросила Ада.

– Я писала письма родителям. А ты откуда знаешь?

– Я? От пани Ляттер, – ответила Ада, одергивая тонкими пальцами платье.

– Она тебе говорила? И что же?

– Ничего. Все уже в порядке.

Магдалена отодвинулась от нее, а потом внезапно схватила ее за руки.

– Ада, ты одолжила денег пани Ляттер?

– Ах, господи, ну и что же! Но, Мадзя, заклинаю тебя, никому не говори об этом. Никому! Если Эля узнает… Да я тебе все расскажу.

– Если это тайна, я не хочу слушать! – упиралась Магдалена.

– От тебя у меня нет секретов. Видишь ли, я уже давно хотела попросить Элену поехать со мной за границу. Я знаю, пани Ляттер позволила бы нам поехать с тетей Габриелей, но ужасно боюсь, что если Эля дознается о деньгах, она обидится и не поедет. Она порвет со мной отношения.

– Помилуй, что ты говоришь? Она должна еще больше любить тебя, и она будет любить…

– Меня никто не любит, – прошептала Ада.

– Ах, какая ты смешная! Да я первая так тебя люблю, что готова за тебя в огонь и воду. Неужели ты не понимаешь, что ты добра, как ангел, умна, способна, а главное, так добра, так добра! Ведь не любить тебя может только человек без ума, без сердца. Сокровище мое, золотая моя, единственная!

Эти возгласы сопровождались градом поцелуев.

– Мне стыдно, – улыбаясь, ответила Ада, у которой слезы показались на глазах. – Это ты лучше всех. Потому я и позвала тебя и хочу попросить, уговори ты осторожно Элю поехать за границу.

– Думаю, ее и уговаривать не надо.

– Да, но со мной…

– Именно с тобой. Где она найдет лучшее общество и лучшую подругу?

– Она меня не любит.

– Ты ошибаешься, Эля очень тебя любит, только она немного странная.

– Она бы, может, и любила меня, если бы я была бедной, а так… она слишком горда… Так что с нею, Мадзя, мы должны быть очень осторожны. Ни-ни, ни звука об этих несчастных деньгах.

– Будь покойна, – ответила Магдалена. – Я сейчас пойду к Эле и столько наговорю ей про пана Дембицкого, что она сама придет к тебе с благодарностями.


  • 0 Оценок: 0

Правообладателям!

Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.


Популярные книги за неделю


Рекомендации