Текст книги "Эмансипированные женщины"

Глава шестнадцатая
Пан Згерский трезв

Лекарство возымело свое действие. Згерский не только обрел утраченную энергию в мыслях, но и загорелся желанием схватиться с пани Ляттер. Она хочет застигнуть его врасплох? Отлично! Сейчас он покажет, что застигнуть его не удастся, потому что он всегда и везде остается хозяином положения.

– Раз уж вы, – начал он с улыбкой, – хотите говорить о делах, хотя я полагал, что у нас с вами нет никаких срочных дел, что ж, давайте рассуждать последовательно. Не потому, упаси бог, что я хочу оказать какое-то давление, ведь между нами… Просто мы оба привыкли к точности…

– Разумеется, – прервала его пани Ляттер, – о деньгах мы должны говорить как финансисты.

– Мы с вами понимаем друг друга… Итак, за вами должок, о котором не стоило бы и вспоминать, если бы мы оба не любили порядка в денежных делах и точности в расчетах. Этот должок в пять тысяч рублей переходит у нас с вами из года в год… да-с… Но в прошлом году я напомнил вам в середине августа, недвусмысленно заявил, что желал бы получить с вас эту сумму в феврале текущего года. Поэтому я не могу взять у вас проценты за следующее полугодие.

– Ну, а если я заупрямлюсь и не верну вам долг в феврале, что вы со мной сделаете? – со смехом спросила пани Ляттер.

– Ясное дело, оставлю деньги за вами до половины июля, – с поклоном ответил Згерский. – Но в июле я решительно должен получить с вас этот долг, в противном случае мне грозит неприятность, вы же, насколько я вас знаю, никогда до этого не допустите.

– Ну разумеется!

– Я в этом уверен, помню даже ваши слова, которые потрясли меня до глубины души и пробудили величайшее уважение к вам: «Даже если мне придется, сказали вы, продать всю собственную мебель и весь школьный инвентарь, я в срок верну вам эти пять тысяч».

– По нашему условию, вся мебель и весь инвентарь уже принадлежат вам, – прибавила пани Ляттер.

Згерский махнул рукой.

– Пустая формальность, на которой настаивали вы, сударыня. Я бы прибегнул к подобной мере лишь в том случае, если бы это представляло выгоду для вас.

– Итак, вы переносите срок уплаты пяти тысяч на середину июля? – спросила пани Ляттер.

– Да. Вот когда надо мною повиснет дамоклов меч! Верите, сударыня, могут описать мою мебель!

Пани Ляттер налила гостю новую рюмку.

– Скажите, сударь, – начала она через минуту, – а что, если в этом или в будущем месяце мне понадобятся еще четыре тысячи тоже до середины июля?

– Как еще? Невероятно! – возразил Згерский, пожимая плечами.

– Отчего же? Все может быть. Ведь многие ученицы уплатят мне только в конце июня.

Згерский задумался.

– Трудно вам приходится, – сказал он. – Весьма сожалею, что поместил весь свой капитал в акции сахарного завода… Да, как говорится, весьма сожалею… Вы знаете, сударыня, сахарные заводы дают сейчас восемнадцать и двадцать процентов дивиденда. Если бы не это, пришлось бы мне порядком жаться… Ясное дело, я сожалею не о том, что у меня есть акции, а о том, что не могу ссудить вас на такой небольшой срок.

Пани Ляттер покраснела.

– Жаль, – сказала она.

Згерский допил рюмку и почувствовал непреодолимое желание щегольнуть своей осведомленностью.

– Я уверен, – начал он, – что вы не подумаете, будто я не хочу оказать вам услугу. Не буду говорить о моем самом искреннем расположении к вам, – когда речь идет о деловых интересах, об этом не говорят, – скажу только, что я по справедливости горжусь теми чувствами, которые питаю к вам. Не буду говорить о них, но если бы даже я выступал как человек сугубо деловой, то я ведь знаю, сударыня, что ссудить вас деньгами – это значит, выражаясь языком финансистов, надежно поместить капитал. Будем откровенны, сударыня! Даже Мельницкий представляет солидную гарантию, что же говорить о Сольском! Боже мой!

Згерский вздохнул, пани Ляттер опустила глаза.

– Я не понимаю и не хочу понимать вас, – произнесла она, понизив голос. – Прошу вас вовсе не касаться этого вопроса!

– Я понимаю вас и преклоняюсь перед вашей деликатностью, но… Разве мы повинны в том, что Мельницкий рассказывает на всех перекрестках, что получил отказ, и толкует при этом о своей любви к вам. В конце концов никто этому не удивляется, а я меньше всего, – прибавил он со вздохом.

– Мельницкий чудак, – улыбнулась пани Ляттер. – Но пан Сольский никаких, решительно никаких оснований не давал… и, признаюсь, подобные толки оскорбительны для меня…

– Но эти толки дошли из Рима, где живет несколько польских семейств, которые заметили, что пан Стефан увлечен панной Эленой.

– Я ничего, решительно ничего об этом не знаю, – сказала пани Ляттер. – Можно подумать, что наш пансион – это крепость, куда не доходят никакие слухи.

– Гм! – пробормотал Згерский. – Вероятно, все-таки дошли, и, надо полагать, из надежного источника, раз обеспокоили пана Дембицкого.

– Дембицкого? – с удивлением повторила пани Ляттер.

– Да нет, это только мое предположение, – поспешил прибавить пан Згерский. – Я рассказываю вам об этом исключительно из дружеских чувств.

Пани Ляттер была вне себя от удивления.

– Вот видите, сударыня, как хорошо иметь наблюдательных друзей. Пан Дембицкий, как известно, давно знаком с Сольским, сейчас они еще больше сблизятся, потому что пан Дембицкий берет на себя заведование библиотекой Сольских.

– Я об этом ничего не знаю, – прервала его пани Ляттер.

– Зато я все знаю и все слышу, – с улыбкой возразил Згерский. – Знаю я и о том, что панна Элена однажды была резка с паном Дембицким.

– Ах, во время занятий по этой несчастной алгебре!

– То-то и оно. Стало быть, я имею основания предполагать, что пан Дембицкий не питает особой симпатии к панне Элене и, пожалуй, не очень был бы рад служить у нее… Видите ли, сударыня, из мелочей складываются крупные события.

– Я все еще ничего не понимаю.

– Сейчас вы все поймете. Так вот, дня через два после того как до меня дошли слухи о том, что пан Сольский ухаживает за панной Эленой, один из моих друзей вспомнил, что пан Дембицкий расспрашивал его…

– О чем?

– Не более, не менее, как о размере суммы, которой я ссудил вас, и даже… о размере процента. Согласитесь сами, что это проявление заботы со стороны пана Дембицкого могло бы показаться странным, если бы мы не имели оснований причислять его к партии недоброжелателей.

– Какой негодяй! – вспыхнула пани Ляттер. – А потом, что это за партия недоброжелателей? Вы меня просто пугаете…

– Пугаться нечего, это дело естественное, – проговорил Згерский. – Знаете пословицу: где счастье, там зависть, где свет, там и тень… Так вот одни, – вы уж меня извините, я буду откровенен, – одни завидуют вам, потому что у вас Мельницкий. Другим ваш пансион все равно, что бельмо в глазу. Однако я не причисляю к ним панны Малиновской…

– Вы знаете Малиновскую? – спросила пани Ляттер, положив руки на подлокотники кресла.

– Да. Это хорошая женщина, и вы к партии недоброжелателей ее не причисляйте. Но об этом в другой раз. Далее, есть такие, которые завидуют панне Элене, потому что за нею ухаживает Сольский, и, наконец, такие, которые раздувают и преувеличивают шалости пана Казимежа.

– А его-то они в чем упрекают? – прошептала пани Ляттер, закрывая глаза, – она чувствовала, что от этого вороха новостей у нее кружится голова.

– Все пустое! – ответил Згерский, покачиваясь так, точно он хотел удержать в равновесии голову. – Упрекают, впрочем, не столько упрекают, сколько удивляются, как это…

– Пан Згерский… пан Стефан, говорите прямо! – сложив руки, воскликнула пани Ляттер.

– Без обиняков? Вот это мне нравится! Это в вашем стиле!

– Итак?

– Итак?.. Ах, да, – повторил Згерский, силясь собраться с мыслями. – Удивляются, как это ваш сын, одаренный многими талантами и достойный молодой человек, до сих пор не имеет никаких определенных занятий.

– Казик в самом непродолжительном времени уедет за границу, – возразила пани Ляттер.

– Ясно, к пану Сольскому.

– В университет.

– Ах, вот как! – бросил Згерский. – Кроме того, пана Казимежа осуждают за интрижки… Но любовь, вы сами понимаете, сударыня, свет нашей жизни, цветок души. Я, – прибавил он с глуповатой улыбкой, – меньше всего имею права негодовать на молодых людей за интрижки. Вы понимаете, сударыня? К несчастью, пан Казимеж впутал в это дело пансион…

– Этой девушки уже нет у нас, – строго прервала гостя пани Ляттер.

– Я всегда преклонялся перед вашим тактом, – произнес Згерский, целуя ей руку. – Что ж до других упреков…

– Как, это еще не всё?

Згерский махнул рукой.

– И говорить не стоит! – сказал он. – Многим не нравится, что пан Казимеж поигрывает в картишки.

– Как?

– Да вот так! – прибавил он, показывая, как тасуют карты. – Впрочем, сударыня, ему так везет, что за него можно не беспокоиться. Перед святками он занял у меня пятьдесят рублей на неделю, – ему надо было заплатить какой-то долг чести, – а вернул через три дня и вдобавок пригласил меня на завтрак.

У пани Ляттер руки опустились.

– Мой сын, – сказала она, – мой сын играет в карты? Это ложь!

– Я сам видел. Но играет он с умом, и в таком избранном обществе…

Лицо пани Ляттер неприятно исказилось, она стала прямо безобразной.

– Я огорчил вас? – спросил Згерский соболезнующим голосом.

– Нет. Но я знаю, что такое карточная игра…

– Наверно, ваш покойный второй муж? – почтительно осведомился Згерский.

Пани Ляттер вскочила с диванчика.

– Я не позволю сыну играть! – воскликнула она, подняв сжатый кулак. – Я люблю его, как только родная мать может любить единственного сына, но я бы отреклась от него…

Блуждающие глазки Згерского остановились. Он взял пани Ляттер за руки, усадил ее и сказал совсем другим тоном:

– Вот и отлично! Мы выиграли! Теперь можно поговорить и о деле.

– О деле? – с удивлением повторила пани Ляттер.

– Да. Минутку терпения! Акции сахарного завода, я хочу сказать, мои акции, можно и заложить, ведь ссудить вас – это, как я уже говорил, надежное помещение капитала… Вас и панну Элену. Мельницкий человек богатый, ну, а Сольский, о нем и говорить не приходится.

– Я прошу вас не упоминать этих имен.

– Гм! А я бы, сударыня, хотел услышать от вас эти имена. Вам нужны четыре тысячи рублей до середины июля, я вас понимаю и могу заложить свои акции. Но у меня должна быть гарантия вне пансиона.

– Почему? – удивилась пани Ляттер.

– Господи боже мой! Да потому, что после некоторых событий, которые разыгрались тут, у вас, пансиону грош цена. Не знаю, простите ли вы меня за откровенность? Чистый доход уменьшился еще в прошлом году, а сейчас, наверно, упал до нуля. Меж тем пану Казимежу все время нужны деньги, дело понятное, он человек молодой. Вы говорите, что образумите сына, что ж, это очень важное обстоятельство. Но если пан Казимеж и возьмется за какое-нибудь дело или как-то иначе себя обеспечит, этого еще мало. Расходы сократятся, но доходы не увеличатся.

– Я решительно ничего не понимаю, – в гневе прервала его пани Ляттер.

– Жаль, жаль! – прошептал он.

Опершись головой на руку, Згерский прикрыл рукою глаза. Ему казалось, что у него все кружится в глазах. Нет, не кружится, а качается из стороны в сторону. Но это открытие придало Згерскому отваги, его потянуло на еще большую откровенность.

– Простите, – сказал он, глядя на пани Ляттер, – я понимаю вашу щепетильность. Я понимаю, что женщина благородная не может отвечать на некоторые вопросы, особенно, если они заданы в неподходящее время. С другой стороны, вам до середины июля нужны четыре тысячи, я бы мог найти их; но… мне нужна гарантия! Пан Дембицкий и так уже разведывает, сколько процентов я получаю от вас за пять тысяч; он готов назвать меня ростовщиком за то, что я беру двенадцать процентов. Меж тем капиталец мой настолько невелик, а расходы настолько постоянны, что… при меньшем проценте я не мог бы просуществовать…

– К чему вы клоните, пан Згерский?

– Простите, сударыня, я хочу сказать, что не прочь одолжить вам четыре тысячи, но… под определенные гарантии. Я понимаю, что сегодня вы очень нуждаетесь в деньгах, но в июле легко вернете их. Однако…

– Говорите яснее, пан Згерский…

– Не покажется ли это вам неделикатным?

– В деловых интересах хороший тон не требуется.

– Вы меня потрясаете! – воскликнул Згерский, целуя ей руки. – Итак, я могу говорить без околичностей, так сказать, предъявить вам категорическое условие?

– Прошу.

– Отлично. Я не буду касаться вопроса о пане Казимеже… Правда, юноша он способный и симпатичный, но может существенным образом повлиять на ваше будущее.

– Что это значит?

– Это значит, что о пане Казимеже, кажется, слыхал уже кое-что пан Мельницкий и… похоже на то, что задумался… Надо полагать, поведение пана Казимежа может поколебать и пана Сольского… Вы меня поняли, сударыня?

– Нет, сударь.

– Тогда я буду еще точней, – ответил, несколько обидевшись, Згерский.

– Я целый час жду этого.

– Вот и чудесно! – улыбнулся Згерский. – Итак, я ссужу вас четырьмя тысячами до июля, если хотите, даже до декабря, если…

– Вы опять колеблетесь?

– Нет. Если я получу от вас записочку с уведомлением, что вы приняли предложение пана Мельницкого или пан Сольский сделал предложение панне Элене.

Пани Ляттер сжала руки.

– Вы очень уверены в моем добром отношении к вам! – сказала она с улыбкой.

– Но ведь я только друзьям могу оказывать подобные услуги.

– Вы требуете, чтобы я доверяла вам семейные тайны?

– Я доверяю вам половину своего состояния.

Пани Ляттер протянула руку, которую Згерский снова поцеловал, и сказала со смехом:

– Странный вы человек, а впрочем, я вам прощаю… Итак, каков же итог нашего разговора?

– Два итога, – сказал Згерский. – Я оставляю за вами пять тысяч до середины июля и… могу одолжить вам еще четыре тысячи, но…

– Но?

– Но только как будущей пани Мельницкой или как будущей теще пана Сольского.

– Какую же роль вы хотите сыграть по отношению ко мне? – воскликнула в негодовании пани Ляттер. – Я полагала, мы будем говорить о том, что ваши деньги в надежных руках, о процентах, а вовсе не о браках, меж тем вы упорно возвращаетесь к этой теме.

«Она очень самоуверенна», – подумал Згерский. И с сочувственным и в то же время смущенным видом ответил:

– Сударыня!.. я не смею сказать: дорогой друг мой! Какую роль я хочу сыграть по отношению к вам?.. Это большая смелость с моей стороны, но я скажу вам какую. Я хочу сыграть роль друга, который выводит узника из его темницы, хотя тот упирается и сердится… Сударыня, – прибавил он, целуя пани Ляттер руки, – не думайте обо мне худо. Вы переживаете сейчас важную эпоху в своей жизни, вы колеблетесь, а посоветоваться вам не с кем. Так вот, я буду вашим советчиком, мало того, исполнителем вашей воли, и я уверен, что пройдет полгода, и вы скажете мне спасибо. Впрочем, что говорить о благодарности!.. – вздохнул он.

Воцарилось молчание, потом хозяйка заговорила с гостем о делах безразличных, но разговор обрывался. Пани Ляттер сердилась. Згерский чувствовал, что наговорил лишнего и засиделся.

Он простился и вышел недовольный собой. У него была страсть удивлять всех своей искушенностью и необычайной осведомленностью, и сегодня он хотел изумить пани Ляттер и вырвать у нее семейные тайны. Однако ничего из этого не вышло. Она молчала, как каменная, и, вместо того чтобы изумляться, упорно возвращалась к вопросу о деньгах и процентах, а он сердился, потому что предпочитал слыть не мелким ростовщиком, а демоном лукавства.

«Ах, эти женщины, эти женщины! Коварные созданья!» – думал он, чувствуя, что сделал ложный шаг.

Но когда Згерский вышел на улицу и после превосходных вин его овеяло свежим воздухом, бодрость влилась в его сердце.

– Стой! – проговорил он. – За что же я себя-то корю? Я решительно предупредил ее о том, что пять тысяч должны быть возвращены. Четыре тысячи только посулил. Могу надеяться, что удастся завязать деловые отношения с Мельницким, Сольским, Малиновской, а ведь всякий новый деловой интерес – тот же лотерейный билет: пусть маленький, но шанс на выигрыш… Боже мой, да я удовольствуюсь маленькими выигрышами, только бы их было побольше!.. Вот только напрасно я упомянул о Риме, о Дембицком и об обожаемом Казике. Но не терять же мне двести рублей? Да ничего особенного я и не сказал, намекнул только, что парень в картишки поигрывает и что следует услать его за границу. Он сам мне за это спасибо скажет… Зачем я говорил о Риме? Лучший метод: дать понять, что факт известен, но не ссылаться на источники. Да, тут я допустил ошибку…

Если Згерский и был грешником, то, во всяком случае, стоял на пути к спасению, потому что все время давал себе отчет в своих действиях.

Тем временем в кабинет пани Ляттер, которая в возбуждении расхаживала из угла в угол, вошла хозяйка пансиона, панна Марта.

– Ну, как, пани, – спросила она, улыбаясь, – хорош был завтрак?

– Да, хорош… Ну и мошенник же!

– Згерский? – подхватила любопытная хозяйка.

– Какой там Згерский. Это Дембицкий – интриган!

Панна Марта всплеснула руками.

– Ну не говорила ли я? – воскликнула она. – Никогда не верю я вот таким простачкам. Как будто тихенький да смирненький, а на деле подлец. Он и с виду смотрит интриганом, ручаюсь головой, что готов совершить преступление.

Болтовня панны Марты несколько отрезвила пани Ляттер, она поспешно прервала хозяйку:

– Только прошу вас, никому об этом ни слова.

– Ах, пани, ах, голубушка, и за кого вы меня принимаете? Господи помилуй, да, по мне, лучше языка лишиться, чем выболтать то, что вы сказали под секретом. Да разве я!.. Но, может, как-нибудь приструнить этого негодяя, ведь это позор для пансиона, да и вам он отравляет жизнь.

– Панна Марта, прошу без лишних слов. Ступайте к себе и ничего не болтайте, вы окажете мне этим самую большую услугу.

– Ухожу и молчу. Но вы не можете запретить мне помолиться богу об его смерти, ведь молитва – это беседа угнетенной души с богом.

Пани Ляттер снова осталась одна, охваченная возбуждением.

«Что же мне теперь делать? – думала она, быстрыми шагами расхаживая по кабинету. – Итак, пансиону грош цена, и Згерский уже навязывает покупателя. Готова поклясться, что он уже уговорился с нею о своих деньгах! Конечно, между Эленкой и Сольским что-то есть… Дай-то бог, на Эленку у меня последняя надежда… Но какой негодяй этот Дембицкий! Теперь я понимаю, почему он не торговался, когда я предложила ему рубль за урок. Нищий, вынужден был принять предложение, но не простил мне этого… Да, вся надежда на Элену».

Под вечер панна Говард затащила Мадзю к себе в комнату и, захлопнув дверь, с торжеством воскликнула:

– Ну не говорила ли я, что Дембицкий подлец?

– Что такое?

– Да, да! Успокоиться не могу после того, что рассказала мне Марта. Ну, панна Магдалена, поклянемся, что его здесь не будет.

– Что он сделал? – удивленно спросила Мадзя.

– Все, на что только способен такой человек! О, я никогда не ошибаюсь, панна Магдалена! Романович – это совсем другое дело, это энергичный, прогрессивный, преподаватель естественных наук, ну, и тонкий человек. Я недавно видела его у Малиновской, и, должна вам сказать, он представился мне в совершенно новом свете. Он понимает нужды женщин. О, нам многое придется изменить в пансионе, но прежде всего мы должны спасти пани Ляттер.

– А не ошибаетесь ли вы? – сказала Мадзя, умоляюще глядя на панну Говард.

– В том, что дела пани Ляттер плохи? – с улыбкой спросила панна Говард.

– Нет, с Дембицким? – с сожалением произнесла Мадзя.

– Вы всегда останетесь неизлечимой идеалисткой. Вы готовы сомневаться в вине преступника, которого поймали с поличным.

– Но что он сделал?

Панна Говард смутилась.

«Что он сделал? Что сделал?» – повторяла она про себя, не в силах понять, как это можно не осуждать человека, к которому она питает неприязнь.

– Признаюсь, – прибавила она вслух, – подробности мне неизвестны. Но панна Марта говорила, что пани Ляттер так возмущена, так негодует, так… презирает его, что нельзя и подумать, что этот человек не причинил неприятности…

– Простите, но кому он причиняет неприятности? – настаивала Мадзя, силясь удержать слезы.

«Кому он причиняет неприятности?» – подумала панна Клара. И, не найдя ответа, вспыхнула гневом.

– Можно подумать, панна Магдалена, что вы питаете к нему слабость! – воскликнула она. – Как, у вас не вызывает отвращения это одутловатое лицо, эти бараньи глаза, эта загадочная ухмылка, с какой он разговаривает ну хотя бы со мною? Поверьте мне, это нахал и… простофиля!

Она отвернулась от Мадзи, смущенная и рассерженная. Ничего дурного о Дембицком она не знала, это-то и сердило ее ужасно.

Опечаленная Мадзя собралась уходить.

– Ах, да, панна Магдалена, вы не знаете Малиновской? Мы непременно должны побывать у нее и уговорить войти в компанию с пани Ляттер. Я должна спасти пани Ляттер, особенно за то, что она уволила Иоанну… Несносная девчонка!

– Я тоже хотела бы помочь пани Ляттер, если это мне удастся, но что я могу сделать для нее у панны Малиновской?

– Я все сделаю. Я уже готовлю почву, но панна Малиновская еще не соглашается. Если вы пойдете к ней со мною, мы убедим ее, что весь пансион хочет, чтобы пани Ляттер осталась, ну, Малиновская и сдастся.

Мадзя ушла, обуреваемая неприятными мыслями, она стала сомневаться, так ли уж умна и справедлива панна Говард.

«Что это ей мерещится? – говорила про себя Мадзя. – Разве я что-нибудь значу для панны Малиновской, я, бедная классная дама? Если мы даже все пойдем к ней, разве нам удастся уговорить ее войти в компанию с пани Ляттер? Да и не знаю я, хочет ли этого пани Ляттер.

А тут еще с Дембицким беда! Чего они от него хотят? Ведь если бы он был плохим человеком, его не любили бы так пан Сольский и Ада».

После ужина у классных дам только и разговору было, что о Дембицком; все они решили или совершенно с ним не разговаривать, или только холодно отвечать на приветствия. Мадзю так рассердила эта беспричинная злоба против невинного человека, что, сославшись на то, что ей надо написать письма, она удалилась за свою ширмочку, неохотно отвечая ученицам, которые засыпали ее вопросами. Все острее чувствовала она, что в пансионе неладно, но не могла уяснить себе, в чем же заключается зло и что грозит пансиону.