Текст книги "Эмансипированные женщины"

Глава одиннадцатая
Снова скандал

На следующий день пани Ляттер вызвала к себе Мадзю.

– Панна Магдалена, – сказала она, – приведите сюда Зосю Вентцель и сами приходите с нею.

– Хорошо, пани начальница, – ответила Мадзя, и сердце забилось у нее от страха. Плохо дело, если пани Ляттер называет ее панной Магдаленой и лицо у нее строгое, как тогда, когда она делает выговоры воспитанницам.

«Конечно, дело тут в Зосе», – подумала Мадзя, вспомнив, что, когда пани Ляттер делает замечание учительнице, выражение лица у нее другое. Тоже не очень приятное, но другое.

Когда Мадзя, не сказав ничего о своих опасениях, передала Зосе, что начальница велела ей явиться, та отнеслась к этому равнодушно.

– Понятно, – сказала она, пожав плечами. – Это он на меня нажаловался.

– Кто? Пан Казимеж? – воскликнула Мадзя.

– Конечно. Догадался, что я его презираю, и теперь мстит мне. Они все такие; мне панна Говард постоянно твердит об этом.

На лестнице мимо них прошла панна Иоанна, бросив на Зосю ядовитый взгляд.

– Вот видите! – всплеснув руками, воскликнула Зося. – Ну, не говорила ли я вам, что это дело рук этой ведьмы?

– Зося, ты только что говорила, что во всем виноват пан Казимеж.

– Говорила о нем, а думала о ней.

Когда они постучались к пани Ляттер, внизу раздался шум: это младшие классы возвращались с панной Говард с прогулки. Мадзя заметила мимоходом, что Зося бледнеет и украдкой крестится.

– Не бойся, все обойдется, – прошептала Мадзя, чувствуя, что ее самое тоже берет страх.

Молча, не глядя друг на друга, они минут десять ждали в кабинете начальницы. Наконец пани Ляттер вышла. Она плотно притворила за собою дверь, протянула Мадзе руку, а на Зосю, которая сделала изящный реверанс, даже не взглянула, сделав вид, что совсем ее не замечает. Затем пани Ляттер села за письменный стол, указала Мадзе на диванчик и начала шарить в ящиках стола. Однако ни в правом, ни в среднем, ни в левом нижнем ящике, видимо, не оказалось нужной вещи; задвинув ящики, пани Ляттер взяла со стола несколько листов почтовой бумаги, исписанных мелким почерком, и спросила:

– Что это такое?

Бледная Зося вспыхнула и снова побледнела.

– Что это значит? – повторила пани Ляттер, холодно глядя на Зосю.

– Это… это о «Небожественной комедии» Красинского.

– Вижу. Догадываюсь, что «единственная» и «любимая» это и есть «Небожественная комедия»; но кто же он, «верный до гроба»? Надо полагать, не Красинский, тогда кто же?

Зося нахмурилась, но молчала.

– Я хочу знать, каким путем к тебе попадает этот курс истории литературы?

– Я не могу сказать, – прошептала Зося.

– А кто автор?

– Я не могу сказать, – повторила Зося немного смелей. – Но клянусь вам, – прибавила она, подняв глаза и скрестив руки на груди, – клянусь вам, что это не пан Казимеж.

И она залилась слезами.

Пани Ляттер, сжав кулаки, вскочила с кресла, а у Мадзи все поплыло перед глазами. Но в эту минуту с шумом распахнулась дверь, и на пороге выросла панна Говард; грозная, пылающая, она держала за руку Лабенцкую, у которой на лице застыло унылое и упрямое выражение.

– Простите, что я вторгаюсь к вам, – громко сказала панна Говард, – но я догадываюсь, что здесь творятся хорошенькие дела.

– Что это вы говорите? – овладев собою, спросила пани Ляттер.

– Одна из классных дам, – сказала панна Говард, – небезызвестная панна Иоанна в эту минуту бахвалится наверху, что она… как бы это выразиться?.. что она вытащила у Зоси Вентцель из-под подушки письма и что Зося, которую я вижу у вас, должна за это ответить.

– Уж не хотите ли вы освободить ее от ответственности? – спросила пани Ляттер.

– Это вы освободите ее по справедливости, – в ярости ответила панна Клара. – Зося призналась, чьи это письма?

– Нет! – энергично заявила Зося.

– Ты благородная девушка, – воскликнула с воодушевлением панна Говард, не обращая внимания на то, что начальница начинает терять терпенье. – Эти письма, – продолжала она, – принадлежат не Зосе, а Лабенцкой, которая и пришла со мною, чтобы сознаться во всем и освободить невинную подругу…

Пани Ляттер смешалась. Искры в ее глазах потухли, голос стал менее тверд.

– Почему же Зося сама мне об этом не сказала? – спросила она.

– Зося слышала, что это письма ее подруги Лабенцкой, которая и исполнит свой долг, как надлежит женщине, сознающей свое личное достоинство! – декламировала панна Говард. – Если учительница залезает под чужую подушку…

– Вы сами протежировали панне Иоанне, вы встали на ее защиту, – прервала панну Клару начальница.

– Я встала на защиту независимой женщины, женщины, которая борется с предрассудками. Но такую, какой эта учительница стала сейчас, я презираю! – закончила панна Говард.

Несмотря на все эти филиппики, пани Ляттер успокоилась; показывая на письма, она сказала Лабенцкой:

– Я вижу, это краткое изложение содержания «Небожественной комедии». Но кто дал тебе эти письма?

– Я не могу сказать, – прошептала Лабенцкая.

Панна Говард с торжеством посмотрела на Лабенцкую.

Послышался тихий стук в дверь.

– Войдите! – сказала пани Ляттер.

Вошла Маня Левинская. Лицо ее было бледно, испуганные глаза потемнели и наполнились слезами. Она остановилась посредине кабинета, сделала реверанс пани Ляттер и едва слышно сказала:

– Это мои письма, я дала их Лабенцкой.

С длинных ресниц девушки покатились крупные слезы. Мадзя думала, что от этого зрелища у нее сердце разорвется.

Панна Говард несколько секунд пристально смотрела на Маню Левинскую. Наконец она подошла к Мане и, положив ей на плечо большую костистую руку, спросила:

– Это твои письма? Кто тебе их писал?

Не дождавшись ответа, она подошла к столу и из-за кресла пани Ляттер посмотрела на письмо.

– Ах, вот оно что! Я поняла, – воскликнула она с судорожным смехом. – Это почерк пана Котовского. Не думала я, что для этого вас познакомила…

– Панна Клара, – прервала ее пани Ляттер, отодвигая письма, – кажется, читать чужие письма не полагается. Да это и не письмо, а какое-то сочинение.

– Я тоже не читаю чужих писем, – ответила панна Говард. – И сделаю еще больше! Маня, – обратилась она к Левинской, – я тебя прощаю, хотя ты нанесла мне рану! Пойдем со мной, панна Магдалена, – прибавила она, – я чувствую, что мне нужна будет дружеская рука.

По знаку пани Ляттер Мадзя поднялась с диванчика и, взяв панну Клару под руку, повела ее из кабинета; панна Клара покачивалась при этом, как подрезанный цветок.

– Ступайте наверх, – довольно мягко сказала пани Ляттер пансионеркам.

– Я думала, – прошептала в коридоре панна Клара, – что я выше толпы, но сегодня вижу, что я только женщина…

И она заморгала глазами, силясь выдавить слезу, что очень позабавило Мадзю.

Около лестницы навстречу им шагнул Станислав.

– Пан Котовский уже поднялся наверх, – сказал он панне Говард.

Панна Клара выпрямилась, как пружина. Вместо того чтобы опираться на Мадзю, она дернула ее за руку и сказала вполголоса:

– Пойдемте, вы увидите, как я уничтожу этого негодяя!

– Но, панна Клара! – запротестовала Мадзя.

– Нет, вы должны поглядеть, как мстит изменникам независимая женщина. Если этот человек, услышав мою речь, проживет до завтра, я получу доказательство, что он подлец, не заслуживающий даже моего презрения.

Несмотря на сопротивление Мадзи, она затащила ее к себе; по комнате широкими шагами расхаживал студент, растрепанный больше обыкновенного. Увидев панну Клару, он вынул руку из кармана и хотел поздороваться.

– Посмотрите, панна Мадзя, – глубоким голосом сказала панна Говард, – этот человек протягивает мне руку!

– В чем дело? – спросил оскорбленный студент, смело глядя на панну Клару, которая стояла перед ним, бледная и неподвижная.

– Вы, сударь, за моей спиной переписываетесь с Маней и спрашиваете у меня, в чем дело? Это я должна вас спросить: что вы делаете в доме женщины, которую вы обманули?

– Я вас? Господи Иисусе…

– Разве вы не расставляли мне сети? Разве не завлекали?

– Честное слово, я и не помышлял об этом! – воскликнул студент, ударив себя в грудь.

– Какую же цель преследовали тогда ваши посещения? – в гневе спросила панна Клара.

– О какой цели вы говорите? Вы слышите, сударыня? – обратился он к Мадзе, разводя руками. – Ту же цель, что и сегодня, что и всегда. Я принес вам корректуру, но…

– Корректуру? Моей статьи о незаконных детях? – воскликнула панна Говард.

Мадзя изумилась, увидев, как внезапно переменилась панна Клара. За минуту до этого она была подобна Юдифи, которая рубит голову Олоферну, а сейчас напоминала пансионерку.

– Но если мне будут устраивать такие скандалы, – продолжал студент, – то увольте, благодарю покорно! Я не желаю вмешиваться…

К панне Говард снова вернулось торжественное настроение, и голос ее снова стал глубоким.

– Пан Владислав, – сказала она, – вы нанесли мне смертельную рану. Но я готова простить вас, если вы поклянетесь, что никогда… не женитесь на Мане.

– Так вот, клянусь вам, что я только на ней и женюсь, – отрезал студент, размахивая руками и ногами самым неподобающим образом, никак не отвечавшим важности момента.

– Значит, вы изменяете прогрессу, предаете наше знамя.

– Очень мне нужен ваш прогресс, ваше знамя! – проворчал студент, трепля и без того растрепанную гриву.

– Вот вам доказательство мужской логики! – высокопарно произнесла панна Говард, обращаясь к Мадзе.

– Мужская логика, мужская логика! – повторил пан Котовский. – Во всяком случае, разработали ее не женщины.

– Я вижу, пан Котовский, с вами нельзя серьезно разговаривать, – проговорила панна Клара таким непринужденным тоном, как будто в эту минуту случилось что-то ужасно забавное. – Впрочем, довольно об этом! – прибавила она. – Поможете ли вы мне просмотреть корректуру, несмотря на все то, что произошло между нами?

– Независимая женщина, а даже корректуру читать не умеете, – все еще мрачно буркнул оскорбленный студент.

– Позвольте мне проститься, – прошептала Мадзя. Пан Котовский угрюмо протянул Мадзе правую руку, а левой достал из потертого мундира сверток бумаг и стал озираться в поисках стула.

Глава двенадцатая
Скучные святки

В жизни Мадзи еще не бывало таких унылых святок, как в этом году.

Печально было и пусто. Пусто в комнате Эли и в квартире Ады, которую никто не занимал, пусто в дортуарах, столовых и классах, пусто в квартирах учительниц. Панна Говард целые дни проводила у знакомых, панна Жаннета у старой родственницы, Иоася уехала на несколько дней, мадам Мелин вывихнула руку и лежала в больнице, а мадам Фантош на самый Новый год подала заявление об уходе и перешла в другой пансион.

Слыша в классах и коридорах раскатистое эхо собственных шагов, Мадзя порой пугалась. Ей казалось, что ни одна пансионерка уже сюда не вернется, что столы и парты всегда будут покрыты пылью, а на кроватях всегда будут лежать голые матрацы. Что вместо детских голосов она будет слышать эхо собственных шагов, а вместо учителей и классных дам встречать только пани Ляттер, когда она, сжав губы, проходит по коридорам или заглядывает в пустые дортуары.

А может, и она думает, что после каникул сюда никто уже не вернется, может, странный ее взгляд выражает опасенье?

С пани Ляттер творилось что-то неладное. Станислав и панна Марта говорили, что она не спит по ночам, доктор посылал ее на воды, предписывал продолжительный отдых и качал головой. Мадзя не раз заставала начальницу в кабинете сидящей без движения, уставясь глазами в стену; раза два она слышала, как пани Ляттер выбегала в коридор и спрашивала Станислава, не приехал ли пан Казимеж из деревни, нет ли от него письма.

Мадзе казалось, что пани Ляттер очень несчастна и как начальница пансиона и как мать. Видя ее страдания, которых та не обнаруживала ни единой жалобой, Мадзя легче переносила свое одиночество и плохие вести от родных. Мать все жаловалась на тяжелые времена, отец не переставал обманывать себя надеждами, брат писал о величии пессимистической философии и пользе массовых самоубийств, а Зохна спрашивала, когда ей можно будет переехать в Варшаву.

Однако около десятого января наступила перемена. Приехали первые пансионерки; родители их вели переговоры с пани Ляттер, которые всякий раз кончались тем, что начальница вырезала из квитанционной книги очередную квитанцию об «уплате денег; с почты тоже пришло несколько денежных переводов. Один из них очень удивил и обрадовал пани Ляттер, хотя это был перевод всего лишь на полтораста рублей; деньги со множеством благодарностей прислала старая ученица, она сообщила, что вышла замуж и возвращает деньги, которые задолжали пани Ляттер ее родители.

Но радость была недолгой. На следующий день, когда пансионерки готовили в классах упражнения и повторяли пройденное, в один из дортуаров вошла панна Марта со служанками и велела вынести две кровати. Услышав лязг железа, Мадзя заинтересовалась и вошла в дортуар. Она наткнулась там на панну Говард и Иоасю, которые стояли, отворотясь друг от друга. Панна Марта вполголоса рассказывала, что выбыли обе Коркович, у родителей которых в провинции большой пивоваренный завод.

– Помните эту толстую Коркович, она была здесь осенью и хотела, чтобы ее дочерей учили рисовать пастелью? – сказала Мадзе панна Говард.

– Вот вам первое следствие того, что некоторые ученицы переписываются со студентами, – вмешалась панна Иоанна.

У панны Говард даже волосы потемнели и покраснела шея.

– Вот вам, панна Магдалена, – сказала она Мадзе, – следствие того, что некоторые классные дамы залезают под подушки учениц и выкрадывают чужие письма.

– А я говорю тебе, Мадзя, – заявила Иоася, не глядя на панну Говард, – что мы потеряем еще больше пансионерок и приходящих учениц, если у нас останется Левинская. Ну, и те особы, которые разносят по городу сплетни.

На этот раз панна Говард повернулась лицом к панне Иоанне и, глядя на нее белесыми, как лед, глазами, сказала чуть не басом:

– Вы правы, сударыня. Особы, которые разносят сплетни, должны быть изгнаны из пансиона точно так же, как и те, которые по ночам шатаются по ресторанам. Я с такими особами не могу служить.

Мадзя заткнула уши и убежала из дортуара, где, по счастью, не было никого из прислуги. Она вспомнила, что в пансионе вот уже дня два назревают какие-то события и что может случиться скандал. Маня Левинская была уже в Варшаве, но все еще жила у знакомых со своим опекуном, который дважды посетил пани Ляттер. Видимо, пани Ляттер не хотела принимать Маню, потому что и третьего дня, и вчера, и сегодня к панне Говард прибегал Владислав Котовский, наверно, с просьбой о поддержке.

Мадзя оказалась провидицей. В это самое время пани Ляттер сидела у себя в кабинете, обложившись книгами и заметками, и обдумывала план, в котором не последнюю роль играла Маня Левинская со своим опекуном. Вот уже несколько дней голову пани Ляттер сверлила одна мысль, вечером она не давала ей уснуть, ночью лихорадочно билась в мозгу, будила на рассвете и поглощала всю ее днем.

Просматривая свои заметки, пани Ляттер сотый раз говорила себе: «Я сделала ошибку, взяв у Ады только шесть тысяч рублей, надо было взять десять тысяч. Зря я церемонилась: Ада так богата, что для нее это ничего не стоит. А как обстоят мои дела сегодня? Я считала, что у меня останется две тысячи четыреста рублей, а меж тем осталось каких-нибудь тысяча триста, которые я должна дать Казику. За помещение надо заплатить полторы тысячи, а откуда их взять? Выбыли сестры Коркович. Невелика потеря! За полугодие у меня урвали бы на них сто рублей. Но сколько еще выбудет приходящих учениц? И все это из-за Мани! Дорогая воспитанница у пана Мельницкого!

Как же быть теперь? У Сольских я больше брать не могу. У них Эля, она имеет виды на Сольского. Не обманывается ли только? Ах, как она неосторожна! Занимает деньги у Ады (это спустя несколько недель!) и мне этим вредит и собственные замыслы может разрушить. Как я ее просила: Эленка, будь бережлива!.. Итак, на Аду я не могу рассчитывать. Кто же тогда остается? Ясное дело, я имею право, даже просто обязана обратиться к Мельницкому. Скажу ему без обиняков: сударь, вашу воспитанницу я не исключаю из пансиона, потому что мне жаль ее; однако прошу вас обратить внимание на то обстоятельство, что из-за нее я понесла тяжелые потери. В данную минуту я говорю не как пани Ляттер, а как руководительница общественного учреждения, которое все мы обязаны поддерживать. Мне нужны на год четыре тысячи рублей, я дам шесть, даже семь процентов, но вы должны снабдить меня этой суммой. Буду говорить смело, это ведь не мое личное, а общественное дело».

Она встала вдруг из-за стола и схватилась руками за голову.

«Я просто теряю рассудок! Что я думаю? Ведь это хуже попрошайничества, это попрошайничество с угрозами. Он человек благородный, привязан ко мне, что он подумает?»

Краснея, прошлась она по кабинету, но затем, пожав плечами, прошептала:

– Какое мне дело, что он подумает? Я права, а он настолько деликатен, что не откажет мне. Слишком много он говорил о своей готовности пойти ради меня на жертвы, – прибавила она с улыбкой.

В это мгновение в дверь постучали, и в кабинет, не ожидая приглашения, вошла панна Говард.

«Опять какая-нибудь драма!» – глядя на учительницу, подумала пани Ляттер.

– Я пришла по важному и… щекотливому делу, – сказала панна Говард.

– Я вижу. Слушаю вас.

– Позвольте мне прежде всего задать вам один вопрос: правда ли, что вы не хотите оставить в пансионе Маню Левинскую?

Пани Ляттер насупила брови, но по лицу ее было видно, что она не сердится.

– Умоляю вас, – говорила панна Клара, – не губите девочку! Переписка с паном Котовским была, как вы знаете, совершенно невинной и ограничивается двумя письмами, вернее… статьями. Одна о «Небожественной комедии», другая об «Иридионе». Быть может, в этих статьях содержатся некоторые намеки, но вспомните, как они написаны? Если вы исключите Маню, бедный юноша покончит с собой. А ведь он такой способный, такой учтивый… Он ждет у меня вашего приговора.

– Ах вот как, пан Котовский наверху? В третьем часу он должен увидеться у меня с опекуном Мани, – сказала пани Ляттер.

– Он ждет этого свидания у меня в комнате и в три часа будет у вас.

– Да, да, посмотрим, – ответила пани Ляттер. – Я еще колеблюсь, но если вы знаете этого юношу и ручаетесь, что больше это не повторится…

Выражение лица пани Ляттер показалось панне Кларе каким-то необычным, и все же она протянула начальнице руку и решительно сказала:

– За то, что вы оставляете в пансионе Левинскую, вы найдете во мне самого верного друга.

– Это вознаградит меня за все, – ответила пани Ляттер.

– Сейчас я дам доказательство своей верной дружбы, даже два. Прежде всего Малиновская после каникул хочет открыть собственный пансион, я же постараюсь убедить ее принять иное решение.

Пани Ляттер побледнела и безотчетно сжала руку панны Говард.

– Во-вторых… во-вторых, я скажу вам то, чего не сказала бы ни в каком другом случае. Когда я шла сейчас к вам, я хотела поставить вопрос так: я или Иоанна. Но сейчас я поставлю его иначе…

Она подошла к пани Ляттер и, глядя ей в глаза, медленно произнесла:

– Сударыня, увольте Иоанну. Ей нельзя оставаться, это крайне вредит пансиону.

Пани Ляттер опустилась на диванчик.

– Разве… разве вы что-нибудь слышали? – вполголоса спросила она.

– Трудно не слышать, если об этом говорят в городе и в пансионе, причем у нас не только учительницы и прислуга, но даже ученицы.

Она умолкла, глядя прямо в лицо начальнице.

– Ах, как у меня болит голова! – прошептала пани Ляттер, сжимая руками виски. – Бывают ли у вас, панна Клара, такие мигрени, что, кажется, сама необходимость думать причиняет физическую боль?

Она закрыла глаза и сидела, думая о том, что визит панны Говард, пожалуй, слишком затянулся. Почему никто не позвонит, не придет и не заговорит с нею о других делах, пусть даже своих собственных?

– Вам нездоровится? – спросила панна Клара.

– Я уже забыла, что значит быть здоровой.

Глава тринадцатая
Старый и молодой – оба на ту же стать

В прихожей позвонили, и панна Клара вышла из кабинета. Увидев, как исчезает между портьерами высокая фигура учительницы, пани Ляттер вздохнула с облегчением.

«Мельницкий!» – подумала она, услышав, как кто-то грузно ступает в прихожей и снимает тяжелую шубу.

В кабинет вошел толстый румяный господин, в светлых панталонах и расстегнутом сюртуке, с толстой цепочкой на жилете и жирной складкой на затылке.

– Ах-ха! – начал господин, обтирая обмерзшие седые усы. – Целую ручки, обожаемая, ха-ха!.. Но что это значит? Вы плохо выглядите! Прихварываем, а? Что за черт, три дня гляжу на вас и, что ни день, вижу перемены. Если бы это я худел, было бы понятно: влюблен. Но вы…

Пани Ляттер улыбнулась и, играя глазами, сказала:

– Плохо выгляжу, потому что не сплю. Не могу заснуть…

– Ах, как нехорошо. Если бы это я не спал… А вы с кем-нибудь советовались?

– Я не верю в лекарства.

– Еще одна добродетель! – воскликнул господин, с жаром целуя ей ручки. – А я думал, что в таком сокровище, каким, безусловно, являетесь вы, сударыня, что в такой сокровищнице добродетелей я не найду ничего нового, разве только – после свадьбы.

– Ах, опять вы говорите, не подумавши! – прервала толстяка пани Ляттер, обжигая его такими взглядами, что он извивался, как на огне.

– Где уж мне думать, сударыня, когда я сохну по вас. Однако довольно обо мне. Что ж, сударыня, раз вы не пользуетесь услугами докторов, я пропишу вам лекарство от бессонницы. Только, чур, выполнять мои предписания.

– Посмотрю, если они не будут слишком строгими.

– Они будут замечательными. Лекарство мое, сударыня, состоит из двух доз, как пилюли Моррисона.

– А именно?

– А именно: замужество – это для вас радикальное средство от бессонницы. Радикальное! Ведь вам, сударыня, не дают спать ваши собственные глаза! Ей-ей, я при них мог бы впотьмах читать газеты. Они так и горят, так и обжигают…

– Ну, а второе лекарство?

– Второе, временное, я, если позволите, пришлю вам сегодня. Есть у меня в запасе несколько бутылок отменного вина, такого, сударыня, вы не найдете и у Фукера. Одна рюмочка на сон грядущий, и кончено дело! Пушками не разбудишь вас до утра.

Этот совет произвел на пани Ляттер сильное впечатление.

– Только прошу не отвергать моего подарочка, иначе я буду думать, что вы хотите порвать со мной знакомство.

– Нет, нет, я не отвергаю, я принимаю и сегодня же попробую, – со смехом ответила пани Ляттер, протягивая старику руку, которую тот поцеловал.

«Вот если бы ты проявил такую настойчивость да заставил меня взять у тебя денег взаймы, то-то поклонник был бы из тебя! Дороже Ромео!» – подумала пани Ляттер.

– Кажется, в переднюю вошел этот молодой человек, – прибавила она вслух.

Толстяк сразу насупился.

– Стало быть, явился. Ну, вижу, он малый не промах. Я ведь по дороге к вам так бесился, что, верите, сударыня, за себя боялся. Только ваш сладостный образ…

– Я вас оставлю с ним, – произнесла пани Ляттер, вырывая у толстяка руку. Затем она позвонила и, когда в дверях появился Станислав, спросила у него:

– Что, там ли молодой барин?

– Пан Котовский? Да.

– Попросите.

Пани Ляттер удалилась в другие комнаты, а в кабинет через минуту вошел студент. Он был бледен, на усердно напомаженной голове густые волосы все же кое-где торчали вихрами. Студент мял в руках фуражку, кланялся и покашливал.

Толстяк, лицо которого сейчас совсем побагровело, поднялся с дивана, сунул руки в карманы панталон и окинул взглядом потертый мундирчик, худое лицо и напомаженную шевелюру студента.

– Что скажете, сударь? – спросил он наконец громовым голосом.

– Вы меня звали…

– Я его звал, скажите на милость! Да знаете ли вы, кто стоит перед вами? Я Мельницкий, Изидор Мельницкий, опекун и дядя Мани… панны Марии Левинской. Ну, каково?

Студент понурился и махнул рукой, но хранил молчание.

– Я вижу, вы красноречивы только в письмах пансионеркам.

– Это не совсем так, – возразил студент, но, опомнившись, снова умолк.

– Вы, сударь, погубили девушку.

Тут студент поднял голову и с неловким поклоном произнес:

– Я прошу… руки панны Марии.

Он снова поклонился и провел рукой по напомаженной шевелюре, отчего на ней осталось несколько лоснящихся полос и встал торчком еще один вихор.

– Вы, сударь, с ума сошли! – воскликнул толстяк. – Да кто вы такой?

Юноша поднял голову.

– Я, Котовский, не хуже Мельницких. А осенью уже буду врачом.

– Дурацкая профессия!

– Что делать, сударь, всякие бывают профессии. Не у каждого есть имение.

– Зато многие зарятся на чужое.

Тут студент надулся.

– Прошу прощения, сударь, но я не зарюсь на имения, тем более на ваше. Я знаю, что панна Мария девушка бедная, и женюсь на ней, а не на имении.

– А если я не позволю?

– И все-таки я женюсь на панне Марии.

Старый шляхтич покачал головой.

– Как же вы смеете, сударь, – сказал он, – кружить девушке голову, если вам самому не на что жить?

– Будет на что. Я уеду на время за границу.

– Фью! А денежки откуда возьмете?

– Из тех же капиталов, на какие я жил в гимназии и в университете, – сердито отрезал студент.

Старый шляхтич заходил по кабинету, напевая:

– Тру-ля-ля! Уедет за границу… денег у него нет… тру-ля-ля! Ну, – внезапно сказал он, – а если я не позволю Мане выйти за вас?

– У нас есть время.

– Ну, а если я выгоню ее на все четыре стороны?

– Как-нибудь не пропадет. Да и я, когда начнутся каникулы, могу заняться практикой.

– И морить больных.

– А я для того и собираюсь за границу, чтобы не морить их.

– И чтобы отнять потом у меня ребенка, которого я воспитал, нет, пан, пан, как вас там?! – взорвался шляхтич.

– Как знать, что ждет нас впереди. Может, я и панна Мария отблагодарим вас за все, что вы для нее сделали.

Толстяк задумался.

– Сколько вам лет? – спросил он.

– Двадцать пять.

– Два года за границей! Какое счастье! Ведь за это время вы, сударь, забудете девушку, а она вас.

– Нет.

– Как так нет? А если не кончите курс?

– Кончу.

– Сумасшедший! Но ведь вы можете умереть.

– Не умру.

– Господи помилуй! – воскликнул шляхтич, воздевая руки. – Вы так говорите, как будто заключили договор с господом богом. Каждый может умереть…

– А я вот не умру, пока не женюсь на панне Марии, – возразил студент с такой уверенностью, что Мельницкий смутился.

Старик расхаживал по кабинету и фыркал, как лошадь. Однако он не мог найти аргумент против этого человека, который с непоколебимой уверенностью утверждал, что поедет за границу для завершения образования, не умрет и женится на панне Марии.

– На какие средства вы живете?

– Даю уроки… Пишу кое-что.

– Хорошенькие штуки вы сейчас пописываете! Сколько же вы получаете за уроки?

– Двадцать пять рублей в месяц.

– И на эти деньги живете, платите за квартиру? Ха-ха-ха!

– Даже хожу в театр, если вздумается.

Старый шляхтич все расхаживал по кабинету, пожимал плечами и злился. Наконец он снова спросил:

– Где вы кормитесь?

– Где придется. В «Гоноратке», в «Попугае», в дешевой кухне, по деньгам.

– И едете за границу.

– Еду.

– С этим полоумным еще удар хватит! – вскричал толстяк. И вдруг остановился перед студентом и сказал: – Так вот, без дальних слов. Приходите, сударь, завтра в двенадцать часов обедать в Европейскую гостиницу.

– В двенадцать не могу, у меня клиника.

– Когда же?

– После часу.

– Ну, тогда приходите после часу в Европейскую гостиницу, понятно? Я должен выбить вам из головы эту дурь. Целых штанов нету, а он за границу едет… ха-ха-ха! Жениться собирается и не умрет! Ну, знаете, отродясь я ничего подобного не слыхивал. Будьте здоровы, сударь, и не забудьте, сразу же после часу, никто из-за вас не станет морить себя голодом. Будьте здоровы.

С этим словами толстяк, не глядя, ткнул студенту два жирных пальца, а третьим слегка пожал его руку.

Когда Котовский удалился, в кабинет вошла улыбающаяся пани Ляттер и окинула шляхтича томным взглядом.

– Хорошую, верно, проповедь прочитали вы этому юнцу, – сказала она, – даже ко мне в комнату долетали отдельные слова.

– Какое, сударыня! Теперь-то я понял, что такая бестия, такой зверь мог вскружить девчонке голову. Представьте, он так говорит о будущем, как будто у него договор с господом богом! Поеду, говорит, за границу, не умру, говорит, – слыхали? – да еще, говорит, женюсь на панне Марии. Вот и толкуй с ним! Как послушал и его, сударыня, прямо скажу вам: страх меня взял, испугался я. Одно из двух: либо этот человек богохульствует и навлечет на всех нас гнев божий, либо… либо такая у него вера, что и гору с места сдвинет. Но если у него такая вера, а она у него и впрямь такая, – я это почувствовал, когда слушал его, – то что с ним поделаешь! Тут и руки опустятся, ведь он все сделает, что ему вздумается, да еще других за собой потянет.

У пани Ляттер румянец выступил на лице и сверкнули глаза.

– О да, – ответила она, – кто верит, перед тем никто не устоит…

Шляхтич прищелкнул пальцами, схватил вдруг пани Ляттер за руки и воскликнул:

– Поймались, сударыня! Вот и я, хоть и увалень, ну, и… чуточку постарше этого щенка, однако верю. Вы непременно должны выйти за меня замуж, а не пойдете, так я похищу вас, как римляне похищали сабинянок. Не смейтесь, сударыня. Против Пальмерстона, хотя он был старше меня лет на двадцать, одна дама возбудила дело за то самое… Стало быть, впереди у нас еще добрых двадцать лет, и, бог тому свидетель, мы совершили бы глупость, если бы не воспользовались…

Он увлек ее на диванчик и, невзирая на легкое сопротивление, обнял за талию.

– Не будем терять времени, сударыня, это грешно. Я в забросе, да и в хозяйстве все идет кое-как, а вы, сударыня, теряете здоровье, красоту и даже сон, мучаясь с этим пансионом, который ничего хорошего вам не принесет. Поверьте мне, ничего хорошего. Я знаю, какие разговоры идут в городе…

Пани Ляттер побледнела и покачнулась. Старый шляхтич положил ее голову себе на плечо и продолжал:

– Начнутся каникулы, и бросайте пансион! Дочку отдадим замуж; найдем ей такого, как Котовский, который лезет напролом, не спрашиваясь. Сын станет работать, и куда денется его франтовство. Ну, раз, два, три… – согласны?

– Не могу, – прошептала пани Ляттер.

– Как так, не можете? – возмутился шляхтич. – Вы так сложены… Что же у вас, обязанности, муж?

Пани Ляттер вздрогнула и, подняв на него глаза, полные слез, прошептала:

– А если… если…

– Если у вас муж? – подхватил он, несколько удивленный. – Ну тогда к черту его! Муж, который целую вечность не кажет глаз, это не муж. В чем дело, развестись нельзя, что ли? А надо будет, так я и пулю в лоб сумею пустить. Скажите только откровенно, в чем дело?

Пани Ляттер со слезами схватила вдруг и горячо поцеловала его руку.

– Не сегодня, – сказала она, – не сегодня! Я все расскажу в другой раз. Сегодня ни о чем меня не спрашивайте, – говорила она, трепеща и рыдая. – Никто не подумал бы, никто не поверил, как я несчастна и одинока. Чуть не сотня людей меня окружает, и нет живой души, которой я могла бы сказать; взгляни, какие тяготы и страдания легли на плечи одной женщины…