Текст книги "Эмансипированные женщины"

Глава шестая
Студент, который успел стать доктором

Тем временем Сольский отправил Котовскому спешное приглашение и с нетерпением ждал молодого доктора.

Около семи часов вечера доложили о его приходе.

Немало воды утекло с тех пор, как пан Владислав, тогда еще студент, помогал панне Говард печатать статьи об опеке над незаконнорожденными детьми. Да и сама панна Говард решительно изменила свои взгляды на незаконнорожденных детей, узнав, что ее противница, член женского союза Канаркевич, стала помогать обманутым девушкам.

Однако пан Владислав Котовский мало изменился. Как и полтора года назад, это был замкнутый, неразговорчивый и угрюмый молодой человек с впалыми щеками и вихрами, которые торчали у него, как у дикобраза. Правда, вместо потертого мундира на нем была черная, побелевшая по швам тужурка, но брюки, как и прежде, были вытянуты на коленях.

Котовский вошел в кабинет пана Стефана с высоко поднятой головой, приглаживая волосы и стараясь, как и подобает перед магнатом, придать своему лицу независимое выражение. Но важный барин с первого взгляда понял, что гордый выскочка очень смущен и сердце его трепещет, обуреваемое смутными надеждами.

– Ваше сиятельство, вы желали… Я получил вашу записку… – начал Котовский и еще больше смутился, вглядевшись в монгольское лицо, которое дышало энергией.

– Дорогой мой, – сказал Сольский, пожимая ему руку, – во-первых, не величайте меня сиятельством… Присаживайтесь, – прибавил он, подвигая гостю кресло, – потолкуем.

Котовский упал в кресло, туман поплыл перед его глазами.

«Чего ему от меня надо, этому дьяволу?» – думал он, глядя на сидевшего перед ним щуплого человека, который внушал ему все большее почтение.

Сольский это заметил. Он угадал, что молодой доктор восхищается им совершенно искренне, и почувствовал к юноше симпатию.

«Право, этот кандидат в Бруты мне нравится», – подумал он, а вслух сказал:

– Пан Котовский, я слышал о вас много хорошего.

– Обо мне? – с обидой в голосе спросил молодой человек.

– Да, от панны Магдалены Бжеской.

– Вот как!

– Видите ли, я строю сахарный завод и хотел бы, чтобы о моих рабочих заботились люди порядочные, поэтому я предлагаю вам место заводского доктора.

Котовский даже не поблагодарил за предложение, он уставился на Сольского, не веря собственным ушам.

– Условия следующие: каменный дом с садом, несколько моргов земли, лошади, корм для них и полторы тысячи жалованья в год. Вы согласны?

Котовский был ошеломлен. Он задвигал руками, но не вымолвил ни слова.

– Стало быть, согласны? – сказал Сольский.

– Простите! – произнес молодой человек, вставая с кресла. – Я весьма… весьма признателен… я никак не ожидал… Но…

– Но что? – спросил Сольский, и на лбу у него обозначилась складка.

– А пан Казимеж Норский… он тоже… тоже служит на вашем заводе?

Сольский вздрогнул.

– Нет, не служит, – быстро ответил он, – и никогда не будет служить. Но почему вы задаете мне этот вопрос?

– Потому что я отказался бы служить на одном заводе с Норским, – заявил Котовский.

При этих словах Сольский ощутил прилив такой нежности к молодому доктору, что готов был его расцеловать. Однако он овладел собой и, сделав строгое лицо, сказал:

– Я попросил бы вас объяснить подробней, почему, собственно, вы не согласились бы поступить на должность в учреждении, где служил бы пан Норский?

– А потому, что он, прошу прощенья, подлец, – отрубил Котовский и взъерошил свою шевелюру. Он не был физиономистом, и ему казалось, что за такое резкое суждение о пане Казимеже он уже не получит места.

– Сильно сказано, а теперь прошу доказательств.

– Да это тысяча и одна ночь, – начал Котовский, который все еще не мог отвыкнуть от студенческих словечек. – Когда пани Ляттер утонула, некий шляхтич Мельницкий, дядя моей невесты, отписал на имя сына покойной, Казимежа, четыре тысячи рублей, лежавших на ипотеке в Варшаве. Это были самые надежные деньги из всего, чем старик располагал. С этой суммы ему регулярно выплачивались проценты, в которых он теперь крайне нуждается.

Котовский заерзал на стуле, вздохнул и стал теребить волосы.

– И что бы вы думали, – продолжал он, – пан Норский под Новый год посулил своему кредитору подаренные деньги, а в апреле взял их из банка. Напрасно мы просили пана Норского взять четыре тысячи с другой закладной, с которой мы сможем получать проценты только осенью. Напрасно толковали ему, что старик Мельницкий, парализованный, слабоумный калека, останется без куска хлеба. Мы вовсе не хотели уничтожить дарственную, а только переписать ее. Но пан Норский заупрямился – у него, мол, долг чести. Ну, и забрал деньги, а старику теперь хоть пропадай.

Если бы Сольского осыпали золотом, это меньше обрадовало бы его, чем рассказ Котовского. Но он и виду не подал, только спросил спокойно:

– Знает ли еще кто-нибудь, кроме ваших друзей, об этом поступке Норского?

– Нотариус… и еще наш заимодавец. У Мельницкого теперь нет друзей, никто им не интересуется. Впрочем, дарственная была в полном порядке, более того, всякий раз, когда старик приходит в себя, он спрашивает, как поживает пан Норский и забрал ли подаренные деньги. Мельницкий ничего не знает о своем положении; он все еще считает себя богатым и думает, что его разоряет… моя невеста.

– Не разрешите ли вы мне, – спросил Сольский, – воспользоваться при случае вашим сообщением? Возможно, мне и не придется этого делать, но такой случай не исключен.

– Как хотите. В конце концов мне это безразлично. К тому же закон на стороне Норского.

– Это неважно, – сказал Сольский. – Но я заверяю вас, что пан Норский никогда не будет служить в учреждении, с которым связан я. А теперь скажите, согласны ли вы занять место доктора при заводе?

– О!

– До пуска завода вы будете нашим домашним доктором здесь, в Варшаве. Если кто-нибудь из наших домочадцев обратится к вам за советом, вы обязаны его пользовать. Жалованье такое же и – пятьсот рублей квартирных. К исполнению обязанностей приступаете с первого мая.

– Но теперь уже конец мая, – прошептал Котовский.

– Мне этот срок удобнее, чтобы не путать расчеты. Но постойте! – спохватился Сольский. – У вас, конечно, есть долги. На какую примерно сумму?

– Рублей… рублей пятьсот, – оторопел Котовский.

– Администрация завода выплатит ваши долги, а затем эти деньги вычтут из вашего жалованья. Или из наградных. Завтра в полдень соблаговолите явиться в контору, и наш кассир выплатит вам положенную сумму. А пока благодарю вас, до свидания.

Котовский встал, пожал протянутую ему руку, опять сел. Пробормотав «ага!», он снова встал и вместо того, чтобы пойти к выходу, направился к двери в спальню. Сольскому пришлось проводить его в переднюю.

Здесь молодой человек немного пришел в себя и подумал, что ему следовало выразить самую горячую признательность своему великодушному покровителю. Но дверь кабинета была уже закрыта, и он, пошатываясь, спустился с лестницы.

Только во дворе, когда его овеяло вечерней прохладой, он почувствовал, что сердце у него сжимается, и разрыдался.

Весь его капитал в эту минуту составлял двадцать копеек, а капитал его невесты – полтинник.

«Не сон ли это? Не сошел ли я с ума? – думал он, утирая глаза рваным носовым платком. – Но если это сон, не буди меня, милосердный боже, – жить, как прежде, у меня уже нет сил».

Швейцар, стоявший в подъезде за колонной, заметил необычное поведение молодого человека и, услыхав его рыдания, не поверил своим ушам. Но хотя он и был скептиком, все же сообщил о происшествии камердинеру, который тотчас доложил обо всем барину.

Сольский понял, какие чувства волновали молодого доктора. Он понял его горькую нужду, его радость при внезапном переходе к обеспеченной жизни, слезы… И впервые он испытал такое огромное, такое безграничное счастье, которое одно могло бы заполнить всю его жизнь.

Богатство, поединки, путешествия по морю, восхождения на горы – чего стоит все это рядом со слезами радости одного-единственного человека!

«Всем этим я обязан ей. И сколько еще таких дней ждет меня? – думал Сольский. – Она и только она, всегда она, в каждом благородном чувстве!»

Тут у него явилась мысль: если Мадзя рекомендовала Котовского, значит, она тоже знает о Норском. А если знает, то не может не презирать его! Стало быть, она не любит его, и он, Сольский, зря тревожится из-за такого соперника!

«К чему колебания? – сказал он себе, расхаживая по кабинету. – Надо покончить с этим раз навсегда, не откладывая».

Он позвонил слуге.

– Панна Бжеская еще не легла?

– Нет, ваше сиятельство, они у себя, читают.

– Ступай к панне Аде и спроси, можно ли мне зайти к ней?

– Барышня уже легли. У них голова болит.

– А-а! – простонал Сольский и про себя прибавил: «Опять я опаздываю на несколько часов!»

Но, поразмыслив, он решил, что такое бесцеремонное объяснение вряд ли имело бы успех. Надо подготовить Мадзю, а кроме того – родню, с которой, как он чувствовал, борьба предстояла нелегкая.

«Действовать решительно, но исподволь!» – сказал он себе.

Между тем Мадзя, сидя при лампе за книгой, то и дело отрывалась от чтения.

«Даст ли пан Стефан место Котовскому? – думала она. – Может, этот бедняк ему не понравится? Ведь у этих бар все зависит от минутной прихоти».

Потом она вспомнила, с каким увлечением Сольский слушал ее рассказ, вспомнила его странные речи.

«За что он так целовал мне руку? Ах, просто так, причуда».

И она вдруг рассердилась на себя, стала упрекать себя в неблагодарности к Сольским. Но это чувство быстро улеглось, его сменили подозрения.

С того памятного разговора с паном Казимежем души Мадзи все чаще касалось ледяное дыхание неверия. Все казалось ей ненадежным и сомнительным, даже собственные поступки, собственная жизнь.

Весь мир утратил в ее глазах прежнее значение: все в нем было только жирами, фосфором и железом, везде она замечала признаки трупного гниения.

Глава седьмая
Неуместная благодарность

На следующий день, вскоре после полудня, начальница пансиона вызвала Мадзю в канцелярию. Там, рядом с улыбающейся панной Малиновской, стояла заплаканная Маня Левинская, которая при виде Мадзи сложила руки и бросилась к ее ногам.

– Ах, Мадзя, ах, панна Магдалена! – прорыдала она. – Какая милость! Владеку дают сад, каменный дом и полторы тысячи рублей. Да благословит вас бог!

Мадзя, остолбенев, смотрела на улыбающуюся панну Малиновскую. И только когда Маня Левинская кинулась целовать ей руки, она опомнилась и подняла девушку с пола.

– Что с тобой, Маня? – спросила она. – Значит, Котовский получил место? Слава богу! Но за что ты благодаришь меня, да еще так странно?

– Всем, всем я обязана вам, панна Магдалена.

– Панна Магдалена? – повторила Мадзя. – Почему ты меня так величаешь?

Левинская в замешательстве молчала. Ее выручила панна Малиновская.

– Ну, ну, панна Мария, хоть вы будете всего только женой доктора, я уверена, что пани Сольская не забудет старых друзей по нашему пансиону.

Мадзя широко раскрыла глаза, схватившись за голову, она смотрела то на панну Малиновскую, то на Маню Левинскую, видя их словно в тумане.

– Что это вы говорите? – прошептала она.

– Дорогая моя, – сказала панна Малиновская, – перед нами вам незачем скрывать ваши отношения с…

– Отношения? С кем? – спросила Мадзя.

– Да ведь вы невеста пана Сольского!

– Боже милостивый! – воскликнула Мадзя, ломая руки. – И это говорите вы? – обратилась она к начальнице. – Но ведь это ложь, клевета! Они оба, Ада и пан Стефан, обещали мне школу при заводе. Мое положение там будет гораздо более скромным, чем положение Мани Левинской. Боже мой, что вы со мной делаете! Боже мой!

Отчаяние Мадзи озадачило панну Малиновскую.

– Как же так? – спросила начальница. – Значит, вы с Сольским еще не помолвлены?

– Я? Да откуда вы это взяли! Я должна стать учительницей в школе при заводе. Кто это распространяет такие мерзкие сплетни?

– Я слышала это от пана Згерского, – с обидой ответила панна Малиновская. – А ведь он правая рука Сольского.

– Ах, вот оно что, пан Згерский! – протянула Мадзя. – Но это ложь, которая ставит меня в неловкое положение перед Сольскими и их родней. Я живу у Ады, пана Стефана вижу изредка, я должна стать учительницей в их школе. О боже, что вы со мной делаете! Никогда между нами о подобных вещах и речи не было и не будет.

– Дорогая моя, не говорите: не будет! – сказала панна Малиновская, обнимая Мадзю.

– Нет, не будет! – упрямо повторила Мадзя. – Пан Стефан должен жениться на Элене Норской. Это было заветное желание ее матери, и я уговариваю Элю согласиться. Подумайте сами, как было бы подло с моей стороны принимать какие-то предложения пана Сольского.

Маня Левинская смотрела на нее с испугом, начальница – с удивлением. Наконец панна Малиновская озабоченно сказала:

– Дорогая панна Магдалена, идите в класс. Тут какое-то недоразумение, лучше не будем об этом говорить.

Мадзя холодно простилась с обеими и вернулась в класс, но через четверть часа вышла, чувствуя, что не владеет собой. Шепот, движение, самый вид девочек, сидевших за партами, так раздражали ее, что она боялась вспылить. Ей все виделась Маня на коленях, слышалось, как та называет ее «панной Магдаленой», а панна Малиновская, улыбаясь, величает «пани Сольской»…

– Вот и сбылись мои дурные предчувствия! – прошептала Мадзя, сбегая с лестницы. – Что теперь делать?

На улице она немного пришла в себя и решила прогуляться, чтобы совсем успокоиться.

Нечего дольше обманывать себя: все только о том и говорят, что она или любовница, или невеста Сольского!

Прослыть любовницей пана Стефана Мадзя не боялась: она была убеждена, что никто из знакомых этому не поверит. И потом никто не допустит мысли, что панна Сольская способна поддерживать дружеские отношения и жить под одной кровлей с любовницей брата.

Но как быть, если ее, Мадзю, подозревают в том, что она невеста Сольского, и уже давно подозревают, иначе чем объяснить внимание, каким ее окружили в пансионе, необычайную предупредительность Згерского, разговоры пана Арнольда, который ей, Мадзе, рекомендует машины американских и английских фирм! Наконец, эта сцена с Маней Левинской и слова панны Малиновской, разве не доказывают они, что даже самые близкие люди видят в ней будущую пани Сольскую?

Прогулка освежила ее, и все же Мадзя чувствовала, что у нее голова идет кругом. Что подумает о ней пан Стефан, который по ее просьбе помог стольким совершенно чужим для него людям? Не станет ли он презирать ее, она ведь советовала ему жениться на Эле Норской? Конечно, он вправе предположить, что это она, Мадзя, вызвала все эти сплетни каким-нибудь неосторожным замечанием. Тем более что поверили им прежде всего те люди, за которых она хлопотала перед Сольским.

«Что делать? Что делать?» – в отчаянии думала Мадзя.

Возвращаться в Иксинов нет смысла, прошло уже несколько месяцев, как она написала родным, что не будет открывать там пансион, так как получит школу при сахарном заводе. Значит, надо найти работу в Варшаве, но скоро каникулы и дело это нелегкое. Впрочем, бог с ней, с работой, у Мадзи еще есть несколько сот рублей. А вот как сказать Аде: «Я ухожу от вас». – «Почему?» – «Потому что меня считают невестой пана Стефана».

Одно из двух: либо Ада посмеется над сплетней, либо будет оскорблена. Но разве Мадзе можно с кем бы то ни было говорить об этом, не вызывая подозрений? Разве можно ей даже думать об этих слухах? И Сольским и ей самой ясно, что это чудовищная нелепость, на которую не стоит обращать внимания. Те же сплетники, которые сегодня выдают ее замуж за пана Стефана, завтра, чего доброго, скажут, что она кого-то обокрала.

Давно ли в Иксинове поговаривали, будто Цинадровский покончил с собой из-за нее? Заседательша, пожалуй, еще и теперь уверяет, что Мадзя толкала панну Евфемию в объятия Цинадровского и, уж во всяком случае, устраивала им свидания.

Безотчетно Мадзя пошла по направлению к дому Арнольдов и, очутившись у ворот, поднялась наверх. Именно в эти минуты ее почему-то тянуло к Элене.

Элена сидела в гостиной и весело болтала с пани Арнольд и Брониславом Корковичем. Мадзя смутилась, увидев эту картину, но панна Элена, как ни в чем не бывало, поздоровалась с ней.

– Хорошо, что ты пришла, милочка, – сказала Элена, – у меня к тебе дело.

Извинившись перед паном Брониславом, она увела Мадзю в свою комнату.

– Ты, верно, знаешь, – сказала она без околичностей, – что Казик не получил места на железной дороге, о котором говорил тебе.

– А что случилось?

– Старая история! Я дала ему денег взаймы, и у него пропала охота трудиться. Этот мальчишка просто отравляет мне жизнь! – воскликнула панна Элена. – Милая Мадзя, – продолжала она, – ты видишь Стефана чаще, чем я, намекни ему, пожалуйста, насчет работы для Казика. Брат, конечно, человек легкомысленный, но он самолюбив и уважает Сольского. Если Сольский устроит его у себя, ручаюсь, Казик возьмется за ум.

«И она о том же!» – с досадой подумала Мадзя.

– Дорогая моя, – сказала она Элене, – мне кажется, что тебе было бы удобней попросить за брата…

– Я тоже поговорю с Сольским, – прервала ее панна Элена, – но он недолюбливает Казика, и мне хотелось бы подготовить почву. Милая Мадзя, сделай это для меня. Ты чаще встречаешься со Стефеком, и потом ты так любишь Казика.

– Я? – покраснела Мадзя.

– Ну, ну, не отпирайся, мы кое-что знаем! – сказала панна Элена, целуя ее. – Только постарайся сделать это поскорее, я хочу поговорить со Стефеком в ближайшие дни.

«Слава богу, хоть она не считает меня невестой Сольского!» – с облегчением вздохнула Мадзя.

Панна Элена уже собралась вернуться в гостиную, но Мадзя ее остановила.

– Послушай, Эля… Извини, что я с тобой говорю об этом.

– О чем?

– Неужели ты думаешь, – продолжала Мадзя, – что пану Сольскому будет приятно исполнить твою просьбу, если он встретит здесь пана Бронислава?

– Э, дорогая моя! – рассмеялась Элена. – Какая ты еще наивная!

Она подтолкнула Мадзю к дверям, и обе вошли в гостиную.

Мадзя посидела ровно столько, сколько потребовалось, чтобы услышать от пани Арнольд о поразительных успехах Ады в спиритизме, а заодно собственными глазами увидеть, как влюблен в Элену пан Коркович и как искусно Элена разжигает его страсть, Мадзя ушла, негодуя на панну Элену, но ее страхи почти рассеялись.

«Видимо, сплетни о пане Стефане и обо мне не очень распространились, – думала она, – иначе они дошли бы до Эленки, и она не преминула бы уколоть меня. А может, и она кое-что слышала, но считает, что все это вздор, не стоящий внимания».

Мадзе стало стыдно.

«Как я самонадеянна! Совсем с ума сошла! – сказала она себе. – Даже Элене это кажется невероятным, а как же я могла подумать, что Ада или пан Стефан примут всерьез такую нелепость? Да если они и слышали об этом, то с презрением пожали плечами, а я устраиваю трагедию, собираюсь бежать из их дома!»

От всех этих мыслей сердце Мадзи болезненно сжималось, но домой она вернулась успокоенная. Под конец она подумала, что Сольскому до этих слухов столько же дела, сколько было бы ей до разговоров о том, что она, к примеру, выходит замуж за женатого учителя в Иксинове.

За обедом она совсем успокоилась.

Чопорная тетушка Габриэля отсутствовала, а пан Стефан, с некоторых пор всегда раздражительный и мрачный, сегодня был в отличном настроении.

Он рассказал Мадзе о Котовском, который произвел на него самое благоприятное впечатление, а в конце обеда велел подать бутылку вина и заставил дам выпить за здоровье Мани Левинской и ее жениха.

– А теперь, Ада, – предложил Сольский, когда первая рюмка была выпита залпом, – за покровительницу влюбленных, панну Магдалену! Вам тоже в благодарность полагается выпить.

Будь на сердце у Мадзи еще какие-нибудь заботы, они рассеялись бы от этой второй рюмки. Разговор с Маней Левинской и начальницей казался Мадзе в эту минуту смешным недоразумением, а собственные тревоги – ребячеством.

«И чего я волновалась из-за какого-то пустяка? Собиралась уехать от Сольских, отказаться от школы при заводе! Ах, видно, мне уже не поумнеть!» – говорила про себя Мадзя, смеясь так весело, будто снова была пансионеркой.

Когда же Сольский поцеловал ей руку в знак благодарности за знакомство с Котовским и отправился к себе, а девушки перешли в будуар Ады, Мадзя, все еще в веселом настроении, сказала подруге:

– Знаешь, я сегодня была у Элены. Она сказала мне, что пан Казимеж лишился места на железной дороге, и просила… Ни за что не угадаешь! Просила, чтобы твой брат дал пану Казимежу работу у себя.

Панна Сольская холодно посмотрела на Мадзю.

– Кто же должен сказать об этом Стефану? – спросила она.

– Разумеется, сама Эленка. Только она хочет, чтобы ей подготовили почву.

– Кто же возьмется за это?

– Может, ты, Адочка, согласишься?

– Я? О нет!

– Тогда придется мне! – со смехом воскликнула Мадзя.

Но холод тотчас пронизал ее от взгляда панны Сольской. Ада побледнела, затем покраснела и, вперив в испуганную Мадзю косые глаза, сказала:

– Тебе? А тебе что за дело до пана Казимежа?

«Что это? – мелькнуло в уме у Мадзи. – Я никогда не видела ее такой».

Но панна Сольская тут же спохватилась. Заключив Мадзю в объятия, она бросилась целовать ее губы, глаза, руки.

– Не сердись, милая, – шептала она, – это все вино. Но ради бога, никогда не напоминай Стефеку о пане Казимеже, никогда, слышишь? А главное, не проси за него. Стефан его не любит.

«Теперь я ни за что в жизни ни за кого не стану просить», – подумала Мадзя. Она сгорела со стыда. Во взгляде Ады, в ее тоне девушке почудилось что-то оскорбительное. И опять, как в тот вечер, когда обе они возвращались с заседания женского союза, Мадзя почувствовала, что между ней и панной Сольской лежит пропасть.

Этот случай, незначительный на фоне всех предыдущих событий, стал в жизни Мадзи переломным. В ее характере наметилась перемена, сперва незаметная, но затем все более и более явная.

В несколько дней Мадзя утратила веселость; она улыбалась все реже и печальней, а перед Адой и Сольским робела. Теперь она редко заглядывала на половину Ады и почти не выходила из своего кабинета даже в гостиную. Обеды за общим столом были для нее пыткой, она начала терять аппетит.

Спала она тоже плохо, и однажды встревоженная Ада, зайдя к ней ночью, увидела, что Мадзя, одетая, сидит без света за письменным столом.

Почувствовав, быть может, за собой некоторую вину, Ада стала внимательней к подруге. Она целовала Мадзе руки, по вечерам читала, сидя у ее постели, придумывала развлечения. Все было тщетно. Мадзя выказывала искреннюю благодарность, укоряла себя, но душевное спокойствие не возвращалось к ней, она оставалась робкой и озабоченной.

«Она влюблена в Стефека, – решила Ада, исчерпав все средства развеселить Мадзю. – Ах, скорей бы уж все это кончилось!»

Но брату она ничего не говорила, предполагая, что тот сам заметил перемену в Мадзе и старается подготовить родных. Она чувствовала, что в доме назревают важные события. Сольский ходил раздраженный, тетушка Габриэля – сердитая; вдобавок Стефан зачастил к родственникам, которые приезжали с ответными визитами и проводили в беседах с ним долгие часы.

Ада обо всем догадывалась, но и словом не обмолвилась брату. Ей было страшно говорить с ним.

А тем временем в душе Мадзи уже не день ото дня, а час от часу росло чувство подавленности. Девушка теряла веру. Веру в то, что Сольские любят ее и уважают, веру в то, что она нужна людям, и, наконец, веру в порядок и справедливость на земле.

Душу ее терзали самые мрачные мысли и воспоминания. Погибла пани Ляттер, такая умная и деятельная женщина; погиб Цинадровский, благородный человек, а бедная Цецилия, воплощение любви и доброты, собиралась уйти из мира и укрыться за монастырскими стенами.

Если такие люди не устояли в житейской борьбе, что же ожидает ее, слабую, глупую и злую? Теперь-то она знала себе цену, поняла свое ничтожество! Вот и она медленно, но неуклонно заходит в тупик.

Прежде ей казалось, что у нее есть могущественные друзья – Сольские. Их дом представлялся ей щитом, а их привязанность – утесом, надеждой, защитой жалкого ее существования. А теперь на этот дом, по ее вине, сыплются отравленные стрелы сплетен, что ж до привязанности… Ну, какая привязанность может быть у аристократов Сольских к такому жалкому существу? Разве только сострадание, которое они и выказывали ей полгода, да презрение, которое невольно обнаружила панна Сольская.

Хотя Мадзя была угнетена и тосковала, обязанности свои она выполняла по-прежнему. Каждый вечер проверяла тетради учениц, а днем готовила с ними уроки в пансионе. Но общение с людьми не успокаивало ее, а напротив, еще больше раздражало.

Если ученицы сидели в классе чинно, если начальница сердечней здоровалась с Мадзей, если в учительской кто-нибудь делал ей комплимент, она думала:

«Наверно, опять пошли сплетни, что я невеста».

Когда же какой-нибудь пансионерке случалось засмеяться погромче, или кто-нибудь из учителей пытался пошутить с Мадзей, или, вечно занятая, панна Малиновская на ходу кивала ей головой вместо того, чтобы пожать руку, Мадзе чудилось, что всем уже известно о ее тяжелом положении в доме Сольских. Тогда девушка вспоминала надменный взгляд панны Сольской и тон, которым она сказала:

«Тебе? А тебе что за дело до пана Казимежа?»

«Нет, это мое дело, – мысленно отвечала Мадзя, – потому что вы презираете его так же, как и меня».

В таком настроении, верней, в таком расстройстве, для Мадзи было мучительно не только встречаться с людьми, но даже слушать философские рассуждения Дембицкого, единственного человека, которому она доверяла и чьи возвышенные взгляды озаряли светом ее душу.