Текст книги "Эмансипированные женщины"

«Смерть, всюду смерть! Вокруг меня смерть!» – повторяла она.

Неизвестно почему Мадзе вдруг вспомнился Сольский, и сердце ее сжалось.

«Ах, теперь все кончено, – сказала она себе. – Боже мой, одна-единственная прогулка! Вот не думала, что есть такой простой способ оградить себя от пана Стефана!»

Еще несколько дней назад в сердце Мадзи жила надежда, что Сольский может вернуться к ней, а заодно и страх, что она уступит, если он снова сделает предложение. Это был последний отголосок недавнего прошлого, тень все более удалявшегося образа Сольского. Но сегодня все кончилось: пан Казимеж заглушил отголоски и прогнал тень. Теперь уже ничего не осталось.

Вечером она написала длинные письма брату и отцу. Брату Мадзя писала, что готова приехать к нему на несколько лет и даже навсегда. Отцу же сообщала об этом своем намерении.

«Перед самым отъездом, – думала она, – зайду к Аде, поблагодарю за все, что она сделала для меня и для Цецилии. Я уверена, что Ада простится со мною дружески. Ведь я теперь уже не отниму у нее любви брата».

Прошла еще неделя, наступил август.

Пани Бураковская, ее жилички и столовники относились к Мадзе все холодней, едва отвечали ей на приветствия. Но Мадзя не замечала этих проявлений неприязни, она думала о своем брате, о том, как будет вести его хозяйство, и с нетерпением ждала ответа на письмо.

Однажды, сразу же после занятий с Зосей, нежданно-негаданно явился с визитом пан Ментлевич. Он долго расшаркивался и раскланивался, потом рассказал, что его свадьба с панной Евфемией состоится в середине августа, что родные и майор шлют Мадзе поклон, что в Иксинове на рыночной площади чинят мостовую. При этом он не смотрел на Мадзю, и выражение лица у него было такое странное, что она встревожилась.

– У вас есть какое-то неприятное известие? – перебила она гостя, схватив его за руку.

– Известие? Известие? – повторил он. – Да нет. Я только хотел спросить вас кое о чем, завтра я уезжаю домой, а здесь болтают…

– О чем здесь болтают? – бледнея, спросила Мадзя.

«Может быть, о прогулке в Ботанический сад?» – мысленно прибавила она.

– Гм, видите ли… Э, да что тут церемониться, когда все это наверняка чистейший вздор, – с озабоченным видом пробормотал Ментлевич. – Вы послушайте только, что говорят. Будто бы вы, панна Магдалена, ходите к каким-то акушеркам и в приют для подкидышей…

– Это правда, я там была.

– Вы?

– Я была у пани Туркавец, навещала Стеллу, которая там и умерла, а в приют ходила повидать ее ребенка, который умирает.

– У Стеллы? Стало быть, бедняжка умерла! – воскликнул Ментлевич. – И вы ее навещали?

Он встал с дивана и, усердно расшаркиваясь, поцеловал Мадзе обе руки.

– Да вы просто святая! – шепнул он.

– Что в этом особенного?

– А люди, – продолжал Ментлевич, – нет, люди-то каковы! Сущие скоты! Вы уж меня извините, но иначе их не назовешь.

Он вытер слезы, еще раз поцеловал Мадзе руку и, поклонившись, вышел из комнаты.

«Неисправимый провинциал, – подумала Мадзя, пожимая плечами. – Нашел чему удивляться – сплетням!»

В воротах Ментлевич столкнулся с паном Казимежем, направлявшимся к Мадзе. Лицо пана Казимежа выражало злобное торжество; поднимаясь по лестнице, он повторял про себя:

«Так вот ты какая, недотрога! Сердишься, как королева, а сама посылаешь анонимные письма, чтобы заставить своего поклонника жениться на тебе! А я-то чуть не попался!»

Он постучал к Мадзе и, лишь переступив порог комнаты, с наглым видом снял шляпу.

При появлении пана Казимежа Мадзя нахмурилась. Этот молодой щеголь показался ей теперь самым заурядным человеком; она не только перестала верить в его гениальность, но даже в его красивой внешности видела что-то пошлое.

«Разве можно сравнить его с Сольским?» – подумала она.

Презрение так явственно отразилось на лице Мадзи, что весь задор пана Казимежа улетучился. Он робко поздоровался и так же робко сел на стул у печки, Мадзя даже не предложила ему сесть.

– Что привело вас ко мне? – холодно спросила Мадзя.

К этому времени пан Казимеж уже овладел собой и, обозлившись, дерзко посмотрел Мадзе в глаза.

– Я хотел узнать, – начал он, – что это за слухи ходят о вас?

– Обо мне? – спросила Мадзя, сверкнув глазами. – Уж не по поводу ли нашей с вами прогулки?

– О нет, сударыня. Об этом от меня никто не узнает. Люди говорят совсем о другом: что вы посещали приют да еще были у какой-то… Ах, панна Магдалена! Ну как можно быть такой неосмотрительной! – прибавил пан Казимеж помягче.

– О том, что я посещала приют и была у этой женщины, – вспыхнула Мадзя, – уже знают мои родители и мой брат, и они, конечно, меня не осудят.

Пан Казимеж промолчал, вытирая пот со лба.

– Это все, что вы хотели мне сказать? – спустя минуту спросила девушка.

– Нет, не все, – резко возразил пан Казимеж. – Я хотел еще спросить, не знаком ли вам этот почерк… Хотя мне кажется, он умышленно изменен.

Он сунул руку в карман и, пристально глядя на Мадзю, протянул ей исписанный листок, у которого нижний край был оторван.

Мадзя спокойно взяла листок и начала читать:

«Если порядочный человек увлекает невинную, неопытную девушку на уединенные прогулки, он должен помнить, к чему это обязывает. Ему, конечно, уже не раз доводилось совершать подобные прогулки с неопытными девушками, но для этой особы следовало бы сделать исключение как ради ее красоты и благородства, так и потому, что доброе имя – это все ее достояние…»

Мадзя читала с удивлением. Вдруг она хлопнула себя по лбу и прошептала:

– Ада! Так вот до чего доводит ревность!

Пан Казимеж вскочил со стула.

– Что вы говорите? – воскликнул он. – Это почерк панны Ады?

Он вырвал у Мадзи письмо и, присмотревшись, сказал:

– Да, почерк изменен, но это ее почерк. Да, да! Ах я слепец!

– Теперь вы, кажется, уже прозрели, – насмешливо заметила Мадзя.

Пан Казимеж смотрел то на письмо, то на девушку. Он никогда еще не видел ее такой и даже не предполагал, что эта кроткая, наивная девочка может говорить таким тоном и так иронически усмехаться.

«Что с ней сталось? Ведь это совсем другая женщина!» – подумал он.

Спрятав письмо, пан Казимеж опустил голову и умоляюще сложил руки.

– Панна Магдалена, – с волнением в голосе сказал он, – я вас не понимал. Вы были для меня самой нежной, самой благородной сестрой! Более того, вы были голосом моей несчастной матери. Сможете ли вы когда-нибудь простить меня?

Он ждал, что Мадзя протянет ему руку. Но девушка, не подавая руки, ответила:

– Я скоро уезжаю к брату. Очень далеко. Мы больше никогда уже не увидимся, и я могу сказать вам, что… ваш поступок меня нисколько не задевает.

Минуту постояв, пан Казимеж поклонился и вышел.

«Теперь он пойдет к Аде, – подумала Мадзя, – объяснит ей, что был для меня самым благородным братом, и… они поженятся… Ах, Ада! И из-за этого она ревновала?»

Мадзя смотрела на дверь и тихо смеялась. Не над паном Казимежем, нет, она смеялась тому, что чувствовала себя совсем другим человеком. Прежней веселой Мадзи, которая видела все в розовом свете, уже не было.

Глава пятнадцатая
Пан Казимеж становится героем

Пану Казимежу, этому баловню счастья, вот уже несколько месяцев не везло. Ада Сольская была на него в обиде, Стефан Сольский относился к нему с нескрываемым презрением, в салонах его принимали холодно, великосветские приятели сторонились его, а люди влиятельные уже не предлагали ему блестящих должностей. Под конец ему перестали давать в долг, и даже ростовщики стали отказывать в мало-мальски солидных займах.

Причину всех своих невзгод пан Казимеж видел в возмутительном поведении сестры Элены, которая, вместо того, чтобы отдать свою руку Сольскому, сперва кокетничала со всеми мужчинами, а потом вдруг взяла и вышла замуж за Бронислава Корковича, за пивовара!

«Это Элена виновата», – думал пан Казимеж всякий раз, когда на него обрушивалась новая неприятность. И враждой к сестре он, как зонтиком, пытался прикрыться от сыпавшегося на него града неудач.

Но вскоре град сменился ураганом.

На третий день после прогулки с Мадзей в Ботаническом саду пану Казимежу принесли письмо, подписанное Петром Корковичем, который приглашал его к себе по важному делу.

«Чего ему от меня надо, этому пивовару?» – недоумевал пан Казимеж. В первую минуту он хотел вызвать на дуэль Бронислава Корковича за недостаточно учтивое письмо его отца. Потом подумал, не ответить ли Корковичу-старшему, что тот, у кого есть дело к пану Норскому, должен сам к нему явиться. Но под конец, предчувствуя недоброе, решил все же пойти к старику и преподать ему урок вежливости.

На следующий день часа в два пополудни пан Казимеж отправился к пивовару, который принял его у себя в кабинете без сюртука и жилета, так как день был жаркий. За такую бесцеремонность пан Казимеж возымел было желание учинить Корковичу скандал, но, взглянув на могучие руки хозяина, поостыл и только сказал про себя: «Ну и медведь! Любопытно, что ему надо?»

Старый пивовар не долго томил гостя неизвестностью. Рассевшись в кресле, он указал пану Казимежу на шезлонг и спросил:

– Вы, конечно, знаете, что со вторника ваша сестра стала моей невесткой? Венчание состоялось в Ченстохове, а теперь молодые поехали на месяц за границу.

Пан Казимеж холодно кивнул головой.

– Таким образом, – продолжал Коркович, теребя бороду, – со вторника вы – член нашей семьи.

– Весьма польщен, – ледяным тоном произнес пан Казимеж.

– Зато я – не весьма, – подхватил старый пивовар, – однако надеюсь…

– Вы пригласили меня, чтобы говорить дерзости? – перебил его пан Казимеж.

– Нет. Я пригласил вас, чтобы посоветоваться с вами и уладить одно некрасивое дело. Вы взяли у некоего Мельницкого, парализованного старика, четыре тысячи рублей. А этому шляхтичу жить не на что. Надо что-то придумать.

– Вам-то какое до этого дело? – вспылил пан Казимеж.

– Позвольте, – побагровел Коркович, – я, конечно, не очень разбираюсь в ваших аристократических понятиях чести. Но мне, простому пивовару, ясно, что нельзя грабить калек, оставлять их без куска хлеба. А вы, сударь, ограбили Мельницкого, забрали из банка четыре тысячи рублей, в которых он сам крайне нуждался.

– Деньги эти Мельницкий был должен моей матери. Он взял их взаймы.

– Э, пустое! – махнул рукой Коркович. – Вы сами себя обманываете. Ваша матушка, царство ей небесное, никак не могла давать взаймы, потому что, кроме долгов, у нее ничего не было.

– Это ложь!

– Я не лгу! – крикнул Коркович, ударив кулаком по столу. – Спросите у Згерского, спросите у владельца дома, где она жила. Спросите, наконец, у Фишмана, который незадолго до ее смерти отказался ссудить ей несколько сот рублей.

– Фишман? – побледнев, прошептал пан Казимеж.

– Да, да, Фишман! Он не раз ссужал покойницу деньгами по векселям, подписанным вами… и ею…

При этих словах пивовар препакостно прищурил левый глаз, а пан Казимеж опустил голову.

– Знаю я вас, юнцов! – продолжал Коркович. – У самого сынок, который с вами по кабачкам шатался. Теперь уж его, подлеца, будет держать в ежовых рукавицах молодая жена, как пить дать, будет. Почувствует, голубчик, что женин башмак пожестче отцовского кулака. Сукин сын! Но не в этом дело. Надо вернуть Мельницкому четыре тысячи, иначе старик подохнет с голоду.

– Вас кто-то ввел в заблуждение, – гораздо мягче сказал пан Казимеж. – У матери были деньги. Ведь после нее не осталось долгов, были даже наличные…

– Покойница ничего не оставила, кроме долгов! – перебил его Коркович. – Деньги, которые вы получили после ее смерти, дали Арнольд и Сольские. Не верите, спросите у поверенного Сольских – Мыделко, ну, того кривоногого дурака, что женится на сумасшедшей Говард.

– На панне Говард? – невольно вырвалось у пана Казимежа, однако он тут же умолк.

– В конце концов, – продолжал Коркович, – мне нет дела до доходов вашей матушки. Сейчас важно другое – надо вернуть Мельницкому четыре тысячи. Так что ступайте к моему адвокату, уладьте с Мельницким все формальности, а четыре тысячи рублей и проценты, начиная с апреля, уплачу я.

Пан Казимеж замер.

– А кроме того, вот вам мой совет, – продолжал Коркович, – банкира побоку, и идите-ка лучше служить ко мне на завод. Потом я пошлю вас за границу, а научитесь варить пиво, да такое, чтобы другим за вас не расхлебывать, подыщу вам приличный заводик и будете сам себе хозяин. Ну как? – заключил старик, хлопнув пана Казимежа по плечу.

– К пивоваренному делу меня не тянет, – ответил Норский, – а эти четыре тысячи Мельницкий все-таки был должен моей матери, он сам говорил мне об этом.

Коркович грузно поднялся с кресла.

– Если уж вам это так приятно, – сказал он, – сделайте милость, думайте, будто Мельницкий был должен вашей матери. Я и без вас возвращу ему деньги, не хочу, чтобы люди трепали имя брата моей невестки. Нижайшее почтение, пан Норский!

Пан Казимеж в бешенстве вскочил с шезлонга и, едва кивнув Корковичу, выбежал из кабинета.

Однако через несколько часов к нему вернулась способность смотреть на вещи здраво.

«Если этому солодовнику, – подумал он, – вздумалось сделать Мельницкому подарок, пусть делает. Мне-то какая печаль! Мельницкий – человек порядочный, сам признал, что должен был моей матери. А ведь он не такой дурак, чтобы ни с того ни с сего дарить четыре тысячи рублей».

Это рассуждение успокоило пана Казимежа. Но, к несчастью, через несколько дней он получил анонимное письмо следующего содержания:

«Если порядочный человек увлекает невинную, неопытную девушку на уединенные прогулки, он должен помнить, к чему это обязывает. Ему, конечно, уже не раз доводилось совершать подобные прогулки с неопытными девушками, но для этой особы следовало бы сделать исключение как ради ее красоты и благородства, так и потому, что доброе имя – это все ее достояние.

Впрочем, есть основания опасаться, что человек, который мог без зазрения совести ограбить парализованного старика, не пощадит доверчивой девушки!»

Неистовая ярость охватила пана Казимежа, когда он прочитал это письмо. Стало быть, история с Мельницким уже стала известна в городе? Но кто мог написать анонимное письмо? Наверное, Магдалена Бжеская, которая, видно, надеялась таким способом женить его на себе.

Ухватившись за эту догадку, пан Казимеж поспешил к Мадзе. Если писала она, он ее изобличит, а если не она, за ним останется право требовать почетного перемирия и, кто знает, может, даже удастся стать ее любовником. Однако конец письма пан Казимеж на всякий случай оторвал. Если письмо сочинила не Мадзя, к чему ей знать о Мельницком?

Но Мадзя прочитала анонимное письмо совершенно равнодушно, ничем не обнаруживая намерения женить на себе пана Казимежа. И самое главное, она проговорилась, что узнала почерк Ады.

«Ну, разумеется! – думал пан Казимеж, в десятый раз перечитывая письмо. – Разумеется, это рука Ады! И как я сразу не догадался?»

Придя домой, он достал из стола несколько старых писем Ады, написанных еще в Швейцарии. Почерк был очень похож; видно, аноним даже не очень старался остаться неизвестным.

Как поднимается вихрь, когда налетает циклон, так в душе пана Казимежа от письма Ады поднялся рой воспоминаний. Сколько вечеров провел он у Ады в Цюрихе! Сколько прогулок совершили они по озерам, сколько часов провели наедине в долинах, усеянных обломками скал, у стремительных горных потоков, среди роскошных благоухающих лугов.

А как внимательно слушала Ада его философские и общественные теории. Как она краснела, встречая его, и какой печальной становилась, когда через несколько часов он уходил. И за все это время ни единым словом, ни единым намеком не выдала того, что она и брат уплатили долги его матери!

Значит, Ада уже тогда любила его. Но почему же потом она охладела? Может, из-за неприязни к Элене, которая так играла Сольским?

Но, вернее всего, Аде и ее брату стали известны сплетни об этой истории с Мельницким.

Пан Казимеж возбужденно шагал по комнате, не зажигая огня, хотя уже стемнело. Да, это злосчастное дело с Мельницким погубило его карьеру! Слух о нем распространился среди всех знакомых, проник в салоны, где еще недавно пана Казимежа принимали так любезно.

– Но кто же распустил этот слух? Не Згерский ли? А, знаю!

Пан Казимеж хлопнул себя по лбу; он вспомнил про Котовского.

Вот кто больше всех заинтересован в этом, – Котовский, ведь он хочет жениться на племяннице паралитика, панне Левинской. Это он наябедничал Сольскому, – он ведь его домашний доктор. Он, конечно, рассказывал эту историю каждому встречному, а охотников слушать его могло быть очень много – врагов у пана Казимежа хоть отбавляй.

– Котовский! – повторял он, и ему казалось, что он видит перед собой худощавое лицо и растрепанную шевелюру молодого медика, с которым он когда-то встретился и поспорил у панны Говард. Затем пану Казимежу вспомнилось, как его мать однажды даже поставила ему в пример Котовского, этого мужлана и нахала.

«Недаром он всегда был мне противен! – подумал пан Казимеж. – Ну, уж я ему отомщу. Он испортил мне жизнь, но и я его не пожалею».

С того времени, как Котовский стал домашним доктором Сольских, его дела в Варшаве пошли в гору. Он снял квартиру во втором этаже на одной из главных улиц, открыл кабинет для приема больных и мало-помалу приобретал практику среди людей состоятельных. Вначале его мешковатая одежда и резкое обращение отпугивали пациентов. Но после нескольких случаев удачного лечения все признали, что он необыкновенно способный доктор, а потому имеет право чудить.

Однажды утром к доктору Котовскому явились двое посетителей: пан Палашевич и пан Розбияльский. Они вручили свои визитные карточки опрятно одетой старухе-служанке и сказали, что хотят видеть барина по личному делу.

Котовский, как и подобает уважающему себя доктору, несколько минут продержал обоих посетителей в приемной, затем вышел к ним и, стоя на пороге своего кабинета, небрежно поклонился.

– Кому из вас, господа, угодно пройти первым? – спросил он.

– Нам угодно обоим поговорить с вами, – вежливо ответил лощеный пан Розбияльский, поглаживая рыжеватые бачки.

– По делу пана Норского, – сухо прибавил не менее элегантный пан Палашевич с торчащими усиками.

– Норского? – переспросил молодой доктор. – А что с ним?

– Пан Норский совершенно здоров, – ответил чрезвычайно учтивый пан Розбияльский.

– Позвольте присесть, доктор, – перебил товарища столь же учтивый, но менее добродушный пан Палашевич.

– Мы явились к вам, – деликатно продолжал пан Розбияльский, – по поводу слухов, которые, как говорят, распространяете вы, уважаемый пан доктор, об уважаемом пане Норском и которые задевают его честь.

– Честь? – удивленно переспросил Котовский.

– Нам надо выяснить, говорили ли вы кому-нибудь, что уважаемый пан Норский выманил четыре тысячи рублей у некоего Мельницкого, парализованного и слабоумного старика? – вмешался пан Палашевич.

– Эти деньги вчера были возвращены Мельницкому. Так что ни я, ни моя невеста не имеем к пану Норскому никаких претензий, – в замешательстве возразил Котовский.

– Но случалось ли вам рассказывать об этом деле? – настаивал Палашевич.

– Да, кое-кому я о нем говорил, но ведь это правда.

– А с паном Сольским вы тоже беседовали об этом неприятном деле? – мягко спросил Розбияльский.

– Да, беседовал.

– Ваши сведения, – вставил Палашевич, – были неточны и тем самым вы нанесли пану Норскому немалый моральный ущерб. Ввиду этого пан Норский требует от вас удовлетворения.

– То есть как это? – все более удивляясь, спросил Котовский.

– А вот так. Соблаговолите, уважаемый пан доктор, прислать к нам своих секундантов, и мы договоримся с ними либо об опровержении упомянутых слухов, либо о вашей встрече с паном Норским, – сказал Розбияльский.

– Это что же, дуэль? – воскликнул Котовский.

– Вполне вероятно.

– А если я не приму вызова? Ведь в конце концов я говорил правду.

– В таком случае пан Норский заставит вас драться, – ответил пан Палашевич.

– Заставит? – переспросил Котовский.

– Я полагаю, – сказал пан Розбияльский, – что самое лучшее для вас – прислать секундантов. Завтра в час дня мы будем ждать их у пана Палашевича, адрес которого вам известен.

Они поклонились и исчезли так внезапно, что Котовский даже протер глаза.

«Рехнулись они, что ли? – сказал он себе. – С какой стати мне драться на дуэли с этим болваном?»

В этот день доктору уже было не до больных, он спешно отправился к приятелю, адвокату Менашко. Рассказав о своей беде, он спросил, не следует ли возбудить процесс против Норского и его секундантов за угрозу.

– Брось, не дури! – возразил адвокат, худощавый высокий мужчина, к счастью, не обремененный клиентами. – Поехали лучше к Валенцкому, это известный дуэлянт, он и займется твоим делом.

– Да ты в своем уме? – возмутился Котовский. – Стало быть, ты, человек передовых взглядов, согласился бы на дуэль, этот пережиток средневековья? Да еще с таким болваном?

Однако Менашко, человек передовых взглядов, оказался заядлым ретроградом, когда дело касалось чужой шкуры. Волей-неволей Котовскому пришлось прихватить с собой адвоката и поехать к Валенцкому. Дорогой он озабоченно бормотал:

– Слыханное ли дело, с таким болваном!

Валенцкий, приземистый крепкий мужчина с блестящими глазами, был дома. Когда ему изложили всю историю, он спросил у Котовского:

– Вы метко стреляете?

– Я? Да откуда же!

– Тогда купите пистолет и с утра до ночи стреляйте в карту. А я беру на себя затянуть дело на несколько дней.

– Но я вовсе не собираюсь драться! – завопил Котовский.

– Тогда зачем вы ко мне пришли? – обиделся Валенцкий. – Наймите себе двух парней, и пусть они вас защищают, если Норскому вздумается избить вас палкой.

– Ах, вот как? – вспылил Котовский. – Хорошо, я буду стреляться, раз вы все против меня.

– Вовсе мы не против вас, да что поделаешь? – вздохнул Валенцкий.

– Но у меня есть невеста, осенью свадьба. А этот болван Норский…

– Если невеста мешает вам принять вызов, верните ей слово, другого выхода нет, – сказал Валенцкий.

– Как это нет?

– Во-первых, пан Норский может избить вас. Во-вторых, вы лишитесь практики и места у Сольского, который не потерпит у себя труса. В-третьих, никто не захочет подать вам руки, я – первый. В-четвертых, сама невеста откажется от вас, когда вы станете всеобщим посмешищем. Лезть без нужды в драку – это фанфаронство, но отказываться от поединка неразумно; любой осел сможет тогда третировать вас. А поэтому учитесь стрелять.

– Так что же мне, погибать от руки такого болвана?

– Пока вы не установите, что Норский ведет себя бесчестно, вы не вправе отказываться от дуэли.

– К черту эти ваши правила, – стонал Котовский, хватаясь за голову. – Вот так друзья, чтоб вам ни дна ни покрышки! Погибать из-за такого осла!

В конце концов он все же предоставил право своим приятелям Валенцкому и Менашко распоряжаться его персоной по их усмотрению. После этого пан Валенцкий и пан Менашко известили пана Розбияльского и пана Палашевича, что они готовы к их услугам.

Переговоры продолжались три дня, и все это время несчастный Котовский, вместо того чтобы принимать и посещать больных, с утра до ночи стоял в сенях и стрелял из вновь приобретенного пистолета в карту, прибитую к стенке в спальне. Отдыхал он от этого занятия только на обедах у панны Левинской, которая сразу догадалась, что у жениха какая-то неприятность, и в полчаса выведала у него о ссоре с Норским. Однако у Котовского хватило осторожности не проговориться о дуэли.

Наступил наконец роковой день, пятница. В шесть утра пан Валенцкий и пан Менашко разбудили Котовского и велели ему поскорей одеваться, так как в карете их ждет доктор.

– На кой черт доктор? – спросил, умываясь, Котовский.

– Но тебя могут ранить.

– Ах так! – закричал Котовский. – Значит, меня собираются ранить, а может, и убить? Тогда лучше уж сразу не ехать. К черту все эти правила чести!

Все же он смыл с лица мыльную пену, оделся и в половине седьмого сел в карету, обменявшись рукопожатием с коллегой, у которого был такой вид, точно ему не терпится выпытать у Котовского адреса его пациентов.

Герой предстоящей драмы всю дорогу смотрел в окошко, но не узнавал улиц, по которым они проезжали. Он и не спрашивал, куда его везут, так как испытывал некоторое облегчение при мысли, что место поединка, наверное, где-то очень далеко. Он даже чувствовал бы себя сносно, невзирая на горестное свое положение, если бы не поведение его спутников, которые хладнокровно беседовали о летних театрах, о жаре и даже о давным-давно состоявшихся бегах, нисколько не интересуясь тем, что последние дни поглощало его целиком.

– Слава богу, подъезжаем, – внезапно сказал Валенцкий.

«Слава богу!» – подумал Котовский и огляделся вокруг, будто очнувшись ото сна.

Они ехали вдоль Вислы к какому-то лесу.

Беднягу Котовского обуревали самые разнообразные чувства: он ненавидел пана Казимежа, с отвращением смотрел даже на Вислу и лес, презирал своих спутников, а главное – жалел себя и оплакивал свою судьбу.

– Эй, стой! – закричал он.

– Чего тебе? – спросил Менашко.

– Я вылезаю. К черту дуэль!

Доктор усмехнулся, Валенцкий схватил Котовского за плечо.

– Ты с ума сошел? – воскликнул он, сверкая глазищами.

– Чего ради я должен рисковать жизнью из-за такого болвана? – оправдывался Котовский. – У меня есть невеста, пациенты, я человек передовой и не намерен поддерживать пережитки гнилого средневековья.

– Ладно, – нетерпеливо буркнул Валенцкий, – вылезай и… можешь повеситься! После такого скандала тебе лучше не возвращаться в Варшаву.

– Ах так? Ну, хорошо. Я поеду на эту подлую дуэль. Но помните, моя кровь падет на ваши головы.

Они уже были в Белянском лесу. Карета остановилась, седоки вышли, и тут Котовский заметил, что у Валенцкого в руках какой-то кожаный футляр и что все спутники стали вдруг предупредительны. Все трое наперебой разговаривали с ним, но он никого не слушал; кожаный футляр Валенцкого занимал его гораздо больше, чем остроты друзей.

Его вдруг словно осенило.

«Какая жалость, – подумал он, – что Сольского нет в Варшаве! Он человек богатый, холостяк, получил два отказа и вдобавок охотник до дуэлей, уж он-то не отдал бы меня на съедение этому головорезу. Сам пошел бы стреляться, ведь он Норского терпеть не может, я знаю. Тогда бы мы посмотрели, кому пришлось бы солоно – Норскому или Сольскому? Во всяком случае, не мне».

Так размышлял Котовский, обводя унылым взглядом Вислу, которая показалась ему очень широкой, деревья, которые показались ему очень высокими, и даже небо, которое словно стало ближе к земле, что, впрочем, не принесло бедняге облегчения.

Противника еще не было на месте. Но не успел Котовский подумать, что он, может быть, вовсе не явится, как Норский и его друзья показались между деревьями: они шли так быстро, что молодой доктор даже рассердился.

Обмен приветствиями, секунданты сходятся.

«А может, дуэль не состоится?» – мелькнуло в голове героя поневоле, но через минуту он услышал, как щелкнули пистолетные затворы.

С этой минуты бедняга Котовский уже ничего не видел и не слышал. Только когда Валенцкий поставил его против пана Казимежа, он прошептал:

– А может… может, ты ему скажешь?

– Что?

– Чтобы мы помирились…

– Так ты что же, отказываешься от своих слов?

– Зачем мне отказываться, я ведь правду говорил, – возразил Котовский.

– В таком случае, – тихо сказал Валенцкий, – наводи на голову и опускай пистолет к бедру, спусковой крючок не дергай, а нажимай мягко. Как услышишь команду – иди…

Валенцкий присоединился к секундантам, а Котовский разглядел напротив себя бледное, но улыбающееся лицо пана Казимежа.

– Сходитесь!

Котовский двинулся вперед, но, заметив направленный на него пистолет противника, зажмурил левый глаз, а к правому поднес свой пистолет, да так, чтобы поменьше видеть.

«И почему это не делают пистолеты толщиной с сосну!» – подумал он.

В этот миг пан Казимеж выстрелил, а Валенцкий скомандовал:

– Раз, два, три! Стой. Пан Котовский теряет выстрел. Стой.

Выкрикнув эти слова, ретивый секундант подбежал к Котовскому и отвел его на исходную линию.

– Значит, дуэль кончена? – со вздохом облегчения спросил Котовский.

– Какой черт кончена! Разве ты не слыхал, что договорились стрелять до трех раз? Но после второго выстрела можно будет прекратить, потому что оба вы держитесь молодцами.

– Попробуй все же поговорить. Может, помиримся? – шепнул Котовский.

– Целься в голову, опускай пистолет к бедру и мягко нажимай на крючок, – был ответ Валенцкого.

Он снова отошел к секундантам, а Котовскому тем временем подали заряженный пистолет.

Теперь Котовский заметил, что доктора разложили на траве блестящие инструменты, а секунданты стали подальше от него.

– Ах, вот вы как? – пробормотал он, видя, что даже друзья покинули его и отдали на расправу свирепому врагу, который уже не улыбался и смотрел на него со злобой.

– Сходитесь!

Отчаяние и гнев охватили Котовского. Он понял, что Норский без колебаний ранит его и даже убьет. Мгновенно в его душе воцарилось холодное спокойствие. Он прицелился в голову, затем начал опускать пистолет к бедру противника, медленно нажимая на крючок… Выстрел грянул совсем неожиданно, а когда через секунду рассеялся дым, перед Котовским уже никого не было.

Его противник, очень бледный, лежал поджав ноги, на земле на правом боку.

«Что за черт?» – с изумлением подумал Котовский, не понимая, что случилось.

Оба доктора и секунданты кинулись к пану Казимежу. Котовский стоял неподвижно и смотрел. Через несколько минут подбежал Валенцкий.

– Ну и угостил ты его! – сказал он.

– Как так?.. – спросил Котовский.

– Да правое легкое прострелил.

– Вздор болтаешь!

– Ступай сам посмотри.

– Но ведь я этого не хотел! – простонал Котовский, теребя волосы.

– Неважно, чего ты хотел, важно, что ты сделал.

– Ах, черт подери! – сокрушался Котовский.

Тут подошел Менашко. Он и Валенцкий взяли несчастного победителя под руки и насильно отвели его в карету.

– Я не хотел, не хотел!..

Через минуту карета уже катила в Варшаву.

Вызывая Котовского на дуэль, пан Казимеж допускал разные возможности: противник будет убит наповал, либо отделается раной в руку или ногу, а может статься, этот молокосос-лекаришко, перепуганный и непривычный к оружию, даже подстрелит кого-нибудь из секундантов. Короче говоря, пан Казимеж был готов ко всему, за исключением того, что его самого могут ранить.

Падая, он ничего не чувствовал, даже не мог вспомнить, когда, как и почему упал. Но, очутившись на земле, он убедился, что лежит в очень удобной позе и что ему вовсе не хочется менять ее; его внезапно охватило глубокое безразличие. Мысли, которые в эту минуту мелькнули в его уме, можно было бы передать примерно так:

«Лежу вот себе, правда, не знаю где – и буду лежать, сколько вздумается, потому что мне так нравится».