Текст книги "Эмансипированные женщины"

Глава двадцать первая
Отъезд

После обеда, на котором был и Дембицкий, Бжеский сообщил, что вечером уезжает, и попросил сестру купить ему несколько пар белья.

Мадзя, услышав об отъезде брата, устремила на него такой просительный и печальный взгляд, что Дембицкому стало жаль ее. Но Здислав нахмурился, отвернулся и стал смотреть в окно на Саксонскую площадь.

Мадзе волей-неволей пришлось отказаться от мысли сопровождать больного. Когда она вышла в город за покупками, Дембицкий спросил:

– Что это вы заупрямились, не хотите взять с собой сестру? И вам было бы удобней, и она бы меньше терзалась.

– Вы думаете? – с горечью спросил Бжеский. – А если недели через две меня не будет на свете? Что делать ей тогда среди чужих людей, одинокой, да еще с покойником?

– Вы никак не можете избавиться от своих навязчивых мыслей.

– Эх, дорогой мой, не стоит ломать комедию, – сказал Бжеский. – У меня едва ли один шанс из ста на то, что моя болезнь излечима, что это просто неопасный катар легких и желудка. Девяносто девять шансов, что это – чахотка, которая либо скоро доконает меня, либо года два будет подтачивать силы, отравит существование, поглотит все мои сбережения. Ну, а в инвалиды я не гожусь, – махнул рукой Здислав.

Дембицкий молча смотрел на него.

Подойдя к своему чемодану, Бжеский достал из него довольно толстый конверт и протянул его старику.

– У меня к вам просьба, – сказал он. – Здесь страховой полис на двадцать тысяч рублей и квитанции. Пусть они будут у вас. Если со мной в дороге что-нибудь случится…

Дембицкий спрятал конверт в карман.

– Эти деньги – для родителей и младшей сестры. Есть у меня еще три тысячи рублей наличными, которые я хотел бы оставить Мадзе. Если мне станет плохо, я переведу их на ваше имя. Мадзе они пригодятся. И посоветуйте вы ей выйти замуж.

– Стоит ей только захотеть! – воскликнул Дембицкий.

– Смешной народ современные барышни, – сказал Бжеский. – Все они воображают, что созданы для великих дел, и не понимают, что самое великое дело – воспитать здоровых детей. Я не хочу, чтобы моя сестра состарилась, пропагандируя эмансипацию!

Вскоре вернулась из города Мадзя. Дембицкий попрощался, пообещав зайти вечером.

– Я купила тебе, – сказала Мадзя брату, – две смены теплого белья, чтобы ты не простужался, полдюжины сорочек, дюжину носовых платков и столько же пар носков.

Здислав улыбнулся.

– Сейчас все принесут из магазина. А вот здесь, – прибавила она, – дюжина конвертов и почтовая бумага.

Она присела к столу и начала надписывать на конвертах свой адрес.

– Ты что, с ума сошла? – воскликнул брат, увидев, что она делает.

– Нисколько, – ответила Мадзя. – Раз ты должен каждый день отправлять мне письмо, я хочу облегчить тебе эту задачу. Не надо даже писать целое письмо. Напиши только: «Я нахожусь там-то, здоров», – и поставь число. А через неделю, самое большее, через десять дней, вызови меня телеграммой. Я тем временем выхлопочу паспорт. Помни, я отпускаю тебя одного только на десять дней. Я уверена, что если ты сразу же повидаешься с Таппейнером, то вызовешь меня даже раньше.

Брат сел рядом и, отобрав у нее ручку, сказал:

– Оставь эти конверты. Каждый день ты будешь получать открытку.

– Смотри же, каждый день!

– Непременно. И все-таки, поскольку все мы смертны…

– Да не говори ты мне этого, милый, – рассердилась Мадзя. – Клянусь богом, ты поправишься!

– Не будь ребенком, дорогая. Я могу поправиться, но может произойти крушение поезда.

– В таком случае я еду с тобой! – воскликнула девушка, вскакивая с места.

– Сядь! Не будь смешной! Теперь и я понял, что жизнь наша в руках божьих и… возможно, не кончается на земле. Смерть – это как бы уход за пределы… наших чувств в прекрасную страну, где все мы встретимся. Там, над ландшафтами, представляющими все части света, все геологические эпохи, а быть может, и все планеты, царят вечный день и весна!

– Зачем ты говоришь это? – спросила Мадзя, глядя на него глазами, полными слез.

– Я обращаюсь к тебе как к умной женщине, полной веры в будущую жизнь. Когда-то мы с тобой молились по одному молитвеннику, сегодня вместе обрели надежду, значит, мы можем побеседовать с тобой о смерти. Что в ней страшного? Ты словно переходишь из одной комнаты в другую. Неужели, Мадзя, ты не веришь, что все мы встретимся там, чтобы больше никогда не расставаться? А если бы тебя спросили, хочешь ли ты, чтобы я остался жить калекой и страдал на земле или отошел в блаженную страну, неужели у тебя хватило бы жестокости задерживать меня здесь?

Мадзя склонила голову к нему на плечо и беззвучно плакала.

– Плачь, плачь слезами благодарности богу за то, что в тяжкую минуту он открыл нам глаза. О, я знаю, что это значит! Я промучился несколько недель, но теперь все миновало. Если среди звезд существует иной мир, то он непостижимо прекрасен. Я так любил природу, так рвался в волшебные края, которые знал только по книгам.

– Я тоже, – прошептала Мадзя.

– Вот видишь. Значит, надо думать не о смерти, а о той блаженной поре, когда мы, здоровые, вечно юные, снова встретимся на изумрудных лугах, покрытых золотыми цветами, и будем любоваться на окрестный мир, с которым мы раньше не могли познакомиться, потому что у нас не было ни времени, ни средств. Можешь ли ты представить себе этот мир? Ровная долина изрезана сетью ущелий. Ты входишь в одно из них. Дорога идет в глубь расселины, и отвесные стены растут у тебя на глазах. Десять – двадцать минут – и перед тобой открывается широкий простор, какой не грезился тебе и во сне. Ты видишь как бы целый город монументальных сооружений. Острые и усеченные пирамиды, сложенные из черного, желтого и голубого камня; темно-зеленые пагоды со светлыми крышами; стройные башни с разноцветными балконами, индийские храмы, крепости циклопов, высокие стены в сапфировых, золотых и красных полосах. А на площадях и причудливо изрезанных улицах возникают внезапно колонны, неконченые статуи, высеченные в камне изображения неведомых существ.

– И откуда у тебя все это берется? – с улыбкой спросила Мадзя.

– Да разве я мало читал об этом! Или вот еще такая картина. Ты стоишь на горе, рядом высятся скалы, покрытые лесом. Справа от тебя – водопад, а у ног твоих – волшебная долина. По долине из конца в конец прихотливой лентой вьется речка. Вдали виден лес, а между лесом и тобой тянутся рощи. Но самое волшебное в этой картине – естественные фонтаны, гейзеры. Одни выбрасывают столбы горячей воды, из других вырываются клубы пара; одни рассыпаются брызгами, другие устремляются ввысь; эти словно веер, а вон тот – как скрещенные мечи. И все они подернуты дымкой, на которой чертят радугу солнечные лучи. Если бы ты из конца в конец прошла эту сказочную долину, ты встретила бы множество гейзеров, дымящиеся озера, пруды с горячей водой. Ты услышала бы подземные громы, увидела бы горы красного и голубого стекла. Если бы тебе захотелось купаться, ты нашла бы необыкновенную купальню. Это каменные ванны, которые, словно ласточкины гнезда, лепятся по склону скалы, и на каждой ступени – в ванне другая температура воды!

– Что это ты рассказываешь?

– Я описал тебе пустынную местность в Северной Америке, заповедник, который называют Национальным парком. Это земля чудес, я в первую очередь хочу посетить ее, а потом, когда мы будем вместе, снова съездить туда с тобой. Ты бы хотела совершить со мной такое путешествие? – спросил Здислав, обнимая сестру.

Мадзя обвила рукой шею брата.

– Дембицкий тоже поедет с нами, – сказала она.

– Ну конечно. Он распахнул перед нами врата в эту страну.

– А знаешь, Здислав, кого мы еще возьмем с собой? – спросила Мадзя, пряча лицо на плече брата. – Пана Сольского. Жаль, что ты с ним незнаком.

– А, это тот аристократ, который делал тебе предложение? Интересно, почему ты ему отказала?

– Ах, право, не знаю. Точно с ума сошла.

– Но сейчас ты бы вышла за него?

– Никогда! – воскликнула Мадзя. – Сейчас я думаю только о том, чтобы быть подле тебя.

Здислав пожал плечами. Человек, который стоит перед лицом вечности, не замечает причуд любви, во всяком случае, они его мало интересуют.

– Когда я уеду отсюда, – заговорил он после минутного молчания, – напиши в Иксинов, только не старикам, а майору. Расскажи все, что видела. Майор – человек бывалый, он сумеет осторожно предупредить стариков, чтобы они зря не волновались.

– Как хочешь, – сказала сестра, – но помни, что ты каждый день должен посылать мне несколько слов: «Я здоров, живу там-то», – и все…

– Хорошо, хорошо! – нетерпеливо перебил ее Здислав.

Потом он начал одеваться в дорогу, а Мадзя упаковала чемодан.

В восемь часов вечера пришел Дембицкий, в девять поехали на вокзал. Когда Бжеский занял свое место, Мадзя вошла в купе и, покрывая поцелуями голову и руки брата, прошептала:

– Дорогой мой, золотой ты мой!

– Ну-ну, только без нежностей, – остановил ее Здислав. – Будь здорова, напиши майору и не теряй головы!

Он почти вытолкнул ее из вагона и захлопнул дверь. Через минуту поезд тронулся. Мадзя еще раз крикнула: «До свидания!» – но Бжеский забился в угол и даже не выглянул в окно.

– Он всегда был таким странным! – сказала расстроенная Мадзя Дембицкому. – Даже не попрощался…

– Ну, сколько же раз прощаться?

– Да и вы такой же, как он!

Дембицкий отвез Мадзю домой. Добравшись до своей комнатки на четвертом этаже, Мадзя торопливо разделась и заснула как убитая. Она очень устала.

На следующий день утром, часов в одиннадцать, пани Бураковская самолично принесла ей чай. По выражению лица предприимчивой дамы было видно, что нерешительность борется в ней с любопытством.

– Небось отвыкли от своей постельки, – заговорила она.

– Что вы, я в восторге! Ведь я две ночи не спала.

– В гостинице за братцем присматривали, – сказала дама. – Неужели он так болен, что пришлось ухаживать за ним?

– Право, не знаю, что и сказать вам. Брат говорит, что он очень болен, а я думаю, что он поправится, если поживет несколько месяцев в горах.

– Жаль, что господин Бжеский остановился не в частном доме, а в гостинице.

– Да разве он мог искать квартиру на несколько дней! – вспыхнула Мадзя.

– А если он так болен, – кротко продолжала пани Бураковская, – то жаль, что вы не поехали с ним за границу.

– Он вызовет меня, как только узнает, где ему предстоит лечиться.

– В дороге вы были бы ему особенно нужны…

Мадзя отвернулась к окну.

«Чего хочет от меня эта баба? – подумала она с гневом. – Я и сама предпочла бы отвезти его!»

Но когда Бураковская ушла, гнев погас так же быстро, как вспыхнул. Мадзю охватила апатия, смешанная с удивлением.

«Да был ли тут Здислав, сидела ли я около него? Да был ли тут Дембицкий, уверял ли Здислава, что душа бессмертна?»

Она села на диван и устремила глаза в потолок. Ей чудилось, что она словно тонет в хрустальном океане и люди, красивые и красиво одетые, мелькают, как молнии, перед ней. Тела их сотканы из света, одежды – из радуги. Они живые, о чем-то говорят между собой, смотрят на Мадзю, но Мадзя не может понять их язык, и они не понимают ее.

Потом она увидела две горы, ушедшие вершинами в небо, а между ними изумрудную долину с темно-зелеными рощами и множеством фонтанов, из которых били столбами и веерами струи воды. Эти горы, долина, рощи, река и водопады тоже были всех цветов радуги, и каждое дерево, скала и фонтан жили своей жизнью и имели свою душу. Они любовались друг другом, любили друг друга, и в журчанье воды и шелесте листьев Мадзе слышался их говор, но понять их язык она не могла.

Она была убеждена, что все это уже где-то видела, что ей знаком каждый уголок долины; но когда она видела это и где?

После страшных картин, которые недавно вызвал в ее душе пан Казимеж своей материалистической проповедью, она чувствовала себя спокойной и счастливой, сейчас ничто не тревожило ее, а новый, неведомый мир манил к себе. Ей казалось, что она должна умереть, верней раствориться в этих светлых картинах, которые раскрывались перед ней. Но когда она подумала, что кто-нибудь может пожалеть ее и удержать в этом сером мире с тяжелыми громадами домов, с кухонными запахами, когда подумала, что кто-нибудь заплачет о ней, как бы завидуя ее вечному блаженству, – ей стало горько.

«Неужели люди могут быть такими эгоистами?» – сказала про себя Мадзя.

После обеда она достала из дорожного сундучка давно забытый молитвенник и до вечера молилась и грезила наяву. Каждое слово приобретало новое значение, каждая страница была полна обетов и сладостных надежд.

Целый сонм духов наполнил комнату; они бесшумно влетали и вылетали в окно, витали между выжженной солнцем землею и небом, погруженным в раздумья о вечности.

На следующий день, в семь часов утра, даже не позавтракав, Мадзя выскользнула из дому с молитвенником в руках, а в десять вернулась умиротворенная.

Она была у исповеди.

Дома Мадзя застала письмо от Здислава, отправленное с границы и написанное карандашом:

«Я чувствую себя настолько хорошо, что еду прямо в Вену. Всю ночь спал лежа. Я создан кондуктором».

Но Мадзю письмо не обрадовало; оно напомнило ей, что брат и в самом деле приезжал в Варшаву и что он тяжело болен.

Горькие чувства проснулись в душе Мадзи. Она упрекала себя в том, что отпустила Здислава одного, хотела броситься за ним вдогонку и ехать с ним, укрывшись в другом вагоне. Потом она вспомнила, что ничего не делает, и похолодела при одной мысли о том, что впереди у нее еще несколько бесцельных и праздных дней, долгих, пустых, отравленных тревогой.

«Уснуть бы на это время или куда-нибудь уехать!»

Около двух часов дня дворник принес ей визитную карточку с надписью: «Клара Мыделко, урожденная Говард».

– Барыня спрашивают, – сказал дворник, – можно ли зайти к вам.

– Ну конечно, просите, просите!

«Мыделко? – подумала Мадзя. – Да ведь это поверенный Сольских! И панна Говард вышла за него замуж? Ну конечно, иначе откуда вторая фамилия? Да, да, она ведь так его расхваливала, умный, мол, порядочный. Но эти кривые ноги!»

Дверь распахнулась, и вошла та, которую когда-то звали панной Говард. На ней было черное шелковое платье с длинным шлейфом, на шее золотая цепочка от часов, на лице все тот же ровный румянец, на белесых волосах маленькая кружевная шляпка.

– Вы уж извините, панна Магдалена, – усталым голосом произнесла она, – за то, что я послала к вам дворника. Мне расхаживать сейчас нельзя. Я ведь замужем!

– Поздравляю, поздравляю! – воскликнула Мадзя, целуя гостью и усаживая ее на диванчик. – Когда же это случилось? Вы никому не сказали…

– Уже четыре дня я не принадлежу себе, – ответила пани Клара. Она опустила белесые ресницы и попыталась покраснеть еще больше, но это было просто немыслимо. – Мы обвенчались тайно в семь часов утра в костеле Святого Франциска, и с этой минуты в моей жизни началась полоса безоблачного счастья. У меня есть муж, который боготворит меня и которому самая гордая женщина могла бы подарить свое чувство. Поверьте, панна Магдалена, – с жаром говорила она, – женщина только тогда становится настоящим человеком, когда выходит замуж. Семья, материнство – вот высшее предназначение нашего пола! Не стану спорить, – скромно прибавила она, – бывает неловко и даже неприятно… Но обо всем забываешь, когда убедишься, что ты осчастливила человека, который этого достоин.

– Я очень рада, что вы так довольны, – перебила ее Мадзя.

– Довольна? Скажите: на седьмом небе! Я прожила в этом состоянии не четверо, собственно, не трое суток, а три столетия, нет, три тысячелетия! Ах, милая, вы даже не представляете себе…

Новобрачная вдруг оборвала речь, а затем прибавила тем задушевным тоном, каким обычно дают советы:

– Но чтобы заслужить такое счастье, женщина всю жизнь должна быть очень осмотрительна. Позвольте поэтому заметить вам, дорогая панна Магдалена, что вы бываете порой неосторожны…

– Да что же я делаю? – удивилась Мадзя.

– Ничего, я знаю, что ничего, все мы это знаем. Но незачем было посещать подкидышей, акушерок… А то, что вы несколько дней провели в гостинице…

– Но в гостинице остановился мой больной брат, – с негодованием перебила ее Мадзя.

– Мы это знаем! Дембицкий все нам объяснил. И все-таки пан Згерский говорит о вас с полуулыбочкой, а вчера… вчера эта срамница Иоанна остановила меня на улице и знаете, что мне сказала: «Что же это, смиренница Мадзя? Такую недотрогу разыгрывала, а сама вот до чего дошла!» Вы слышите, панна Магдалена? Эта вертихвостка, эта беспутница посмела сказать такую вещь!

– Бог им судья! – ответила Мадзя. – К тому же я через несколько дней уезжаю к брату, так что эти сплетни совершенно меня не волнуют.

– Вы уезжаете? – спросила новобрачная совсем другим тоном. – Скажите мне, но только совершенно откровенно: вы в самом деле сердитесь на Аду Сольскую?

– Я? – воскликнула с удивлением Мадзя. – Но ведь я ее по-прежнему люблю!

– Зная ваше сердце, я не сомневалась в этом. А… если бы панна Ада пришла к вам?

– И вы спрашиваете?

– Понимаю. У панны Ады, видно, к вам важное дело, а этот тюфяк Дембицкий не хочет взять на себя посредничество. Не знаю, что это за дело, но догадываюсь, что Ада хочет попросить вас помирить ее с братом…

– Я должна мирить их?

– Не знаю, ничего не знаю, дорогая панна Магдалена, только так мне что-то кажется. Ада обручилась с паном Норским, – и везет же этому парню! – сообщила об этом пану Стефану, но ответа, кажется, до сих пор нет, и она боится…

– Чем же я могу помочь ей?

– Не знаю, понятия не имею, и прошу вас, забудьте о моих домыслах. Итак, я могу передать ваши слова панне Сольской?

– Она прекрасно знает, что я ее люблю.

В эту минуту Мадзю позвали обедать, к пани Мыделко, урожденная Говард, весьма сердечно простилась с нею, попросив хранить все в тайне и остерегаться злых языков.

Разговоры столовников, беготня прислуги, кухонный чад и жалобы пани Бураковской так утомили Мадзю, что она решила пойти в Саксонский сад.

Там тоже сновали толпы людей и слышался неумолчный говор, но видны были небо, зелень, деревья. Мадзе казалось, что в саду ей легче дышится и что среди неподвижных ветвей и увядающей листвы ее снова осенит своими крыльями тишина, пугливая птица, которая так давно улетела из ее жилища.

В аллее, где несколько дней назад она прогуливалась с братом и Дембицким, Мадзя нашла свободную скамью, села и засмотрелась на каштан. Тишина нисходила на нее. Она переставала замечать прохожих, не слышала шума. Ей казалось, что она погружается в сладостное забытье и печали, словно нехотя, покидают ее.

И снова перед ней возникла хрустальная беспредельность, в которой, как пестрые мотыльки, реют сотканные из света образы в радужных одеждах.

– Разрешите закурить?

Рядом с ней закуривал папиросу одетый с претензией молодой человек с истасканным лицом.

– А то, может, вас беспокоит дым, – сказал он.

Мадзя поднялась со скамьи, сосед тоже. Он шел рядом с ней и разглагольствовал:

– Одиночество – вещь очень неприятная для такой красивой барышни. Вы, я вижу, не варшавянка, может, у вас и знакомых здесь нет. В таком случае, осмелюсь предложить свои услуги…

Мадзя свернула к воротам, выходящим на Крулевскую, и ускорила шаг, но молодой человек не отставал и продолжал говорить.

Тогда Мадзя остановилась вдруг и, глядя прямо в глаза своему преследователю, сказала умоляющим голосом:

– Послушайте, я очень несчастна! Оставьте меня в покое!

– Вы несчастны? – воскликнул тот. – Но утешать красивых и несчастных барышень – это мое призвание! Позвольте ручку! – И он грубо потянул ее за руку.

Мадзя почувствовала, что у нее сжимается горло и на глаза набегают слезы. Чтобы не привлекать внимания прохожих, она закрыла лицо носовым платком, но не выдержала и расплакалась прямо на улице.

Молодой человек нисколько не смутился, он все вертелся около нее, плел какой-то вздор и глупо хихикал. И только тогда, когда прохожие стали обращать внимание на эту сцену, он отвязался от Мадзи, бросив напоследок ей какое-то гадкое словцо.

Мадзя вскочила в свободную пролетку и, заливаясь слезами, вернулась домой. Ей стало так горько от человеческой жестокости и такое охватило отчаяние, что она готова была выброситься из окна.

Наконец она пришла в себя. Села на диванчик, сомкнула веки и, сжимая руками голову, повторяла про себя:

«Нет мне покоя, нет пристанища, нет спасения! Боже, сжалься, боже, сжалься надо мной!»

Вдруг она подняла голову, вспомнив о матери Аполлонии, и мысли ее сразу приняли другое направление. «Зачем же я ходила в Саксонский сад? Ведь стоит только попросить монахинь, и они позволят мне целыми часами сидеть у них в саду. Ах, видно, я никогда уже не поумнею!»

И правда, что может быть лучше отдыха в саду у монахинь? Обедать и ночевать она будет дома, а остальное время будет проводить на свежем воздухе, в тишине. Мать Аполлония не откажет ей в этом, а пройдет несколько дней, и ее вызовет Здислав.