Текст книги "Он уходя спросил (адаптирована под iPad)"

Даже и тут она не улыбнулась. Может быть, это была не шутка, а констатация факта.

– Когда я подросла и вытянулась, пришлось поменять амплуа. Кому интересен подросток, всего лишь хорошо считающий в уме? Я научилась метко стрелять из револьвера. Номер назывался «Gunfighter Girl», «Девушка-стрелок», с ним я объехала половину штатов. Потом, когда я поступила на работу в агентство Пинкертона, этот навык мне очень пригодился.

– А когда вы поступили к Пинкертону? – спросил я, впечатленный поразительным рассказом.

– В восемнадцать лет. После того, как провела свое первое расследование. То самое – розыск убийцы моей матери.

– И вы его нашли?!

– Да. По ножу, который я вынула из тела и который все эти годы возила с собой. Я мечтала, что воткну клинок в грудь негодяю – как он сделал это с моей матерью. Поиск оказался не особенно сложным. Если бы полиция знала свое дело, она без труда нашла бы убийцу по свежим следам. Я обнаружила его спившимся, подыхающим от чахотки в больнице для бедных. Убивать не стала, это было бы для него подарком. Пусть лучше выплевывает остатки легких, сказала себе я. Повернулась и ушла.

– Вы говорили, что в обстоятельствах смерти отца тоже разобрались? Как и когда?

– Очень нескоро. Восемь лет назад – я вам говорила, что мы с Бетти были в России. Как раз с этой целью.

– Неужели у вас получилось?

– Да, – коротко ответила она. – Но об этом я говорить не буду.

– Хорошо. Тогда расскажите, как вы работали у Пинкертона. Я слышал столько невероятного, столько читал об этом знаменитом агентстве.

– Когда я туда поступила в девяносто третьем, оно действительно еще было в лучшей своей поре. Занималось настоящими, серьезными делами, которые не могла или не умела взять на себя полиция. «Пинкертон» как раз объявил, что будет принимать на работу женщин. Я стала чуть ли не первой. И многому, очень многому там научилась.

– Почему же вы оттуда ушли?

– По двум причинам. Во-первых, агентство испортилось. Погналось за большими деньгами. А больше всего денег сами знаете где – у большого капитала. Вместо того, чтобы вылавливать бандитов, убийц, вымогателей, «Пинкертон» все чаще брал заказы на защиту заводов и рудников от забастовок, охрану штрейкбрехеров и прочие недетективные задания. Мне это не нравилось. А кроме того я накопила довольно опыта и денег, чтобы открыть собственную фирму и заниматься только интересными расследованиями.

– Вам платили в агентстве такое большое жалованье? Сколько, если не секрет?

Как человек, выросший в бедности и бóльшую часть жизни, до вышеупомянутого эпизода, считавший каждый рубль, я очень интересовался подобными вещами.

– На собственное дело этого не хватило бы. Нет, у меня образовалась изрядная сумма, потому что я играла в покер.

– Вы азартны? – удивился я. Вот уж никогда бы не подумал.

– Нисколько. Просто, когда я работала агентом под прикрытием, моей специальностью были салуны и игорные притоны. Женщине очень легко обыгрывать мужчин в карты. Особенно, если носить платье с большим декольте, на которое партнеры все время пялятся.

Невероятная она, конечно, была особа, Мари Ларр. Я смутился, она – ничуть.

Конечно, я невольно скосил глаза на ее бюст. Он был округл. Должно быть, в вырезе смотрелся очень недурно.

– Выигрыш оставался у меня. В конце концов хватило на аренду офиса в Нью-Йорке, на необходимое оборудование и на жалованье нескольким сотрудникам. Но в Америке женщине-детективу работать трудно. Слишком много предубеждения, слишком мало заказов. Восемь лет назад, после той поездки в Россию, я переместилась в Лондон. Там сегодня центр женской эмансипации. Англичанки были рады появлению женского сыскного агентства. Сначала передовые дамы нанимали меня просто из солидарности. Но со временем контора «Larr Investigations» заработала себе репутацию. Теперь к нам обращаются отнюдь не только женщины.

Мне захотелось спросить госпожу Ларр о самом главном: ради чего все-таки она занимается столь необычным и прямо скажем неприятным делом: возится в грязном, часто окровавленном белье общества, имеет дело с худшими представителями человечества, наконец рискует жизнью – как же в нашем ремесле без этого. Неужели только из-за денег?

– Что вас влечет: любовь к приключениям и разгадке тайн, мутные секреты людских душ, идиосинкразия к скучной повседневности? Или что-то иное?

Чтобы побудить ее к откровенности, я рассказал про свою приверженность Ордеру и закончил словами, которые произнес с большим чувством:

– Для меня нет высшего удовлетворения, чем одерживать победы, пускай маленькие, над темной стихией Хаоса.

– По вам видно, что вы не любите беспорядка, – кивнула Мари, несколько задев меня таким невозвышенным вердиктом.

– Я вижу в укрощении Хаоса смысл и развитие цивилизации, – с достоинством поправил ее я.

– Я тоже за развитие цивилизации, но вижу ее назначение в другом.

– В чем же?

– В защите слабых. От животного мира цивилизация отличается тем, что в ней выживают не только сильнейшие. Во всяком случае ныне, в начале двадцатого столетия, слабым есть, у кого искать защиту. Я предпочитаю дела, в которых кто-то беспомощный или беззащитный является жертвой. Вроде шестилетней девочки Даши Хвощовой. Это не принцип, не высокая цель, а, если угодно, эгоистическая потребность. Я давно поняла про себя, что я – защитница, такова моя суть. И я обеспечиваю себя тем эмоциональным кормом, который полезен моему организму.

Не знаю, что меня больше впечатлило – четкость формулировок, какой не ждешь от женщины, красота идеи или небрежное, почти циническое истолкование собственных мотивов. Но я был взволнован и тронут. Я будто увидел эту невозмутимую даму в совсем ином свете и преисполнился к ней искреннего, чуть ли не благоговейного уважения.

Продержалось оно впрочем недолго и скоро было истреблено инцидентом, вспоминать который мне очень неприятно.

Но я все равно вспоминаю.

IV

Я не знаю, кто занимался организацией нашего переезда, но, пока мы пересекали Францию и Германию, задержек не было.

В Париже маневренный локомотив перегнал вагон с Лионского вокзала на Восточный, где нас тут же прицепили к берлинскому экспрессу. На второй день к вечеру мы были уже на Шлезихер-банхоф. Ждать рейсового санкт-петербургского поезда пришлось бы двенадцать часов, мадам Хвощову это не устроило, и она взяла напрокат, по-видимому за баснословную плату, персональный паровоз. Он на большой скорости доставил нас к российской границе, в Вержболово. И тут европейские чудеса закончились. Началась Азия.

Поначалу она явила нам свой сладостный лик. Пограничный жандарм – несомненно умасленный щедрым бакшишем – носился как угорелый, исполняя повеления Алевтины Романовны. Паспортов и виз ни у кого не спросил, так что рубеж великой империи все мы, включая американских гражданок, пересекли безо всяких формальностей. До чего же удобно жить в России, если ты при большой власти или при больших деньгах, размышлял я.

Однако дальше азиатская рожа скорчила нам свою излюбленную гримасу, обдала смрадным дыханием Хаоса.

Еще в Берлине госпожа Хвощова получила телеграмму, что в Вержболове ее будет дожидаться специально заказанный паровоз. Он и дожидался. Только был не на ходу, потому что у него вдруг взял и треснул котел.

Пока наш вагон пересаживали с европейских тележек на русские, широкоосные, Алевтина Романовна наводила трепет на всё пограничное и железнодорожное начальство. Слушая ее гневный голос и угрозы «вывести всю шайку на чистую воду», я искренне сочувствовал местным разгильдяям, заглотившим мзду, но не удосужившимся вовремя проверить исправность паровоза. Ведь и я сам, увы, был жертвой собственной корыстности и непредусмотрительности.

В конце концов выяснилось, что в ремонтном депо есть одна резервная машина, но у нее не в порядке тормоза и ехать она может лишь на невысоких скоростях.

Хвощова велела, по ее выражению, «немедленно запрягать».

Запрягли и тут же, на рассвете, тронулись.

Машинист гнал поезд, состоявший из одного-единственного вагона, на всех парах. Я слышал, как перед отправлением бедняга пытался урезонить диктаторшу, объясняя, что на поворотах и особенно на спусках разгоняться больше сорока верст опасно, но обещание пятисот рублей, если через 15 часов мы будем в Петербурге, вкупе с угрозой «стереть в порошок», ежели дорога займет больше 16 часов, заставили машиниста забыть об осторожности.

В своем купе, похожем на обычную спальню, только маленькую, я пробыл до утра. Видел яркие, нервные сны. В них меня звали и прогоняли, манили и бранили, проклинали и заклинали голоса, сплошь женские, мелькали лица. Вернее, это было одно и то же лицо, но по нему будто перекатывались волны, смывая одни черты и заменяя их другими. Бесстрастная Мари Ларр шептала мне: «Вася, Васенька», – и превращалась в Ирину, я тянулся к ее губам своими, но Ирина брезгливо морщилась, цедила «поди вон, я не хочу тебя видеть!», у нее густели и сдвигались брови, теперь это была Хвощова, я отшатывался в испуге, но грозный лик окутывался лучезарным сиянием, уменьшался и становился моей дочуркой Ленусей, она лепетала «папа, мне страшно!», жалобно морщила лобик, а когда он разглаживался, это была уже другая девочка – та, с фотографии, она плакала и просила «спаси меня!».

Я проснулся с бьющимся сердцем от лязга и скрежета. В окно проникал ленивый свет позднего утра. Вагон странно трясся и подскакивал. Что-то было не так.

Поскольку я не раздевался, а спал в брюках и рубашке, только снявши сюртук, я сунул ноги в штиблеты и выглянул в салон, куда выходили двери всех четырех спальных купе.

Скрежет становился сильнее, на столе дребезжала посуда. С левой стороны окна были заслонены «Вакханками», я кинулся вправо – посмотреть.

Поезд катился по спуску к видневшемуся впереди мосту через реку. Снизу летели искры.

– Что происходит? – спросила мадемуазель Ларр, тоже вышедшая из своего купе. На ее блузке был расстегнут ворот.

Сама же и ответила:

– Паровоз пытается затормозить и не может. Сейчас мы разгонимся и на повороте слетим с рельсов.

Я увидел, что сразу за мостом колея действительно круто заворачивает.

– Господи, что же делать?

Но Мари рядом уже не было. Она кинулась вперед, в тамбур. Я за ней, еще не понимая, куда и зачем мы бежим.

– Помогите же! – крикнула она. Дверь открывалась наружу, мешал встречный ветер.

Я надавил.

В лицо нам задуло, полетела черная пыль. Мы находились прямо под тендером паровоза.

– Подсадите меня! – велела Мари.

Я взял ее за твердые бока, приподнял. Она оказалась тяжелее, чем можно было подумать.

Решительная женщина быстро и ловко перекинула тело через железный борт и исчезла. Я догадался: она хочет попасть к машинисту. Подтянулся на руках, кое-как перелез на ту сторону, плюхнулся на кучу угля. Госпожа Ларр была уже возле паровозной кабины, нырнула внутрь. Шатаясь и размахивая для балансировки руками, я последовал за ней.

Навстречу неслись крики.

– Прыгай, Мацек, дурья башка! Пропадем!

Я увидел двух мужчин – давешнего машиниста, пожилого, седоусого, и голого по пояс чумазого кочегара, который висел на железном рычаге, вцепившись в него обеими руками. Это был пневматический тормоз Вестингауза – я в этих вещах немного разбираюсь, потому что однажды расследовал аварию на московской окружной железной дороге. Должно быть, в тормозной системе не хватало сжатого воздуха.

Мари тоже ухватилась за рычаг, но ход не замедлился.

– А черт с тобой! – взвыл машинист. – Спасай, матерь божья!

Быстро перекрестившись, он шагнул на лесенку и исчез – спрыгнул.

– Барин, спытай крутануть вон тот винт! – крикнул мне кочегар. – Ты мужчина дюжий, авось сладишь! Не то нам хана!

Голос был не испуганный, а веселый. На закопченной физиономии блеснули белые зубы.

Это переоборудованный старый «болдуин», на нем от прежних времен сохранилась дублирующая система торможения, ручная, сообразил я. Но почему ею не воспользовался машинист?

Я понял это, когда попробовал повернуть винт. Он не поддавался. Проржавел или залип от долгого неупотребления.

Стиснув зубы, я навалился. Винт чуть скрипнул, но не сдвинулся.

– Мадамочка, давай к нему! Тут от тебя проку мало! – так же беззаботно крикнул парень. – А ну разом, три-четыре!

Руки Мари легли поверх моих, мы вместе рванули, и винт пошел. Скрежет стал оглушительным. Паровоз вскинулся, будто заартачившаяся лошадь.

Кочегара ударило головой о железную стенку, но рычага он не выпустил.

Заорал:

– Брыкаешься, стерва? Врешь, не вырвешься!

Из рассеченного лба струилась кровь.

Но паровоз замедлил ход, полускользя-полуподпрыгивая по рельсам. Прошло пятнадцать или двадцать секунд, прежде чем стало ясно: с насыпи он не слетит. Мы спасены.

Потом наш куцый поезд долго стоял у реки.

Доблестного кочегара, без которого мы все бы погибли, мадам Хвощова щедро одарила – вручила целый пук сотенных.

Наградила героя и мадемуазель Ларр. По-своему.

Я наблюдал, как она обрабатывает его рану. Сначала стерла с лица сажу проспиртованной салфеткой, потом умело заклеила ссадину пластырем, но на этом не остановилась – принялась протирать покрытое черной пылью тело.

Мацек сидел перед ней голый по пояс. Влажная ткань бережно касалась кожи, и эти движения словно обнажали мраморную, рельефную маскулатуру. Парень блаженно жмурился.

В салоне кроме них двоих был только я – курил у окна. Хвощова отправилась пешком на ближайшую станцию, чтобы добыть локомотив для буксировки. Бетти Чэтти ушла на реку.

– Я тебе нравлюсь? – вдруг услышал я тихий голос Мари.

Кочегар смотрел на нее и застенчиво улыбался.

Тут вдруг – я не поверил своим глазам – она взяла его за руку и повела в свое купе. Дверь плотно закрылась. Щелкнула задвижка.

Меня затрясло от отвращения.

Я ненавижу в женщинах самочье. Нет, я не ханжа и не святоша, я нежно ценю в представительницах прекрасного пола милую чувственность – как у Пушкина: «Когда, склоняяся на долгие моленья, ты предаешься мне нежна без упоенья». Как там дальше? «И оживляешься потом все боле, боле – и делишь наконец мой пламень поневоле».

Увы, женщины не могут противиться своим инстинктам. Их обоняние улавливает некий манящий запах – и самая умная, тонкая, воспитанная теряет голову, превращается в кошку. Дурманящий запах, по моим наблюдениям, у каждой женщины свой. Мари Ларр очевидно падка на смельчаков и героев, которые пробуждают в ней страсть, презрительно думал я.

Но в конце концов что за дело мне было до сыщицы и ее амурных предпочтений? Мои мысли обернулись к предмету более близкому и мучительному – неверностям Ирины.

Это было мое проклятье – с такой привязанностью к Ордеру полюбить хаотическую женщину. А какой еще может быть та, кто живет музыкой? Моя жена Ирина сияла неописуемой красотой, когда ее пальцы касались клавиш и порождали дивные мелодии. Я и влюбился в нее когда-то, увидев, как волшебно преображается ее лицо в миг слияния с музыкой. Искусство воздействовало на Ирину столь сильно, что даже мешало ее карьере. Впав в экстаз, она могла разрыдаться прямо на сцене, сорвав выступление – такое несколько раз случалось.

Что ж удивительного, если на Ирину неотразимо действовали талантливые музыканты, с которыми она играла дуэтом? Ирина жила с ними общей, несказанно прекрасной жизнью где-то там, высоко в сферах, куда мне, мужу, не было доступа. А если партнер к тому же еще был хорош собой, связь переносилась и на землю.

Как прав был Толстой, когда писал: «Все романы заканчиваются свадьбой, а зря: это все равно что заканчивать произведение на эпизоде, в котором на человека в темном лесу нападают разбойники». Период ухаживания и первые годы супружеской жизни были безоблачны. Темный лес начался потом. Разбойники – сначала Скрипач, потом Тенор, теперь Виолончелист – нападали на нашу семью один за другим. И в конце концов истерзали ее, ограбили, обескровили. Последние годы брак держался лишь благодаря маленькой Ленусе. Она появилась на свет после того как я – ценой «Грехопадения» – вернул Ирину из тенет Скрипача. Дочка побудила меня простить жене измену с Тенором. Из-за Ленуси вступил я в решительный бой и с Виолончелистом – бой, обернувшийся поражением, от которого наш брак мог уже не оправиться.

Дело было так.

У меня в бюро служил некто Заруцкий, начальник антропометрической регистратуры. Славный малый, считавшийся большим знатоком женского пола – он был холост и без конца рассказывал о своих любовных успехах. Отношения с Заруцким у меня были самые приятельские, и однажды, в минуту душевной слабости, под воздействием рябиновой настойки, я поделился с Сержем своей бедой.

Он мне сказал: «Вася, друг мой, в таких случаях рецепт очень прост. Нужно дать ей попробовать того же кушанья, каким она кормит тебя. Вся штука в том, что ты жену слишком любишь и никогда не подаешь ей поводов для ревности. Женщины по-настоящему ценят лишь тех, в ком до конца не уверены. Измени своей супруге, притом с кем-нибудь красивей ее. Увидишь, твоя Ирина сразу посмотрит на тебя иными глазами. Главное, ей и винить тебя будет не за что – у самой рыло в пуху».

Я стал говорить, что это совершенно невозможно – меня не привлекают другие женщины, да и где бы я взял красавицу, которая согласится завязать со мной роман?

«Ни о чем не беспокойся, – уверенно заявил Серж. – Я всё организую. А если ты не желаешь изменять всерьез, то это еще проще. Попрошу мою Эльжбету подыграть. Она актриса, ей это пара пустяков».

И действительно организовал.

Его очередная любовница, актриса комической оперы, с удовольствием подготовила, а потом и отыграла небольшую сценку. Всего-то и понадобилось, что подстроить случайную встречу на улице с Ириной. Она выходила от своего парикмахера, а мимо на пролетке проехали мы с Эльжбетой. Элегантная брюнетка одной рукой нежно обнимала меня за шею, а другой кормила меня пирожным. Я нарочно сидел полуотвернувшись и Ирининой реакции не видел, но моя спутница потом со смехом рассказала, что «мадам» вся вспыхнула и уронила зонтик.

Сей спектакль обернулся катастрофой.

Притворяться и таить что-то в себе Ирина никогда не умела. Когда я вернулся домой, она потребовала объяснить, кто моя любовница и насколько серьезны наши отношения. Я сдуру ляпнул: мол, люблю только тебя, а изменой на измену ответил лишь от обиды и одиночества.

Что тут началось! «Я тебе изменила из высокой любви к музыке, а ты мне из низкой мести! Я сразу честно во всем призналась, а ты изменяешь тайком! Ты не тот человек, каким я тебя всегда считала! Ты пошл и вульгарен! Поди вон, я больше не желаю тебя видеть!». И выставила. Вот уже почти полгода мы жили с Ириной раздельно.

Эскапада мадемуазель Ларр с чумазым Антиноем всколыхнула во мне мучительные воспоминания. Теперь американка (русские женщины так себя не ведут!) вызывала во мне гадливость. Ирина, по крайней мере, склонялась перед жрецами искусства, а не ложилась под первого попавшегося мускулистого самца.

Я удалился в свое купе, хлопнув дверью, и погрузился в чтение новейшего справочника по френологии, купленного в книжном киоске криминалистического конгресса.

Алевтина Романовна вернулась уже затемно, но зато не на какой-нибудь маневровой «кукушке», а на мощном «десятиколеснике». Он мчал нас без остановок на скорости в девяносто верст, и утром мы оказались в Санкт-Петербурге.

Я хожу от стены к стене, безотчетно считая шаги, и отшагал уже несколько верст, оставаясь на одном месте, в то время как память переносит меня из страны в страну, мелькают лица, воскресают сцены из прошлого, и я то улыбаюсь, то вздрагиваю, то зажмуриваюсь.

В том большом мире сияет солнце, льет дождь, звенит и пульсирует жизнь, он полон звуков, а здесь темно и бесшумно. Я ступаю беззвучно, мои ноги не шаркают на каменном полу, каблуки не стучат. Я невидимая тень. Меня здесь нет. Я весь – там, на весенней петербургской улице. Извозчик только что доставил меня домой, к Торговому мосту. Разбухший от паводка Крюков канал напирает на гранитные края, ему в них тесно, того и гляди выплеснется.

Я недовольно смотрю на мутную воду, несущую всякий весенний мусор. Настроение у меня скверное. Я не люблю, когда поток жизни выходит из берегов, я встревожен. Ничем хорошим всё это не кончится, мрачно думаю я.

Семь тысяч триста два шага

V

Я природный москвич, но я люблю Санкт-Петербург. Он такой же, как я: оплот аккуратности и респектабельности в чрезвычайно неаккуратной и нереспектабельной стране. Его парадные улицы и чинные набережные – то же, что мои идеальные воротнички и белоснежные манжеты. Он, как и я, старается держать марку. За это я уважал столицу и всегда называл ее полным именем, без фамильярности: «Санкт-Петербургом», а не просто «Петербургом» или, упаси боже, «Питером». Крошечный кусочек земли на самом краю полупустынного пространства, именуемого «Россией», держал огромную дикую территорию под своим контролем. Я тоже старался не терять контроля над окружающей меня жизнью или по меньшей мере соблюдать пристойность.

Возвращаясь в город и любуясь его европейским обликом, я всегда об этом размышлял. Так было и утром 7 апреля, когда я ехал с Варшавского вокзала.

Мы условились, что, исполнив необходимые дела, я отправлюсь в особняк Хвощовой. Мари Ларр и ее помощница поселятся прямо там. «Использование хлороформа позволяет предположить, что мы имеем дело с преступниками современного типа, – сказала сыщица. – Это значит, что они скорее всего вступят в контакт не по-старинному, посредством письма, а позвонят по телефону. Мадам Хвощова не должна отдаляться от аппарата, и мы тоже будем рядом».

Предположение, что выкуп потребуют по телефону, и стало поводом для моей отлучки. Я объяснил, что для использования необходимых технических средств и прочей поддержки мне нужно заручиться санкцией начальства. Пусть формального обращения в полицию не будет, но неофициально руководство Департамента известить придется, иначе у меня связаны руки.

На самом деле потолковать с вице-директором Ворониным я собирался в третью очередь. Перед тем нужно было заехать еще в два места.

Прежде всего я отправился повидаться с дочкой, по которой очень соскучился. И поговорить с Ириной, посмотреть на нее – вдруг сменила гнев на милость. С непредсказуемыми людьми такое бывает.

Наше семейное гнездо, мой потерянный рай, находилось в хорошем доходном доме на углу Измайловского и Садовой. В свое время я купил эту квартиру на неправедные хвощовские деньги, да и жалованье после перевода в столицу у меня почти удвоилось.

В нарядную, украшенную лепниной парадную я входил с замиранием сердца. По привычке проверил перед зеркалом узел галстука и симметричность усов. Лицо у меня было странноватое: лоб нахмурен в ожидании объяснения с Ириной, но губы расползались в улыбке. Сейчас я увижу Ленусю!

Под мышкой я держал большую коробку, обернутую золотой бумагой. Внутри – великолепная кукла, купленная в Париже еще по дороге на конгресс. Каким наслаждением было выбирать подарок, отвечая на вопросы услужливой продавщицы: каковы вкусы «малютки» по части причесок, платьев, туфелек. Поскольку я затруднялся с ответами, пришлось дополнительно приобрести целый гардероб и набор паричков разного цвета. Я предвкушал, как Ленуся будет визжать от восторга, увидев всю эту парижскую красоту.

Чемодан и саквояж я оставил в пролетке и велел извозчику дожидаться – из суеверия. Если жена смягчилась, вернусь и заберу вещи.

Но визит получился коротким.

Ирина открыла дверь сама. На ее лице мелькнуло выражение, не предвещавшее хорошего: будто она увидела нечто досадное или неприятное.

Вместо того, чтобы впустить меня в прихожую, Ирина вышла на лестницу и прикрыла за собой створку.

По первым же словам мне стало ясно, что жена заранее приготовилась к разговору. Тон ее был решителен.

– Вернулся? – сказала она. – И очень хорошо. Нам нужно окончательно объясниться. У меня было время собраться с мыслями, и я пришла к выводу, что самый лучший и даже единственно возможный выход из положения хирургический. Надобно произвести ампутацию, пока антонов огонь не погубил нас обоих. Не будем больше мучить друг друга. Наш брак – ошибка. Я еще молода, ты тоже не стар. Расстанемся и будем жить дальше каждый сам по себе.

Мое сердце больше не замирало, оно словно оцепенело, стиснутое ледяной коркой. Я открыл рот, чтобы возразить, но Ирина только заговорила быстрей.

– Не перебивай! Дай мне закончить. Знаешь, я рада, что ты изменил мне. Это избавило меня от тяжкого чувства вины и позволило всецело отдаться моей любви к Виталию. (Так звали Виолончелиста.) Я поняла, что могу жить лишь с человеком, который делит со мной не только земную, но и небесную сторону бытия. В нашей с тобой жизни не было музыки, Василий. А я не могу без нее обходиться! И это всё, что я собиралась тебе сказать. Давай разойдемся цивилизованно, без драм и скандалов.

Потрясенный до глубины души, я пролепетал, что по крайней мере хочу повидаться с Ленусей.

Лицо жены окаменело.

– Что ж, поговорим и об этом. Лена привязалась к Виталию. Они полюбили друг друга. Он учит ее музыке, рассказывает ей сказки, поет песни. Из него получится отличный отец. Не мучай ребенка, не заставляй маленькое сердце разрываться. Я знаю, это будет тебе тяжело, но думай не о себе – о Лене. Ты же умный, добрый, ответственный. Ты не можешь не понимать, что так будет лучше. Для всех. В конечном итоге и для тебя.

– Для меня это… не будет лучше! – еле выговорил я, задыхаясь. – И для Ленуси! Развод – изволь. Но я не позволю украсть у меня дочь!

Глаза жены сверкнули, губы плотно сжались.

– Я наняла юриста, – сказала она после короткой паузы. – Это опытнейший адвокат по разводным делам. Он взял показания у твоей Эльжбеты. Да-да, не изумляйся. Нашел ее и убедил, подкупил, запугал – мне все равно. Но на суде будут предъявлены доказательства твоей неверности. Никаких прав на Лену ты не получишь, только угодишь в газеты и навредишь своему служебному положению.

Ирина хрупкая и тонкая, вся эфир и невесомость; я корпулентен и широкоплеч, но она сильнее меня, я всегда это чувствовал. Теперь эта сила обратилась против меня, и я спасовал. Я не мог ей противостоять. Да и как?

– Ладно. Я ухожу, – пролепетал я. – Передай Ленусе вот это. Там кукла. Хорошая. Из Парижа.

– Не нужно подкупать ребенка дорогими подарками, – отрезала Ирина. – Девочке еще нет шести. Она маленькая. Если ты не будешь мешать, она скоро тебя забудет.

Шелест платья. Дверь захлопнулась у меня перед носом.

– Ну так скажи, что куклу купил твой виолончелист! – крикнул я, но не уверен, что Ирина меня услышала.

Я положил коробку на пол и побрел вниз на подгибающихся ногах.

Разлюбившая женщина всегда жестока. В ней нет ни горечи, ни ненависти, а лишь отсутствие всякого интереса к тебе. Желание, чтобы ты навсегда исчез из жизни – и только. Ты – не более чем досадное воспоминание, которое поскорее нужно стереть.

Бессмысленно искать справедливости, ее нет, мрачно думал я, спускаясь по лестнице. Мы с Ириной – два мира, и у каждого свое собственное строение. Во вселенной Ирины самое большое и яркое светило – она, а все остальные – планеты на орбите. В том числе и я. Планета не может сойти с заданной траектории, не может изменить светилу. В этом случае она просто выпадает из солнечной системы. Может быть, потому я Ирину и любил – меня влекло ее сияние, ее притяжение.

Но солнце оттолкнуло меня, и я летел через темное холодное пространство в одиночестве. Хуже всего, что я лишился своей Луны-Ленуси, своего маленького спутника, сиявшего мне милым и нежным светом.

Выйдя на улицу, я посмотрел на синее весеннее небо с ненавистью. Там надменствовало яркое, но холодное, бесконечно далекое солнце.

– Теперь к Торговому мосту, – буркнул я извозчику.

И вот я у своего подъезда, угрюмо смотрю на грязную воду Крюкова канала, пытаюсь понять, как мне жить дальше.

Гарсоньерка, которую я снял неподалеку от службы – надеясь, что ненадолго, – находилась на втором этаже. Форточка в комнате была открыта. Оттуда доносился лай.

И мое сердце немного оттаяло.

Второе дело, которое я должен был сделать, прежде чем отправлюсь к начальству, – повидаться с Видоком.

Так звали мою собаку. Во время командировок, иногда продолжительных, за нею ухаживал дворник-чухонец. Дважды в день давал корм и водил гулять. Видок был пес самостоятельный, ко всему привычный. Я отлично разбираюсь в кинологии, я ведь создал первую в России школу полицейских собак, так вот скажу со всей компетентностью: умнее и нюхастей пса я никогда не встречал. Это был настоящий Моцарт среди ищеек.

Мой бесценный помощник, мой верный товарищ! Вот кто мне рад, растроганно подумал я, прислушиваясь к заливистому «гав-гав». Вообще-то Видок был молчалив, но тут не сдержался. Почуял, что я вернулся. Нюх у него был совершенно феноменальный.

Выглядел мой друг непрезентабельно: здоровенная криволапая дворняга с диспропорционально крупной башкой и косматой мордой. Нрав тяжелый – атаковал врагов, неважно двуногих или четвероногих, без рычания, а клыки у него были не хуже, чем у немецкой овчарки.

И еще с Видоком можно было разговаривать. Он понимал почти всё, разве что отвечал на обращение не на русском языке, а на собачьем.

– Всё, теперь у меня кроме тебя никого на свете нет, – сказал я ему, когда он положил лапы мне на плечи.

Нежности у нас были не в заводе, но тут он впервые в жизни лизнул мой нос шершавым языком. Это означало: «Ну и что? У меня тоже кроме тебя никого, и мне достаточно».

Я, чуть не всхлипнув, оттолкнул его.

– Ну еще ты меня пожалей.

Из хвощовского вагона, где к завтраку подавали всякие деликатесы, я прихватил ветчинную кость – Видок их обожал. Он с удовольствием понюхал, но есть не стал. Сел, выжидательно на меня уставился. Правое ухо висит, левое – торчком.

– Не волнуйся, – сказал я. – Отныне куда я, туда и ты.

Левое ухо опустилось, пес осклабился. Кость захрустела в желтых зубищах.