Текст книги "Медвежатница"

Человек со стальными зубами

Больше четырех часов в сутки Санин спать не умел. На рассвете он поднялся, собрался, оставил хозяину благодарственную записку и, не произведя ни малейшего шума, вышел.

Ближайшее почтовое отделение, присмотренное во время ночной прогулки, открывалось в восемь. Пришлось подождать.

Вчера Санин сказал не всю правду. Он забрел сюда, в Хамовники, не просто так. Был у него один адресок неподалеку, на улице Россолимо, где вроде бы сдавалось жилье таким, как он, полулегальным людям. Но на двери белела бумажка с фиолетовой печатью. Как говорят уголовные, хаза гикнулась.

На почте Санин открыл адресную книгу, прикрепленную к стойке двумя металлическими шнурами, и составил список городских справочных бюро, выстраивая маршрут. Оказывается, за семнадцать лет он не забыл топографию родного города.

Потом, проложив курс, двинулся по нему, от киоска к киоску: Зубовская площадь, Смоленская, Арбат, Бульварное кольцо и так далее.

Накануне, в темноте, он Москвы толком не разглядел, только уличные фонари да светящиеся окна. Зато теперь насмотрелся досыта.

Родной город перестал быть для Санина родным, он чувствовал себя здесь чужим, и всё вокруг было чужое, а места, которые напоминали о прежней жизни, своим видом не радовали, а только царапали. Проходя мимо Осовиахимовского клуба, где впервые когда-то на танцах поцеловал девушку, Санин отвернулся и ускорил шаг.

Вот на мидовский небоскреб он с интересом посмотрел. Ишь ты. Сколько деньжищ потратили, можно сотню жилых домов построить.

Главное – люди в Москве были какие-то другие. Не такие, как раньше, и не такие, как в других местах. То есть каждый по отдельности вроде обыкновенный, запросто мог бы встретиться и в Калинине, откуда Санин вчера приехал, и в том же Свердловске. А толпа – другая.

Во-первых, очень мало старых шинелей и кителей, в которых уже десять лет, после войны, ходит вся Россия. Самой распространенной обуви, кирзы, почти не видно. Зато много шляп, много нарядных, как из журнала «Огонек», женщин. И была еще некая странность, которую Санин срисовал не сразу.

По всей стране – в городах, на станциях, в поездах – кишмя кишели слепые, безногие, безрукие, вовсе обрубленные, а в Москве инвалиды практически отсутствовали. Не стучали костылями, не катили на самодельных тележках, не просили милостыню, не продавали поштучно папиросы, не пели под гармошку. Вымерли они тут все, что ли?

Так вышло, что в столице Санин не был с самого тридцать восьмого, после первого ареста. Его тогда этапировали в Саратов, пустили по делу «военно-фашистского заговора» в штабе Волжского округа, где Санин недавно стажировался. Через два года дело почему-то прекратили и всех, кто его вел, пересажали самих. Санин получил свободу, денежное пособие, пришпилил назад на петлицы сорванные «шпалы», вставил зубы (которые ему потом снова выбьют) и отправился прямиком к новому месту службы, на румынскую границу. В Москву не поехал, потому что было некуда и незачем. Сам после ареста посоветовал жене развестись. Она и развелась. В сороковом году Санин за это на нее обижался, а сейчас, с учетом последующих событий, был за Нину только рад. Такого мужа никому не пожелаешь.

– Алешик! Да Алешик же! – требовательно крикнул сзади женский голос, когда Санин стоял в очереди к киоску на Арбатской площади. – Куда ты смотришь, я здесь!

Санин вздрогнул, вдруг вспомнив, что так же называла его жена. По имени – не то что «Алешиком», а даже просто «Алексеем» – к нему никто не обращался уже много лет. Или по фамилии, или по номеру, блатные в лагере – по кличке.

Медленно обернулся.

Женщина, вся в мелких кудряшках, в пальто с квадратными плечами махала рукой мальчику в беретке.

– Слушаю, гражданин, – нетерпеливо сказали из окошка. – Вам что?

– Я, девушка, ищу двух фронтовых знакомых. Первого звать Беклемишев Илья Гаврилович. Точного года рождения не скажу, лет сорок пять ему сейчас. И еще Берман Ефим Соломонович, ему что-то под сорок. Вот, я написал.

Сунул бумажку.

В списке было восемнадцать имен. Спрашивать в одном месте больше, чем про двоих человек, не стоило, поэтому Санин и составил траекторию через девять адресно-справочных бюро.

До последнего пункта, на Каланчевке, он добрался уже в сумерках. Нисколько не устал. Последний год, уже на бесконвойке, он работал разметчиком вырубного леса – бывало, отмахивал по тайге за день километров по сорок. И ничего. С отвычки – без строя, без вохры, без собачьего лая – было даже в радость.

Поел пельменей в закусочной. Когда-то очень их любил, сам лепил, крутил хитрый фарш, а теперь Санину было все равно, что есть. Не посолил, уксусом не полил, горчицей не помазал. Какая разница? Еда и еда. К новым стальным зубам он немного уже привык. В любом случае лучше, чем перетирать голыми деснами.

Результат поиска получился средний. Из восемнадцати человек домашний адрес удалось установить у семерых. И еще предстояло проверить, не полные ли однофамильцы, хотя Петровых-Ивановых-Сидоровых, которых в большом городе тысячи, предусмотрительный Самурай в свой список не включал.

Ну что есть, то есть. Все-таки не с пустыми руками.

Теперь надо было найти подходящее жилье. Не у академика же селить Самурая.

Сначала Санин зашел на Казанский, дал телеграмму в Калинин до востребования: «Отыскал семерых товарищей. Устроюсь вызову».

На вокзал он заглянул еще и потому, что в таком месте всегда трутся людишки, у которых можно добыть то, что не положено. Например, комнату для того, кому в столице находиться запрещено. Ибо, как учил Фридрих Энгельс (а может и не Энгельс, академический курс Санин помнил смутно), страсть к наживе, рудимент частнособственнического инстинкта, будет изжита при социализме не сразу, а постепенно, по мере роста сознательности граждан.

На стоянке такси ждала одна-единственная «победа» с шашечками, за рулем сидел водитель в фуражке, из-под козырька свешивался лихой чуб. Пассажиры с чемоданами, только что прибывшие в Москву, бросались к машине, не веря такому счастью, но шофер показывал на табличку «заказ». Взгляд при этом имел цепкий, ищущий, Санину хорошо знакомый. Такой у всех барыг, арапов, байданщиков и биксовозов.

Немного понаблюдал – точно. Чубатый зарабатывал не извозом. Некоторые подходили к нему, нагибались, что-то негромко говорили. Одному он сунул бутылку водки, другому какой-то сверток, у третьего, наоборот, что-то взял. Купюры туда-сюда так и летали.

Тогда подошел и Санин.

– Браток, мне бы комнату. Хорошо бы с отдельным входом.

Водила оглядел его неказистый наряд.

– А с фонтаном тебе не надо?

– Лаве есть.

Посмотрел на Санина еще раз, уже в глаза. Что-то в них уловил.

– Покажь.

Увидев пачку сотенных, присвистнул. Обшарил глазами в третий раз, теперь сверху донизу. Прищурился, что-то прикидывая.

– Есть одна хаза. Хорошая. И вход отдельный. Но с прицепом.

– С каким прицепом?

– Понимаешь, земеля, я не жилбюро, пустые хазы не сдаю. Там бикса. Можешь жить у нее.

– Мне не нужна баба, мне нужна крыша.

Чубатый хохотнул, русая прядь свесилась на глаз.

– Чего, привык на киче без баб гулевать? Это дело твое. Хошь пяль ее, хошь не пяль, но отбашлять придется. Ей жить надо. И мне тоже.

– Сколько? – спросил Санин, подумав, что с женщиной можно договориться напрямую. Приплатить, чтоб на время куда-нибудь отселилась.

Биксовоз (получалось, что именно такова специальность вокзального шустрилы) шмыгнул носом.

– Мне сотку за знакомство и полтос за доставку – я тебя отвезу. И потом ей по две сотки в день, мне по сотке.

Санин ожидал, что он затребует дороже. Даже удивился.

– Идет. А далеко это?

– Не, в Сокольниках.

Как только Санин сел в машину, водитель вдруг посерьезнел. Больше не ухмылялся, не балагурил, нервно подергивал ноздрей. Переживает, что дешево запросил, подумал Санин.

Уже совсем стемнело. За Мелькомбинатом фонари горели тускло, через один. Дома стали грязными и кривыми, по большей части двухэтажными и одноэтажными. Такси свернуло в немощеный двор, заныряло по ухабам, из-под колес летела жидкая грязь.

– Вон там она, Нелька, жительствует, – показал шофер на два крайних окна в дощатом бараке. – Не «Метрополь», конечно. Нужник вишь во дворе. Зато свое крылечко, как заказывал.

Сойдет, решил Санин, посмотрев вокруг. Двор незамкнутый, без забора – это плюс. Если что, дуй в любую сторону.

– Пойдем, познакомлю. Баба коровистая, есть за что подержаться, тебе понравится.

Поднялись на скрипучее крылечко. Дверь чубатый открыл своим ключом. Крикнул:

– Нелечка, это я! С клиентом!

На лагерном жаргоне «клиент» – слово обидное, обозначающее самую нижнюю, парийную категорию зеков, которые спят в холодном углу, под нарами. Если так назовут – надо сразу бить в рыло.

Стало ясно, что шофер только косит под блатного. «Хаза», «кича», а сам никогда не сидел.

– Проходь вперед, не жмись, – подбодрил провожатый. – Нелька не загрызет. А хошь – погрызет, но это за отдельную плату.

Реготнул, но взгляд напряженный. Надо было Санину приметить это, насторожиться, но расслабился он за последние недели, на гражданке, притупил бдительность.

Вошел в комнату, тесно заставленную мебелью. Всюду расшитые салфеточки, полотенчики, подушечки. Полная женщина в пестром китайском халате отложила шитье и иголку, встала. Поправила крашенные в желтый цвет волосы, растянула красные губы.

– Нелли. А вас как?

Раздвинула халат пошире. Под ним было голое тело, в вырезе колыхнулись большие груди.

Санин вдруг подумал: почему, собственно, нет? Женщины у него не было с довоенного времени. Он был уверен, что никогда больше и не будет. Забыл, как это – обнимать теплое, мягкое, податливое.

Успел сделать три шага.

Сзади скрипнула половица, на темя обрушился удар. Вмазали кастетом, со всего маху. Любому другому раскроили бы череп, но у Санина были исключительно крепкие кости. Его били много, в том числе кастетом, не раз и убивали, а он всё жил. Не умер и теперь, даже сознания не потерял. Только удивился, почему так близко перед глазами доски пола, покачиваются, словно на волнах.

– Бита, гад! – захлебывался тонкий, истерический голос. – Яж тебе после того раза сказала, я на такое не согласная! Ты обещал!

– Ша, дура. У него пачка соток в банковской упаковке. Может, и еще есть.

Быстрая рука обшарила санинские карманы. Подняла упавший вещмешок.

– Мама моя, ты погляди! Тут сорок кусков! Больше!

Пол качаться перестал. Санин поморгал, чтобы зрение прочистилось. Макушка онемела, боли пока не было.

– Бита, он еще живой. Шевелится… – испуганно сказала женщина.

– Щас перестанет. Не трясись, Нелька, всё чисто будет. И тебе отслюню. Не обижу.

Приблизились две ноги: широкие штанины, заляпанные грязью ботинки. Санин схватил правой рукой левую щиколотку, левой – правую, резко дернул на себя.

Грохот, стук.

Бита рухнул навзничь, приложился затылком об пол, но закричать не успел. Не встав, а лишь приподнявшись, Санин прыгнул на распростертое тело, крепко взял пониже ушей голову с вытаращенными глазами, вывернул. Хрустнуло, и глаза таращиться перестали.

Громко завизжала проститутка.

– Цыть! – повернулся к ней Санин.

Умолкла.

Женщина попятилась, уперлась в стену, сползла на пол. Пухлое лицо колыхалось, накрашенные ресницы с неестественной быстротой хлопали. Из-под распахнувшегося халата виднелись толстые ноги, розовые кружевные трусы.

Санин подошел, сам на себя удивляясь. Неужели минуту назад он собирался обнимать это мясо? Теплое, мягкое, податливое… Дерьмо тоже теплое, мягкое и податливое.

Передернулся. Женщина тихо заскулила, закрылась ладонями. Ногти сверкали алым лаком.

Нужно было с ней что-то решать.

– Тронешься с места – убью, – сказал он вслух. – Поняла?

Кивнула. Подняла локти в ожидании удара.

Он вышел во двор, осмотрелся. Всё было тихо. Если кто из соседей и слышал крики, тут это в порядке вещей.

Заглянул в уборную. Подергал дощатый настил. Вернулся в дом.

– Вставай. Поможешь. За ноги его бери.

Ухватил труп под мышки. Бикса взяла за лодыжки. Лицо отворачивала.

– С крыльца быстро, – приказал Санин.

Он подобрал в прихожей, около дров, топор, сунул за ремень.

В нужнике несколькими ударами отодрал доски. Перевалил в открывшуюся черную дыру мертвое тело. Спихнул.

Глухой плеск, зловонная волна.

Приладил крышку обратно, подстучал обухом.

До приезда золотарей не найдут, а те раньше весны не появятся.

Что делать с бабой?

Убежать она не пыталась. Стояла, тряслась.

Санин взял ее за плечи, придвинул.

– На меня смотри.

Зажмуренные глаза открылись, уставились на него с ужасом.

– За ним в выгребную яму хочешь? Нет?

Голова мотнула раз, другой и уже не могла остановиться. Санину пришлось шлепнуть ладонью по щеке.

– Тогда так. Сейчас соберешь манатки. И исчезнешь. Хоть слово кому обо мне скажешь – я тебя найду. Раньше чем через две недели не возвращайся. Если, конечно, не хочешь снова со мной встретиться. Тем более я не один буду, с корешом. По сравнению с ним я – киса пушистая. Он тебя живой не отпустил бы. Поняла?

Теперь она начала кивать – не остановишь.

– Тогда идем.

Это не блатная шмара, успокоил себя Санин. Тех по повадке видно. Работала только на Биту, а он тоже не из фартовых. Мелкий упырь-одиночка. Значит, она ни к кому не побежит и никого не приведет.

Ну а если ошибаюсь и приведет, навряд ли московская блатота хуже лагерной. Места в нужнике много, на всех хватит. И потом – не убивать же дуру в самом деле.

Перестал про это думать.

Теперь нужно было избавиться от машины. Ключ из кармана мертвеца Санин вынул.

Последний раз за рулем он сидел в сорок первом, на штабной «эмке», и с «победой» разобрался не сразу. Как включаются фары, так и не сообразил. Но и не надо было. Отогнал недалеко, на пустырь. Ключ оставил в замке, еще и дверцу приоткрыл. В этом шалманистом районе тачка и до утра не достоит. Отгонят, разберут на запчасти.

Когда Санин вернулся в дом, женщина уже исчезла.

Осмотрел хазу.

Печка хреновая, но не такие пока холода, особенно после Сибири. Топить не придется. Главное – крыша над головой.

Можно вызывать Самурая.

Двое из Цюриха

Назавтра Ариадне стало гораздо лучше. Она весь день спала, но в этом не было ничего экстраординарного. А что ничего не поела, так она и в обычное время клевала, как птичка колибри. Такое ощущение, что калорий Ада почти не расходовала и мало в них нуждалась.

Под вечер пришла Епифьева. Антон Маркович растрогался. Нечасто встретишь подобную заботу у нынешних участковых врачей, существующих на мизерную зарплату. Тем более что у Марии Кондратьевны, оказывается, был нерабочий день.

Славная дама никуда не спешила, и Антон Маркович предложил продолжить прерванное чаепитие. Ему почему-то было очень хорошо и спокойно – вероятно, от облегчения, что дочь вне опасности. Все-таки вчера понервничал. Но дело не только в этом. В манере, в голосе Епифьевой было нечто… утешительное – вот верное, хоть и несколько странное слово, пришедшее на ум Клобукову. Так же он себя чувствовал в детстве, когда приходил домашний доктор Илларион Ильич, клал прохладную руку на горячий лоб, говорил: «Ну те-с, сэр, а теперь будем выздоравливать».

– Я вижу, вы работали над рукописью, – сказала Мария Кондратьевна, взглянув на трактат. – Вчера была страница 158, а сегодня 161.

Он действительно, вернувшись после поездки в институт и отпустив соседку, часа два провел в обществе Шопенгауэра.

Вдруг Клобукову захотелось – впервые – рассказать о том, что придавало смысл его жизни, являлось ее тайным стержнем. Тайным не из-за какой-то особенной секретности, а потому что, по глубокому убеждению Антона Марковича, никому кроме него самого это не могло быть интересно.

– Занимаюсь всегдашним блудом интеллигента-недоучки, – смущенно сказал он. – Пытаюсь разобраться в пресловутых вечных вопросах. Есть ли в жизни какой-то резон, зачем я существую на свете, что такое жить правильно и неправильно. Знаете, доморощенное философствование, всякая тривиальщина, но лично мне помогает навести ясность в некоторых неочевидных вопросах.

– Это и есть самое увлекательное занятие на свете, – кивнула Епифьева. – Разбираться в жизни. В обыкновенной, повседневной. Она захватывающе интересна. А интереснее всего так называемые обычные люди.

– Вы находите? – удивился Клобуков.

– А разве нет? В них столько всего, заслуживающего внимания и изучения! Все эти революции и войны только отвлекают, мешают сосредоточиться на главном. Настоящие приключения – не бои и кровавые драмы, а ежечасное, ежеминутное постижение бытия. Нужно лишь, чтобы кто-то показал и научил – да просто подтолкнул тебя в верном направлении, и жизнь сразу наполнится смыслом, вкусом, азартом.

– Кто же может научить и подтолкнуть?

– В вашем случае, судя по портрету на стене, это Артур Шопенгауэр?

– В определенном смысле – да. Во всяком случае, идея записать свои мысли ко мне пришла, когда я мысленно полемизировал с этим философом.

– А моим Учителем был Карл Юнг.

– Это швейцарский психолог? Я читал о нем. У нас в институте отличный спецхран со всей медицинской периодикой. Но где могли с его работами ознакомиться вы? Ведь в обычных библиотеках иностранных журналов нет?

– Я несколько лет была ассистенткой Карла. В Цюрихе.

– Да что вы!

Клобуков посмотрел на нее с почтением. Сам-то он в Цюрихе был всего лишь студентом.

– Получить полноценное медицинское образование в России женщине тогда было трудно – особенно такой, как я. – Мария Кондратьевна беззаботно похлопала себя по кривому плечу. – Надо было ехать за границу. Я стажировалась в больнице, где герр профессор тогда был клиническим директором. Знаете, в Бургхольцли, в пригороде Цюриха?

– Да, помню.

– Он увлек меня своей идеей «Analytische Psychologie», аналитической психологии. Она так захватила меня, что, когда доктор оставил свой пост, я последовала за ним и почти четыре года помогала ему в разработке одного из направлений этой новой эмпирической науки. Ах, как всё это было интересно! Я наблюдала, как они с Фрейдом спорили и в конце концов рассорились. Карл считал, что Зигмунд придает слишком много значения сексуальности, но ключ к человеческой личности – вовсе не либидо, а индивидуальные особенности воображения. Конфликтов и всякого рода мелодрам у нас вообще было много. – Епифьева улыбнулась, глядя в пространство. – Мы ведь все были молоды. Карлу, когда я с ним познакомилась, едва исполнилось тридцать пять. Его жене Эмме еще не было тридцати. Главной ассистентке и одновременно любовнице Тони Вольф – едва за двадцать. Господи, как же всё это было чудесно! Столько любви и столько работы ума! Я союзничала с Эммой, потому что той можно было меня не ревновать, с Тони же я враждовала – не из-за амуров (какие со мной амуры?), а из-за научных разногласий… Сейчас, конечно, я понимаю, что она относилась к эготипу «Р.Н.М.К.У.», «Рационал-Непоседа-Муравей-Креативист-Ученый», и я вела себя с нею совершенно неправильно. Но тогда я ужасно страдала. Считала, что Тони жульнически использует постель, дабы перетянуть патрона в свой лагерь. Она была увлечена теорией «анимы», женской компоненты подсознания, мне же это казалось чушью. Но больше всего, разумеется, доставалось бедному Карлу, который должен был лавировать между женой, возлюбленной и фанатичной ученицей…

Она засмеялась.

– А каким направлением аналитической психологии увлекались тогда вы?

– И тогда, и сейчас. Типизированием человеческих личностей. Патрон находился в самом начале этой грандиозной работы, которая, по его убеждению, будучи доведенной до конца, способна в корне изменить человечество. Я была с этим абсолютно согласна, потому и бесилась, что Тони отвлекает великого мыслителя своими бреднями. У Карла была серьезная проблема с концентрацией внимания, он вечно разбрасывался, увлекался новой идеей, не доведя до конца разработку предыдущей.

– Типизирование личностей – это сангвиник, флегматик, холерик и меланхолик?

– Ну, так считали во времена Гиппократа и Клавдия Галена. Тело-де состоит из четырех элементов – воздуха, воды, огня и земли, и в каждом из нас преобладает только один элемент, определяющий характер и темперамент. Учение о четырех телесных флюидах. В ком активнее кровь, тот сангвиник. В ком «флегма» – флегматик. В ком «желтая желчь» – холерик. «Черная желчь» – меланхолик. На самом деле всё, конечно, неизмеримо сложней и намного, намного интересней. Я помогала мэтру лишь в самом начале этого большого пути. Четырнадцатый год навсегда нас разлучил. Мы оказались по разные стороны непреодолимой стены. Я продолжила работу одна, сама по себе, пользуясь теми ограниченными средствами, какие имелись в моем распоряжении. И очень, очень далеко ушла от истоков Юнговой идеи. Продолжил ли он разработку психотипирования и насколько далеко продвинулся, я, увы, не знаю. Может быть, давным-давно увлекся чем-нибудь совсем иным…

– Я что-то читал про юнговскую концепцию «архетипов», – вспомнил Антон Маркович, – но не углублялся. Это не входит в сферу моих интересов.

– Ах, как бы я хотела узнать про это! – воскликнула Мария Кондратьевна. – Карл наверняка достиг гораздо большего, чем я со своей жалкой картотекой! Хотя если бы теория была всесторонне разработана и внедрена, человечество уже сегодня было бы иным. Нет, непохоже, что Карл осуществил свою мечту…

– Да в чем состоит эта мечта? – спросил заинтригованный Клобуков. – Расскажите же. И о какой картотеке вы говорите?

– Суть идеи заключалась в том, чтобы помочь каждому человеку понять самого себя. Ведь большинство несложившихся, несчастливых жизней получаются таковыми, потому что человек берется за дела, к которым не имеет способностей, связывает свою судьбу с тем, кто ему категорически противопоказан, постоянно принимает ошибочные решения, и так далее, и так далее. Тычется, как слепой, и не находит двери – только стены, о которые он набивает себе шишки. Патрон говорил, что, конечно, каждая личность индивидуальна и неповторима, однако все или почти все люди подразделяются на группы, обладающие сходными чертами. Чем дольше живешь на свете, тем чаще встречаешь людей, так сказать, «повторяющихся» – ты таких или очень похожих уже видал прежде. Это потому что они принадлежат к одной и той же группе. Групп, разумеется, не четыре, а много больше, и флегма с желчью тут совершенно ни при чем. Всё гораздо интересней.

– Говорите же, говорите, – попросил Антон Маркович, потому что рассказчица замолчала.

– Пожалуй, лучше зайду с другой стороны. Жизнь человека определяется двумя факторами. Во-первых, внешними обстоятельствами. Во-вторых, нашим собственным поведением. Внешние обстоятельства как правило от нас не зависят, но над собственными поступками мы более или менее властны. (На самом деле человек, который хорошо себя понимает и не делает ошибок, в значительной степени контролирует и внешние обстоятельства – умеет использовать открывающиеся шансы и уклоняться от потенциальных опасностей). Генеральная идея концепции состоит в том, что, вооружив человека самым главным жизненным знанием – знанием себя, – можно сделать его лично счастливым и максимально полезным для общества. Собственно, к тысяча девятьсот четырнадцатому году дальше общей концепции мы и не продвинулись. Я собирала материал для последующей обработки – опрашивала респондентов, чтобы установить механизм связи сознания с подсознанием. Куда после этого двинулся Карл, я не знаю. Подозреваю, что в исследование подсознания. Меня же больше интересовала задача сугубо практическая: помогать людям. Оставшись одна, я поставила перед собой задачу сформировать полный список типических групп, на которые делятся люди. Я назвала эти группы «эготипами». Судя по тому, что вы мне сказали, Юнг пришел к похожему термину «архетип», но, может быть, он имеет в виду нечто иное. Сейчас я умею выделять шестьдесят четыре эготипа по шести разным категориям людей, в зависимости от пола и возраста. То есть всего эготипов получается сто девяносто два. Если вам интересно, я потом когда-нибудь расскажу о них подробно.

– Конечно, интересно!

– Но определить эготип – только половина дела. Закончив эту работу, анализатор должен дать человеку точные рекомендации: по жизненной стратегии, по выбору профессии, по выстраиванию личных отношений, и прочее. В дальнейшем, при любой сложной ситуации, к анализатору можно будет обратиться за консультацией: делать мне это или не делать, выбрать то или это? В зависимости от «эгохимической формулы» объекта анализатор с уверенностью ответит: вот это у вас получится, а вот это – ни за что и никогда. Разработанную систему я назвала «Эгохимия», потому что она как бы определяет химический состав каждого «эго». А метод типизирования я называю «эгохимическим анализом». Хотя, конечно, – рассмеялась Мария Кондратьевна, – правильнее было бы назвать мое волхование «эгоалхимией», потому что это псевдонаука, да и главная цель абсолютно алхимическая – произвести волшебную трансмутацию, превратить всякую человеческую жизнь в золото.

– Это очень красивая идея, но утопическая, – сказал Клобуков. – На свете много плохих и даже отвратительных людей. В золото вы их никакой алхимией не превратите.

– Плохих людей не бывает. Как и плохих качеств. Каждое без исключения природное качество может оказаться хорошим, если им правильно пользоваться, и плохим – если неправильно. Так называемые «плохие люди» – те, кто не научился правильно пользоваться своими природными характеристиками. Это делает индивида неприятным, а то и опасным для окружающих.

– Погодите, но есть ведь люди жестокосердные, вероломные, бесстыдные, бессовестные!

– Да, есть – с поправкой на негативный окрас подобных терминов. Все эти качества ситуативны, то есть в зависимости от ситуации могут быть и плохими, и хорошими. Нужно не бороться с врожденными свойствами, а научиться использовать их во благо.

– Помилуйте, какое благо от жестокости? От бесстыдства? И как может быть скверной доброта?

– Ну, представьте себе хирурга, у которого по доброте сердечной задрожит в руке скальпель. Хирург должен не ведать жалости, она в его ремесле опасна. И мало какой женщине понравится стыдливый любовник.

– Не согласен я с такой химией! Есть вещи, которые прекрасны всегда. Как может быть плохой – не знаю – любовь к человечеству? – воскликнул Антон Маркович.

– Еще как может. Представьте себе, что вы женились, а жена любит человечество больше, чем вас. Это будет очень плохая жена, она сделает вас несчастным.

Епифьева наклонила голову, с удовольствием наблюдая за разгорячившимся собеседником.

– Вас раздражает слово «химия» применительно к людям? Ну, пускай будет не «эгохимия», а «эгография» – составление географической карты личности. У нее ведь есть свои возвышенности и низины, пустыни и оазисы. Но собственную карту мало кто знает. Поэтому человек то забредает в болото, то тонет в пучине, то ломает себе кости в овраге. Задача анализатора – помочь человеку составить карту самого себя.

– А как вы это делаете?

– При помощи тестов. Они выстроены по определенной системе. В законченном виде «эгохимическая формула» представляет собой набор доминирующих характеристик с процентовкой – ибо в жизни мало кто на сто процентов обладает тем или иным качеством, мы почти все гибриды и метисы. Когда-то вначале я представляла себе человека в виде сейфа, к которому нужно подобрать правильные цифры, чтобы он открылся. Знаете, я ведь дочь криминалиста. Мой отец служил в уголовной полиции. Рассказывал массу колоритных историй про мастеров преступного мира – взломщиков, «мойщиков», «хипесников», «гопстопников», «варшаверов». Я запомнила, что самая высшая воровская специальность – «медвежатники», которые умеют вскрывать сейфы, на уголовном арго сейф – «медведь». Видно, мне на роду было написано стать медвежатницей. У меня есть многолетняя привычка, почти обсессия. Стоит завязаться беседе с человеком, и я сразу начинаю подбирать цифры его сейфового замка. Мне это очень интересно. Я разработала систему вопросов, которые звучат совершенно естественно. Такой блиц-тест. Исследуемый объект даже не догадывается, что его исследуют. И через несколько минут я уже понимаю, с кем имею дело. Очень приблизительно, конечно. Блиц – это не полноценное тестирование. Оно-то требует времени и специальной подготовки. Я и вас вчера, естественно, подвергла блиц-тестированию, – как ни в чем не бывало призналась Епифьева.

– Правда? – изумился Антон Маркович. – Я не заметил. Когда же?

– Помните, я вела запись? – Она достала книжечку. – Блиц-тесту должна предшествовать увертюра, располагающая респондента к откровенности. У меня в силу большого опыта очень хорошая визуальная преддиагностика – обычно я в первую же минуту составляю общее впечатление о человеке и почти никогда не ошибаюсь. Это нужно для выбора правильной увертюры. У субъекта, обладающего признаками эгоцентризма (это всегда видно по выражению лица, посадке головы, мимике), нужно создать впечатление, что разговор с вами ему или ей зачем-то нужен. К людям эмпатической внешности (их тем более видно) лучше всего обратиться за какой-нибудь помощью. Вы – интроверт. Чтобы это определить, особенной проницательности не потребовалось. Интровертов разговорить трудно, но сама ситуация – визит врача к больной дочери – послужила превосходной увертюрой. Блиц, как и полноценный тест, состоит из шести этапов. На первом нужно определить, эмоционал или рационал твой собеседник. Здесь три вопроса. Первый – на общее восприятие жизни. Помните, я сказала: «Бедный ребенок. Как же это ее угораздило так простудиться?». Эмоционал сконцентрировался бы на первой части – стал бы жалеть бедняжку. Вы же сразу начали отвечать на вопрос. Я пометила себе: «рационал». Потом нужно было посмотреть, как вы оцениваете окружающих – эмоционально или рационально. Пригодился невоспитанный санитар. Вы нашли оправдание его хамству: посочувствовали больной печени. Сочетание сочувствия с рациональным объяснением – это «рациоэмпатия». Вот, у меня записано. Наконец, третий вопрос начального этапа касается самооценки. Я выразила сомнение, справитесь ли вы с уходом за дочерью. Вы ответили опять рационально: кое-какой опыт у вас есть, а при необходимости вы обратитесь за профессиональной помощью. Эмоционал воскликнул бы: «Что за разговор! Это же моя родная дочь!». Общий итог получился, по приблизительной оценке, 75 % рационала и 25 % эмоционала, примерно так.

Антон Маркович только головой покачал.

– Я и не догадывался, что я подопытный кролик. Нет-нет, продолжайте, пожалуйста. Я не в претензии, просто непривычно чувствовать себя объектом исследования.

– Второй этап – понять, кто перед тобой: «креативист» или «исполнитель». Это следующее по важности разветвление для рационалов. У эмоционалов иная развилка. Первый вопрос для «рационала» – на критичность мышления. Я сказала, что рекомендуется делать при тяжелой пневмонии. «Мало ли что рекомендуется?» – ответили вы, что для медика, согласитесь необычно. Я пометила «неконвенционал» – это один из признаков «креативиста», но для вердикта недостаточно. Второй вопрос – на способность с ходу изобретать какой-то собственный алгоритм решения проблемы, а не следовать чужому опыту. Я сказала, что болезнь для Ады – нарушение рутины и в ее состоянии это может стать стрессом. Вы немедленно придумали восстановить детскую память через чтение вслух Пушкина. Явный «креативист». Но надо было еще уточнить, до какой степени ваш креативизм реалистичен. Часто встречаются выдумщики и прожектеры, которые изобретут что-нибудь или вовсе неосуществимое, или такое, с чем они неспособны справиться. Это, например, эготип «Манилов»: Э.И.К.М.К.П. («эмоционал-искатель-креативист-махаяна-корсар-папильон»). Не буду сейчас объяснять все эти термины, чтобы вы не запутались. Останемся в рамках вчерашнего диалога. Я спросила: а что делать, если все же начнется панический припадок? Это вопрос на конструктивность. Вы предложили не одно, а три решения, все дельные. У меня записано, что вы стопроцентный «креативист».