Текст книги "Под знаком доброты"

Фотография с солнцем на память

Истинная любовь тем отличается от золота и глины,

что она не становится меньше, будучи разделённой.

Перси Бише Шелли

 
Фотография в сепии жёлтой.
Перед камерой – я и она,
И какая-то древняя молодость,
Что была нам когда-то дана…
 
 
Я подумал: «А кто тот четвёртый,
Кто нажал тот курок спусковой
И в корпускулах правильно-чётких
Зафиксировал миг беззаботный,
Будто бабочку острой иглой?»
 
 
Старомодный потешный гербарий —
Пожелтевших мгновений кадриль —
Я в полуночи перебираю,
Вновь вживаясь в потёртую быль.
 
 
Где-то там, за протоками времени,
Кружит дней моих водоворот.
Я стою, ещё смертью не беленный,
В серебристом мерцании вод.
 
 
Моя девушка в розовом платье
Машет с берега тонкой рукой.
А смешной Paparazzo крылатый,
Прячась в золото солнечной ваты,
Нажимает «курок спусковой»!
 

Щебетала секундная стрелка в саду

 
Они прожили вместе большую судьбу,
Разделив пополам долголетье,
Иссыхая под солнцем на берегу,
Как рыбацкие ловчие сети.
 
 
Утром ранним приснилась им времени мзда
Сном любовников, корочкой сладкой.
Они тихо во сне приоткрыли глаза,
Друг на друга взглянули украдкой.
 
 
Вот так чудо! – Морщины не морщили лоб,
В придыхании не было горя,
И вино мудреца не испила любовь
Из шелома житейского моря…
 
 
Щебетала секундная стрелка в саду
Многолетий служебные тайны.
Что за странные сети на берегу
Им обоим приснились случайно?
 

Остров Залит[12]12
  Крохотный остров Залит на Псковском озере – часть Талабского архипелага – известен всему миру. Прославился он благодаря святой жизни старца протоиерея Николая Гурьянова.


[Закрыть]

 
Залит светом остров Залит,
Всюду солнца кутерьма.
На могилке Николая,
Как от барского стола,
 
 
Кормится пичужек стая
Крошками пасхальных блюд.
Улетают, прилетают
И клюют, клюют, клюют!
 
 
Как бы мне хотелось тоже
Полететь в заветный край,
Где лежит на ветхом ложе
Свят Гурьянов Николай.
 
 
Потужить перед могилкой,
Опершись на посох лет,
И чуть-чуть коснуться лика,
Причащаясь птицам вслед…
 

«В Псковском озере пасхальном…»

 
В Псковском озере пасхальном
Лодочник торгует мзду:
– Вам куда?
– На остров Залит.
– На могилу Николая?
– Да.
– Бесплатно отвезу!
 

Виа де ла-Роса

 
Паломник вдоль медины[13]13
  Медина – торговые ряды.


[Закрыть] пряной
Идёт по Виа де ла-Роса[14]14
  Виа де ла-Роса – крестный путь страданий Иисуса Христа. Четырнадцать станций находятся на этом пути и отмечают места осуждения, бичеваний и падений Иисуса под тяжестью креста.


[Закрыть]
И крест нательный покаянный
Дорогой горькою проносит.
Грошовый крестик давит к плитам,
Цепа перетирает кожу
А луч полуденного солнца
Подобен острому ножу.
 
 
Вдруг видит горестный паломник
Черпак воды перед собою
И слышит голос незнакомый
В проулках улицы пустой:
«Прими прохладу, добрый путник,
Жар сердца остуди водою,
Купи желанное в медине
И с миром возвратись домой».
 
 
В тот час по Виа проходило
Иное скорбное собранье.
Несли кресты, шептались жиды,
Бранились воины Пилата.
Народа в общем-то немного,
Но был один из них заметен:
Он часто падал, и дорога
Вслед пенилась рубцами плети…
 
 
Простившись с Виа де ла-Роса,
Паломник улетел в Россию.
Десятки памятных наборов,
Иконы, ладан, злато, смирну
Привёз он из Иерусалима,
Купив на шекели[15]15
  Шекель – израильская денежная единица


[Закрыть] и зелень
В проулках солнечной медины
У бойких Рахов и Навинов.
 
 
P.S.
Прошёл ли горестный паломник
Четырнадцать святейших станций?
Как знать, по Виа де ла-Роса
Ходило много иностранцев…
 

На Гробе Господнем

 
Моя любимая женщина
Сейчас, когда я дышу,
Паломницей, в Боге венчанной,
Припала к Стопе Иешу[16]16
  Иехошуа (евр.) – Господь-Спаситель или Спасение Господне.


[Закрыть].
 
 
На Гробе Господнем Израиля
(Нет, не Израилев час!),
В записочках русских памятных
Она перечислила нас.
 
 
Деток вписала «За здравие»,
Матушку – «За упокой»,
В тысячелетнем славии
Выбран порядок такой.
 
 
Паломница ненаглядная!
Сложи у Стопы Христа
Скорби мои неладные,
Не вычитанные с листа.
 
 
Я же в Московии зимней,
Покуда горит свеча,
Буду тебя в Россию
Вымаливать по ночам.
 

Испанская Пасха

 
Далеко от России тепло и светло, как в раю.
Далеко от России сладчайшая зреет лоза.
Отчего же на Пасху по русскому календарю
Я подолгу гляжу на восток и слезятся глаза?
 
 
А в России мальчишка-звонарь, засучив кулачок,
Бьётся в привязях гулких, задиристых колоколов,
И старушка старушке в ладошку кладёт пятачок,
И толпится народ у весёлых пасхальных столов.
 
 
Кто сказал, что в России беда, окаянные дни,
Что российскому Богу назначено не уцелеть?
Кто сказал, что Россию подёнщики-поводыри
Привязали к коням и в калмыцкую вывели степь?
 
 
Нет, звенит московитая трель даже здесь, за бугром,
И колышется рябь горизонта под стать звонарю.
И встают ортодоксы и крестятся на горизонт
За пасхальным столом по российскому календарю!
 
 
Мои мысли летят вереницею временных лет
Над дорогами детства, где вязнут в грязи верстовой
И весёлые ангелы будущих русских побед,
И печальные ангелы русской судьбы роковой.
 

Праздничные размышления философа Викентия

 
Кто говорит, что Бог троичен,
Кто говорит, что Бог един,
Что Бог, как Благо, обезличен
Иль старец в облаке седин.
 
 
Я как философ сомневаюсь:
Ужели Божье бытие —
Земной лубок, где в кущах рая
Бог мнит Адама в тишине?
 
 
Сегодня Троица! На службу
Меня приятели зовут:
«Идём, Викентий, к Богу! Нужно
На Триединого взглянуть!»
 
 
И я иду, ступаю чинно,
Берёзку-веточку держу.
Вдруг слёзы горько, беспричинно,
Подобно острому ножу,
 
 
Кольнули мёртвые глазницы.
«Очнись, философ! – молвил Бог. —
Взгляни на праздничные лица —
В них светится мой Образ! Вздох
 
 
Мой наполняет их рассудок.
Я – многожитель на Земле!»
Такое вот, представьте, чудо
Сегодня в ночь приснилось мне…
 

Возвращаются старые песни

 
Возвращаются старые песни,
Как в плену побывавшее время.
Возвращаются старые песни,
Как проросшее доброе семя,
 
 
Наши юные певчие гласы,
Восхитительных женщин зарницы,
Коммунальные кухни-террасы
И гитара, которой не спится!
 
 
Мы по жизни едва ли богаты.
Умирать предстоит в одиночку.
Наши песни крылами заката
Восхитят нас, как в лучшие ночи!
 
 
Мы узнаем далёкие земли,
Сбросив хвори и старые платья,
И сквозь песни вернёмся на Землю,
Где любовь обнимает и платит,
 
 
Где надежда, как радость невежды,
Не(пред)сказуема,
Где горят, как светильники веры,
Наших песен былых слова!
 

Гроза в Коктебеле

 
Как всплеск акварели Волошина,
Стёртой в пигмент метелью
С неба слетало крошево
В расщелины Коктебеля.
 
 
Плавью сиреневой краски
Грома раскаты мазистые
Макс, волшебник гривастый,
Кистью взмахнул и выстроил.
 
 
В чайку впорхнул из мисочки
Двуокись титана белую,
А в море по абрису с кисточки —
Глауконит можжевеловый…
 
 
Ах, акварель, ах, лялечка,
Краски остывшей лужица!
В небе душа скитается,
Над телом, как птица, кружится.
 
 
Волошин, дружище вековый,
Не пролетайте мимо.
Вам посылаю сквозь времени млеко
Фото моей любимой!
 

Глава 3. Уйти под знаком доброты
(размышления о жизни и смерти)

Часть 1. Прозаический цикл «Заметы сердца на полях»

Ноябрьское утро третьего дня я встретил привычно, с реальным ощущением грядущих житейских потерь и приобретений. Звонки, почта, новости часа… К двенадцати, когда в глазах замелькали фиолетовые кружочки, мне пришлось перевести компьютер в режим сна и отправиться на кухню варить кофе.

С трудом помещаясь в крохотном шестиметровом пространстве, я случайно задел плечом старую фотографию матери, висевшую на стене. Аккуратно, как в замедленном синематическом сеансе, фото спорхнуло со стены и опустилось на стол, рядом с чашечкой кофе, приготовленного в мельхиоровой турке. Я взял в руки семейную драгоценность, щурясь, отхлебнул кофейную смоль и…

Вдруг меня пробил ток в тысячу ампер: Господи, сегодня же у мамы день рождения!..

Новостное щебетание СМИ, неприятности по работе – короче, всё, что вынуждает нас принюхиваться, приглядываться и прислушиваться к проблеме выживания в этом неприветливом мире, рухнуло к моим ногам и разбилось на мелкие колкие фрагменты.

Двадцать лет назад я простился с мамой на Ваганьковском погосте. В первые две недели после похорон я ежедневно просыпался на зорьке, наскоро одевался и первым поездом метро мчался на «Баррикадную». До девяти часов нарезал круги вокруг кладбища, негодуя: «Когда же оно откроется?!». А потом бежал в открывшиеся ворота и до вечера стоял, наклонившись над маминой могилой. Стоял и пытался понять, почему вместо горестного «ох!» в моём сердце рождается возвышенное «ах!»…

После смерти матери, быть может, в утешение сыновних страданий, Господь наделил меня прозрением истинного величия и ничтожества обыкновенных житейских событий. И потому смерть мамы уже не казалась мне… невосполнимой. Более того, наше общение ежедневно радовало меня! Наконец я мог толково объяснить всё, что не успел сказать при жизни по сыновней халатности и беспечной занятости ума.

Мама тихо лежала в гробу, слушала меня и решительно во всём со мною соглашалась. Она ни разу не перебила меня! Хотя нет, один раз, видимо, притомившись, она попросила сторожа напомнить о том, что уже поздно и мне пора уходить. Из многих сторожей мама выбрала самого интеллигентного. Он обратился ко мне на «вы» и даже поинтересовался, был ли я на могиле Есенина.

А потом…

Потом жизнь ежедневно оборачивала Ваганьковские хляби в разновеликие пелены дней, месяцев, лет. Истинное значение событий уступило место их привычному «историческому» осмыслению. Барахтаясь в текучке, я стал навещать маму только по воскресным дням, потом – по праздникам, а теперь – и вовсе на рождение, смерть да на Пасху…

Сколько времени я простоял неподвижно, тиская в ладони старую фотографию, не знаю. Когда за окнами уже стемнело, в коридоре раздался звонок. Я очнулся от воспоминаний, вернул фотографию на место и открыл дверь. В квартиру ввалилась толпа сослуживцев. Каждый из них что-то возбуждённо говорил и пытался дотронуться до меня руками.

– Хватит уже! – заорал я, едва сдерживая натиск.

– Боречка, мы ж тебя с обеда разыскиваем, – ответил за всех Надир. – Всё обошли. Где только не были… А ты дома!

В ответ я негостеприимно вытолкал товарищей за дверь и сунул им красную пятитысячную пятёрку:

– Это моё импортозамещение.

Гости, радуясь внезапной прибыли, покатили на лифте вниз, а я присел в прихожей на любимый мамин сундучок и… заревел белугой! В горле, как зонтик, раскрылся удушливый ком, из глаз брызнул кипяток слёз! Господи, да что же это?

Немного успокоившись, я встал, подошёл к серванту и взял молитвослов, сложенный среди прочих книг ещё маминой рукой. Долго, как истинный неофит, искал подходящую страницу, наконец нашёл и, обернувшись на иконку в углу серванта, стал читать.

Я читал, ощущая всем сердцем веру в Бога и истинную справедливость:

– Молю Тебе, милосердный Господи, утоли скорбь мою о разлучении с матерью моею Галиной. Душу же ея, яко отшедшую к Тебе, приими в Царство Твое Небесное…

Я читал и незаметно погружался в мир, где нет границ между живым и мёртвым, где светит ровный всепроникающий свет. Меня не удивляло отсутствие теней. Был ли я реально в раю или в его воображении, не имело для меня никакого значения. Всё пространство вокруг меня заполнило влажное материнское тело, сотканное из любви и слёз. По ложбинам, напоминающим кровотоки, бежали ручейки умиления, страдания и радости. Гулкая вибрация материнского сердца закладывала уши и отдавалась в биениях моей сердечной мышцы. Мы оба входили в единоутробный резонанс плоти живой и мёртвой…

Наутро я нашёл на столе, аккурат под маминой фотографией, листок, исписанный моим почерком. Вполне приличное стихотворение никак не соотносилось, если честно, с моими возможностями в стихосложении. Кто написал его, по сей день остаётся для меня загадкой.

 
На тихой стороне среди могил
Я припадаю к матери моей,
И шум дерев, и шелест птичьих крыл
Поют неспешно Господу о ней.
 
 
Горит в руке свеча за упокой,
Но сердце перепутало слова,
И солнца луч за здравие свечой
Благовествует мне: она жива!
 
 
Живительны творения небес,
Возносится свеча до облаков.
Так матери дыхание окрест
Я собираю в голубой платок.
 
 
Слезами не насытить бледный лик,
Не расточить снежинки на слова,
Но кровью различаю дальний крик:
«Ты – весточка о том, что я была!»
 
 
Ваганьково, ваганьковскую шаль
Накинул я на матери плечо.
Прими, Господь, сыновнюю печаль
За упокой и здравие свечой.
 

Когда с Анатолием случилась беда, я был далеко. По возвращении в Москву смерть, похороны, звонки друзей как-то обошли меня.

Однажды вечером жена спросила вскользь:

– Ты слышал, что Толик умер?

Я обомлел:

– Как умер?

– Сегодня звонил Паламарчук, он и сказал.

Жена продолжала что-то делать.

Вдруг она резко повернулась ко мне:

– А ты что, не знал?!

Толя… Да, мы были друзья. Наверное, мужская дружба бывает крепче, мазистей. Наша дружба всегда казалась мне несколько отстранённой. Она опиралась скорее на внутреннее взаимное уважение, чем на необходимость всякий час видеть друг друга.

…Как выброшенная на берег рыба, я хватал воздух губами и задыхался от горького внутреннего спазма, обхватившего грудную клетку.

– Ты ужинать будешь? – послышался из кухни почти незнакомый голос жены.

Я бросился к телефону.

– Гена, что случилось с Толиком?! – У меня не получалось произнести слово «умер», я всё ещё надеялся на что-то другое.

– Да, Борь, видишь, такое дело… – ответил голос из трубки.

Мы оба замолчали.

– Где похоронили? – спросил я, придерживая ком в горле и стараясь не зареветь белугой.

– На Домодедовском (там-то и там-то).

Я повесил трубку.

– Ужинай без меня, – ответил я жене как можно более спокойным голосом и заперся в ванной, скрывая подступившую к глазам мужскую слабость.

Ранним утром следующего дня я отправился на Домодедовское кладбище. По дороге каким-то чудом перехватил бутылку водки. От метро «Домодедовская» взял такси. Ждать рейсовую маршрутку не мог – давило. У входа на кладбище продавали цветы. Я выбрал первый же предложенный букет и, теребя в руке прутья с цветастыми бумажными завитками, вошёл в страну смерти.

Найти могилу оказалось непросто. Помог ангел. Он буквально подвёл меня после долгих блужданий к новенькой оградке, над которой зияла, как чёрная дыра, страшная и странная новость: «Художник Анатолий Жуков», дальше – какие-то цифры…

Тут-то всё и оборвалось! Во мне обрушилась ещё тлевшая надежда на жестокий обман. Но чёрный факел смерти бесцеремонно выжег её, полыхнув по глазам скромной фанерной табличкой. Слёзы брызнули из глаз. Повторился уже знакомый спазм, парализующий дыхание и речь. Я поспешно раскупорил бутылку и налил стакан до краёв, расплескав непослушными руками часть поминальной влаги на Толин бугорок. Затем поднялся и хотел было что-то сказать из общепринятого, но вместо этого просто втолкнул водку в горло.

Похожим образом один раз в жизни я пробовал одеколон. Это было в армии. Если эту «гремучую» жидкость разбавить водой – смесь становится белой, как молоко. Нормальный человек эту гадость выпить не может в принципе. Не позволит физиология. Но солдат может.

– Возьми себя в руки! – заорал я, размазывая спазм по залитым водкой щекам.

Оглушённый криком, я рухнул на приставленную к могиле самодельную лавочку и сжался в точку.

… С того дня прошло без малого двадцать лет. Успокоился ум. Остывшее сердце нет-нет да и взвоет, припомнив тот денёк. Толино имя я по-прежнему произносить спокойно не могу. Но (понимаю, это звучит странно!) от многолетней печали «повеселело» моё восприятие действительности. Я прикоснулся к великой житейской тайне: при жизни мы не знаем о жизни ровным счётом ничего! Помните сократовское «Я знаю, что ничего не знаю»? Только смерть определяет цену всему случившемуся до неё.

Я дорожу друзьями. Но рано или поздно смерть разлучит нас. И тогда оставшиеся в живых узнают настоящую цену былой дружбы. Проводят ли «беглеца» до вечного порога или вздохнут и разбредутся по делам.

Но знаю одно: живёт на Земле человек, который мне хорошо знаком или незнаком вовсе. Вот он-то и взвоет белугой, узнав о моей смерти. Ему, родненькому, и пишу.

 
Отпевали в храме человека.
Белый саван, незнакомый лик.
На губах запёкшееся млеко.
Ритуально убранный парик.
 
 
В горестном молчании стояли
Бывшие подружки и друзья.
Певчие негромко напевали,
Что приют последний – не Земля.
 
 
…Я вбежал к нему с бутылкой водки:
«Анатолий, мы летим на Марс!»
Улыбаясь, он ответил: «Вот как,
Значит, слово «космос» и про нас?»
 
 
Отложив художества причуды,
Мне велел перечитать Рабле
И пошёл на кухню мыть посуду,
Чтоб порядок был на корабле!
 
 
Мы всю ночь сидели, выпивали.
А в окошке красная звезда
До утра мерцала, напевая:
«Вы в пути? Я жду вас, господа!..»
 

28 августа. Праздник Успения Пресвятой Богородицы. Станислав с женой Светой переступают порог храма.

– Как хорошо! – произносит Света умилительным голоском, вдыхая густой церковный аромат ладана и человеческого дыхания. – Заметь, Стасик, вроде душно, а духоты нет.

– Это как кому, – улыбается Стае и вытирает со лба капельки выступившего пота.

– Ты постой здесь на сквознячке, а я к иконам подойду, – шепчет Света и растворяется в полумраке храма.

Так рыба, сверкнув спинкой, уходит на глубину.

«Да, душновато», – сокрушается Стае, вылавливая крохотный сквознячок в неподвижной массе воздуха.

Станислав вздрогнул от лёгкого покалывания в области сердца.

«Это ещё что такое?» – нахмурился он, осторожно расправляя грудную клетку. Внезапно стреловидный удар огромной проникающей силы пронзил его сердце. Пошатнувшись и не встретив опору, Стае безжизненно упал на каменные плиты храма…

…За грядою голов Светлана молила Богородицу о благополучии мужа. Работа последнего года не пошла ему на пользу. Появилась одышка, по капиллярам стала блуждать проказница гипертония, участились беспричинные головокружения…

Вдруг за спиной Светы что-то рухнуло на пол, а по храму прокатился вздох человеческого недоумения. Она не хотела прерывать молитву, но увидела боковым зрением, как всё новые и новые люди поспешно склоняются друг перед другом, а между ними на полу виднеются чьи-то ноги, посверкивая новенькими ботинками.

«Стас!» – сверкнуло имя мужа на лакированной поверхности обуви.

Света бросилась в толпу.

Он лежал на полу, вытянув одну руку вдоль тела, а другую положив на ладонь пожилому мужчине в очках. Глаза его были открыты и неподвижны. Лицо бледно.

– Врача, скорее врача! – закричала Света, растерянно оглядывая испуганные лица прихожан.

– Он умер, – тихо сказал пожилой мужчина в очках, медленно опуская руку. – Я врач.

Света, ещё не осознавая случившегося, перевела взгляд на запрокинутую голову и мёртвое лицо Стаса. Её глаза встретились с неподвижными зрачками мужа. Но за этой пугающей неподвижностью Светлана вдруг почувствовала глубокую внутреннюю жизнь.

Из провалившихся глазниц на неё глядела… Богородица.

Её голос звучал сквозь сомкнутые губы Стаса:

– Уйми слёзы, доченька. То, что случилось, должно было случиться чуть позже и в худом месте. Ныне же Сам Господь принял последнее дыхание твоего мужа, и теперь он в пути. Блажен путь к Богу!..

Как жаль, что мы не можем заранее знать дату собственной смерти. Не удивляйтесь, действительно жаль!

Существует расхожее мнение: если человеку открыть заветную дату его земной кончины, он превратится в необузданного зверя, пожирающего напоследок максимум возможного. Это не так. Понятие «жизнь» и понятие «смерть» столь высоки в своём значении, что гастрономические, сексуальные и прочие общечеловеческие ценности и удовольствия бесконечно малы в сравнении с ними. Мал мшистый покров на камне у подножия горы и велика сама гора, упирающаяся вершиной в небо.

Давайте предположим, что мы владеем сакральным знанием о дате собственной смерти. Например, через четырнадцать дней (или завтра в одиннадцать) кто-то из нас умрёт.

…Тамерлан замер, стараясь объять умом только что предписанную ему точную дату физической смерти. Честно говоря, он готовился к этому событию с долей внутреннего опасения: как-то воспримет предсказание. Припомнились детские забавы с пересчётом вздохов кукушки. Он даже улыбнулся от мысли: насколько судьба сложилась по-другому, не по-кукушечьи!

И вот теперь все маски сброшены, точка в рыхлой повести о человеке по имени Тамерлан поставлена. Он ожидал от себя взрыва эмоций. Казалось, стоит оборвать тончайшую нить надежды на вечную жизнь (кто из нас не грешит подобными надеждами?) – и человек запрыгает в панике, как карась, брошенный на раскалённую сковородку. Но паники не случилось. Напротив, по телу стала разливаться волна покоя и ощущения будущего блага.

Он припомнил, как умирала его любимая бабушка. Маленькому Томику тогда было семь лет, он заметил, как изменилось поведение бабушки в последние три дня жизни. Старческое суетливое внимание к мелочам, обидное бубнильство, пусть даже вызванное любовью, обидчивость и ревность к детскому невниманию – всё это утишилось и куда-то ушло. Вместо всего этого старую женщину посетило сладостное миролюбие и упокоение духа. Бабушка просветлилась. Практически на все вопросы она отвечала глазами, её взгляд говорил без слов, но тихо и убедительно. Уходила она красиво и торжественно. А мы все плакали то ли от потери любимого человека, то ли радуясь встрече с нетленной человеческой красотой. Такой она и запомнилась всем – живая и возвышенная.

Тамерлан припомнил другой случай. По печальной иронии судьбы погиб его приятель Толя Жуков, художник, милый и обаятельный человек. Нельзя сказать, что между ними была крепкая мужская дружба. Так, добрые приятельские отношения. Но случилось непредвиденное. Анатолий погиб. А в душе Тамерлана со смертью товарища всё оборвалось и обрушилось.

Оказалось, что в Анатолии хранилось огромное количество самого Тамерлана. И потеря этого количества стала впервые зримой. Сам Тамерлан никогда бы не узнал этого, помри он первым, но смерть распорядилась по-другому.

С того рокового дня прошло лет двадцать, а душа Тамерлана Ибрагимовича до сей поры успокоиться не может. При любом упоминании об Анатолии на глазах большого взрослого Тома украдкой появляются слёзы. За эти двадцать лет скольких верных друзей прикопать пришлось – пальцев на руке на всех не наберёшь, но сердце подлое молчит. Словечка памяти не скажет. Всяк час об Анатолии вздыхает, о нём, сердешном, безумствует…

«Говорить Насте или не говорить?» – думал Тамерлан, поглядывая на жену.

Настя пришивала пуговицу к его пальто и тихо что-то напевала. Не дошив пару стежков, она задумалась.

– Томик, ведь ты проходишь осень в этом пальто? Оно старенькое, но тебе очень идёт!

«Нет, – решил Тамерлан, – не скажу. Зачем ей так долго плакать? У нас ещё целых четырнадцать дней любви – невероятно!»