Текст книги "От Кремлёвской стены до Стены плача…"

Оформление – ну, никуда, и этот Змей-Горыныч, и Георгий Победоносец его как колбасу разделал на куски, а в то же время убивает его копьем. Чего же его убивать, если его кто-то разрубил? Это так, старческое бурчание. Ну, не старческое, конечно, это я так.

В армии отслужил год – уже старик, говорят. И он уже на нарах сидит, командует новобранцами. Сейчас на каждом углу говорят: «Вот, дедовщина, дедовщина, надо с ней бороться», а это вообще удобная форма управления солдатами для офицеров. По уставу офицер не может лупить солдат, а среди солдат – это вполне допустимо. Как в американской армии, там одни сержанты заправляют. Даже песня есть такая: «Ты, мистер Джон, ты в казарме, это тебе не малина». Эти сержанты проводят воспитательную работу с помощью кулаков. И у нас эта дедовщина, старший сержант иди старослужащий по второму году, и уже он может измываться над новобранцами. Получается, за что боролись, на то напоролись.

На практике я так оборвал штаны, что они особенно внизу висели лохмотьями. В первый день пошли мы на барахолку, брюки надо купить – после этой барахолки Санкт-Петербург мне запомнился надолго – пошли на базар, на рынок, на толкучку, раньше толкучка, там все можно было купить, и авторучку американскую какую-нибудь, или еще что-то, я любил раньше ходить, в Новосибирске особенно, на толкучку, тетрадку хорошую купишь, перья, книжку И здесь тоже пошел брюки себе приглядеть – в магазине-то нет, я бы, может быть, в магазине купил. Ну, а на рынке вроде было подешевле, а в магазине вообще ничего не было.

Не до брюк было, ведь это же период восстановления был народного хозяйства после войны. Вот если представить все, от Бреста и до самой тут Москвы, и там, начиная, допустим, от Бессарабии и до Урала, везде все было разрушено, немцы очень аккуратно все раздолбали вместе с городами, и все хорошее увезли. Они даже чернозем наш, вот когда наступали, они чернозем, который вот орловский, в этих районах, где они оккупировали, грузили чернозем, и вывозили вагонами в Германию, не считая там людей, конечно.

Но это надо было все восстанавливать, как, все опять за счет, как говорят, рязанского мужика. Почему только за счет рязанского мужика? Весь народ напрягался. И, естественно, ширпотреб этот, тряпки, тряпка – она и есть тряпка, было усиление направленно на развитие тяжелой промышленности, чтобы новые станки, заводы, восстановить все это, наладить жизнь, электричество и свет, здания и так далее. Ну вот, и пошел я на рынок с приятелем. Мы долго ходили, один мужик говорит:

– Я вам клевые брюки продам. Вы что ищете?

Я говорю:

– Брюки.

– Я вам продам такие брюки замечательные, – «клевые» – не было тогда такого слова, клев, он тогда применялся в прямом смысле, рыба клевала или не клевала, нет клева. А тут «клевые». Ну, конечно, клевое место – где клюет хорошо, это правильно вообще. И вот он, значит, «клевые штаны», выставил, газету развернул, примеряй, говорит:

– Ты вот так примеряй, не одевая, если они по ширине растягиваются по брючине в разные стороны, значит, они тебе будут как раз, ни короче, ни длинней.

Сказал цену, завернул в газету, как фокусник. Деньги я отдал, он:

– Носите на здоровье, – и пошли.

Прихожу в общежитие, думаю, ну, приоденусь сейчас, приеду в Болшево, в нашу нищую семью, а тут у меня часы, тут у меня брюки новые, совсем другое дело. И вот прихожу, разворачиваю, что-то, думаю, не то. Ровно половина штанов, одна брючина есть, а вторая отсутствует. Я думаю – у меня же две ноги-то, извините, мне же не оторвали вторую ногу, как я эти буду, одну штанину носить?

Пошли, думаем – пойдем, мы его будем искать. Ну, конечно, не нашли мы его, ищи-свищи. Ну, с горя думаем – пойдем, вот тут есть какая-то закусочная, хоть поедим. Пошли, значит, заказали сосиски вареные и пельмени. Официант принес нам сосиски, мы их быстро съели и ждем пельмени, а он говорит:

– Сейчас, подождите, сварятся.

И вот, значит, это, мы ждем, ждем эти пельмени, а их не несут, не несут. Мы говорим:

– Парень, ты чего же нам не несешь пельмени?

Раньше официанты везде были, самообслуживание потом появилось. Он говорит:

– Вы уже съели их, пельмени, чего вам надо? Сидите вы тут, расселись.

Он видит, что мы зеленые, ведет себя нагло. Смотрит на нас честными глазами и говорит:

– Да вы их съели, все, идите отсюда, – и выгнал нас на улицу. Так мы ленинградских пельменей не попробовали.

В этот несчастный день было мне уж не до Эрмитажа, да и денег нет, осталось только на дорогу, что я там зарабатывал? За харчи отдал хозяйке, за пансион, и все. Часы купил. Одну штанину привез.

Сели в Ленинграде на поезд, и поехали в Москву, на Московский вокзал, то есть на Ленинградский, здесь с Московского на Ленинградский приезжаешь, а с Ленинградского на Московский сюда. Приехал в Москву, в Болшево, домой. Ой, как обрадовались мама, папа, все, меня облепили. А я кое-какие вкусные гостинцы купил.

И вот таким макаром я уже два года в техникуме отучился, на первой практике поработал. И начал учиться на третьем курсе. Учеба пошла как обычно, без особых трудностей, но я соблюдал определенный режим: зарядка, вовремя сон, с друзьями только в субботу встречался. Юра, мой брат, учился на третьем курсе МАИ. У него была красивая, спортивная фигура. У него поплоще грудь, не такая бочонкообразная, как у меня, допустим, а она у него такая, плоская, плечи шире, стройный парень был, замечательный, и его брали каждый год на физкультурный парад, на майские и ноябрьские праздники.

Участникам физкультурных парадов давали форму: свитеры и брюки в ноябре или в мае еще футболки. Но Юра планерным спортом занимался. На планёре (они говорят не «планер», а «планёр») летал, потом должны были вроде на самолет пересесть, на «кукурузник». И вот его отряжали участвовать в спортивном параде на Красной площади. Но я к чему? К тому, что ему давали красивый свитер, у МАИ цвет зеленый или еще голубой, таких в магазине не купишь. И вот он его мне даст поносить, и я хожу гордый, как будто я участник всесоюзного парада спортсменов.

У нас разделения одежд не было. Висят на вешалке рубашки в шкафу, берешь какая частая, наденешь, все, и отец, Юра и я были практически одной комплекции.

Мама однажды рассказывала:

– Отец сидит, подстригается в парикмахерской, а она приходит, ее парикмахерша спрашивает:

– Это сынок ваш, что ли, подстригается?

Мама:

– Это муж мой.

Парикмахерша:

– Со спины, я думала, что он совсем молодой.

Вот такая у него была, по-нашему сейчас, модная фигура. Он повыше ростом был, да. Брат давал мне этот свитер, говорит:

– На тебе, дарю со своего плеча, носи, – как Иван Грозный давал шубу со своего плеча. И я когда приходил в техникум в таком свитере, все: «Во, ты что, участвовал в параде на Красной площади, что ли?», или среди девочек я говорю: «Да, я спортсмен, вот в параде участвовал, свитер мне дали».

В техникуме опять староста группы был. Какая-то на меня всю жизнь накатывает волна: «Давай назначим тебя начальником». И вот эта Эсфирь Яковлевна, была классным руководителем, она взяла, назначила меня этим, классным старостой. Приходилось работать, выполнять ее поручения. Однажды Огурцов, наш учащийся, прекратил ходить в техникум. Она мне: «Поезжай, возьми с собой еще двоих, надо его навестить, посмотреть, что случилось, почему он в техникум не ходит». Я собрал манатки, то есть, своих двоих, мы пришли, Огурцов жил в Лосиноостровской.

Пришли, нашли, где он живет, заходим, а он сапожничает. Он инвалид, у него на левой руке кисти не было, как он там работал-то, я не знаю. Бросил просто техникум, да и все. Как его с практически одной рукой взяли в техникум на учебу? И он учился через пень колоду, а дружки у него были из шпаны. Мы с ним поговорили по-хорошему. Пришли к Эсфири Яковлевне, доложили: так и так, обстоятельства такие, Огурцов решил бросить техникум.

А дружки его решили, что Огурцов бросил техникум из-за того, что мы как-то не так доложили, но его за прогулы никто не исключал. Он продолжал после этого ходить в техникум, а может Огурцов был не причем, может быть из-за девушек. Нужен мне был этот Огурцов, сто лет. Дотянули его до следующего курса. Но он мне все равно говорит:

– Вот придут мои ребята, и тебе надают по морде, чтобы ты не ходил по домам.

Прошло некоторое время, действительно, как-то на вечере сидим в актовом зале в хорошем настроении, концерт идет, арии, дуэты, оперетта, юмористы выступают, веселый такой концерт.

Вдруг ко мне подходит Огурец и говорит:

– Пришел к тебе приятель внизу, и просит тебя выйти.

Я говорю:

– Какой приятель?

– Да вот такой.

А ко мне в техникум иногда приходил Юрка, я хотел, чтобы он в техникум поступил.

Я думаю, наверное, он пришел сюда, на вечер к нам, пойду, посмотрю. Выхожу из подъезда, а там малый какой-то стоит в фэзэушной шинели, и он, недолго думая, раз, мне вмазал. Я так нагнулся, хотел отмахнуться вроде, а он исчез. Я его спросил:

– За что ты меня ударил? – а он ни слова не говоря убежал. Я думаю, что это огурцовская команда, а, может, кто-нибудь и из другой команды, может, какой-нибудь парень решил, что я там за кем-нибудь поухаживал. История эта осталась загадкой. Ну ладно, бывают такие вещи, особенно среди молодых ребят, надо закаляться, как говорится, жизнь закаляет. Но осадок в душе остался на всю жизнь. Хочешь сделать добро людям, а получаешь по морде.

И вот кончился и третий курс, экзамены сдал, и поехал летом опять на практику. Распределили меня на Алтай изучать Салаирский кряж. Это уже была преддипломная практика, дело серьезное, и не то что на первой практике посылали меня работать проходчиком, шурфы копать. Я уже стал коллектором. Должность мне определили в нашем «Геолстройтресте», и никто не мог меня понизить. Поехал я в поле, а мои друзья по школе все лето развлекались.

А я каждый год трудился на полевых работах. Было это в 1953 году. В этом году в марте умер Сталин И. В., об этом чуть позже. Осенью 1953 года моих сверстников начали в армию забирать. Мы торжественно провожаем: то одного в армию провожаем, то другого, то третьего, а нас приглашали на проводы, и мы отлично угощались.

На проводах нашего друга Лифанцева познакомился с его двоюродной сестрой – она из Москвы. Она так ко мне прилипла, что я с ней иногда встречался, мне-то особенно некогда было ездить в Москве на свидания.

Я учился так, чтобы я после техникума мог поступить в институт. Да и вообще я хотел быть первым, за это, мне кажется, и получал по морде. Вот это честолюбие, оно и губит, все рвешься-рвешься, потом не получается что-нибудь, и все, человек раскисает, но ты должен эти неудачи преодолеть. Господь, говорят, посылает тебе, ты должен все это перетерпеть.

А мы тогда терпение не понимали. У нас не было такой идеологии, а у нас была идеология комсомольская, что комсомольцы, они добровольцы… Значит, все мы пройдем эти препятствия и всякие нарушения, то есть неприятности, и выйдем на светлую дорогу, комсомол – это чистые ребята, и все. Сейчас все это забыли, отняли у молодежи светлую мечту. Сейчас ищут какие-то тусовки по интересам, а интересы весьма далеки от морали. Праздник 8 Марта мы хотели отметить у моей знакомой в Москве, а тут объявили, Сталин умер. И мы свой праздник отменили.

Этот день я как сейчас помню, вначале электрички шли к Москве регулярно. Стою я на платформе, жду электричку, из динамика речь, кто-то говорит с грузинским акцентом:

– Мы должны сплотиться вокруг нашей партии, – и такой грузинский акцент.

Все мужики вокруг говорят:

– Кто это говорит?

– Берия, Берия Лаврентий Павлович, он будет, наверное, вместо Сталина, потому что он так и говорит, как Сталин, медленно.

А он ему, видно, подражал. Другой выступил, Хрущев Н. С., что ли: «Вот, мы потеряли вождя такого, и вот, мы должны… выше знамя…», и все. Еще кто-то выступал, такие траурные были выступления.

И брат мне говорит: «Я поеду в Москву». Выставили гроб с телом И. В. Сталина в Колонном зале, чтобы народ мог проститься с любимым вождем, а его действительно уважали и любили. И брат мой тоже поехал прощаться. Я не поехал, потому что уже электрички прекратили ходить в Москву, их остановили. Народ валил со всех мест, шел проститься с вождем, и они так забили Москву, что могла быть давка, так много людей хотели взглянуть на него в последний раз. Многие искренне горько плакали. Такая была всенародная скорбь.

Женька Евтушенко (он тоже, по-моему, МГРИ кончил) снял фильм, «Трубная площадь». А этот поэт Евтушенко, посмотришь на его рожу, он, может, там и патриотические стихи хорошо пишет, складывает, но видно, что прохиндей. Там и герои у него такими же физиономиями, нас представляют в Голливуде. В фильме энкавэдэшника играет такой актер лысый, где они такого откопали? Сейчас на глазах деформируют историю, очерняют советское время или замалчивают, вроде и не было такого времени, но мы-то были и есть. Тогда такой был порыв, прощание с вождем, с ним связывали и победы, и восстановление народного хозяйства, и индустриализацию страны, и многое другое.

И вот брат мой поехал в Москву, чтобы проститься с вождем. Целый день в толпе провел, и так и не попал в Колонный зал. Улицы были полны народу. Но никого не давили, пусть там не плетут ахинею, что в давке погибло много людей, все было отрегулировано, по этой вот, по Пушкинской и начиная с Садового кольца, все было перегружено автобусами и грузовыми машинами. Но люди, они как тараканы, некоторые даже под машинами проползали, даже женщины в пальто с воротником из чернобурки. После того, как прощание закончилось, много чего собрали уборщики: калош, ботинок, шапок, шарфов и оторванных воротников.

Но народ надо сдерживать, у нас таких стихийных массовых выступлений не было, все демонстрации и митинги с большим количеством народа были хорошо организованы. Но и при хорошей организации во время демонстрации по Красной площади, то в ГУМе располагались специальные солдаты, и когда, если там что-нибудь, мало ли, заваруха какая-нибудь, тут же вожди стоят на Мавзолее, они выскакивали, и разрезали всю эту толпу на части, локализовали, если какие-то там были бы недоразумения. Но никаких недоразумений в то время не было, даже сами демонстранты такого не допустили. Ну, и вот, Юра приехал из Москвы. Весь день провел в толпе, все брюки себе внизу оборвал, но в Колонный зал так и не попал. Народ шел и шел, шел и шел. Потом траурная процессия с телом И. В. Сталина проследовала в Мавзолей.

День не прошел, к надписи на Мавзолее «Ленин» таким же шрифтом красным гранитом добавили «Сталин». И я к чему это рассказываю? Что вот в 53-м году как раз этот перелом и произошел какой-то. Ну, вождь ушел, сейчас много литературы о том, как он умер, и все это можно там посмотреть, кто писал историю страны. И все вот как-то стараются какого-то изобразить из него как этот, типа Нерона, императора римского. Вот у Семиградского есть картина, называется «Светочи Нерона», замечательная картина такая, она мне очень нравится, там три или четыре столба, к столбу привязаны такие пожилые люди с длинными бородами. Нерон лежит, вокруг него богатое окружение, наблюдает за происходящим, а под старцами уже хворост выложен, и вот-вот их зажгут факелами. Кто они эти «светочи Нерона»? Это первые христиане, которых он очень быстро собрал, и сжег. Ну вот. Я это к чему? Это я к тому, что в то время нарождалась новая идеология, смена формации, а это значит бескомпромиссная борьба. По мнению некоторых историков из бывших дессидентов, Сталин был ужасный, деспотичный, что дальше некуда, чуть ли не Нерон. Но во время смены идеологий борьба неизбежна. Порядок надо было держать в стране, потому что нельзя так: чуть распусти вожжи, и лошади побегут. В эпоху Сталина люди знали, куда идут.

Вожди современной России много говорят о любви к Родине, о развитии и процветании, но не для всех. В связи с этим мне вспоминается картина Брейгеля-старшего, она называется «Слепцы». Там, на этой картине, нарисованы слепые люди, они так, друг за другом, за палку держатся, и идут по дороге. Впереди у них вождь тоже слепой, проводник, поводырь, или как их там называют, у слепых-то? И они идут, и валятся в пропасть, потому что слепой поводырь не видит, куда идет. И вот если не видит перспективы, как ни крути, никакой идеологии нет – все манн-манн. Мать родную продадут, никакой, ни одной нормальной работы нет, речи о переходе от социализма к капитализму и быть не может. Какие же слепые были люди, когда поверили слепым вождям и допустили, потеряли драгоценный бриллиант – Советский Союз. Все это еще аукнется, и неизвестно, какими бедами и катастрофами откликнется.

Глава XI
Окончание техникума. Преддипломная практика на Алтае. Защита диплома

Сегодня 17 марта, воскресение. Я продолжу свои воспоминания. Сейчас идет Масленица, и сегодня воскресение, это последний день Масленицы. Он называется проводы зимы окончательно, еще называли день этот по-разному: Целовальник, Прощеный день, Прощеное воскресение. Это кульминация всей Масленицы. Это уже перед Великим постом, и поэтому как-то уже заговение начинается. Все близкие люди просили прощения друг у друга и, естественно, с определенными обрядами.

Поминали усопших, ходили в баню – я тоже в баню схожу, потому что Марина сказала, что она мне белье поменяет постельное, и я помоюсь, чтобы чистым начинать пост.

Раньше перед постом: остатки еды люди сжигали, не выбрасывали, тщательно мыли посуду.

В храмах было вечернее богослужение, настоятель просит прощения у других священников. Дедушка знал все порядки, но советская власть так его напугали, что он и забыл все эти обычаи. А вот как прощения надо просить помнил: все верующие в храме кланяются друг другу, просят прощения, и в ответ на просьбу произносят: «Бог простит». Начинают совершать великопостные службы, на следующей неделе иногда проводились «тужилки» по Масленице, то есть, они как будто жалели, что Масленица закончилась.

Я вот сейчас дома-то один, маменька и Марина пошли в бассейн. Поскольку у меня радикулит, я идти не могу. Он у меня никак не пройдет, вроде отпустило вчера, а потом все, понервничаешь чего-нибудь – опять начинается побаливание. Я думаю, что рисковать-то? Там один раз окунешься в воду, а потом будешь болеть.

А Марина пошла, если ее пустят по моему пропуску, то тогда, может быть, останется мой пропуск, и я пойду на следующей неделе. А если у меня пропуск она переделает на себя, то будет сама ходить вместо меня с маменькой по воскресениям. Ну и бог с ними, пусть ходят, что будет пропадать, а то мой, может, радикулит у меня протянется до самого лета. А кто будет работать на участке?

Ну да ладно, я сейчас вспоминаю, на чем я вчера остановился, потому что так резко прервалось мое повествование, что я даже сейчас не помню. По-моему, я рассказывал, как мы переехали в Москву. 1953-й год был… пустили, по-моему, метро Киевская и Кольцевую, и Сталин И. В. помер, и отец уже работал в Госплане, был экспертом в отделе, я уже об этом говорил.

Госплан раньше был серьезным, важным учреждением – организация была очень мощная, в свое время Госплан возглавлял Вознесенский. Отец работал, когда Госплан разделили на перспективное планирование и текущее. Перспективное разрабатывало планы на перспективу, а текущее планирование – уже в пределах пятилетки, расписывало все по годам и кварталам. Отец остался в Госплане.

Удостоверение у него было красного цвета, как у всех важных государственных работников. Он иногда выпьет и показывает: «Красная книжка у меня».

Переехали в Москву, квартиру дали отцу на Кутузовском проспекте, в 22-м доме. Я уже говорил, как он стоял так косо, не поймешь, чего, а тут уже Драгомиловская шла, а дальше там, через несколько домов, был дом, где жил Л. И. Брежнев. На преддипломную практику я уже поехал из Москвы, и на занятия ездил уже в Мытищи из Москвы. Мне стало хуже добираться. Раньше на электричке 20 минут или 30 и я уже в Мытищах. А из Москвы вначале на метро по Кольцевой до Комсомольской (хорошо, метро пустили), а потом на электричке.

А от Болшево отходила ветка на Ивантеевку, тоже такое разветвление было. На этой ветке на Ивантеевку мы ездили за грибами – я потом, может быть, и расскажу, как мы за грибами ездили, очень интересно было – туда, в Ивантеевские леса.

Сейчас это – мы как-то проехали – ничего не узнаешь, все дома, дома, дома. Ну что они все в один муравейник собираются, просто ужас какой-то! И сейчас такую глупость, пристроить еще одну пристройку к Москве – какую-то новую Москву, Нью-Москва. Ну что это, зачем? Неужели земли мало? Построй ты, как Вашингтон, отдели ты от этих всех спекулятивных дел. Пока доедут согласовать, дать взятку до центра этого правящего – глядишь, его где-нибудь и расколют, этого взяточника. А тут все опять перемешают в одном мегаполисе.

Не знаю я, что из этого получится, но это дело другое, а я еду на практику, повышать свои специальные знания очень далеко. В эти же края должна ехать выпускница нашего техникума. И вот ее мама подошла ко мне и говорит:

– Вот, наша Светочка, мы знаем, поедет с вами, вы уж посмотрите за ней, а то она девочка скромная, как бы ее кто не обидел.

Она уже техникум кончила, а я только на практику еду, кто из нас за кем должен смотреть-то? И вот она:

– Вы уж присмотрите за ней, пожалуйста, чтобы ее не обидели.

Я говорю:

– Да не боись, – то есть, я так не сказал, это бывает.

Я говорю:

– Не бойтесь вы, я за ней посмотрю, и не беспокойтесь, все будет отлично.

И мы поехали до Барнаула, доехали до Новосибирска, где у нас должна быть пересадка. А я уже в Новосибирске-то жил, как вам известно. Приехали мы там – хоп-с, а поезд на Барнаул идет только через ночь в полдень.

В гостинице мест нет! Какие там гостиницы! Никуда не устроишься, да и денег не было особенно в гостиницу ходить. Я так думаю: «Дай-ка я пройдусь по Новосибирску, где мы жили раньше». Я прошелся, и вот мои детские впечатления куда исчезли. Мне в Новосибирске после войны было хорошо, и приятелей много.

А пришел, посмотрел, мне и дом-то казался раньше такой большой, а пришел, все стало какое-то маленькое. Стадион – Заельцовский район, сосновый бор, тоже все уменьшилось. Я походил-походил и вернулся, и решил: «Больше я не буду никогда возвращаться в те места, где у меня там какие-то хорошие воспоминания были». Настроение у меня было, вообще-то, неплохое, потому что я же двигался все-таки, вот уже преддипломная практика, потом диплом, и потом видно будет, куда господь повернет.

Пришел в центр города, походил мимо оперного театра – оперный театр шикарный. Он и сейчас-то лучший в России, у него такой купол, как в Кремлевском дворце, над куполом флаг развевается. Вот от Оперного театра мои впечатления не изменились. После небольшой экскурсии вернулся на вокзал, она, эта Света, сидит с грустным видом и говорит:

– Вот, ночевать негде, нигде никак не могу пристроиться, где, как ночевать не знаю, а уже вот ночь начинается.

А я говорю:

– Как так?

– Да и не разрешают сидеть и спать в зале ожидания. А куда деваться-то, в город, что ли, под куст пойдешь спать? Нет.

Я говорю:

– Ну пойдем, я, может быть, там уговорю кого-нибудь, – меня же ее мама-то попросила, чтобы я курировал – это слово такое, я и не знал, «курировать», курировать от слова «курить», что ли, я потом, когда уже начал работать, понял, что это такое, и тоже в министерстве. Я здесь над ней шефствовал, пошел:

– Пойдем, – и мы пришли с ней в комнату матери и ребенка.

Я говорю:

– Вот девушка, понимаете, она молодой специалист, ей приткнуться негде. Может, где-нибудь найдете ей местечко, пусть она у вас тут поспит, потому что нам завтра надо в Барнаул ехать.

А дежурная говорит:

– Да нет, у нее же детей нет.

Я говорю:

– Да нет, но будут.

– Она кто вам?

Я хотел соврать, что невеста, но говорю:

– Это, как говорится, сокурсница, едем мы в Барнаул, я на практику, она на работу.

– И откуда же вы едете?

– Из Москвы.

– Ой, господи! Да что же вас занесло сюда, так далеко от Москвы!

А у нас трест работал, я же говорил, по всей России и по всем стройматериалам, все централизовано, все было – попробуй, отверни в сторону, быстро тебя в колею поставят. Как Высоцкий пел: «А я из колеи вырвался и попер», – куда он там попер? Он с этой-то не мог справиться, с Мариной Влади. Говорит:

– Отдай жену дяде, а сам иди к Марине Влади.

Но это я так, к делу не относится. И заведующая говорит:

– Ну ладно, уж пусть она здесь поспит, а ты иди отсюда.

Я думаю: «Ну ладно, хоть она пристроилась, а я пойду, тут по залу буду ходить, как этот маятник, туда-сюда». Я ходил-ходил по залу, потом меня сморило совсем, я постелил газетку и на пол прилег. Прилег и заснул, и, видно, я поспал нормально, спокойно, потому что вещи мы в камеру хранения сдали. Вдруг что-то меня ногой пихает:

– Эй, ты, парень, ты чего тут разлегся? Что тебя, забрать в милицию?

Смотрю, открыл я глаза – а надо мной милиционер стоит.

– Что это ты на газете тут спишь, как все равно кошка и собака?

Раньше бомжей не было, даже понятия такого не было. Я говорю:

– А где же мне спать-то? У меня же вот билет есть, ехать мне надо в Барнаул.

– Ну-ка давай, вставай быстро, не положено тут спать.

Я газетку свою свернул, смотрю – а я лежу под витриной – такие были на ножках витрины для газеты, и меняли их каждый день. А газета оказалась «Гудок». И я под этой газетой «Гудок» прогудел полночи. Утром пошел, перекусить надо чего-то. Света по своим делам, я по своим, и я где-то, наверное, после обеда пошел, думаю: «Дай я в ресторан пойду, хоть щей поем или чего-нибудь подешевле». Пришел, сел за стол, официант подходит:

– Что угодно вам?

Я говорю:

– Да вы мне дайте что-нибудь подешевле.

И он мне принес суп, а напротив сел такой молодой вроде парень или мужчина, и он заказал закусочки разной, и «принесите мне 200 грамм водки в маленьком графинчике». Я тогда вообще водку не пил, думаю: «Как это он водку пьет с утра, сидит в ресторане, водка в маленьком графинчике». Я вообще тогда отрицательно относился к алкоголикам и тем, кто пьют. Этот молодой человек и не пьяница, может быть, а просто так, как раньше дворяне в каком-нибудь собрании или у кого-нибудь в гостях соберутся и в буфет идут, хряпнут по рюмочке, икрой или семушкой закусят, потом уже к обеду.

И я поел, выхожу, Света стоит, меня ждет. Взяли мы из камеры хранения вещи, сели в поезд, поехали в деревянном общем вагоне. Окна не открываются – тянешь, тянешь их, никак не открываются. Теснота, духота! Ну, тут недалеко ехать до Барнаула, доехали без проблем.

В Барнауле опять пересадка, надо ехать до Сорокино. Снова надо ждать и ехать дальше. В Барнауле мы остановились в гостинице. Ночь провели, а утром сели на поезд, поехали, а дальше пешком до Усть-Осихи, или как она раньше называлась.

Идем в Усть-Осиху, чемоданчики свои несем, пришли. Встретил нас Роднов Иван Егорович, начальник партии, такой крепкий, основательный мужик, сидит, что-то пишет. Встретил нас приветливо.

Они снимали дом под контору. В конторе люди толпятся: буровики, горные рабочие, шоферы. У начальника была подруга – полевая жена, она всеми командовала Я приехал, коллектором, а Света старшим коллектором. Роднов ей говорит:

– Ты вот старшим коллектором пойдешь, к Ольге, – она начальник отряда, комсомольская деятельница бывшая. Не бывшая, а она там, в тресте, комсомолом руководила, а тут она начальник отряда. Она тоже техникум кончила, но училась в институте уже заочно. Роднов Свету к ней наладил, а меня:

– А ты останешься при мне, я буду руководить твоей практикой.

Я же коллектор, мне не надо шурфы копать, я уже как барин ходил. А задача нашей партии была такая: моноклиналь среди спилитовой формации – это сейчас как некоторые напишут чего-нибудь про всякие компьютеры, ничего не поймешь, так и в геологии.

Значит, моноклиналь – это геологическая структура, сложенная вулканическими породами, излившимися в подводных условиях. Среди этих пород остались отдельные участки доломитов и известняков. Это все и есть спилитовая формация. Она выходит на поверхность в районе наших работ. В геологическом плане район относится к отрогам Салаирского кряжа. И наша задача была произвести детальную разведку известняков этого выхода, оценить их на предмет пригодности для получения цемента. Естественно, что мы сделали?

Я даже не буду всю методику разведки расписывать, но вкратце, чтобы понятно было, что я там не просто ходил туда-сюда, кое-чего делал.

Моноклиналь представляла в рельефе обрывистый склон небольшой горы. Склон надо было расчистить по всему выходу известняков метров 50. Добывать известняк предполагалось открытым способом – карьером. Кроме расчисток выходов необходимо было пройти несколько канав и подбурить с выходом керна не менее 80 %, отобрать несколько проб для полузаводских испытаний. Вот такая была задача поставлена.

Вертелись станки – старые станки, КМ-300, с ременной передачей типа Крелиус. В то время у нас ничего не было, ни бурового, ни горнопроходческого оборудования.

Геологический комитет, который был в царское время и потом уже при советской власти – технику покупали за границей, Нобели братья хозяйничали в нефтяной промышленности и других машиностроительных отраслях, а после революции они все свалили. И пришлось самим все в условиях экономической блокады придумывать: были шведские старые станки, а потом и свои начали выпускать. Наши станки, конечно, попроще, но надежней, пашут, как говорится, круглосуточно. Бурили скважины, опробовали и с расчисток пробы отбирали. Набрали мы огромное количество проб.

У Родного, у нашего начальника, была помощница Катя, старший техник, по должности – а по совместительству была его любовницей. У Роднова была в Москве приличная, дружная семья, двое детей. Он жене письма писал: «Дорогая, как ваши дела, как детишки? Я очень скучаю». Он плотный парень, хозяйственный и надежный мужчина. Роднову, наверное, лет сорок было с небольшим, а мне казался он уже матерым мужиком. А в поле у него была боевая подруга. Она с ним вместе и жила в одном доме, в конторе.

Мы с Катей опробованием занимались, ящики заказали на 50 кг проб. Всего свыше пятидесяти ящиков заполнили только одной технологической пробой для отправки на завод для пробного изготовления извести. После полных технологических испытаний необходимо разработать схему производства и так далее. На ящиках краской писали: «ГРП такая-то, номер ящика такой-то, вес такой-то».

Рядом с нами работал дед, приехал из Москвы, вначале колышки для топографов делал, сидел, топориком стучал. Этот дед нам помогал ящики забивать, прибивать этикетки, внутри клали опись, откуда взяли пробу, на схему наносили – в общем, работали много.