Текст книги "От Кремлёвской стены до Стены плача…"

Я был мальчик стройный и меня смотрели в балетную группу, в класс при театре. Говорят:

– Он староват, конечно, для начала, а так вообще бы надо бы ему заняться танцами. Есть у него задатки, слышит он ритмы и музыку чувствует.

Мама говорит:

– Иди, ладно, занимайся балетом, только ты учебу не запускай.

Между прочим в балетную группу на просмотр пришел сам, как-то меня тянуло это дело. Меня так опера «Евгений Онегин» поразила, когда я первый раз эту оперу послушал: ходят они там по сцене Онегин, Ленский, стреляют друг в друга. Я думаю, чего они друг в друга стреляют, чего бы им спорить из-за этой Татьяны, Ольга. Неужели стоит убивать друг друга из-за любви. У нас в деревне девок было пруд пруди, потому что всех ребят побили, а девки кровь с молоком, красавицы, в девках сидят, никто их замуж не берет. Татьяна унижается, пишет этому прохиндею Онегину, что очень любит его. Это письмо Татьяны я знал наизусть, а тогда я не понимал, что такое любовь. И вот, значит, чуть я не определился в балетную школу. Это сейчас если на меня посмотреть, я такой полноватый пожилой мужчина, а тогда я был мальчик аккуратный. Я тогда к молодой зубной врачихе ходил уже в Омске, она говорит своей подруге: «Смотри, какие ко мне стройные мальчики ходят».

Еще такая история случилась, как-то повлияла на мою психику. В нашем доме жила одна пара, такие дружные, ходили под ручку, они в кинотеатре перед кино выступали. Он играл на трубе, в небольшом оркестрике, а она отлично пела. Минут 20–30 перед началом сеанса они пели в фойе популярные песни, романсы, арии. Особенно мне нравилось, как она пела Хабанеру из оперы «Кармен». Они одевались артистично, модно, не так как мои родители. Отец ходил в военной форме без погон, в которой демобилизовался. Это потом ему в мастерской ширпотребе мясокомбината сшили костюм и шубу. А эти артисты всегда ходили элегантно одетые. А мы все по чердакам лазили, везде по крышам, как обычно, тайны все раскрывали. И вот однажды заходим на чердак, смотрим: веревки висят, белье сушится. А эта певица вроде стоит около белья. Мы думаем: ну, наверное, она белье вешает. И уже собирались уходить, потом посмотрели – мать честная, а она на веревке висит, повесилась. И с чего бы это? Вроде дружные такие были, и любили, под ручку все время. Мы оттуда убежали, взрослым сказали, приехали санитары и ее забрали. А вскоре уехал из города этот музыкант. Почему она так поступила, никто ничего так и не узнал, и на меня произвели глубокое впечатление. Эти моменты в детстве откладываются в психике.

Сейчас приучают по телевизору: каждый день убивают, как будто люди как мухи. Пишут перед показом фильма – смотреть детям до 12, до 16 и т. д., а они что, у родителей спрашивают, смотрят все подряд. Как французы говорят, (По-французски.): все проходит, все забывается, но все оставляет в душе человека следы.

Глава VIII
Жизнь в Сибири. Омск

Перевели нас в Омск, уже на сутки ближе к Москве. А в Омск приехали… тут у меня не было проблем, чтоб я как-то учился, я уже учился хорошо в этом классе. Вот я не знаю, по-моему, все-таки вот Роберт Рождественский тогда учился с нами где-то в 5 классе, наверное, или в 6-м, что ли. Город Омск мне очень понравился, тут Иртыш рядом, река Омка, парк прекрасный. И у нас квартира была, в доме на улице Революции, центр, а тут рядом и Иртыш, и пляж песчаный. Очень там молодежи много и хороший город такой.

В городе было несколько театров: «Красный факел», «Театр комедии». В театре комедий мы смотрели «Свадьбу в Малиновке», так брат мой чуть челюсть не вывернул от смеха. Все герои очень смешные. Попандопуло, Яшка-артиллерист, в театре все хохотали до слез. В «Красном факеле» ставили драматические спектакли.

Я участвовал в сборе пионеров Сибири. От каждой школы на эти сборы отправляли учеников. Этот сбор был очень хорошо организован, много было спортивных секций, кружков, и водили нас в театры.

В школе нашей учился мальчик Роберт Рождественский. Очень похож на нашего знаменитого поэта. Я не знаю, жил он в Омске или нет. Нигде об этом мне не удалось прочитать. По возрасту он практически как я. В классе звали его Робка, а вот родинка на лице уже тогда была.

Нам дадут какое-нибудь задание – изложение написать или сочинение «Как провел лето». Робка напишет так, что учительница наши даже изложения и читать не хотела, а вот все: «Вот Робик написал…», – он что-нибудь в стихах ей так отмочит, что она прям взахлеб читает и очень хвалит. У него талант видно тогда проявлялся. Отец, по-моему, у него был военный, и Робик однажды принес пистолет в школу и направил в парту и чуть малому одному ногу не прострелил.

Я, конечно, не уверен, что именно этот мальчик стал знаменитым поэтом. У меня не научное исследование, нет документальных подтверждений. Пишу, как я жил и душой своей воспринимал эту жизнь, какие вокруг меня происходили события на моем уровне развития.

В нашей школе в Омске были отличные учителя. Немецкий язык преподавала очень требовательная учительница. Она была депутатом Верховного Совета РСФСР, и очень строгая. Она по происхождению была из немцев Поволжья. Немецкий, который один год я учил, я за счет этого багажа всю жизнь прожил, и экзамены без проблем сдавал в институте. Другие учителя немецкого языка, по сравнению с нашей пожилой немкой, были просто пустое место. Одна из таких Матильда просто обомлела, когда узнала, что я знаю немецкие модальные глаголы, и стала меня чаще других вызывать читать немецкие тексты.

Омск – столица Колчака во время гражданской войны. О Колчаке я бы мог много чего написать. Сейчас его хотят выставить чуть ли не героем, спасителем России, а он был просто марионеткой стран, осуществлявших интервенцию в России. Дом, в котором мы жили, был построен еще до Колчака, и мы на чердаке искали какие-нибудь вещи колчаковских времен. Нашли медаль, которой Колчак награждал своих подчиненных. На медали был выбит символ в виде глаза в расходящихся лучах и надпись «И вознесет вас Господь в свое время».

Отец поработал в Омске год с небольшим. В Москву вызвали его и говорят: «Давай, переводим тебя в Армавир». Он обрадовался, в Армавире тепло, а всю жизнь мечтал жить на юге.

Мне не хотелось уезжать из Омска: там и рыбалка, и отдых, и ребята все свои, и во дворе тоже, подтягивались мы на турнике. Турник поставили – надо к армии семь раз подтянуться элементарно, я тут уже подтягивался на турнике, тренировался каждый день. И вот как раз и был главного инженера сынок, такой маменькин, намажет себе вареньем хлеб кусок белого и ходит ест, а у нас слюни текут, хоть особого уже голода не было, но все-таки голодновато было.

Улицы на окраине г. Омска назывались – 5-я, 6-я и так далее. После этих линий был пустырь, на котором организовали сельский рынок. Казахи, киргизы приезжали на рынок, привозили – баранов продавать, гусей, уток и многое другое, а сами закупали, что им нужно. А он приедет, у него кнут и он сидит в санях. А мы подходи к нему, вот так возьмем полу куртки, зажмем – и получается вроде уха, и мы ему: «Киргиз, свиное ухо надо?» А они же свинину не едят. «Ах вы, черти», – и нас старается кнутом этим опоясать. А мы все: «Киргиз, свиное ухо надо?» – дразнили их. В театр ходили, в парк, все интеллигенты, там я приобщился к чтению, читал много, уже научился читать быстро.

Продолжим мы свои воспоминания. Сегодня 14 марта, четвертый день, четверг у нас сегодня, четвертый день Масленицы – он называется, вообще говоря, «широкий четверг», или разгул, перелом.

В этот день приходилась середина масленичной гульбы. Позади уже три дня прошло, впереди три дня.

В этот день все гуляли с утра до вечера, плясали, водили хороводы, пели частушки. Молодоженов, которые женились недавно, сажали в сани и спускали с горы, при всех заставляли целоваться. Если уж кто отказывался – сталкивали в снег и засыпали их по самую шею.

Выходили в тот день и на кулачки, кулачные бои. Это, как говорится, бои без правил, как сейчас лупят друг друга до полусмерти. Но тогда, раньше, было более гуманно: по правилам, нельзя было прятать в рукавицу что-то тяжелое, бить ниже пояса, по затылку, как сейчас. Словом, в любой схватке русскому бойцу следовало помнить о чести, не терять голову.

Сходились на реке, бились сам на сам или стенка на стенку. Ну да ладно, бог с ней, с Масленицей, сейчас еще я несколько слов скажу, а потом уже перейдем к воспоминаниям.

Мы будем отмечать масленицу, в воскресение Прощеный день и окончание Масленицы перед постом. Будем печь блины, а сегодня мы ходили на рынок, прикупили кое-что к блинам.

Я очень люблю блины с селедкой и с лучком завернутые, с салом почему-то люблю, может, оттого что у меня дед был из Чернигова, то есть, хохол – хохлы-то, они очень сало любят. И говорят, холестерин – а что же у них холестерина нет ни у кого, хохлов? У нас давеча хохлы работали с утра до ночи, такие подтянутые, здоровые ребята. Сало едят и горилку пьют. Я тоже сало люблю завернуть в блин.

Вот, мы походили там туда-сюда по рынку, еще купили кое-что, сметаны, творогу, и пошли домой через железнодорожные пути.

Очень у нас неудобно ходить на рынок – просто очень опасно, особенно пенсионерам. Перехода рядом нет, вот и ползут старушки как муравьи через две железнодорожных линии: на Уваровку и вторая на Минск, я по ней ездил, я потом расскажу, как было дело.

Никто же из богатых людей-то не ходит на Кунцевский рынок, где подешевле. А пенсионеров малоимущих – он выручает, там можно купить все, неторопясь походить, посмотреть, чем торгуют.

Но я вспоминаю другие рынки, в Новосибирске, в Омске. Хоть в те времена особенно не поощрялась частная или ее называли колхозная торговля, но на рынках все была: овощи, мясо и т. д. Оторвусь на минутку от рынков.

Я вспомнил один сюжет, когда мы жили в Новосибирске, приключилась у нас такая история. Как я уже писал, мы очень любили реку Обь – река замечательная, широкая и полноводная. На реке были довольно большие острова, на которых росло много черной и красной смородины, и очень много черемухи, а также огромное количество грибов.

И вот, мы втроем – я, брат и еще один мальчик – ничего не говоря родителям, сели на пароход и поехали на острова, вниз по течению за ягодами. Километров, наверное, 15 отъехали от города, а может, и больше. Напротив острова причал, пароход остановился, мы с него сошли на берег.

Местный рыбак на лодке перевез на остров. На острове целый день. К вечеру должен пароход проходить к городу, и мы рассчитывали на нем вернуться домой.

На острове набрали много ягод, особенно черемухи. В Сибири черемуха почему-то очень сладкая. Из нее сибиряки даже начинку делали для пирогов. Пироги с черемухой, сладкие, вкусные, совсем другая ягода, чем у нас в центральной России.

Где-то после обеда, должен был пароход пройти мимо. Мы с острова кричим мужикам, которые на том берегу: «Лодку давайте!» – орем все втроем, как можно громче, громко, голоса уже надорвали. Один рыбак наконец-то услышал и приплыл за нами. Мы переехали с острова на берег, к причалу. Перебрались на причал, стоим, ждем.

Вокруг нас местные жители с мешками, все кто с чем, и мы с кошелками ждем этот пароход, обратно ехать. И выплывает наконец-то, как говорится, «из-за острова на стрежень» наш пароход.

Раньше пароходы плавали так медленно, как черепахи. Если еще вверх по течению, то это вообще – гаси свет, еле-еле. Пароход-то наш назывался хорошим именем: «Товарищ». И вот этот «Товарищ» прошпарил мимо нас во все лопатки и не остановился.

Народ заволновался, люди стоят на причале, трудно назвать причалом – сбитые бревна. Люди, орут: «Товарищ, товарищ! Куда же ты!» – а он, этот «Товарищ», и усвистел. А потом другой «Товарищ» еще через три дня должен приплыть.

Долго думали, что делать – один мужик говорит, здесь где-то узкоколейная железная дорога была, и там станция должна быть. Мы все:

– Давайте пойдем пешком.

Нам объяснили:

– Пойдете по этой дороге, потом повернете на небольшую дорогу. Не заблудитесь, идите.

Вот, мы пошли. В лесу быстро потемнело, ночь. Кругом кочерыжки эти, корни, спотыкаемся о них, у нас фонаря нет. У каждого у нас ножик был. Вынул я из кармана, вперед иду, нож в руке держу, страшно. Кругом светлячки светятся на головешках даже и летают.

Набрели мы в темноте на какую-то избушку. Для какой цели она была здесь поставлена, непонятно, может быть лесорубы жили, или может, охотники останавливались. Мы в эту избушку вошли, думаем: «Ну что, мы не дойдем так, потому что ночь, не видно ничего, давайте будем ночевать». И мы в этой избушке расположились, на нарах сбитых из жердей.

Только я стал задремывать, слышу – шлеп, шлеп с потолка и какой-то шорох кругом. Все начинает чесаться, что-то ползает по нам и кусается. Мы – спички были – зажгли спичку – матерь божья! Сколько же там клопов! И эти клопы, они так нас облепили, обрадовались – видно, давно не ели – что ребята пришли очень вкусные. И начали они нас сосать, кровь пить. Настоящие вампиры. Вылезли на воздух, на улицу, а там комаров полно, мошки.

И вот еле-еле мы прокувыркались без сна всю ночь, но я нигде не видел таких жирных, здоровых клопов. Хотя после войны клопы в Москве были, у моего тестя, они в старой мебели жили. Он боролся с ними отважно и изобретательно, но результат был небольшой. Мне было тогда страшно и удивительно: как же, там же людей практически не было, а клопы такие здоровые и жирные?

Светать стало, солнышко встает, осмотрелись, вот, она, дорога, ночью мы не сбились с нее. Пошли, топали, топали, топали – притопали на разъезд. Не разъезд, а маленькая станция, узкоколейная дорога, дрезина ходила. Ждали мы долго его, приехала маленькая дрезина. Мы сели в нее и поехали в Новосибирск.

Приехали домой – какой же нам закатили скандал! Вначале обрадовались, что вот, нашлись, молодцы все-таки.

– И где же вас черт носил? – они нас спрашивают.

Отец говорит:

– Я тут всю на уши, весь мясокомбинат, всю охрану, и всех пожарников и речников на уши поставил искать вас.

Они искали – искали и так где-то там… не знаю, где уж они нас искали – и на воде, и под водой, куда мы делись. А мы с корзинками, с ягодами заявились домой.

И мы не думали о том, что родители за нас беспокоятся – они так особенно не беспокоились, когда мы тут болтались где-то по речке недалеко, в пределах парка Заельцовского, бора соснового. Здесь-то мы – и ночью нас не было, и вечером не пришли.

Этот эпизод, он настолько мне врезался в память, что нельзя так поступать с родителями.

– Да что с нами случится! Что вы тут…

А они говорят – мама особенно воспитанием занималась – говорит:

– Если вы еще раз так поступите, я вас так выдеру, что вам… не хуже как раньше, как розгами отдраю.

Но она не розгами, она так, конечно, пугала нас, никто нас не лупил, ничего. Но вернусь я к своим событиям, которые происходили в Омске. Уехал отец в Москву – в Омске он как-то не прижился, работа вроде у него там неинтересная.

В Омске, я ничего так, подтянулся уже, немного подрос. К зубному врачу ходил, зуб лечил. Молодая врачиха, я ей нравился, наверное. «Ох, какие ко мне мальчики стройные приходят», – как она рассказывала другим женщинам.

Глава IX
Элитная школа в Подмосковье

Отец через некоторое время вернулся из Москвы и говорит:

– Все, собираемся, уезжаем. В Армавир меня пошлют.

Он очень хотел на юг попасть работать, потому что на юге там теплее, мы намерзлись зимой у бабки и везде.

Нам казалось, что юг – это вообще райское место, виноград растет, Армавир, красивое название. И мы заявились в Москву – оказывается, тут жить негде.

Оказывается, отец и от Армавира отказался. Встретил своего приятеля и устроил тот его в трест «Росмясо» – организацию республиканского подчинения, который заведовал всеми подмосковными мясокомбинатами. Он ушел из союзного министерства, говорит:

– Перспектив нет для роста.

Но я думаю, что он и сам в этом виноват: если б хотел расти, вырос бы. Он бы, может, и в министерстве замминистра бы был, а так… И вот, он встретил своего приятеля по институту и тот говорит:

– Вот я сейчас ухожу в Госплан, меня берут, а ты на мое место механиком в трест, главным механиком.

Отец, он же кроме института сельхозтехникум кончил, на Ростсельмаше работал, крутил гайки на заводе, молодой когда совсем был – лет 18. Грязный всегда ходил, руки были всегда в машинном масле, не отмывались. В институте холодильные установки изучал и другое мясоперерабатывающее оборудование знал, не только как колбасу делать. «Это, – говорил, – любой хохол тебе сделает», – а вот как сохранить продукты, как их перерабатывать – это очень сложная техника. Механиков тогда в области было очень мало.

Подмосковные мясокомбинаты по тем меркам были большие: в Можайске большой комбинат, в Клину, в Волоколамске, в Егорьевске, Серпухове. Во всех районах были мясокомбинаты. Трест осуществлял руководство над этими комбинатами: заготовкой сырья, планированием производства, различной продукции – ассортимент был большой. Трест кормил Москву. Продукция всегда была свежая и вкусная, поскольку комбинат располагался недалеко от магазина. Отец смотрел за оборудованием.

Мы стали жить в дачном поселке «Старые горки» недалеко от ст. Болшево. Щелковский мясокомбинат в Старых горках купил дачу для проживания сотрудников, но летом жил в ней управляющий треста. Принадлежала раньше эта дача Земляной А. В., по-моему, была такая детская писательница. Я, правда, никогда не встречал ее книжки, но она имела эту дачу.

Дача была для круглогодичного проживания, довольно большая, две веранды, второй этаж, мезонин, кухня, много комнат. Но дача немного была не достроена, кое-чего внутри недоделано. И мы поселились в этой даче. Поселились мы в этой даче, фанерой стенки обили в двух комнатах на втором этаже и поклеили обоями. Печку надо дровами топить каждый день, чтобы обогреваться. Нагревалась быстро и в этих комнатах было тепло.

Мама-то была беременная, Сергея родила. А мы опять в нищету в такую тут рухнули. До такой степени, что когда она в роддоме лежала, а отец ей мало что мог принести поесть. Другим роженицам сумками таскали, но мама была очень совестливая и ничего не брала. Да и не особенно угощали. Нет, трескают сами, а ей хоть бы предложили чего-нибудь.

Когда мы приехали в Москву, а это была наша основная цель, была осень и мне надо идти в шестой класс. Принесли мы документы в школу и нас зачислили: меня в шестой, а брата в девятый класс. Мы жили в Старых Горках, называлось это дачное место, в доме, который стоял на берегу с левой стороны реки Клязьмы.

Клязьма мне запомнилась еще, когда мы после войны-то останавливались в Щелково, у знакомых родственников, на один день. В то время это была широкая речка, на лодках парами катались. Как в той песне из фильма «Первая перчатка»: «Милый друг, наконец-то мы вместе, ты плыви, моя лодка, плыви», – и так далее. А когда мы приехали, Клязьма стала совсем узкой, обмелевшей речушкой.

В школу надо было ходить около 2 км через небольшой ручей, который впадал в Клязьму, по мостику, и поднимаешься наверх, проходишь там немного, вот и школа.

Школа была особенная что-то типа спецшколы, потому что там учились испанцы и русские, не каждого брали. Испанцы учились – это дети тех, которые в 36-м году – или в каком году, после гражданской войны – в Испании республиканцы воевали с Франко. Наши испанцам помогали, а после прихода Франко к власти всех республиканцев вывезли в Советский Союз, а их дети учились вместе с нами в школе № 1 им. И. В. Сталина.

И вот я пришел в школу на первый урок, посмотрели аттестат, табель, характеристику. Учился я уже неплохо. В Омске-то опять назначили классным организатором, но мне удалось спихнуть с себя эту должность. В нашем классе учился такой здоровый малый. Он все схемы рисовал. Что уроки преподают – ему до лампочки, он сидит и рисует электрические схемы, какие-то конденсаторы, сопротивление, потом лампы какие-то, и был он так увлечен вот этим. А литература какая-нибудь ему до лампочки. Я говорю: «Будет он старостой», – то есть, классным организатором. Классный руководитель – женщина меня пожалела и согласилась. В Болшево посмотрели мои успехи… доспехи… и говорят: «Мы его берем в нашу школу». Так я попал в эту элитную школу.

Я пришел первый раз на занятия. Везде, где я ни учился, ребята все были такие разболтанные, дисциплина там была, конечно, желать лучшего. А в этой школе совсем другая обстановка, посадили меня рядом с испанцем – Аурелио Мартин. Типичный испанец, что их описывать. Как говорится, испанец – он и есть испанец.

Анекдот хочется рассказать. Ехали двое в купе, черный негр и хохол, и сидят закусывают, каждый ест свое. Этот негр достал банан и ест – а тогда негры это была такая редкость, а тем более банан.

Хохол его спрашивает:

– Ты чего это такое ешь?

Он говорит:

– Чего – ешь? Вот, банан называется.

Хохол говорит:

– Ну дай попробовать.

Он ему отломил половину. Попробовал, поморщился этот хохол:

– Да, удивительно, такая еда есть.

Достает в свертке, в тряпочку завернутый кусок сала, отрезал, на хлеб положил и наворачивает – а они, вообще, прижимистые, конечно, хохлы-то. А этот негр его спрашивает:

– А это ты чего ешь?

А он говорит:

– Я это ем сало.

Негр говорит:

– Ну дай попробовать.

А хохол полный рот и отвечает:

– А чего его пробовать, сало оно и есть сало.

И вот таким образом и разошлись.

И что говорить об испанцах, испанцы и есть испанцы. И вот, посадили меня с этим испанцем. Начался урок, представила меня классу классный руководитель: «Вот, у нас новый ученик, так, так-то, Зарайский, Борис Зарайский. Зарайский, да? Ну ладно». А у меня двойная фамилия была, потому что родня, она и из Зарайска, и из Редкино, и у меня фамилия была Борис Редкин-Зарайский. Редкий я старался пропустить, упустить, спрятать, а Зарайский – «Зарайский», говорю, и все. И вот она представила меня классу. В классе было два испанца и две девочки: Аида Гонсалес и еще одна девица, но не помню, как звали.

Начался урок, недаром школа называлась «Школа № 1 имени Сталина». Раньше как, если Сталин – это все, самая лучшая фирма, гарантирует. И вот эта фирма – начался урок, все руки сложили перед собой и в рот учителю смотрят, никто не колыхнется, слышно, как муха пролетит, такая тишина.

Вначале как-то и непривычно мне это было, учиться так. Все сидят, как говорится, ручки сложив, и слушают. Учитель говорит: «Вот, запишите», – все – «хоп» – хватают тетрадки, карандаши, ручки и пишут.

Дисциплина, не то, что в Новосибирске, конечно. Он учил нас – это я уже рассказывал, как он нас: «Шапку снимите, поклонитесь в пояс – здравствуйте, товарищ учитель… Петр Иванович», – даже надо знать, как называть его. А тут и учителя менялись, зоология появились, литература, русский, математика, Конституцию изучали, историю, географию, и так далее. Я попал, думаю: «О! Смотри, какой класс-то, мне надо как-то налечь».

Девочка одна прихрамывала на одну ножку, на первой парте сидела – она отличница, у нее все пятерки, она такая аккуратная. Одета всегда отглажено, с белым воротником. Да и все ученики аккуратно одевались, девочки все с белыми воротничками, ребята тоже в выглаженных брюках, у кого ковбойки, у кого куртки – все было, родители к школе готовились как к Пасхе. Испанцев одевало государство в хорошую темно-синюю форму. И начали мы учиться.

Я думаю, и мне как-то: «И эта отличница, и эта», – Синаевская, девочка такая, Зоя, она мне очень нравилась, я прямо влюблен в нее был. Она как-то в шестом классе – она вся была сформированная, и бюст у нее был, и талия тонкая, и все остальное, которое привлекает ребят, да и вообще всех мужиков – она уже очень привлекательная. Я думаю: «Ну ладно, надо мне как-то тоже в передовики выбиваться, что ж я?»

И я начал тут, вспомнил старые наставления своей учительницы сельской и начал каждый день долбать эту науку, только перья летели. А потом, я не только долбал, я говорю, я хромал по русскому языку, потому что системных знаний не получил с первых шагов. В деревне какой язык – народный, все мать да перемать. А я подтянулся, но хромал, конечно.

Учительница русского языка и литературы – она старушка такая была высокая, с палкой, ей тяжело в школу с книгами и тетрадками ходить было – я ее все: «Людмила Ивановна, сейчас, давайте, я вам принесу эти тетрадки», – а у нее тетрадок целая куча, она их наперевес – и идет. А я у нее тетрадки возьму, на плечо повешу, и быстро мы с ней докандыбаем до школы.

Она надо мной так шефствовала: мы с ней начали писать историю этого поселения Болшево, Горки. Она писала, а я переписывал аккуратно в альбом со старыми фотографиями. Хотели мы с ней сделать такой красивый альбом, чтобы осталась чего-то для истории. И у меня почерк красивый был, я работал над почерком. Дочь моя Марина говорит:

– Ты сейчас так пишешь, что можно в рамку вставить вместо картины.

Как мусульмане, они изречения из Корана, каллиграфия у них хорошая, у мусульман – в рамку, и все, «Аллах акбар».

Лидия Ивановна меня выделила из всех учеников, а литературу я любил, стихи эти у меня как от зубов отскакивали, я их наизусть, трам-трам, та-ра-рам. И шестой класс я кончил, уже практически одна четверка была какая-то.

И спортом занимался, и эта школа, она такая была образцовая, по всем статьям. Физкультурой занимались: бегали и прыгали. Я однажды – как это было дело – на лыжах мы ходили, а у нас преподаватель по физкультуре все с секундомером ходил на шее, замерял чего-то, потому что сдавали нормы ГТО – «Готов к труду и обороне», а для нас, мальчишек, было БГТО – «Будь готов к труду и обороне», нормы. И вот эти нормы мы должны сдать и быть готовыми к труду и обороне.

Президент Путин В. В.сказал вчера, что «надо вернуться опять, как было все». А массовый спорт ушел куда-то. Съехали на профессиональный бокс, только и могут разбивать рожи друг другу, и вот до такой степени, что упадет один без сознания. Все, «Нака-ут», публика в восторге. Спорт должен быть частью национальной идеи. Как вообще в Торе говорят у евреев, там написано, что еврей не должен пить и быть физически здоровым парнем. Будешь трезвым и здоровым и в остальном будешь успешным.

В школе, на физкультуре, зимой нормы сдавали на лыжах – я встал на лыжи, поехал. Я в шестом классе-то подтянулся, уже повыше ростом стал и как-то постройнел. В шестом классе – это сколько же мне было тогда? Наверное, пятнадцать лет, что ли. Учитывая мои скоростные темпы бега в учебе с препятствиями в четвертом классе, я остался на второй год, я, конечно, на год был старше остальных учеников.

И я на лыжах когда бежал, видно, сбился и срезал половину дистанции, и прикатываю туда, еще никто не приехал, а я первый пришел. А Кузьмич говорит:

– Ну ты даешь, молодец, хорошие ты показал результаты.

Секундомер он посмотрел – нет, чтобы посмотреть, что я там срезал половину – а он это:

– Все, теперь мы тебя будем записывать на районные соревнования по лыжам.

И потом эти подтягивания на турнике, на брусьях, упражнения – руки вверх, руки вниз – комплекс упражнений БГТО мы все сдавали и участвовали в соревнованиях.

И этот год очень быстро пролетел. В коллективе месяц, два прошло – и я уже стал своим парнем. И нас было пять человек ребят, и мы все дружно всегда ходили вместе и играли в футбол зимой. Бегали по колено в снегу. У Юры Юдакова был фотоаппарат «Фотокор». Работал он как все старые фотоаппараты. Вставляли в него пластинки и открывали крышку «щелк» затвором – негатив получается. Мы занимались фотографией, кружок у нас был по фотографии – в школе кружков много было. И по фотографии мы ходили в школьный кружок, а дома у него наверху, на втором этаже, – у него дача была большая – мы там занимались, проявляли пластинки и печатали фотографии.

Некоторые серьезно занимались лыжами. Друг у нас был Виктор Боговик – он побыстрее стал расти, уже в седьмом классе готовился стать военным летчиком. Много времени спортом занимался. Бегал на лыжах, и тренировался на спортивных снарядах.

Он первый вкусил плоды женской ласки. Было ему лет семнадцать. Родители его погибли в войну, разбомбили их где-то под Днепропетровском, и его воспитывала тетя, которая работала сестрой-хозяйкой в доме отдыха газеты «Правда», она сняла Виктору комнатку рядом с домом отдыха. Виктор свободно ходил в дом отдыха, хотя туда так не пройдешь, только по пропуску, режимный объект, издательство газеты «Правда», ведущая партийная газета. А он туда ходил как к себе домой. Тетка – уважаемый человек. Однажды как он рассказывал, что одна какая-то отдыхающая глаз на него положила, и никуда он от нее не отвертелся, она его в свой номер зазвала, он у нее всю ночь провел. А днем нам все рассказал.

Он утром:

– Я вот в первый раз с женщиной.

У нас глаза на лоб вылезли, говорим:

– Как ты это такое?

А он говорит:

– Ну, – детали рассказал, все, как, что и зачем.

Мы так были поражены:

– Что это, как это ты, – еще не дозрели, видать, до этого.

Наша компания была очень дружная, спортом занимались, катались на лыжах, бегали вместе на разные дистанции.

Сижу я дома, слышу, свистит кто-нибудь с улицы, два пальца засунет в рот – как свистнет! Мама говорит:

– Вон, твои пришли, свистят, иди.

Я пошел, они мне разрешали, мы не хулиганили, ничего, хорошие у нас ребята были.

У Севки была большая библиотека наверху в мезонине. Его дед – академик, собирал книги всю жизнь, когда он умер, читать эти книги охотников было мало. И я ходил в гости к Севке, брал и читал все, что хотел. Особенно приключенческую литературу – взахлеб. И всех я перечитал, и Данте, письма Вольтера к Екатерине II.

Кроме книг хранились альбомы с гравюрами – каждая гравюра тоненькой бумажкой переложено, открываешь, смотришь – мать честная, как нарисовано глаз не оторвать! И мы этой дружной компанией так и кончили шестой класс. Я кончил шестой класс без единой четверки, а экзамены мы сдавали с четвертого класса.

Наступило лето, это речка, волейбол, танцы. В волейбол играли каждый день, приезжали ребята из Москвы, дачники, некоторые из них в волейбольных секциях занимались. Так что уровень игры был очень высокий, и мы насобачились, подтянулись. Хоть я еще не мог допрыгнуть выше сетки-то как следует. Но к седьмому классу я подрос, вытянулся и пас у меня был отличный.

В седьмом классе комсомол приняли. Все происходило серьезно и торжественно. Ездили мы в Мытищи, в районный комитет комсомола. Там с нами в начале беседовали за красным столом сидели старые большевики.

Спрашивали, политграмоту, как, что, зачем устав ВЛКСМ, обязанности комсомольца. Мы все это отрапортовали, и нас приняли в комсомол. В комсомоле мы были, старались отвечать повышенным требованиям в нашей школе имени Сталина – это тебе не просто так, колледж какой-нибудь, шалтай-болтай.