Текст книги "От Кремлёвской стены до Стены плача…"

А разместился я в доме у одной хозяйки, партия комнату для меня снимала. Геологи по стройматериалам в основном работали в обжитых районах, снимали один дом под контору, другой еще под что-нибудь. А все, которые работали в партии, снимали у местных жителей, которые постояльцев пускали. А в деревне какие доходы? Мы для них как манна небесная свалилась, если геологи работают, значит район будет развиваться. И мужики наши все пристроились к одиноким хозяйкам по дому, а тех за это крепко и горячо любили.

Я пошел по деревне в дом, который мне рекомендовали. Хозяйка, пожилая женщина, говорит:

– Да, можем пустить тебя, хорошо, вот, у нас тут комнатка есть такая, светелка, будешь в ней спать спокойно.

Я говорю:

– Мне же надо, чтобы то-то кто-то меня кормил, готовил.

А они говорят:

– Не беспокойся, мы тебя будем и кормить. Будем брать немного.

Это как у меня уже опыт был по первой практике, я думаю: «Отличные условия, все, спасибо».

В этой семье в тот момент были одни женщины: самая пожилая бабушка, у нее дочь средних лет, у нее еще две дочери. Одна разведенная осталась с ребенком. Вторая замужем, с грудным ребенком, мужа забрали в армию и младшая лет восемнадцать, красивая девушка. Ой, какая красавица! Она не похожа на этих рыжих своих сестер, она, наверное, с алтайскими какими-то кровями, смуглая, с тонкими чертами лица.

Мы ее потом замуж выдали. Очень симпатичная была девица. Замуж вышла без любви, просто в деревне мужиков не было. Через две недели пришла к матери и говорит:

– Все, больше к нему не пойду, тошнит от него.

Меня потом молодожен к ней приревновал, хотя никакого не было на то повода. Один раз сходили, и то я не один с ней ходил, за ягодами. А, видно, бабки донесли ему, что «вот, он с ней ходил в лес», он меня приревновал, пришел к нам пьяный разбираться.

Дома хозяйка-то была, которая средняя, и она его выгнала, говорит:

– Иди отсюда, еще будет тут права качать!

А он хромой какой-то, не было хороших мужиков.

И я у них устроился жить и ходил, канавы документировал. Канавы документировал, керн описывал, пробы отбирал.

Потом я ему чертил формы отчетности, а Роднов ходил по хозяйственным делам – у него такой саквояж был брезентовый, можно его распустить, и он становился большой и положить много всякого добра. Он говорит: «Я в банк поехал», – или из банка, с этим саквояжем, инкассаторы возили раньше деньги в таких саквояжах.

И жили мы, не тужили, потому что я теперь уже не был прикован цепью к шурфам, упали оковы – как говорится, «оковы спадут, и свобода вас радостно встретит у входа».

Настроение у меня было отличное, радостное. Я иду на участок, солнце светит, тепло, кругом речка течет прозрачная, девки тут сено убирают. В полдень они раскатали на берегу глину, раскатают дорожку, как сейчас польют в аквапарке водой, и едешь на заднице, и туда, в речку бух – и все, и купаешься с девками, шутки, смех. Назад домой идешь – в лощине дикая смородина, малина росла. Девки тоже:

– Ха-ха-ха-ха-ха, приехал тут геолог. Ну-ка, лови его, сейчас мы его поймаем!

И давай меня гонять вокруг скирды:

– А мы его сейчас поймаем и с него трусы снимем! – такое развлечение.

Я думаю: «Вот-те на! И хоть бы одна была, а то все бегают тут, стараются трусы снять». Одна схватила меня:

– Какая у тебя упругая попа!

Это другая статья, я не буду раскрывать, для интриги. Как говорится, надо вначале интригу закрутить, потом развязку – а тут вся жизнь, она интрига и сплошные развязки.

И я пошел однажды на речку, по речке с бреднем лазили с этими девками, рыбу ловили. Домой возвращался через малинник. И так думаю: «Дай-ка я малинки поем». Вспомнил, как десятник у меня уплетал клубнику в Новгородской области, и думаю: «Дайка я малинки поем».

И иду, малина сладкая, а в распадках Салаирского кряжа крупная. И вдруг там какой-то шум за кустами. Я думал, может, это наш буровой рабочий малину собирает – он тоже вроде в эту сторону пошел – говорю:

– Петя!

А в ответ мне:

– Р-р-р-р!

И я как кинулся оттуда, а он в другую сторону Смотрю – вон там пятками вертит, задницей, побежал в сопки. Оказывается, медведь там малину ел.

Я думаю, он мог мне и сказать: «Что ты пришел мою малину есть?» – дать лапой по голове, и отлетела бы моя глупая голова в сторону. Я рассказал девкам об этом случае, они говорят:

– Да, тут бывает, мишка ходит, не один, вы поаккуратнее там по малинникам-то шастайте.

С питанием я отлично устроился. Кормила меня самая пожилая бабушка, как своего родного. Квасу большую кружку поставят. Зеленый лук обязательно, отварят картошечки, суп, все, как положено, и яйца вареные, и молоко – кормили меня нормально.

А потом вдруг – кормили, кормили – а потом вдруг яиц нет. Я у бабки спрашиваю:

– А вы чего это мне яйца не варите, все один лук, картошка.

А она говорит:

– Куры перестали нестись.

Я думаю: «Ну ладно, я посмотрю». В ларь залез, где они зерно хранят, руками пошарил – а там, в зерне, яиц до хрена. И она хитрила, значит, чтобы меня попостнее кормить. Ну, я ее разоблачил, конечно, она смеется:

– Вот какой ты, вообще! Влезешь ты в любую дырку, и нашел ведь яйца – я их так спрятала далеко в пшеничные зерна, – это так обошлось шуткой.

Потом свадьба. Пришли сватья, сватается к нашей молодой девице, я думаю: «Господи! Смотри, какая ты красавица, все при тебе, а ты за такой крючок собираешься замуж выходить!» Мне было так за нее обидно – а куда деваться? Эти три девки, маленький пацан.

Он там бегал по двору, ему лет было, наверное, шесть – и повторяет, не для протокола: «Блядь-блядь, блядь-блядь».

Я говорю:

– Что это, – у бабки спрашиваю, – что это он говорит?

Там принято в деревне говорить просто так, без этикета.

– А он, – говорит, – мать называет так, потому что муж убежал, а он ее так называл иногда.

Я думаю: «Кто же ее так называл из взрослых, а он подхватил – дети как губки впитывают». Но это не для книги. Я еще тогда понял, что нельзя говорить плохие слова, если вы не хотите, чтобы дети вас не копировали.

Сватья ушли, мать дала согласие на брак.

На свадьбе со стороны невесты должен быть мужчина – посаженный отец. Они говорят:

– У нас будет наш студент, будет за мужика, посаженный отец.

Я говорю:

– Ну ладно.

Мать невесты:

– Ты согласен?

– Да, согласен.

– Садись, будешь во главе стола, твое место.

После всех формальностей свадьба приехала в наш дом.

Пришли гости, на дворе накрыли стол. Трава мягкая, гуси не ходят, не нагажено нигде. Это у бабушки Маши выйдешь, смотришь – куры или гусь был один или два – наступишь, смотришь – опять в гусиный или куриный помет попал. А тут нет, двор чистый, как газон.

Поставили стол, сбили из досок скамейки. Меня посадили в центр, а молодые приехали, их встречают, крик, шум и всякие обряды. А они потом подходят к матери, посаженный отец рядом – это не как манекен сижу – а веду себя, как настоящий посаженный отец, строго смотрю на эту свадебную суматоху.

Перед свадьбой бабушка старая на задах что-то затеяла. В этом месте у них небольшая печка стоит, на печке бак с брагой, потом змеевик, и ручеек течет, змеевик охлаждает, а из змеевика – кап-кап-кап – капает. Я подошел и спрашиваю:

– Вы чего это такое делаете?

А она говорит:

– А это мы, сейчас ведь свадьбу надо готовить – самогон.

Я говорю:

– Да?

– Хочешь попробовать?

– Я вообще это не пробовал, не стремился попробовать алкоголь.

– Да ты не бойся, вот, попробуй.

Какой-то мутной жидкости налила одну треть стакана, а я попробовал: «Ну, – думаю, – и дрянь», – меня чуть не стошнило. Добрая бабушка первак налила. Он такой крепкий, и я хлебнул изрядно и думаю: «Как же они его пьют, такую вонючую жидкость?» Весь день и ночь гнали самогон и разливали в трехлитровые бутылки. Она эти четверти – такие бутылки большие трехлитровые, по-моему, четверть чего, я не знаю уж, мерки-то – назывались они четвертями.

Хозяева эти большие бутыли расставили равномерно по всему столу. Закуска: квашеная капуста, огурцы, редька потертая, простая вся эта еда, картошечка с укропом, лук зеленый, яйца вареные – отварные и жареные куры. Наливают, командуют, хозяйка, в основном:

– Ну, давайте, наливайте, – прямо по стакану по полному.

Хоп-с – они выпивают залпом – раз, закусывают, песни поют. «Горько!» – свадьба, как везде, в кино сейчас показывают. И целуются они там – ой, господи, так мне жених этот не нравился, просто не возможно, слюнявый какой-то, и все.

А эта, я думаю, эта третья дочь, может, она и не от того мужика, от которого эти все блондинки? Она темная, красивая.

Не успели оглянуться, только выпили:

– Давай еще! Давай за то, за се, – и запели «Когда б имел я златые горы и реки, полные вина…»

Почему-то все песни деревенские – они «когда б имел златые горы» – это такая мечта, которой наш крестьянин никогда достичь не мог. «Все отдал бы за ласки, взоры, лишь ты владела мной одна». История эта известная – он ее увез и бросил, вот тебе и златые горы. И вот они все: «Когда б имел златые горы». Откуда они, златые горы, возьмутся в крестьянстве в нашем, во время войны, в послевоенные годы, когда мы хотели подтянуть народное хозяйство, индустриализовать страну? Нам после революции-то никто особо не помогал, все старались, как говорится, нас окучить.

Все говорят: «Вот, мы железный занавес создали, чтобы не изолировать нашу страну, людей от капиталистических стран». А эти капиталисты нас окружили и объявили нам бойкот по всем статьям – и во внешней торговле, и по всем прочим статьям. Только после Генуэзской конференции, где Чичерин заявил, что возможно сосуществование стран с разными политическим направлениями, немножко внешняя торговля пошла.

А здесь мы на этой свадьбе угощали, чем Бог послал, гуляли. Все пили очень много – кое-какие мужики были, а в основном бабы – пили-пили, потом кто перепил-то, брык, и упали спать прямо тут, на траве. Спят-храпят, а потом встают, опять пьют. И такая вот петрушка два дня, с перерывом на ночь, правда. Потом молодые, после первой ночи, уехали к жениху – пошли они, чтобы как-то интимную часть дела устроить. Первая ночь прошла нормально. Невеста была девушкой, а потом не стала.

И вот отгуляли свадьбу мы, я уже у них там как родной человек стал. А они все мне прислуживают, как крепостные, стараются угодить. Я поставил стол под большой липой, за столом чертежи чертил к дипломному проекту. А когда соседи приходили, бабушка им:

– Тихо-тихо, он ученый человек, студент у нас, пишет диплом.

Я говорю:

– Не мешайте, идите, не гремите своими ведрами, а я тут буду заниматься.

Иногда пойду в контору, там поработаю, формы какие-нибудь начерчу для отчетности – ходил на буровую посмотреть, какая порода идет, категорию пород проставлял каждый день. Категория пород всегда вещь спорная. Буровики хотят, чтобы я им категорию повыше ставил.

Буровики, здоровые мужики, говорят:

– Если ты нам высокую категорию не поставишь – порвем тебя на части.

А там как, чем выше категория, тем больше зарплата. А если он бурит по каким-нибудь глинам или еще по чему-то – оно само идет, а я ему поставлю, как будто они бурили известняки – это что же за геология такая? А они говорят:

– А то мы тебя утопим в речке.

Я говорю:

– Ну и ладно, топите, а вас посадят в тюрьму.

Многие из них уже отсидели, и этим их не запугаешь, у них там, на зоне, геология своя. Здесь у буровиков курорт, а на зоне другие условия.

Молодые, вроде, начали жить нормально, прошло недели полторы-две, прибегает молодая вся в слезах, говорит:

– Я больше к нему не пойду!

Ей мать говорит:

– Как это ты не пойдешь? Замуж вышла? Вышла. Все, иди, и чтобы я тебя не видела.

А она говорит:

– А я не пойду, я его не люблю. Меня тошнит, когда он слюнявыми губами целует.

Она ей говорит:

– Как же ты его не любишь-то? Все равно жить надо, лучше мужиков нет.

Ну ладно, она поплелась домой, назад.

Так и жили, он работал трактористом. Этот ее муж, недоделок, очень ревновал свою жену чуть ли не к каждому телеграфному столбу, и ко мне в том числе. После того похода в лес за ягодами никак не мог забыть.

Однажды приходит после работы, у него руки грязные, у меня рубашка светлая была – а он мне так:

– Я тебе! Ты что к моей…

Я говорю:

– Успокойся, кто к твоей жене, кому это надо!

А он:

– А что она все сюда бегает?

И меня ткнул грязными лапами, рубашку испачкал. Хозяйка говорит:

– Ну ты, падла, будешь еще выкаблучиваться со своими ревностями, я чтобы тебя не видела больше никогда! – и зятя выгнала. Она такая здоровая, рыжая, блондинка: – Будешь ты тут у меня еще права качать! – и он ушел, и на этом инциденты всякие исчерпались.

Я так сезон прокувыркался. С девочками из отряда Ольги особенно не контактировал, хотя они часто приглашали меня к себе в гости. Ольге-то я явно нравился. Но отряд их отправили в другое место, и они уехали. Там надо было оценить предварительно возможность расширения основных месторождений, канавки покопать, шурфики, описать и дать заключение о запасах известняков для изготовления цемента. Начали цементный завод строить, а запасов всего на пять лет. На первой практике мы известняк разведывали на бутовый камень, чтобы он крепкий был, а здесь – чтобы он был определенного качества, чтобы из него можно было сделать хороший цемент.

Эта практика прошла у меня быстро. Лето кончилось, в середине сентября собрался и поехал в Москву. Роднов ко мне привык и отпускать не хотел, да и в деревне девки заскучали. Говорят:

– Ты веселый, без тебя будет скучно.

Приезжаю в Москву – на практике я деньжонок заработал немного. Когда приехал, первым делом купил себе костюм в магазине на Кировской. Была такая улица Кирова, а сейчас почему-то Мясницкая – что это за Мясницкая, какая-то Мясницкая, кто тут мясо ел или продавал? Нашему поколению непонятно – была улица Кирова, все ясно. Киров был деятель – один из создателей Советского государства. Убитый врагами народа. А сейчас строй поменяли, улицы стали Мясницкие, и тащат все из бывшего Советского Союза, кто сколько унесет. Как бабушка Маша говорила:

– Хорошо живет.

Я говорю:

– А чего?

– Как! Он так хорошо живет, тащит домой, тащит, и такой толстый, гладкий, и каждый день в вине.

Вот у нее было понятие хорошей жизни. А через некоторое время:

– А это Ермакова, который тащил, посадили в тюрьму.

Я говорю:

– Ну вот, а ты говорила, тащит.

В то время еще я пацан был, когда Евангелие ей читал.

А тут я приехал – сейчас на Мясницкую, раньше улица Кирова. Здесь был лучший магазин мужской одежды. Каждый день перед открытием очередь, хвост был длинный, костюм не купишь за один день. А мне повезло, я купил довольно приличный, серого цвета. Он немного узковат был, но брат мне говорит:

– Ты как хлыщ выглядишь в этом костюме.

Я простоял очередь, купил костюм и легкое пальто в клетку. Рита его помнит: «Какое-то бежевое в коричневую клетку, не очень».

Я говорю:

– А мне кажется очень модное. Я в перелицованном пальто ходил, когда еще в техникуме учился.

А тут приехал с практики, костюм, ботинки купил и пальто, рубашки – приоделся.

Пошел однажды в магазин за хлебом или еще за чем-то – еще когда в Болшево жили, стою в очереди, одна женщина говорит:

– Вот как хорошо выглядит, какой интеллигентный мальчик, молодой человек.

В Москву перебрались в 1953-м году – приехал с практики.

Однажды отец пришел с работы с важным каким-то документом:

– Видишь, какая на папке печать. Это моя личная печать. Этой печатью я опечатываю особую папку для важных документов. Папку каждый день надо сдавать в первый отдел. Я сейчас опять поеду на работу и ее сдам. Хочешь, покажу я тебе один документ?

Я говорю:

– Какой такой документ?

– Да вот, ты видишь: «Утверждаю – его собственная подпись Г. Маленков».

А он с начальником ходил к Маленкову, и какие-то они документы по развитию отрасли докладывали, а потом утвержденный документ получили с надписью: «Утверждаю. Председатель Совета министров».

– Вот видишь, Маленков. Понял, на каком уровне я работаю?

Я это написал к тому, что всего через три-четыре года я встретил Г. М. Маленкова в других условиях. После смерти Сталина И. В. начали его соратники власть делить, и Маленков Георгий Максимилианович, он как раз остался председателем Совета министров. А Хрущева Н. С. выбрали первым секретарем ЦК КПСС. Получилось двоевластие, коллективное руководство.

Вопреки разговорам, что Маленков Г. М. был пустое место, на самом деле он сделал много полезного. В частности Маленков Г. М. курировал создание водородной бомбы, а это дело для Советского Союза было жизненно важным. Участвовал в аресте Л. П. Берия. Маленков Г. М. до 1957-го года с Хрущевым никак не могли найти язык. Маленков выступал за коллективное руководство страной. Хрущев Н. С. на словах тоже был за коллективное руководство, но внутри стремился к единоличной власти, как лидер руководящей коммунистической партии.

Идея коллективного руководства была поддержана многими кругами общества, в том числе многими соратниками Сталина И. В. Но Хрущев Н. С. все больше становился неуправляемым.

В 1957-м году Каганович, Молотов и Маленков и примкнувший к ним Шепилов объединились и хотели Хрущева снять с должности первого секретаря КПСС.

У них ничего не вышло – наверное, кто-то их сдал. Атмосфера в стране была очень сложная. Хрущев, как и Маленков, выступал за либерализацию управления и общества. Ну ладно, оставим мы этих руководителей с их разборками, погрязших в смертных грехах. Я вернусь к своей жизни.

В моей жизни простого человека легче соблюсти требования не впасть в семь смертных грехов, потому что чем меньше человек, то и грехи-то у него какие, пустяшные. Конечно, бывают грешники вроде Раскольникова – убил бабку, грех какой, а так ведь у маленького человека грехи-то маленькие.

Это у больших людей, если все подсчитать, сколько у него всяких перегибов по православным правилам грехов тянут они по крайней мере на какой-нибудь круг седьмой Дантова Ада, в чистилище или где там, как Данте изобразил.

В техникуме я учился последний семестр. Последний семестр был, в основном, посвящен технике разведки: буровые дела, горное дело и другим делам. Преподаватель по бурению приносил плакаты и рассказывал про нефтяное бурение, роторный стол. Глядя на его плакаты и слушая пояснения, я думал: «Зачем всю колонну-то крутить на глубину двух километров? Надо как-то, чтобы наконечник один крутился, а колонна вся стояла. Через стол, конечно, подавалась бы туда, по мере углубления скручивались буровые трубы, буровой снаряд. Не надо энергию тратить, чтобы провернуть такую огромную колонну». Но, оказывается, я опоздал со своими идеями: уже создан турбобур, который на забое вращает долото. Так что изобретатель из меня не получился.

В техникуме в кабинете марксизма-ленинизма произошел еще один случай, который как-то повлиял на мое отношение к людям. Кабинет был отлично оформлен: на стенах плакаты об истории партии, карты с местами основных выступлений рабочих; районы, в которых особенно активно члены РСДРП вели свою работу на заводах и фабриках; диаграммы, показывающие как революция так быстро как катком прокатилась по всей России, как быстро установилась советская власть, как быстро рабочие и крестьяне к власти пришли.

Плакаты были прекрасно художественно оформлены под стеклом. В один несчастный для меня день я шел между стеной и столами и задел плечом за карту России. Карта соскочила с крючка, на котором она висела, упала и разбилась. Я думаю: «Ну все, у меня тут будут неприятности с этой преподавательницей, которая вела марксизм-ленинизм».

Предмет она вела отлично, у нее хорошая дикция, голос поставлен. Предмет знала прекрасно. Бывают ораторы от природы талантливые, врожденные преподаватели. Как в начале перестройки выступали проповедники американские, по телевидению показывали, он с Библией в руках ходит свободно по сцене, костюмчик отличный. Вокруг него помощники, небольшая музыкальная группа. А проповедник так рассказывает содержание Библии, как будто сам только что был участником описанных в Библии событиях.

Упало красочное панно с революционным содержанием и разбилась, и я думаю: «Ну, сейчас придет она, хозяйка кабинета марксизма-ленинизма, и будет мне киндык».

Она пришла, говорит:

– Что же такое? Как ты мог разбить панно?

Я говорю:

– Да вот, – и сознался, что, шел мимо – не шел мимо, а продирался сквозь столы, чтобы сесть, и задел плечом за панно, и оно упало. Я так расстроился:

– Вы меня извините, – я говорю, – очень виноват.

Она:

– Ну что сделаешь, все, как говорится, се ля ви, – она, конечно, так раньше не говорила, это уже потом.

– Не беспокойтесь, ладно, соберите, я сейчас уборщицу позову, она тут подметет все. – У меня есть такой же плакат под стеклом, и мы сейчас с тобой его и повесим.

И мы повесили, и как будто ничего и не было, она, видно, директору не сказала.

Вот такая случилась история. Я после очень был благодарен своей преподавательнице, что она не устроила из этого никакого скандала.

Я приехал с практики, приоделся. Первый семестр отучился, в основном все предметы закончились, последним курсом был курс экономики.

Женька Романов, председатель месткома и вместе с которым мы в волейбол играли, вдруг стал преподавателем. Экономику преподавал: расчет стоимости, составление сметы, чертит на доске таблицы, диаграммы.

Он очень девок любил. И занятия проходили в модном шерстяном костюме темно-серого цвета с искоркой, раньше модный был такой цвет. Костюм английский, дорогой. Мы его называли не Женька, а Евгений Иванович, и он учился уже в Политехническом институте на заочном геологическом отделении. А поскольку он был председатель месткома, вот его и оставили при техникуме.

Последний семестр закончился, мы успешно экзамены сдали и приступили к написанию дипломной работы. Чертежи – я всю эту свою моноклиналь разрисовал, как положено, отчертил. Дипломный проект у меня был – детальная разведка этого месторождения и все прочее.

Дали мне руководителя, Розанов В. П. Он работал в Геологическом институте Академии Наук СССР. Я ходил к своему руководителю и получал ценные указания. У меня не хватало материала по общей геологии Салаирского кряжа, для главы «Геология района», и я обратился к своему руководителю. Он говорит:

– Какие у тебя вопросы? Ты что, план сделал?

Я говорю:

– Вот план.

– Ну, хорошо, это нормально.

Я говорю:

– Вот, у меня тут геологии района нет.

– Ну ладно, я сейчас пойду, посмотрю в отделе.

Я его час, наверное, ждал, а то и больше. Розанов высокий мужик, такой крепкий, рыжеватый, представительный еврей.

Принес мне, тоненькую книжку нашел – он, оказывается, в библиотеке ее искал, в институтской:

– Ты ее только не потеряй, принеси, сдай мне назад.

Я говорю:

– Хорошо, хорошо, обязательно верну.

И я книжечку эту взял, и все оттуда списал: стратиграфию, тектонику, геоморфологию и другую геологическую дребедень.

Иногда я ходил к нему домой на улицу Чкалова. Дом этот был заселен видными геологами. Мой руководитель был доктором геологоминералогических наук, а в техникуме он подрабатывал деньжат. У него ведь молодая жена. Так что он консультировал меня на дому, особенно ценных указаний я от него не получал, но он должен просмотреть, подписать все мои чертежи, карты, схемы, отзыв написать, и все прочее.

Где-то в марте – в апреле 1954 года я должен защищаться. Диплом я написал без особенных напряжений. У меня заготовок было много, я уже кое-чего написал заранее.

Принимал меня мой руководитель у себя дома. У него отдельный письменный стол. Настольная лампа с зеленым абажуром – у меня мечта была, чтобы у меня была зеленая лампа и отдельный кабинет. Женат он был вторично на молодой, красивой еврейке. Они, евреи, все на молодых женятся – со старыми женами они не живут, особенно ученые или творческие работники. Считают, что молодые женщины придают им творческие силы. Молодых женщин, которые хотят выйти за престарелого академика очень много. Академик умрет, а она останется молодой, состоятельной вдовой.

Однажды приходит его жена с катка, румяная, в белой шапочке – он-то уже под 50, тоже еще мужик не совсем раскисший. А она прямо красавица приходит с катка яркая, разрумяненная – тогда модно было на катке кататься.

Вот она входит, он к ней:

– Лапочка, – туда-сюда, – заходи, посиди со мной. – А ты собирай свои чертежи и вали отсюда, – вроде так, только немного покультурнее.

Ходил я к нему, ходил, диплом написал обстоятельный, показал все свои знания. Он отзыв написал, и написал мне: «Заслуживает хорошей отметки». Мать честная! Хорошей отметки! Как же, у меня все пятерки, а если я диплом защищу на четыре – все, все мои труды накрылись медным тазом. А мне отсрочку дали от армии на год только до сентября 1954-го года. А в сентябре, если бы я пролетел бы с этим делом, то я в 5 % выпуска, которые могут поступать без экзамена в институт, не попал – мне диплом с отличием не дали.

А если и сам руководитель так написал, то рецензент и тем более не будет поднимать оценку, зачем ему? Я не стал спорить со своим руководителем, бесполезно. Раз уж написал, исправлять не будет. В Академии Наук-то сидят не Иваны или Емельяны, а Ювелиан или Вольфовичи или еще какой-нибудь, такой, что не выговоришь. В основном, иностранного или иудейского происхождения. Они очень упрямые.

Например, были на экскурсии в Израиле, остановились около Гефсиманского сада, а нашему автобусу негде припарковаться. Я говорю экскурсоводу-еврею:

– Попроси шофера автобуса немного подвинуться.

А экскурсовод:

– Бесполезно, ни за что не подвинется, он же еврей!

Таким образом, я находился в подвешенном, сомнительном состоянии. Взял свой диплом, все работы, графику – у меня папка такая толстая была, я на ней написал ниже в скобках «Дело о разводе с Мытищинским индустриальным техникумом» и понес рецензенту.

Рецензент посмотрел и говорит:

– У тебя блестяще сделано все, нормально, ты заслуживаешь отличной отметки. Это что-то этот Розанов не то написал – да я его знаю, он, – говорит, – вечно старается прижать, такой гусь.

И написал мне рецензию «отлично». Я защищался, отстоял, один выступил: «Да, хороший диплом», это тоже хорошо. Но рецензент настаивает:

– Нет, я считаю, что он заслуживает более высокой отметки, потому что вот у него, смотрите, это же детальная разведка месторождения, а не какие-то там предварительные. Здесь у него расчеты буровых, расчеты этих горных выработок, и все прочее, и схема эксплуатации разработана, как этот карьер вскрывать, с какой стороны, и все прочее.

Он выступил таким образом, и эта комиссия согласилась:

– Да, это что-то, давайте мы все-таки ему «отлично» поставим. И поставили мне «отлично», и я тут вздохнул.

Некоторое время прошло, мне дали диплом. «С отличием», – написано красными буквами, диплом с отличием. И все, я уже свободно мог в число 5 % от выпуска, поступить в институт без экзаменов. Всю жизнь я стремился, поднимаемся по вершинам знаний, как еще в Новосибирске, в школе в углу класса стоял бюст Демокрита, что ли, и еще кого-то, а рядом плакат, на нем написано: «Только тот может достичь сияющих вершин знаний, кто будет карабкаться по этой стене к этой вершине славы упорно и настойчиво». Вот смысл, там как-то короче было, тот, кто может скрестись, ползти на карачках по этой пирамиде, может достичь вершины. Залезешь на вершину: «Ау-Ау!» – никто не отвечает. Чем глубже познание, тем сложнее жизнь, чем выше знания или выше блистательные вершины, тем более одинок становится человек. И я хотел блистательных вершин, все думаю: «Наверное же, есть они, эти блистательные вершины», – и это честолюбие, самолюбие, чтобы быть первым. Тут я переживал, конечно, потому что это такой переломный моментик в жизни. Защитил, получил диплом с отличием, на этом я сегодня завершу, пойду, сегодня будем блины печь. В Прощеное воскресенье мы всегда печем блины, и пойду, посмотрю, а то, может, тесто убежало, меня опять поставят в угол.