Текст книги "От Кремлёвской стены до Стены плача…"

Глава X
Определение жизненного пути. Геологический техникум

Продолжим наши воспоминания. Сегодня 15 марта, Масленица продолжается, каждый день там имеет свои значения. Сегодня, прежде, чем заниматься воспоминаниями, я скажу, что чего-то я очень расстроился: вчера мучился и сегодня. Потому что вот то, что я надиктовал, получился большой объем. И Андрей все говорит мне:

– Вот, присылай мне по электронной почте все, что ты надиктовал.

И мы с Мариной вчера промучились: не проходят они, большие файлы и все. Марина вчера вечером посоветовала разумно, она вообще очень умная девочка, она мне говорит:

– Папа, давай твой большой диск я возьму с собой на работу. На работе пошире компьютеры, память пообъемнее, и может быть, там все это пойдет.

Она попыталась, и ничего у нее не вышло, потому что и с ее компьютера тоже не проходит.

Я говорю:

– Можно же их разделить на кусочки.

Сам пытался разделить, большие файлы, часовые, допустим, я их начал дробить на два. А Марина тут позвонила маме, она пришла ко мне в компьютерную и говорит, что Марина тоже научилась их делить и удается переслать Андрею. Она кое-что там переслала, и у нее ящик почтовый забился, и говорит:

– Нет, все, не принимает пока.

Причем Марина файлы передавала не по порядку. Я думаю, что при такой системе все перемешается, такая будет каша, что по порядку вообще ничего от текста не останется.

Но я же не дурак: все-таки написал на дисках, и пусть это не будет никакой книжкой, а будут воспоминания на дисках. Я что-то так разнервничался что-то, и вот у меня даже как-то и желания меньше стало вспоминать свое житье-бытье.

Вот она, техника современная, иногда от творчества отвращает, как говорится: раньше пером крык-крык-крык, смотришь – писал-писал Лев Толстой и написал тысячу страниц. А тут все зависит от техники. Так же вот и техника: раз – ящик переполнен, ракеты не могут взлететь. Ну да ладно, в общем, сегодня пятница, поэтому я буду сегодня покороче делать свои записи.

Мы остановились на том, что брат мой Юра поступил в МАИ, в Московский авиационный институт на приборостроительный факультет, а я поступил в индустриальный техникум на геологическое отделение.

Пришел в техникум, но прежде чем перейти к описанию моего обучения, хотелось бы написать несколько слов о том, как проводили свое свободное время, каникулы.

Очень часто, особенно во время каникул зимой ходили в Третьяковскую галерею. В галерею ходили как в храм, по залам ходили медленно, картины рассматривали долго и тщательно, старались понять идею, которую хотел передать художник зрителю. Такой у нас получался праздник. Ходили в музей Революции, в В. И. Ленина, музей Красной Армии.

Особенно вспоминается новогодняя елка в Колонном зале. Отцу на работе дали билет пригласительный, но почему-то только на одного ребенка. Я уступил этот билет старшему брат, и Юра пошел на елку в Колонный зал. Пригласительный билет был необычный, праздничный, нарядный: его раскрываешь, а оттуда выдвигается ракета. В ракете сидит маленький мальчик – Новый год, а Старый год прощается с ним, и Новый летит на этой ракете. И очень красочное было это приглашение. Юра сходил на этот бал, а я как Золушка сидел дома. Но Юра все в красках мне детально рассказал: какой был Дед Мороз, Снегурочка, дети, елка, нарядная, красивая. Елки проводились по всей Москве во время каникул. В конце праздника выдавали подарки. Мы очень ждали, хотя они и были не очень разнообразными. В красивой шкатулке или мешочке печенье, конфеты, мандарины, шоколад.

Летом каникулы проводили в основном на воздухе. Я хотел бы остановиться на одном эпизоде. Юра был влюблен в свою одноклассницу Варюхину Юлю. Я уже писал, что вечером организовывали танцы на пяточке под радиолу: фокстрот, танго и вальс. На танцплощадку-то не мы ходили особенно, я и в юности опасался ходить на танцплощадку, там свои порядки, а на пяточке были все знакомые.

И вот Юра влюблен был в эту девочку Юлю: девушка она стройная, такая худенькая, с хорошей фигурой. После танцев мы идем втроем. Когда проходили мимо нашей улицы Юра ей говорит:

– Ну, я пойду домой.

Она:

– Ну, иди.

Он:

– Ну, я пойду, – и он, значит, идет домой.

Он думал, что она попросит его проводить ее. Но она этого не сказала, а он был такой стеснительный. Я говорю: «А я тебя провожу» и иду с ней, не бросать же девушку одну. Думаю: «Ну, что же это такое-то? Что же он такой нерешительный-то?» Доведу ее до дому, на лавочку сядем, посидим, она мою ручку возьмет, так, пальчиком нежно погладит. Ну, я, как говорится, думаю: «Как же? Это симпатия моего брата, а я с ней сижу на лавочке?»

Говорю:

– Ну, до свидания, иди домой.

А вот он так вот робко с ней поступал, и ничего у них не получалось в смысле дружбы и любви, ну, не в таком смысле «любви», как у нас вот «лямур», «лямур» – это значит заниматься любовью в таком прямом вульгарном смысле. И вот в эти зимние каникулы, особенно в 7 классе до поступления в техникум, была ужасно холодная зима.

Когда я в школу ходил, я начал дневник писать: сшил тетрадку себе из листов, бумаги не было хорошей, какая-то серая, коричневатая бумага. Я это все сшил вместе, отец показал, как переплетать, я переплел и стал дневник писать. Почесал в затылке и думаю: «Ну, что же это в дневниках-то пишут, господи? Ну, пошел я, погулял, какие-то надо заметки, отношение к людям в этом дневнике. Кому это надо?» Никак у меня этот дневник не шел, а зимой на каникулах, когда делать нечего, думаю: «Может, про любовь написать, вставить, какую-нибудь девочку, что ли, придумать?» Ну, так я пописал-пописал некоторое время, ничего путного из этого не вышло, и бросил я писать этот дневник.

Лето в Болшево проводили замечательно: на дачах аспиранты тоже болтались, отдыхали. Они с нами, с пацанами играли в карты на берегу Клязьмы. Играют так в козла: кто проиграл, того другая пара за ноги, за руки начинают возить по траве, раскачивать и в речку закидывать с обрыва. Мы-то ладно маленькие были, а аспиранты, здоровые ребята, возьмут нас, тоже бездельники, по-моему, и размотают и так закинут, что будь здоров, на середину.

А вот когда мы выиграем, то надо этих аспирантов тоже закидывать в реку. Так вот они же здоровые мужики, мы там вчетвером, приглашали соседей их раскачать. А карточный проигрыш – это святое дело. И возьмем их, возим-возим задом по траве, и тут около берега, бывает, и не докинем, шлепнутся они туда, в грязь, выходят оттуда; и второго тоже за ноги, за руки, там уже посильнее его закинем: в воду он плюхнется, там, где поглубже. Вот так развлекались, кроме волейболов и танцев, и всего прочего.

А зимой однажды одна девочка пропала, искали ее, но так и не нашли. Не знаю как они ее искали, от ст. Валентиновка в Старые Горки вела дорожка. По этой дорожке жители Старых Горок ходили на станцию, чтобы ехать в Москву.

Вот однажды мы катались на лыжах около этой тропы с крутого берега Клязьмы. Мы один раз проехали, другой по одной и той же лыжне. Лыжи стали тормозить и на лыжне, смотрим, что-то такое зачернело – мать честная, это девочка эта. Ну, она не девочка, девушка уже, ей лет 18 было, и она мертвая. Мороз, замерзла. Оказывается, она шла с электрички, кто-то ее стукнул по голове и сумку забрал. А сумка… Что в этой сумке может быть – господи? Вот ведь какой бандитизм после войны был.

Потом, правда, навели порядок, начали шерстить, в Москву никого не пускать без прописки. Вот такие жизненные моменты как-то откладываются в душе. Мне в то время всех было жалко: то кошку жалко, собака хромает – жалко. Ну, не то чтобы я был такой, размазня-парень, целеустремленный был я по-своему.

Начались занятия в техникуме, первый урок, все собрались в актовом зале. Директор строгий мужчина все нам рассказал, как порядок, соблюдать дисциплину, занятия не пропускать, не опаздывать. В техникуме каждую дисциплину изучали в отдельном классе, аудитории были специализированные: в одной общая геология, в другой – история партии, третья – литература и т. д. Мы перемещались не как в школе, переходили из одной комнаты в другую. Директор говорит: «Вы уже все, взрослые люди». Разрешалось курить учащимся техникумов: «Курите, ребята, можно». Курите – так не сказали, но то, что курили – никто на это внимания не обращал. А я-то уже бросил курить в четвертом классе. А когда я в школу имени Сталина приехал, классная руководительница и учителя за нами смотрели и принюхивались. Если от кого-нибудь как из табакерки пахло – все, разборки устраивали. В техникуме я уже не курил, времени стоять в курилке у меня не было.

И вот начал я учиться, первый урок по общей геологии перподавательница Эсфирь Яковлевна, такая еврейка с формами. А ручки у нее такие были пухленькие, такие нежненькие, и на пальце у нее был перстень с александритом. Этот драгоценный камень особенно меняет цвет в зависимости угла зрения. Повернешь под одним углом зрения – один цвет, потом другой угол – меняется цвет. Мы думали, когда геологию еще не изучили как следует, что это его свойство естественное, зависит от настроения человека, кто его носит. «Когда у нее плохое настроение, так он вот так вот светится, когда хорошее – вот так» и определяли.

Эсфирь Яковлевна была от природы преподаватель, очень свой предмет любила и старалась эту любовь привить нам. Контингент преподавателей в техникуме был очень хороший, потому что они, преподаватели, в основном на дачах жили, и некоторые постоянно преподавали в институте, в высшей школе. Эсфирь Яковлевна – геолог, но ездить на полевые работы уже не могла.

Геолог Оболенский был солидный педагог, высокий, черный, седоватый мужчина, с большим перстнем на пальце, у него были длинные, но немного толстоватые, крепкие пальцы, покрыты черными волосиками. Весь вид у него благородный, говорили, что он из знаменитой семьи Оболенских. Он тоже преподавал геологию, петрографию, палеонтологию, все прочее. Математику преподавал Котлов, небольшого был роста, вот как Путин сейчас примерно, но такой аккуратный: костюмчик всегда шерстяной темно-серый, в такую полосочку, в искорку отглаженный, галстучек. Он прекрасно рисовал и был хорошим графиком: он многие стенды в техникуме делал сам. «Контрольная работа» напишет на доске – ну, залюбуешься, почерк красивый, приятно смотреть. Математику, мне она очень легко давалась, и от ее изучения получал огромное удовольствие: тригонометрия, синус, косинус. Раньше, когда брат учил тригонометрию, для меня синус, косинус, тангенс и т. д. были как темный лес. Что за косинус такой? Тангенс, котангенс, синусы, косинусы. А у Котлова все так было легко и просто, так он хорошо преподавал: мы, все ребята, ему старались подражать во всем: ботинки вычищены, рубашка выглаженная.

Электротехнику преподавал Спицын. Тоже такая мутотень, то есть сложности: синхронные генераторы, асинхронные генераторы, потом косинус фи, сдвиги и все прочее, коэффициент полезного действия, как соединять-разъединять обмотки, перемотки, схемы и все прочее. Но он тоже доносил это легко и хорошо, нравилось мне.

Потом еще был преподаватель по основам строительства и архитектуры из Министерства стройматериалов, видный мужчина.

Преподавали нам такой предмет: «Топливо, топки и котельной установки».

Как сейчас помню эту дисциплину преподавал высокий, лысый мужчина. Он такой добрый был вроде как. Он все нам говорил: «Вы смотрите на меня, я мягок, а внутри коготок. Я вас на экзамене буду строго спрашивать: дымогарные котлы Шухова, трехбарабанные, двухбарабанные, как они топятся?»

Оказывается, есть топки, которые могут торф жечь чуть ли не при 50 % влажности, половина воды. И вот все это придумано нашими учеными: Шуховым и другими. И вот это топливо, топки, и какие топлива существуют изучали.

Мы ему благодарны были за то, что он открыл нам политехнический музей. Часто нас туда водил и рассказывал о наших знаменитых изобретателях и ученых и как необходимо целеустремленно работать, чтобы открыть или сделать что-то новое в технике. Пугал он нас экзаменами, а когда курс закончился, он говорит мне:

– Собери все зачетки, заполни «Зачет», я распишусь.

На первом курсе литературу преподавала аккуратненькая женщина, лет, наверное, 60 или 55. Мне тогда после 50 лет все женщины старухами казались, а сейчас мне самому вон, в два раза больше, а я все вроде как молодой. Как вспомнишь – так вздрогнешь. Так вот, она была такая аккуратная, почему-то у нее на одном из пальцев одной фаланги не было.

Она всегда причесанная, всегда волосок в волоску, литературу любила и хорошо преподавала. «Евгения Онегина» знала наизусть и всех наших классиков. Она кончила Смольный институт, и один из последних выпусков. Вот прекрасный природный вкус и стиль Смольного института, старалась сохранить и привить его, чтобы мы не такие были обалдуи, а обалдуи с тонкостью души и добротой сердца. Из «Евгения Онегина» я положенные по программе отрывки наизусть знал, лишь бы ей угодить. Сочинение напишу какое-нибудь, на полтетрадки, а то и на целую: у того подсмотришь, как написать, тут спишешь – и получался такой здоровый талмуд. И вот такая жизнь началась, отличная от школы.

Я школьную зоологичку-ботаничку помню, она принесет на урок плакат под мышкой, раскатает, повесит на доску, а у нее нос был, на крысу похожий, такая она, она вся вытянутая, и скажет:

– А сейчас, ребята, мы изучим внутреннее строение крысы.

Разворачивает плакат, там крыса, разрезанная вдоль, и на картинках она булавками приколота к доске, и вот она:

– Вот, печень, почки и другие органы. А завтра мы будем препарировать лягушку.

Мы говорим:

– Как же мы это, препарировать лягушку-то будем? Они же живые.

Ну, они уже не прыгали, когда мы их препарировали. И там в этой сталинской школе еще и огород был.

Наша зоологичка-ботаничка каждому ученику огородик дала и приучала на практике изучать жизнь растений. Каждому отрезали 2 на 3 метра кусок земли, и мы на нем выращивали растения. Наблюдали, как они растут, все записали в дневник каждый день, приходилось полоть грядки, поливать огород, подкармливать растения. Потом начались каникулы, мы на свои огородики ходили совсем редко, но в августе мы вообще не ходили.

А пришел я в сентябре: мать честная, у меня все там выросло. Я их и не полол ничего, а помидоры, смотрю, лежат красные, и огурцы огромные. Всего было по пять кустиков каждого растения, какая-то репа выросла. Все овощи надо было собрать, описать и составить отчет. Так на практике изучали развитие растений и животных.

В техникуме система образования другая – преподаватель объясняет материал и после этого говорит: «Откройте тетради и пишите», диктует основные положения того, что она рассказала. И она продиктует все это, и идешь домой. Такая метода мне очень понравилась, если все пускать на самотек, никто ничего не запишет, а в памяти уже отложилось.

Через много лет я кончил институт, академию, работал и решил пойти на компьютерные курсы уже в наше прогрессивное время, в бывший Дворец культуры Всесоюзного института легких сплавов (ВИЛС) авиационной промышленности. Это был хороший Дом культуры «Сетунь», и при нем были компьютерные курсы. Вел курсы очень квалифицированный специалист, молодой, бывший военный.

Очень его методика была похожа на ту, которую использовали в техникуме. Даже слова были те же, которые вернули меня в юность. Он говорит:

– Открывайте тетради, пишите и не отвлекайтесь. Запишите по пунктам: первый – второй – третий, нажимайте такие кнопки и такие.

Перед этим, конечно, все объяснит. А записи, твердо усвоенные, использовали в работе постоянно.

В техникуме много внимания уделяли физкультуре, правда, физкультурники часто менялись. Один хороший физкультурник: он показывал фотографии, когда он участвовал в спортивном параде на Красной площади. Они там какую-то пирамиду делали. Он сам гимнаст, и на фотографии он наверху стоит, и все, чуть ли не Сталин, на него смотрят.

Спортивные достижения закончились, он запил. Поскольку специальность у него была преподаватель физкультуры, то взяли его к нам в техникум.

Он нас таскал на соревнования, в секции записывал. Я занимался в волейбольной секции, играли мы в волейбол. Наша команда участвовала в районных соревнованиях и занимала призовые места. Команда была сильная: я ударить мог, погасить, но особенно у меня получался мягкий пас, дашь Женьке Романову такой пас, он подпрыгнет и удар у него был сильный, прыгал хорошо, и как даст, все – очко.

Преподаватель по военному делу приобщил нас к стендовой стрельбе. Я занимался в Мытищинском тире, это был знаменитый, известный всему Советскому Союзу. Много выдающихся спортсменов прошли через этот тир.

При тире была спортивная секция, и мы ходили, стреляли. Первое время мне было трудновато стрелять, потому что все-таки у меня близорукость была, я не особенно мишень-то видел. А потом, когда с деонтическим прицелом стали стрелять, там угол зрения сместился, я все видел хорошо. Стал выбивать хорошие очки из малокалиберной винтовки, стреляли стандартно: то есть лежа, стоя и с колена.

Но долго приходилось ждать своей очереди, потому что пропускали вначале спортсменов, которых готовили к серьезным соревнованиям. Но все равно, чтобы пострелять, мы были готовы ждать сколько угодно.

Отучились мы первый курс в техникуме… Да, еще в футбол играли, и были соревнования легкоатлетические. Я получил третий разряд по бегу на 1,5 тысяч метров, сдал все нормы: по прыжкам и т. д…

– Уложился, – говорит мне этот, который у нас выпивал, – уложился ты, молодец, тебе надо бегать. Ты давай, бегай, я вот тебе сейчас выпишу.

Выписал значок не БГТО – будь готов к труду и обороне, а уже ГТО (готов к труду и обороне), я уже был готов к труду и обороне, и значок БГТО у меня уже был. Квалификационная комиссия присвоила третий спортивный разряд по легкой атлетике.

А я-то хотел по боксу получить разряд. Раньше, кто носил значок по боксу, их уважали и с ними не связывались. Хотя, если ты даже боксом владеешь, все равно тебе надают по морде.

Например, на танцах, на танцплощадке стоит группа ребят типа шпаны. Ты идешь и никого не трогаешь, а тебе говорят:

– Ты, баклан, иди-ка сюда. Ты что, подглядываешь?

– Да нет, я не подглядываю.

– А, ты, значит, нас не уважаешь, на нас смотреть не хочешь, рыло воротишь, – и в любом случае дадут тебе по морде.

И это элементарное приставание такое, как говорится. Или там пацан какой прилепится, скажет что-нибудь, ты говоришь: «Иди отсюда». Тут выходят из-за угла здоровые ребята, двое-трое, говорят: «Ну, что ты маленьких обижаешь? Хочешь по морде получить?» «Да ладно…» Ну, дадут тебе пинка, а то и могу в рожу заехать.

На танцы я ходил несколько раз, а потом меня отвратило, потому что, во-первых, стоишь, девушка, которая тебе нравится, с девочкой какой-нибудь разговаривает. Ты думаешь: «Сейчас я приглашу ее, а вдруг она скажет: «А я танцевать с тобой не буду» – и все, и тебе будет плевок в душу. Думаю: «Зачем мне это надо? А, может, она тоже хочет, чтобы я с ней потанцевал, кто ее знает?» А там какая-нибудь симпатичная девчонка, выделяющаяся, ты к ней подъехал, допустим: «Можно вас пригласить?» Она: «Да, пожалуйста, давайте потанцуем». Значит, танцуем, а потом после танцев тебя встретят двое-трое, скажут:

– Ты что, это же наша девушка, а ты что к ней клеишься? Ты больше так не делай, а то мы тебе ребра подогнем.

И вот думаю: «Зачем мне ходить на эти танцы, чтобы тебя изуродывали?»

И я начал учиться, и при этом прикинул, что на третьем курсе техникума, мне год отсрочки от армии дадут, а потом, как только закончу, заберут в армию. И я думаю: «Ну, ладно, техникум кончу, а после армии три года потеряю».

Мне сосед говорит:

– А что ты волнуешься? Ты даже можешь геологом не работать. После армии пойдешь в военное училище и будешь военным, как ты хотел.

Раньше уважение было, к военным, государство тебя обеспечивает, форма, женюсь. Женюсь-то, я и не думал об этом: женюсь – не женюсь, это меня как-то не волновало. А вот пристроиться к какому-то котлу – это было более интересное занятие.

И я учился всем наукам, которые нам положено знать: геология, палеонтология и многое другое, и постепенно моя специальность начала нравиться.

После первого курса была геодезическая практика: полигон разбивали, теодолитом углы мерили, расстояние – строили планы и чертили карты. А осенью меня вызывают к директору, и он говорит:

– Ну, вот геодезист приехал. Вот с той стороны железной дороги нам выделили участок под техникум, и мы будем там строить здание, а то совсем у нас тут здесь мало места.

Даже как мы в тесноте такой учились-то? Комнаты были все-таки маленькие, но и группы небольшие. Ну, вот:

– Мы тебе поручаем ответственное задание: будешь у этого геодезиста записатором.

А я еще не знал, что такое записатор, какая такая должность. Ну, вроде так «шестеркой» при нем, помощником, я так понял. Ну, и вот утром, значит:

– Приходи на место работы к 9 часам.

Я – все, как штык в 9 часов на участке. Геодезист пришел с прибором, у специалистов он инструмент называется: значит, ящик, тренога, рейка с делениями. Я-то геодезию эту изучал, все знаю, за барином (так мне он казался) ящик таскаю, треногу и рейку. Рейку поставим на угол полигона, он в теодолит посмотрит, по дальномеру определит расстояние, потом расстояние еще, правда, все перемерили, мерной лентой, стальной лентой.

И он все это записывает, углы, круг, взгляд назад, взгляд вперед, круг слева, круг справа – все, как положено – опытный, лысый такой геодезист. И мы разбили все: квадраты всякие разные, внутренние и внешние, фундамент, все разложили. Когда основные вешки расставили, я сидел на ящике, он мне диктовал замеры, я записывал в журнал.

Сейчас-то как? Ох, как шагнула техника – вообще. Как-то иду я смотрю, геодезисты с теодолитом работают, подошел и говорю:

– Как это ты вот ничего не записываешь?

Он говорит:

– Да вот так, все в компьютере. Я вот только беру отсчет, и все, координаты, они сами в компьютере, по спутниковой связи соединяются, и никаких тут не надо записей. Приеду, вытащу карту памяти из теодолита, вставлю в компьютер, и компьютер нарисует весь этот полигон.

Вот так шагнуло, все автоматизировано, качество стройки повысилось, и технологичность, и все прочее, а романтика исчезла.

Раньше египетские пирамиды сделаны были без компьютеров, а Кельнский собор, строители обходились одной мерной веревкой: отвесом и угольником. А ученые до сих пор гадают, как древние строители могли такими примитивными инструментами так точно построить.

За работу геодезистам заплатили. Это был мой первый заработок, все маме отдал. После техникума не ездил на эту площадку, посмотреть, построили там техникум, или, может быть, ничего там и нету. Я не люблю посещать места прожитых лет, романтика, шарм детства исчезает.

Ну, ладно, вот так и время шло. Ходил я с дачи на электричку в разные сезоны года и наблюдал, как меняется природа: осенью идешь – так мне нравилось. В Москве в городе такого не увидишь, а в Подмосковье эта осенняя красота, как у Левитана на картинах «Золотая осень». И вот эта золотая осень, она действительно была золотая: все деревья такие разноцветные, и каких только оттенков листьев нет: от коричневого до золотистого. И вот идешь от станции: воздух прозрачный, чистый, осенний. Природа переходит в другой этап существования, увядания. Это вызывает грустные мысли о краткосрочном цветении.

Все у меня нормально, учусь, стипендию получаю, а вот тоска появляется осенью, и идешь по этому золотому лесу, и так грустно, что вот все скоро вся эта красота исчезнет, листья опадут. Вот Ив Монтан поет песню (поет по-французски), «Мертвые листья». Я, может быть, это к своему воспоминанию сделаю подборку песен, которые отражают мое настроение.

В конце первого курса сдал экзамены без проблем. Особенно поразил преподавателя немецкого языка, когда в школе учился у депутата Верховного совета, она нам так вдолбила, столько сумела в нас вложить, что я сдавал экзамен по языку с удовольствием. Наша преподаватель в техникуме никому пятерки не ставила, а мне пятерку поставила.

На учебу ездили на электричке без билета, на билет денег не было, бедная уж очень семья у нас была: четверо детей, а отец один работал.

Мама, чтобы как-то облегчить жизнь козу завела, огород посадила: огурцы, помидоры, морковь, свекла.

У нас в Горках шпаны хватало. Особенно выделялись двое: один по Риголетто, а другой Швейк. Рожи такие противные: один – этот Риголетто Армандо Горгун был сапожником. А второй – этот Швейк, со слюнявыми губами такой же, шпана местная.

Мы даже сцепились с этим Риголетто. Отец однажды с работы возвращался, он любил как выпьет изобразить из себя героя: то он участник взятия Берлина, Рейхстага. Война уже закончилась, а он все никак не мог угомониться. Зашел по дороге домой в закусочную, их называли по-разному: то «Американка», то «Голубой Дуунай», то «Шалман». В этой забегаловке стойка, пиво на разлив, водка 150 г, бутерброды закусить. Ну, отец зашел в эту «Американку», выпил водки, там сколько закажешь: 150 грамм можешь заказать, а то и 200.

Риголетто со Швейком тоже зашли: в сапогах, в «прохарях», как говорили раньше, кепочки маленькие с пуговкой, козыречек, пальто с белым шарфом на шеи. Мы стояли с ребятами рядом с этим заведением. А отец нас увидел и распоясался, хвост распустил перед мужиками:

– Да я такой известный человек, Есенина начитался, «А Москва кабацкая…», – и возомнил себя Есениным. Есенин-то колобродил, как напьется, так начинает выкидывать номера, хотя поэт был наш, рязанский. Ну, это, как говорится, «русская болезнь». – А ты, Риголетто, Горбун, иди отсюда, – отец даже не знал, что это его такая кличка.

Они его тогда схватили за пальто и хотели бить, а он, значит, пальцы в рот засунул, и у него не свист получился, а вот фью-фью, и вот услышав такой свист, мы должны налететь и устроить драку.

Мы, конечно, не налетели, зачем устраивать драку? Мы зашли спокойно в пивную, я говорю отцу:

– Давай, давай, пойдем отсюда. Не надо тебе связываться, – и я увел подальше.

Они на меня стали кидаться, а мужик вступился:

– А что вы к нему-то лепитесь? Он же вам ничего плохого не сделал.

Мы мирно разошлись, а я знал, что у этой шпаны за голенищем финка, и кончится могло не так благополучно.

Другой случай. Мама говорит:

– Иди, хлеба купи, – дала мне в руку деньги, это я еще в школе учился. Иду, а эта шпана мне:

– Ну-ка, иди сюда.

Я говорю:

– А что?

– Ну, иди сюда. Что это ты в кулаке зажал?

Я говорю:

– Вот, за хлебом иду.

– Давай сюда твои деньги.

Я говорю:

– А хрен на рыло вам не надо?

Они:

– Ты смотри, что-то ты образованный какой-то.

Я говорю:

– Ничего не отдам, никаких денег вам, еще не хватало.

Пошел, купил хлеба, но они уже ко мне не приставали. Надо знать, как повести себя в той или иной ситуации. Я тогда гирю поднимал 15 раз, правда, боксом не занимался, а мог хлестануть один раз в челюсть. Ну, они, конечно, мне бы накостыляли, даже думать нечего, но на это непросто решиться.

Мама Севы Воробьева была дочерью академика, на даче выращивала клубнику, рассаду, продавала у магазина. Из-за этого муж и дети к ней пренебрежительно относились. Она тоже была врач, на даче по специальности не работала. Сидит у магазина на скамеечке, овощи и разную рассаду продает. Домашние якобы дворянского происхождения, а мама – торговка, хотя дворянского происхождения была их мама.

Мы с ней дружили, я приходил к ним в гости, она меня накормит чем-нибудь, компот варила очень вкусный, сливовый компот. Мы с ней чай пьем и обсуждаем все наши проблемы. Еще ходил к ним, чтобы книги взять из библиотеки академика Соловьева.

Сева по молодости, когда он учился в лесотехническом институте, выпивал. Его мама говорит:

– Идите, в театр Вахтангова, сходите на спектакль, – и даст деньги на билеты, Севка говорит:

– Ладно, иди ты, купи себе билет, а деньги на мой билет мне отдай. Я тут чего-нибудь выпью, а ты мне сюжет расскажешь содержание спектакля.

И вот я, значит, пойду, посмотрю чего-нибудь, я уж не помню, что там шло в это время, ему расскажу.

Мама его дома спрашивает:

– Да, были, были, – а он, значит, вместо театра употребит, эти деньги, на выпивку, а маме содержание спектакля расскажет в деталях.

Она его спрашивает:

– А какой артист-то играл?

– Не очень он мне понравился.

Она удивлялась:

– Такой талантливый, мой любимый актер.

Время шло вперед, его не остановить, а некоторые моменты жизни остаются надолго в памяти. Я вспоминаю Аиду – испанку, которой я нравился. Такая она была трепетная, чувственная девочка: чуть за руку возьмешь – она вся напрягается. А за талию обнимешь, сразу к тебе прижмется. Испанки, они отличаются от наших девочек по темпераменту.

Потом еще одна, Марина, была застенчивая девочка, а встретил я через пять лет, она превратилась в шикарную девицу, а я этого тогда не разглядел.

Но вернемся в техникум. Ездим на электричке, контролеры нас гоняют, ловят.

И мы приловчились: раньше двери в вагоне открывались настежь, не так, как сейчас: закрылись – и не вылезешь никуда. А тогда дверь можно было открыть, и когда идут контролеры, мы открывали двери, между вагонами лестница была, мы старались садиться, где такая лестница была, и ухитрялись с дверного проема ногой на лестницу шагнуть и на лестницу залезть. Контролеры пройдут – на очередной станции с этой лестницы слезешь. Рисковали, конечно, а контролеры: никакого сочувствия, знали, что студент бедный каждую копейку экономит. Нет, «Давай билет и все», пристанут, могут и забрать, как нас тогда всех забрали и держали часа три. Милиция выясняла, кто мы такие. Чего они нас мариновали?

Этот случай произошел, когда мы после первого курса практику проходили – геологическую экскурсию по Подмосковью. Проводил эту экскурсию наш уважаемый Обаленский П. Г. Он Подмосковье прекрасно знал, не только геологию, но и историю дворянских усадеб.

Один участник гражданской войны, когда мы отмечали 50-тилетие советской власти, просил обработать его мемуары. В них он с гордостью писал, как они в Крыму по указанию местных властей расстреляли всю совершенно безобидную, невинную княжескую семью. Говорили, что он из князей. В наше время потомки князей редко попадались. Дворян-то во время революции хорошо подчистили. За одно слово «князь» уже можно было к стенке поставить.

Эти экскурсии были очень интересные и охватывали практически все подмосковные месторождения строительных материалов: известняки в Подольске и в других местах, Люберецкие пески, кварцевые, чистые, хорошие эти месторождения, кирпичные глины и многое другое. Изучали общее геологическое строение Московской области, остатки фауны: например, в юрской глине очень много белемнитов – «чертовых пальцев». Вот эти «чертовы пальцы» встречаются в Подмосковье везде. Руководящая фауна для определенных слоев. Руководящая фауна – это фауна, которая определяет определенный возраст, когда эти животные только в этом месте жили, а потом вымерли. По ним определяют относительный геологический возраст.