Текст книги "Пирамида"

73

На стол подавала маленькая, очень старая женщина, назвавшаяся Антониной Васильевной. Что-то мешало Дмитрию думать, что она – жена Александра Яковлевича: уж слишком почтительно обращались они друг с другом, да и представлялись очень разными. За обедом деловых разговоров не вели, лишь в самом конце Александр Яковлевич неожиданно спросил Дмитрия:

– Вы, кажется, собираетесь в отпуск ехать?

– Да.

– А какие планы на будущее?

– Нн-не знаю, – замешкался Дмитрий, недовольно взглянув на Дубровина.

Александр Яковлевич его ответу как будто не удивился и спокойно осведомился:

– Почему же не знаете?

Дмитрий промолчал – он растерялся и просто не знал, что говорить, – и Александр Яковлевич тактично перевел разговор на другое. Но после обеда, когда они вернулись в кабинет и закурили, Александр Яковлевич снова заговорил об этом:

– Мне кажется, Дима, что вы не совсем четко представляете масштабы сделанного вами и того, что еще предстоит сделать. В этом… – Александр Яковлевич взял в руки его статью и значительно покачал ею, – предстоящей работы не на один год и для многих сотен, если не тысяч, людей. Это вы понимаете?

– Приблизительно.

– А надо бы точно, ложная скромность здесь неуместна. И конечно, было бы странно, если бы вы не занялись самыми важными проблемами, поставленными вами же.

Дмитрий помолчал и сумрачно сказал, не глядя на Александра Яковлевича:

– Но я действительно не знаю… – И неожиданно для самого себя добавил: – Я не знаю даже, смогу ли я вообще работать дальше.

– Алексей мне немного говорил об этом, – мягко сказал Александр Яковлевич. – Вы уж не сердитесь на него за это.

– Ну что вы…

– Состояние это, в общем-то, неудивительное, даже, пожалуй, естественное для тех, кто пытается разобраться в тайнах мироздания. И если, конечно, оно исключение из правил, а не правило. В моей жизни было два подобных кризиса, когда я не мог работать и ни во что не верил – ни в себя, ни в других, ни в разум человеческий. А у вас это впервые?

– Нет, – сказал Дмитрий. – Второй раз.

– Уже второй… Для тридцати лет многовато.

– Для него – в самый раз, – серьезно сказал. Дубровин.

– Вот как. – Александр Яковлевич улыбнулся. – Ну что ж, тебе лучше знать. Да и то сказать – мы в его годы таких работ все же не делали.

Дмитрий покраснел и не знал, куда глаза девать. Александр Яковлевич словно не заметил этого и, подвинув кресло поближе к Дмитрию, заговорил:

– Только, пожалуйста, не думайте, что мы разыгрываем сцену для поднятия вашего духа. В этом нет никакой необходимости – вы человек не из хлипких, сужу об этом с уверенностью потому, что такая работа не для слабых духом. И что работать дальше вы будете, и работать крепко, значительно, – Александр Яковлевич сжал пальцы в кулак и энергично взмахнул им, – я ничуть не сомневаюсь… Ничуть. Просто вам нужно какое-то время, чтобы прийти в себя. Разумеется, сейчас я не собираюсь вытягивать из вас каких-то конкретных ответов и обещаний. Но, уж не обессудьте, и оставлять все на милость вашу и божью тоже не могу, именно значительность вашей работы не позволяет делать этого… Поезжайте, отдохните как следует, в сроках вас никто не ограничивает, и подумайте вот о чем… Сколько человек у вас в секторе?

– Тринадцать.

– Мало, очень мало… Мы, откровенно говоря, уже решили укрупнить вас, перевести ваш сектор рангом выше, сделать его лабораторией. Как вы на это смотрите?

– Никак, – сказал Дмитрий.

– Хм, – задумался Александр Яковлевич. – Так-таки и совсем уж никак?

– Да. Жаль, но ничего более конкретного пока сказать не могу.

– Но вы подумаете об этом?

– Конечно.

– Видите ли, друг мой, я хоть и дал вам обещание не требовать от вас конкретного ответа – и от обещания этого не отказываюсь, – но войдите и в мое положение. Конец года на носу, надо утрясать планы будущего года, и хотите вы этого или нет, но вашей работе, в чем бы конкретно она ни заключалась, в этих планах должно быть отведено значительное место. Ждать еще год – просто преступление. Это вы понимаете?

– Да. Но поймите и вы меня. Если бы я мог что-то ответить, я сразу сделал бы это.

– Несомненно. Но, простите за назойливость, тая как я не сомневаюсь, чем закончатся ваши раздумья, то сделаем вот что: вы едете отдыхать и думать, а мы действуем так, словно вы уже дали согласие на руководство лабораторией, и, по возможности, планируем все необходимое для вашей дальнейшей работы… Я вижу, вам это не очень нравится?

– Да.

– Мне тоже. – Александр Яковлевич развел руками. – Я предпочел бы более конкретный ответ, но что делать? Деловая проза частенько входит в конфликт с нашими эмоциями. Вы можете предложить какое-то другое решение?

– Нет. – Дмитрий покачал головой. – Но и это мне не представляется удачным. Мне будет крайне неприятно, если я не оправдаю ваших надежд.

– Я думаю. И все-таки мы рискнем.

Дмитрий пожал плечами и промолчал.

На улице Дубровин предложил:

– Зайдем ко мне?

– Можно, – не слишком охотно согласился Дмитрий.

Они прошли в кабинет и несколько минут сидели молча. Наконец Дубровин спросил:

– Ты чем-то еще расстроен – кроме разговора о лаборатории?

– Вы думаете, этого мало?

– И не слишком много. Тебя ведь насильно никто не заставляет.

– Ну конечно, – Дмитрий усмехнулся. – Все выглядит очень даже мило. Ты можешь не соглашаться, но мы все-таки настаиваем. И попробуй откажись – сразу выйдешь дурак дураком и неблагодарной свиньей.

– Ну, это уже слишком.

– Ничего не слишком. Я не знаю, что вы говорили Александру Яковлевичу о моем… кризисе, но боюсь, что вы не слишком хорошо и сами понимаете, что это такое. Дело обстоит хуже, чем вы думаете. Я не стал особенно возражать Александру Яковлевичу, потому что это бесполезно, да и похоже, что лабораторию в самом деле надо создавать… Создавайте хоть целый институт, если моя работа стоит того. Но уж позвольте мне самому решать, смогу ли я принять участие в этой работе, а тем более руководить ею. Я сделал все, что мог, – и кончено на этом. А что дальше будет – увидим… И на вашем месте я не стал бы слишком рассчитывать на меня. Если я и выберусь… из этого кризиса, – Дмитрий криво усмехнулся, – то вряд ли скоро. А терять даже один год – это, как считает Александр Яковлевич, преступление. Если так – заранее ищите другого руководителя. Я наверняка ничем не смогу быть вам полезным… в ближайшем будущем по крайней мере. Я не только не могу сейчас ничего делать, но и не хочу, понимаете? Ничего не хочу. Я еле-еле закончил эту работу, и большего не требуйте от меня.

– Дима, – тихо сказал Дубровин, – успокойся, пожалуйста. Не будем больше говорить об этом. Поезжайте куда хотите и на сколько хотите. Жанне тоже надо как следует отдохнуть.

– Это уж точно. – Дмитрий поднялся. – Я пойду, Жанна будет волноваться.

Дмитрий стал одеваться, но вдруг хлынул такой дождь, что Дубровин решительно отобрал у него пальто, и они снова вернулись в кабинет. Дмитрий встал у окна и смотрел, как яростно сечет дождь тонкие голые деревья. Потом повернулся к Дубровину и спросил:

– Антонина Васильевна – его жена?

– Да. Непохоже?

– Почему же…

– У них такая история – хоть роман пиши. Знакомы они с детства, но в гражданскую потерялись, несколько лет искали друг друга и не нашли. Он женился на другой, она вышла замуж, пошли у обоих дети, – в общем, у каждого своя жизнь. А в сорок седьмом, когда им уже по пятьдесят было, случайно встретились на улице и, представь себе, сразу же узнали друг друга. Как оба уверяют – только по глазам. Проговорили один вечер, другой – и решили, что расставаться им не надо. Дети у обоих были уже взрослые. Она ушла от своей семьи, он – от своей, и вот с тех пор и живут вместе.

– Давно вы его знаете?

– Лет двадцать.

– Я все-таки пойду, Алексей Станиславович…

– Дождь-то еще не кончился.

– Он, похоже, до самой зимы не кончится.

– Тогда возьми зонт.

Домой Дмитрий пошел не сразу. Остановился под узким карнизом закрытого магазина, плотно прижался спиной к его прозрачной стеклянной стене. Закрыл зонт, закурил, долго смотрел на пустую, чисто вымытую дождем улицу. Волнение, пережитое при разговоре с Александром Яковлевичем, казалось уже чем-то далеким, теперь спокойно думалось: ну вот, все кончилось самым благополучным образом, уверенность в своей правоте не подвела тебя и на этот раз, работа оценена на «отлично» – и что же дальше? Ответ может быть вроде бы только один: работать и работать. Прав Александр Яковлевич: работы этой не на один год, и кому же, как не ему самому, возглавить ее…

Но он знал, что не сможет больше работать. Ни сейчас, ни позже. И спасительное стандартное утешение, что все это временно, естественная реакция на чрезмерные нагрузки, не помогало. В конце концов, усмехнулся он, жизнь – явление тоже временное. Глупая, пошлая «философия» – все так, но вот беда: то, что глупо и пошло, еще не означает, что это неверно… А, к черту… И он пошел домой. Ольф тоже был у него, и, судя по всему, они заждались его.

– Виноват, ребятишки, – улыбнулся им Дмитрий с порога. – Великие дела требуют великого времени… – И, не дожидаясь их расспросов, сказал: – В общем, все верно, можете меня лобзать и поздравлять… Ну, что же вы?

Жанна обняла его. Дмитрий, поглаживая ее по плечу, посмотрел на Ольфа и тихо сказал:

– Как хорошо, что вы есть, ребятишки…

Потом Ольф заставил его рассказать все подробно, восхитился Александром Яковлевичем: «Могучий старик!» – и, подумав, сказал:

– Знаешь, что мне пришло в голову? Что нам очень везет с учителями. Сначала Ангел вытягивал нас, потом Дубровин, а теперь вот – Александр Яковлевич… И все за-ради так, наших прекрасных глаз для? И противников-то у нас, по существу, не было, один пунктиром наметился, да и то уничтожился, стопроцентным джентльменом оказавшись. А где же пресловутая борьба нового со старым, новаторов и консерваторов?

– Подожди, будет тебе еще борьба, – пообещал Дмитрий.

– Ну, когда-то еще будет, а до сих пор почти не было. Все нас приветствуют, все идут навстречу, – вот только чепчики в воздух не бросают. Это мы такие везучие – или так быть должно?

– Наверно, и то и другое.

– Да? – Ольф скептически посмотрел на него. – Ну ладно. А раз уж зашел об этом разговор – позволь мне покаяться.

– В чем?

– Я был неправ тогда, поддерживая Валерку, – уже серьезно сказал Ольф. – До меня только сейчас по-настоящему начинает доходить, в чем тут дело. И Ангел, и Дубровин, и Александр Яковлевич помогают нам, конечно, не ради наших прекрасных глаз…

– Я думаю, – улыбнулся Дмитрий.

– Просто, наверно, так надо. И мы перед ними в долгу, который, очевидно, придется возвращать другим. Я, по своей несознательности, не понимал, что время возвращать долги уже настало…

– А сейчас понял? – насмешливо спросила Жанна.

– Сейчас – да, – серьезно сказал Ольф.

74

В Долинске стояла унылая бесснежная зима. Дмитрий и Жанна приехали вечером, и через полчаса Ольф уже заявился к ним. Открыла ему Жанна; Дмитрий слышал, как Ольф о чем-то тихо спросил ее и потом встал в проеме двери и оценивающе прищурился:

– Привет, бродяжка.

– Привет, – заулыбался Дмитрий, направляясь к нему.

– Винца-то южного привезли?

– А то как же.

– Ну, тогда можно и поручкаться… – Ольф милостиво пожал Дмитрию руку, потом ткнул его кулаком в бок и довольно ухмыльнулся: – А ничего, мясцо наросло. Женщина, – обратился он к Жанне, – выпить-то дашь?

– Сейчас, садитесь.

Открыли бутылку вина, и Дмитрий спросил:

– Ну, как живы-здоровы?

– Да по-всякому. Кто жив, кто здоров, а некоторые – и то и другое.

– Дубровин как?

– Сам увидишь, – нехотя отговорился Ольф.

– Болеет, что ли?

– А ты здоровым-то его часто видел?

– А как выглядит?

– Неважно.

– А ребята как?

– Ребята? – Ольф немного подумал, словно вспоминая. – А ничего ребята.

– Далеко продвинулись?

– Куда? – Ольф сделал невинное лицо, и Дмитрий догадался, что дело нечисто.

– Ты дурачком-то не прикидывайся… Сдвиги какие-нибудь есть?

– Ну, как им не быть, – уходил от ответа Ольф.

– А ну выкладывай, – приказал Дмитрий.

– Да чего там выкладывать… – Ольф вздохнул. – В общем, оставили мы эту работу.

– Это как же понимать? – удивился Дмитрий.

– А так. Не хотят ребята заниматься этой мелочью.

– А чем же они хотят заниматься?

– Твоей работой.

– Какой моей работой?

– А той самой, которую ты родил в тихоокеанском уединении.

– Та-ак… – Дмитрий встал и прошелся по комнате. – И кто же подал им эту блестящую идею?

– Никто. Сами додумались.

– Ах, вот как, сами… – Дмитрий остановился перед ним. – А как все это объяснить Ученому совету?

– А это уже не моя забота.

– А чья?

– Твоя и Дубровина.

– А он знает об этом?

– Конечно.

– И как ему понравилась такая самодеятельность?

– Очень даже понравилась, отче, – с удовольствием сказал Ольф, откидываясь в кресле и смакуя вино. – Это во-первых. А во-вторых, никакой самодеятельности вовсе даже и не было. Можно сказать, наоборот. Он сказал, что недурно придумано и, если бы мы сами не додумались до этого, рано или поздно так решили бы сверху. Что, Одиссей, съел?

– Н-да, дела. – Дмитрий покачал головой. – И чем же конкретно вы занимаетесь?

– Пока что ликбезом. До сих пор толком не поняли ни одной твоей закорючки. Ждем тебя как господа бога, чтобы ты хоть немного просветил нас.

…Утром Дмитрий сразу пошел к Дубровину, но его не было. И только после третьего телефонного звонка услышал знакомый голос:

– Слушаю.

– Это я, Алексей Станиславович… Здравствуйте.

Дубровин несколько секунд помолчал, словно не узнавая его, и невнятно сказал:

– Приходи ко мне.

Он сидел за пустым столом – очень непривычно было видеть его ничем не занятым – и показался Дмитрию необычно маленьким.

– Ну, здравствуй. – Дубровин, не вставая, протянул ему через стол руку и кивнул: – Садись, рассказывай.

– Да что рассказывать… Вот, явился, – почему-то смешался Дмитрий.

– Об этом мне еще утром доложили.

– Быстро, однако.

– А ты как думал!

Дубровин так внимательно оглядывал его, что Дмитрий улыбнулся:

– Ну, как товар?

– Товар хорош, – серьезно сказал Дубровин. – Поправился, потолстел и глядишь… почти приемлемо.

– А как вы?

Дмитрий ожидал услышать обычную для Дубровина отговорку, но он вздохнул и невесело сказал:

– Скверно, Дима. Надо почку удалять.

– Так плохо?

– Да.

– Когда?

– Предлагают сейчас, но я поторговался – и отложили до весны. Сейчас очень уж некогда.

Дубровин как-то неловко, боком вылез из-за стола, прошелся по кабинету, прислонился к стене и, пристально глядя на Дмитрия, спросил:

– Что, рассказывать тебе действительно нечего?

– Нет, – сказал Дмитрий, опуская глаза.

– Тогда я расскажу кое-что. С января организуется новый отдел, смысл и назначение которого – заниматься проблемами, поставленными тобой. Как тебе нравится эта новость?

– Никак.

– Плохо, что никак… Ладно, поехали дальше. Будет в отделе пока две лаборатории: одна твоя, другая… – Дубровин чуть помедлил, – моя.

– Ваша? – с удивлением спросил Дмитрий.

– Да. Начальником отдела буду я. Чем ты так удивлен?

– Но ведь у вас были другие планы…

– Были, а теперь нет. Точнее, твоя работа заставила их изменить – и настолько, что от них почти ничего не осталось. – Заметив, что Дмитрий хочет что-то сказать, Дубровин сухо проговорил: – Твои эмоции, а тем более сожаления по сему поводу по меньшей мере неуместны.

– А законченную работу это сильно задело? – прямо посмотрел на него Дмитрий.

– Пока трудно сказать, но похоже, что да. Однако – все это уже в прошлом, а нам теперь придется основательно подумать и о будущем.

Дубровин так явно выделил это «нам», что Дмитрий поморщился.

– Насколько я тебя понял, ни к какому определенному решению ты еще не пришел?

Дмитрий хотел сказать, что решение у него более чем определенное – руководить лабораторией он не сможет, – но посмотрел на Дубровина и тихо ответил:

– Нет.

– Жаль, – жестко сказал Дубровин. – Значит, придется мне пока одному всем заниматься.

– Почему одному? Ольф…

– Ольф в таком деле не помощник, – оборвал его Дубровин. – Ладно, не будем об этом. Нет так нет. Но кое в чем тебе все же придется помочь мне сейчас.

– В чем?

– Тут приходили трое, изъявивших желание работать у нас. Тебе нужно поговорить с ними, и, если решишь, что они нам подходят, мы возьмем их.

– Хорошо, я поговорю, – сказал Дмитрий.

– Это первое. Второе – Шумилов уходит из института.

– Почему? – удивился Дмитрий.

– Решил, что работать он здесь не сможет. Вероятно, правильно решил…

– А как же его лаборатория?

– Об этом и речь. Лабораторию решено расформировать. Часть людей я беру к себе, часть уходят в другие отделы, а шестеро изъявили желание работать у тебя.

– Именно у меня?

– Да. Тебе придется поговорить и с ними. Одного ты возьмешь или всех – это уже твое дело.

– Но, Алексей Станиславович…

– Никаких «но», – решительно остановил его Дубровин. – Я отлично помню твое «нет», но этим все-таки изволь заняться, у меня и без того забот хватает. К тому же я их почти не знаю, а ты работал с ними.

– А о чем мне с ними говорить?

– Вот уж не знаю, голубчик, – развел руками Дубровин. – Судя по тому, как ты раскусил Мелентьева, опыта в этом деле тебе не занимать.

– Мелентьев – другое дело.

– Почему другое? Подбирай людей так, чтобы с ними можно было долго и хорошо работать.

«Кому?» – чуть было не спросил Дмитрий, но, перехватив взгляд Дубровина, промолчал.

То спокойное, бездумное настроение, с которым Дмитрий вернулся в Долинск, исчезло в первые же дни. Он видел, что все ждут, когда же он возьмется за работу. А работать он по-прежнему не мог. Совсем не мог. Несколько раз он брался за те наметки, которые они втроем сделали перед отъездом в Одессу, но хватало его не больше чем на час. Он просто ничего не понимал в том, что сам же писал всего месяц назад. И не только это. Просматривая журналы, Дмитрий тут же убеждался, что не в состоянии как следует осмыслить даже самую несложную информацию. Разглядывая строчки уравнений, он видел только какие-то греческие и латинские буквы, очень хорошо понимал, что каждая из них в отдельности означает, но связать все эти звенья в единую цепь почти никогда не удавалось. Как только ему казалось, что он начинает что-то понимать, тут же возникал какой-нибудь вопрос, и все рассыпалось. Он просто разучился мыслить. А главное – ему и не хотелось этого. Он каждый день отправлялся в институт, запирался в кабинете, клал перед собой папку с бумагами, но, случалось, даже не раскрывал ее, а весь день читал. До Нового года он перечел почти все романы Дюма. Где-то рядом, по коридору, работала его группа, были Жанна и Ольф; но Дмитрий почти не встречался с ними, разве что вместе ходили обедать. Он не знал, как объяснить Жанне свое затворничество, и, когда наконец заговорил об этом, она тут же остановила его:

– Дима, не надо ничего объяснять, я же вижу, как тебе это неприятно. Делай так, как считаешь нужным. Мы не будем тебя беспокоить, я уже сказала ребятам, чтобы они не обращались к тебе ни с какими вопросами.

– Да? – только и нашел он что сказать. – Очень хорошо.

И его действительно оставили в покое. И с Дубровиным Дмитрий виделся только мельком, и тот ни о чем не спрашивал его. С теми, кто хотел работать в его лаборатории, Дмитрий поговорил на следующий день и сказал Дубровину, что можно брать всех. Дубровин, не глядя на него, небрежно сказал:

– Хорошо, после Нового года оформим. Если насчет кого-нибудь передумаешь, сообщи.

И Дмитрий с облегчением взялся за романы Дюма. Время от времени он напоминал себе, что надо еще раз попытаться сесть за работу, и минут двадцать честно старался разобраться во всей этой чепухе, а когда убеждался, что у него ничего не получается, чуть ли не с радостью откладывал бумаги в сторону и снова принимался за чтение. Когда надоедало читать, он вставал, ходил по кабинету, смотрел в окно, просматривал старые подшивки «Крокодила» и решал кроссворды. Но рано или поздно приходили минуты отрезвления, он начинал понимать, что долго так продолжаться не может и надо как-то выбираться из этой отупляющей трясины. Но как? Его все больше пугала непроходящая неспособность к сколь-нибудь связному логическому мышлению. Однажды, натолкнувшись в своей же двухлетней давности статье на слова «эрмитова матрица», Дмитрий почти с ужасом обнаружил, что не знает, что это такое. Не не помнит, а именно не знает. А ведь он сам писал эти два слова и помнил, что эрмитова матрица – что-то не слишком сложное, вроде синуса в геометрии, но что именно, даже приблизительно представить не мог. Он тут же уехал домой, чтобы заглянуть в учебник, и в автобусе вспомнил случай, бывший с ним когда-то в университете. После долгого дня работы он спустился вниз, чтобы купить пачку лезвий, и, подойдя к киоску, обнаружил, что не знает, как они называются. Он долго стоял перед киоском и смотрел на маленький красный пакетик с надписью «Спорт». Он знал, что пакетик никакого отношения к спорту не имеет, что по-английски это называется «bracle», что за этим он специально спустился с четырнадцатого этажа, – но для чего ему это нужно и как эта штука называется по-русски, он никак не мог вспомнить. И, дождавшись, когда разошелся народ, он сказал продавщице, ткнув пальцем в стекло на прилавке:

– Дайте мне это.

– Что «это»? – не поняла продавщица.

– Ну… вот это.

Продавщица посмотрела, куда он показывал.

– Пасту?

– Нет, рядом.

– Лезвия?

– Да-да, лезвия, – обрадовался он.

И, вспомнив сейчас этот эпизод, Дмитрий почти успокоился. Значит, такое с ним уже бывало – и бесследно прошло. Он вспомнит эрмитову матрицу точно так же, как вспомнил когда-то про лезвия. И вообще нет никаких оснований для паники. И его забывчивость, и непонимание, и нежелание работать – естественная реакция на крайнее перенапряжение, которому он подвергал свой мозг. Один Сахалин чего стоит…

О Сахалине Дмитрий сам вспоминал порой с удивлением. Он обдумывал свои идеи почти беспрерывно, даже во сне, и иногда, очнувшись на минуту, не сразу понимал, где он и почему вокруг скалы и море, а не стены его кабинета. Однажды, задумавшись, он ушел далеко по берегу и, споткнувшись о камень, сильно ушиб руку, огляделся и увидел, что все вокруг незнакомо ему. Только взглянув на часы и вспомнив, когда он отправился в путь, Дмитрий догадался, что прошел, вероятно, километров пятнадцать, и повернул назад. А через час ему показалось, что он сошел с ума. Он стоял у скалы, смотрел на глубокую, шумно вскипавшую перед ним воду и никак не мог понять, как же он перебрался через это явно непроходимое место. Поверху? Он отошел назад и озадаченно покачал головой – верхом, бесспорно, пройти тоже было нельзя. Но ведь как-то он попал сюда, не дух же святой его перенес… Он даже пощупал свою одежду, чтобы убедиться, что она сухая и ни вплавь, ни вброд он не перебирался. Потом он сел на камень, закурил и только минут через пятнадцать догадался, в чем дело. Прилив! Ну конечно же прилив… Как, оказывается, все просто…

Случалось и раньше, что он, увлекшись работой, забывал о еде и сне, но такой полной, почти абсолютной отрешенности от пространства и времени, как на Сахалине, у него никогда еще не было. И стоит ли теперь удивляться, что мозг отказывается подчиняться ему? Пройдет еще какое-то время, все восстановится, и он снова начнет работать…

Дома он посмотрел учебник, тут же, бегло прочитав всего несколько строк, вспомнил эрмитову матрицу и совершенно успокоился. Почему-то очень захотелось спать, Дмитрий лег и проспал три часа. А проснувшись, не сразу понял, что сейчас – утро или вечер. За окном было темно, часы показывали четверть шестого. Наконец он догадался, что должен быть вечер – ведь Жанны рядом не было, – и стал думать, почему он в постели. «Кажется, я зачем-то вернулся домой… Зачем? Ах да, эрмитова матрица… При чем тут эрмитова матрица и что это такое?» Минуту или две он думал об этом, но вспомнил только, что перед сном прочел об этой матрице в учебнике и все понял. А что именно понял – этого он не знал. Вернее, когда-то знал, но совсем забыл – и теперь уже никогда не узнает и не вспомнит. Никогда. И работать он тоже уже никогда не сможет… Это было так очевидно, что он хотел даже посмеяться над своими недавними надеждами. Но смеяться он не мог – ему хотелось плакать. Он отвернулся лицом к стене, закрыл глаза и подумал: да, это конец. Очевидно, силам человеческим положен какой-то предел, и он этого предела достиг. Именно так, и это все объясняет.

Думать об этом было слишком больно, и он хотел встать, чтобы заняться чем-нибудь, но посмотрел на часы и увидел, что сейчас должна прийти Жанна, – и остался лежать. Но когда она открыла дверь и, торопливо сбросив на кресло пальто, сразу прошла к нему, он даже не пошевелился. Жанна немного постояла, потом осторожно разделась, легла рядом с ним, прижалась к его спине и положила ему руку на лоб. Дмитрий прижал ее ладонь к своему лицу и неожиданно заплакал: от жалости к самому себе и – почему-то – к ней, от счастья своего неодиночества, от необычного ощущения теплой тяжести ее тела. «Господи, как же мне повезло, – суеверно подумал он. – Что я делал бы сейчас без нее?» Он хотел сказать это ей, но почувствовал, что засыпает.