Текст книги "Как рассказать… Книга для школьного и семейного чтения"

Борис Петрович Екимов
Как рассказать… Книга для школьного и семейного чтения

Я рад, что мои рассказы дают возможность молодым людям подумать и применить прочитанное в своей жизни и ее обстоятельствах.

В этом – главное!

Б. П. Екимов

© Екимов Б. П., 2018

© ГБУК «Издатель», оформление, 2018

Уважаемые читатели!

Перед вами новый сборник произведений Бориса Петрович Екимова. Сборник этот особый. В его составлении принимали участие учителя и школьники, которые отобрали произведения, им по-особому близкие и дорогие. Помимо уже ставших хрестоматийными для нашей школы рассказов «Говори, мама, говори», «Мальчик на велосипеде», «Возвращение», «Ночь исцеления», есть и те, что не вошли в школьную программу, но запали в душу нашим ученикам и педагогам. И выбор этот по-своему интересен, как и композиция сборника, отражающая в полной мере своеобразие художественного мира писателя, космос Бориса Петровича Екимова.

В немногочисленных критических статьях и предисловиях к сборникам писателя творчество Б. П. Екимова причисляют к русской классической прозе. Екимовская проза включает в себя произведения как больших эпических форм – романы и повести, так и малых – рассказ и очерк. Но приоритет за рассказом – жанром своенравным и, к сожалению, в последние годы не очень отмеченным интересными именами. Почему? Может быть, потому, что век слишком стремителен, а скорости космические, и нет времени остановиться и вглядеться в человека, природу, поднять глаза к небу, увидеть его, не засвеченное яркими огнями городов, а просторное, с диагональю Млечного Пути или легким скольжением тонких перистых облаков (рассказы «Живая душа», «Голос неба»). Наши уши заняты круглосуточно музыкой, звучащей из гаджетов, телевизоров, и мы отвыкли от стрекота кузнечиков, еле слышного шороха шаров перекати-поля, несущихся по степям, пения птиц и тишины речных заводей. А что касается красок природы, так до них ли современному человеку спешащему? Вот и гаснут закаты, не поражая своей удивительной красотой, расцветают восходы не замеченными человеком бегущим, сменяются краски времен года, не отмеченные глазом вечно торопящегося куда-то люда. Для русского рассказа это все очень важно, ибо он призывает остановиться и всмотреться, чтобы отделить суету будней от высокого, увидеть в каждом живущем неповторимость и уникальность. В екимовских рассказах природа – важное действующее лицо, оно прописано тщательно, с любовью и трепетностью. Это не просто пейзаж, а запечатленное рукой очень внимательного и наблюдательного художника мироздание, величественное, мудрое и вечное.

Для русского рассказа, представителем которого является Борис Петрович Екимов, характерно именно это всматривание в человека и мир, его окружающий, особая лиричность, душевность и внимание к герою неторопливого, но очень певучего повествования. В основе сюжетов произведений Б. П. Екимова либо реальные факты, почерпнутые из будней донских сел и хуторов, либо настроения, родившиеся от созерцания удивительной природы донского края и настраивающие на особый философический лад. Эти факты пропущены через сердце писателя, прожиты им, может быть, именно поэтому по-особому убедительны.

Героев екимовских рассказов видишь, их характеры художественно достоверны, они напоминают рисунок: схвачено главное, уловлена основная линия поведения, облика, суть человека. Население рассказов Б. П. Екимова очень разнообразно: он умеет передать юношескую непоседливость и азарт, старательность, особую ответственность в ведении дела человека от земли, детскую открытость и старческую извинительность, спешность горожанина и житейскую мудрость людей, близких к природе. У его героев есть сердце и душа, большая и переживающая за другого, за мир свой, малый, без которого не будет и мира большого, за который тоже тревожится сердце екимовского героя.

Сборник открывает небольшой рассказ «Белая дорога». Это повествование о сапожнике Степане, который в лихолетье ходил по всей округе и чинил обувь для селян. Не было лучшего мастера в этих местах. Жизнь его обычна, как у всех: вдоволь в ней было горя (семью потерял в молодости, а новой так и не обзавелся), были и тихие радости от трудов да любви мальцов, что всегда крутились возле его инструмента и которым вырезал он деревянных коников и другие игрушки, когда работал, да признание босоного населения, коим чинил он поизносившуюся обувь ладно и прочно. Так и жил в трудах, на судьбу не роптал, дело свое знал крепко, переходя от села к селу, от хутора к хутору по еле заметной в песках белой дороге, что прямо от земли ведет на небо, если есть в тебе святость, что в любви и трудах явлена. У Степана она была, ибо трудов и любви было безмерно. И ушел он по этой дороге прямо на Небеса.

Хочется отметить особенно и удивительный рассказ «Яблоня». Это даже и не рассказ, а чудесная зарисовка о цветущем весеннем мире, некоем воплощении рая, куда непременно попадут все, кто не отгорел пустоцветом, кто нектаром своей любви напоил род людской, кто сохранил душу живую, несмотря ни на какие жизненные испытания. А это и есть большие темы большой литературы, что проходит по разряду русской классики. И в этом перечне произведения Бориса Петровича Екимова занимают почетное место.

Л. В. Дудова, председатель координационного совета Общероссийской общественной организации «Ассоциация учителей литературы и русского языка», профессор кафедры филологического образования Московского института открытого образования, доцент кафедры всемирной литературы Московского педагогического государственного университета, член рабочей группы по созданию Концепции преподавания русского языка и литературы при Государственной думе РФ

Дорогие читатели!

Вы держите в руках книгу Бориса Петровича Екимова. Она необычна, потому что собрана из пожеланий педагогов и детей. Первых писатель очень уважает, вторых – любит. Поэтому можно сказать, что это его любимая читательская аудитория. Дети для Екимова – «живые души». Они чувствуют глубоко, действуют по зову сердца. В них всё самое человеческое, настоящее, неиспорченное. Педагоги – люди, которые могут заинтересовать учеников, приучить к русской литературе, которая нужна людям как воздух, чтобы дышать. Родители не всегда могут рассказать детям о смысле жизни, о доброте и чести… Не потому что не знают об этих понятиях, а просто не знают, как рассказать…

«Как рассказать…» – так называется рассказ Бориса Петровича о человеке, который не знал, как рассказать о своих поступках, причём добрых, человеческих, родственникам, стеснялся, что ли. Этот рассказ даёт название всей книге, собранной по рекомендациям педагогов и детей из разных сборников писателя. «Как рассказать…» – мы решили так назвать эту книгу, потому что в ней – простые истины, житейская мудрость, философские рассуждения, важные советы. Эта книга поможет рассказать детям о человеческих поступках, о любви, верности, чести, душевности, отношениях между людьми, порядочности. В ней – руководство к действию: слушай маму, и пусть она говорит; не надо плакать; помоги бабушке; оглянись вокруг; полюбуйся цветами; услышь голос неба и много ещё чего. Читать и думать – таков завет писателя нам, читателям. Читайте, обсуждайте прочитанное с детьми, родители, педагоги. На уроках и дома. Только читайте! Это сделает вас лучше, это сблизит вас с вашими детьми, позволит понять непреложные истины: дом, семья, родная земля. И всегда нужно помнить слова Бориса Петровича: «Вот она, жизнь. Вроде и не больно короткая, а всё равно на один огляд». Как рассказать об этом детям? Прочитайте у Екимова!

Л. А. Тропкина, депутат Волгоградской городской думы, член Общественного совета при Министерстве образования и науки РФ, член Президиума Общероссийского общества русской словесности, руководитель Волгоградского отделения Общероссийской общественной организации «Ассоциация учителей литературы и русского языка», директор МОУ «Лицей № 5 имени Ю. А. Гагарина Центрального района Волгограда»

Дорогие друзья!

Представляем вам сборник произведений волгоградского писателя Бориса Петровича Екимова. Что открывается тому, кто читает рассказы и повести писателя? На этот вопрос каждый из вас ответит по-своему. Но есть то, что представляет собой идейный и образный центр и не может остаться незамеченным.

Когда-то Сергей Есенин сказал о себе: «Моя лирика жива одной большой любовью, любовью к родине». Эти слова о любви к родине можно в полной мере отнести к творчеству Бориса Екимова, прожившего на родной земле всю жизнь. И его герои тоже живут на Дону, в Задонье. Благодатный край этот раскрывается прежде всего через великолепие пейзажа: зимнего – со скрипящим под ногами снегом, весеннего – с дымкой цветущих садов, летнего – с раскаленным степным воздухом, осеннего – с его палитрой желтого цвета, и в этом чувствуется продолжение традиций русской классической литературы.

Но ярко представленная в красках и звуках донская природа не может заслонить от читателя главное – тревогу за судьбу своей земли. События в стране в конце XX века привели к тому, что земля потеряла настоящего хозяина. Кто же ответит на вызовы нового времени сейчас, в XXI веке?

В малой прозе Бориса Екимова решаются серьезные проблемы, воспитывается гражданская позиция, патриотические чувства. Юный читатель найдет здесь примеры к курсу истории и обществознания, узнает о жизни, свидетелем которой он не был, но следы которой видит в современном мире.

В центре большинства произведений образ ребенка. Дети у Бориса Екимова отличаются мудростью. В вечном конфликте отцов и детей молодое поколение почти всегда выше старшего, не справившегося со своей ролью. Именно с детьми, повзрослевшими раньше времени, серьезными не по годам, имеющими нравственное отношение к происходящему, связывает писатель надежды на возрождение и процветание родного края.

Автор с большим уважением относится к своим героям, и современный школьник, несомненно, найдет в их характерах что-то важное для себя.

Произведения Бориса Екимова написаны прекрасным художественным словом. В рассказах изящный слог классической прозы гармонично сочетается с просторечными и диалектными средствами, отражающими донской колорит. Эти тексты – благодатный материал для краеведческих исследований по разным направлениям.

В пору взросления, становления личности очень важно иметь верного друга, мудрого наставника. И Борис Петрович Екимов, хранитель нравственных культурных ценностей, писатель и общественный деятель, продолжатель традиций М. Шолохова, В. Белова, Ф. Абрамова, В. Распутина, оказывает неоценимую помощь всем обратившимся к его книгам.

М. Я. Выходцева, учитель русского языка и литературы МОУ «Лицей № 5 имени Ю. А. Гагарина Центрального района Волгограда», кандидат филологических наук

Белая дорога

Вот и осень. Ночи стали холодными. Пора с летом прощаться, собираясь в город, на зимние квартиры.

В последнее воскресенье августа поехали мы к озеру Некрасово. Дорога туда не больно длинная, но без асфальта: колдобины, объезды, а потом и вовсе сыпучие пески. Редкая машина пройдет.

Добрались. Молодые мои спутники остались у воды, с удочками. Я ушел в Пе́ски. Пе́ски их у нас называют, хотя правильней, конечно, Пески́.

Огромные песчаные пустоши тянутся левым берегом Дона на многие десятки верст. Они порой отступают от берега, порой подходят к воде. Песчаная страна, считай, пустыня; желтые бугры – кучугуры, редкая зелень: солянка, молочай, желтый бессмертник, ползучий чабер. Вечный ветер. Свистит и свистит. Безлюдье на десятки верст. Машины сюда не забираются. И делать нечего, и застрянешь в песках.

Редкий жаворонок вспорхнет из-под ног; редкий коршун проплывет в вышине; ящерка прошуршит – и все. Тишина. И просторное небо.

Люди здесь тоже редки. Но порой встречаются белые дороги, неведомо кем проложенные в сыпучих песках… Эти белые дороги завораживают. Будто и знаешь округу: там – Рюминский хутор, в той стороне – Старая Сокаревка, за ней – Песковатка. Но к хуторам ведут дороги езжие. А эти? Белая колея петляет меж песчаных холмов, порою взбегая на них. Кто ее проторил, эту дорогу, и куда?..

Нынче лето кончается. Солнечный день. Но взойдешь на бугор – нижет до костей ветер. Под ногами похрустывает сухой молочай; кое-где доцветает сиреневый чабер; трава «бескоренка» – черная, словно мороз ее опалил. Коршун поднялся и стоит в воздухе, крылом не махнет. Ветер. Белая дорога ведет куда-то.

Вспомнил о Степе. О нем и рассказ. Где-то здесь, в этих песках, он умер. Шел и шел белой дорогой. Потом лег ли, а может, упал и умер.

Степу я, конечно, не знал. Он жил задолго до моего рожденья. Осталась память, рассказы. Мой нынешний – один из них.

В округе станицы Голубинской, что на Среднем Дону, на всех ее хуторах, далеких и близких: в Усурах, Липолебедевском, Каменнобродском, Тепленьком, Липологовском – Степу-глухого знал каждый, от старого до малого. Степа чинил обувку. Годы были тяжкие – двадцать первый да двадцать второй: голод, разруха, только что война прошла.

О новой обуви в ту пору никто не помышлял. Перебивались ношеным старьем. И Степа-глухой был спасеньем для всякой семьи, даром Божьим. Во-первых, он брался чинить всякую рвань, ничего не отвергая. Лишь сокрушенно покряхтывал да головой качал и лепил латку к латке. А во-вторых, он не требовал за труды свои плату, работая лишь за харчи.

Откуда он взялся такой, малахольный ли, умом тронутый, толком никто не помнит. Своего пристанища, дома он не имел. Мешок за плечами – все имущество. Жил и кормился Степа в том доме, куда приходил работать. Жил, пока всю обувку не перечинит. На Степу-глухого была очередь, и в других домах уже ждали его и порой нынешних хозяев упрекали:

– Он вам пилы точит, а люди босые ждут.

Перечинив обувку, Степа собирал свои пожитки, шел в другой дом, никакой платы не прося.

Бумажными деньгами в ту пору игрались дети, да старухи обклеивали ими крышки сундуков. Но Степа был «тронутым», и потому ему порой, может, для очистки совести, вручали за труды эти пестрые бумажки. Он брал их на полном серьезе, складывал в кисет.

– Сколько денег накопил, Степа? – порой подсмеивались над ним.

– Чего? – не слышал ли, не хотел ли слышать.

– Сколь у тебя денег?

– Много.

– Ну, сколь?

– Сто тысяч и еще два раза, – такой был всегда ответ.

Одежда на Степе была поношенная, но всегда чистая, аккуратно заштопанная, петли обметаны, пуговицы крепко сидят. А заплаты подобраны и посажены – как влитые. Тут уж хозяйки одна перед другой старались.

Будь Степа помудрей, поразумней, он мог бы прожить и лучше, выбирая дома с достатком. Пусть хлебом богатых в ту пору сыскать было трудно, но были семьи, у которых всю зиму картошка не переводилась, кукуруза, тыква да свекла. Степа любил запеченную на легком духу тыкву, нарезанную кусочками, когда они, подрумянившись, становятся сладкими. Степину слабость знали. И в домах, где тыква водилась, прямо на рабочий стол ставили сковороду с кусочками оранжевой тыквы. Он работал и порой сладился, причмокивая.

Сапожному мастеру можно было прожить. Но Степа хозяев не выбирал, сытно живут или впроголодь; он шел, куда звали. И порою неделю-другую сидел на голых желудевых лепешках. В таких семьях обычно и детишек больше, и обувка – дыра на дыре. Всегда худой и морщинистый, тогда он и вовсе усыхал, зубы от желудей чернели, но не уходил, пока последнюю пару ношеных-переношеных чириков не починит. За это его уважали, называя порой святым человеком, какие не от земли, а от неба.

Очень любили Степу-глухого ребятишки. Для них начинался праздник, когда он приходил в дом. Сапожник открывал свой мешок, детвора возле него сбивалась.

На низенький столик, за каким работал, из мешка выкладывал Степа деревянные обувные колодки, сапожные ножи, вар, конопляную дратву. Возле столика валили горой старую обувку. Степа обглядывал ее, размачивал в корыте с водой. Готовил сапожные шпильки. Березовые кружки под его рукой ловко кололись на пластинки, потом заострялись. И вот уже тонкие шпильки-гвоздики сыплются из-под ножа. Для ребятишек разве не чудо?

А между делом для ребячьей забавы Степа-глухой нарежет пахучих деревянных кубиков да колесиков, тележку смастерит, вырежет острым ножом куклу, солдатика, игрушечное ружье.

Детишки возле него с утра до ночи кружатся, порой толкают, мешают. Но он их никогда не гнал. Все можно было трогать и брать на Степином столе. А малышам – забираться к нему на колени.

Степа никогда не смеялся, даже не улыбался, но в такие минуты он светлел лицом и шумно вздыхал. Говорили, что Степина семья, дети погибли ли, померли от войны, голода ли, болезней. Целые хутора тогда вымирали.

Но толком о нем никто и ничего не знал. Степа, как все люди глухие, был молчуном. Отработает – и уйдет в другой дом, а то и на другой хутор. Подолгу ему не давали засиживаться, напоминая:

– Вы Степу долго не держите, он другим нужен.

И вот он пошел со двора. Мешок – за плечами. Детвора до ворот проводит, и все. Останутся деревянные игрушечные тележки да куклы и чиненая обувка – не страшны теперь грязь, холода.

А потом Степа пропал. Не видно и не слышно о нем. Стали спрашивать. Никто толком не знает. Последний раз был у Калмыковых, на хуторе Усуры. Оттуда ушел на Песковатку. Сам Калмыков его и перевозил через Дон на лодке.

Но в Песковатке Степу не видали. Не появлялся он и в рядом лежащих хуторах – Рюмино, Сокаревке, Вертячем.

Лишь осенью, на исходе лета, Степу нашли в Песках. Видно, пошел он от Дона не кружной, торной дорогой, а напрямую, через Пески. Такой вот белой дорогой, что тянется сейчас передо мной меж песчаных бугров. Прилег ли он на обочину или просто упал? И умер. Ни птица, ни зверь его не тронули. Так и лежал, пока не нашли его сухие мощи.

Где-то вот здесь он умер. Тут, в Песках, и нынче безлюдье на многие версты. Ветер шуршит в сухом молочайнике, в острых листах солянки. Вечный ветер. Осень. Мне пора идти, возвращаться к воде, к займищу, где молодые мои спутники надергали окуньков и варят уху. Скоро вечер. Надо уезжать, прощаясь надолго – до следующего лета.

Какое просторное небо над Песками… Взглядом не окинешь. Глубокая, за жаркое лето выгоревшая синева, и перистые облака, словно белые каменистые гряды, тянутся из края в край.

Снова о Степе думаю.

А может, и вправду он был святым, каких посылает Бог на помощь в горькие годы. А если так это, то, оставив не тело, но мощи свои на белой дороге, в Песках, ушел Степа тоже белой дорогой, но иной, высокой. Вот она тянется по блеклому осеннему небу легкой перистой грядою, из края в край.

Возвращение

В пору зимнюю или ранней весной, когда свои припасы на исходе, а до смерти захочется вдруг сладкой тыквенной каши, горькой редечки или жгучего перца «гардала» – приправы для хлебова, – куда правиться?.. К бабке Наде. Там уж точно не будет отказа и скупых отговорок, когда отводят глаза: «Было, да вышло…» Баба Надя ли, баба Надежа – она и есть «надежа».

Весной идут к ней за семенами да рассадой. Легкая рука у бабы Надежи. Соседи идут, а родня да свойство – словно в дом свой. Порой копеечку надо занять, на хлеб. Опять – к бабе Надеже.

Домик у нее – хозяйке под стать – ветхая скворечня. Словно на курьих ножках, стоит на какой-то шаткой подставе. Дунь – улетит вместе с хозяйкой, которая все больше говеет. А там уж, по правде, и говеть нечему – живые мощи: под старой кофтенкой – узкие худые плечики, за ними – горб; иссохшие плети рук с большими ладонями и шишковатыми пальцами; под белым платком теплится, словно свеча, беззубая улыбка. Она – для всех.

– На провед?.. – радуется любому гостю. – Спаси Христос… Не забывают люди добрые. Кто с нуждой, а кто меня поглядеть, трухлю старую. Соседи идут, родненькие, свои. Мы все тута посплелися, как плетень. Гостинцы несут. А мне какие гостинцы, я говею.

Она говеет. Великий пост да Рождественский, Петров да Успенский, среды да пятницы.

– Покушай моей тыковки, – угощает она гостей жданных и нежданных. – И свеколку я нынче парила, сладимая свеколка…

На черном листе противня светят оранжевые кусочки печеной тыквы. Они душисты, сладки даже на погляд, в коричневых каплях и подтеках пахучей сахарной патоки.

Знаменитые тыквы ее громоздятся, заполняя невеликую хатку. Они – под кроватью, под столом, вдоль стен: серые, словно мраморные валуны, – «русские», ярко-желтые, праздничные «костянки», дольчатые «ломтевки».

Печеная тыква для старой женщины – это баловство, на заедку, а больше – для гостей угощенье. Еда ее – вечные казачьи щи: картошка, кислая капуста, красная помидорная да капустная заправа.

– Казачура… – посмеивается над собой баба Надя. – Щи всему отвечают. У нас, бывало, на хуторе и в завтрак – похлебаешь, в полудни – само собой, и вечером: «Давай, мать, горяченького…» Такой адат.

В доме пахнет сладостью щей, печеной тыквы, кислиной яблочной кулаги, горькими травами, что висят за печкой, и, конечно, старостью.

Лет бабке Наде много и много.

– Была бы сучкой, давно бы повесили, – простодушно объясняет она свои годы. – Всякий день молюсь Господу, Богородицу всякий день прошу… Богородица – моя заступница… – подслеповато жмурясь, обращается она к божнице, крест кладет. – Всякий день прошу: «Дай покою. Изработалась, устала…» – жалуется она Богу и людям, гостям своим. – Так устала, жилочки нет живой. Смерти прошу. Не дают. Надо покоряться.

– Не помирай, – говорят ей. – Как без тебя? Ты – первая огородница. Семена да рассаду где будем брать?

Окраина малого степного поселка. Невеликие дома, просторные огороды, от них – жизнь. Долгое лето, жаркое солнце. Зимой поселок засыпан снегом. Осенью чернеет заборами да нехитрым строеньем. Летом вскипает цветом и зеленью, словно рай.

В пору теплую, от светлого апреля до черной осени, жилье у бабы Нади царское: над головой – небо, под ногами – теплая земля и сочная зелень вокруг. С утра до ночи старая женщина в трудах: сажает, рыхлит, поливает; недолго, по-стариковски, спит где-нибудь в меже, кинув на землю дерюжку. Подремлет, очнется – и снова за дело.

Летом ее хатенка пустая стоит, двери – настежь. Гости придут, ищут:

– Баба Надежа! Ты где?! Хозяйка!

– Аюшки… – тихим эхом отвечает она из огородной чащобы.

– Где схоронилась?!

Она не хоронится, она живет в огородной зелени, словно плеть огуречная, тыквенная. Кипень головного платка, словно белый цвет, порой всплывает над зеленью ботвы.

– Баба, ты где?!

– Аюшки… Тута…

Зимой – тесная хатка. Печь, железная кровать, стеганое одеяло, серая телогрейка – на гвозде, возле двери. Закопченный чайник – на плите. Хата – словно пещерка. В малые оконца еле цедится непогожий день. В переднем углу – божница: Спаситель и Богоматерь, Никола, Иоанн Златоуст. Иконы старинного письма, староверские, от дедов. Они и во тьме светят. А когда погожий день заглянет в окошко или лампочка вспыхнет, тогда сразу праздник: густая киноварь, медовая желтизна, лазурь – иконы словно новехонькие. И будто раздвигаются стены. Не хатка, а храм Господний.

Баба Надя – не только огородница, она и перед Богом заступница: блюдет посты, знает молитвы. К огороднице бегут за тыквой да свеклой, за пахучей мятой да капустной рассадой. К заступнице, когда приходит иная нужда: болезнь ли, беда. В трудную дорогу человек соберется, просит: «Помолись, баба Надя…» Она молится: «…нехай едет и легкой ногой ворочается, сохрани его… ему – нужда…» О служивых нынче душа болит: то Чечня, то иная казнь. «Помолись, баба Надя…»

Далекий степной поселок. Окраинная улица. Ветхий домик с шатким скрипучим крылечком. Порой по нему поднимаются чередом: родные, внуки да правнуки, соседи. Все – с нуждой. А порою словно отрежет. Никого нет. Особенно в непогоду. Но старой женщине не скучно. Она не торопясь потрудится, помолится, отдохнет. Пригреется на кровати: так покойно, так тихо, словно в могилке.

Иногда в домике бабы Нади живет девочка. Далекая, но родня. Как запьют отец с матерью, девочка к бабе Наде стучится: «Можно я пока поживу?» – «Живи, моя хорошая», – ей в ответ. Она и живет. Школьный портфель при ней. Спит на сундуке. Покойная девочка, тихая, старательная. В тетрадках пишет, по книжке зубрит, рисует картинки и лепит их на стены. На картинках – цветы, нарядные дома, а еще – простое зверье, кошки да собаки, со странными, все понимающими глазами. На серых стенах хатенки рисунки глядятся хорошо.

Девочка живет. Потом за ней приходит мать – печальная, усталая женщина. «Прости, Христа ради», – кланяется она бабе Наде. «Бог простит», – машет рукой старуха и, провожая гостей, одаривает их тыквой, свеклой, хрусткой морковкой, а то и сунет немного денег – на хлеб. И снова остается одна. Грех говорить, но одной – легче. Старому человеку все в тягость. Покоя просят тело, душа. Особенно когда неможется, в непогожие дни.

В непогожий осенний день, как раз перед Анной-зимней, пришла беда. Как всегда, порой утренней старая женщина, выйдя во двор, копошилась позади хатки своей, возле сарая: дров набирала, секла топором хворост на разжижку, нагребала уголь. Слышала она от старости плохо и глазами не больно хорошо видела, но что-то почудилось: какие-то шаги, движенье у крыльца ли, у калитки. Она откликнулась:

– Аюшки! Тута я!

Но никто не ответил.

В хату она вернулась не вдруг, копошась по-стариковски неторопливо. А когда вернулась, то сразу почуяла неладное.

Во дворе стояла осенняя сумеречь, а в хате – и вовсе тьма. И пахнуло каким-то смрадом. Словно не в родную хату вошла, а в чужой дом, давно брошенный.

Она щелкнула выключателем. Тусклая лампочка, подчиняясь приказу, лишь обозначила желтый зрак, сумерек не рассеяв.

Еще не видя, старая женщина все поняла и шагнула к тому углу, перед каким молилась. Она шагнула и стала руками обшаривать стены, глазам не веря.

Угол был пуст. Осталась лишь липкая паутина, пустые гвозди. И не было икон. Все ушли: Спаситель, Богоматерь, Никола, Иоанн Златоуст. Сухие цветы и цветки бумажные, прежде украшавшие иконы, теперь валялись на полу.

Раздетая, в тонкой кофточке, неверными шагами, шарясь перед собой в воздухе, словно слепая, старая женщина вышла из дома, спустилась с крыльца и, ухватившись руками за планки калитки, пыталась увидеть ли, услышать чей-то след, чей-то голос, а потом попросила: «Христа ради, Христа ради…» Ей ответил лишь ветер. Осенняя непогожая улица, темные дома и заборы молчали.

Она вернулась в дом и словно заведенная, по вечной привычке, затопила печь, поставила чайник. А когда он запел, закипая, достала мешок с травой, стала ломать и сыпать, накладывать в клокочущее чрево узкие листы, розовые цветы, обломки граненых стеблей. Пряная горечь клубами растекалась по хате. Рука привычно потянулась к кружке. Но вдруг, опомнившись, старая женщина упала на колени и поползла к пустому углу:

– Прости, Христа ради… Прости… Не уберегла…

Она не молилась, она просто плакала, припав к дощатому полу. По-женски, по-детски наивные слова лились чередой, невнятно, со всхлипом. Потом она замерла, словно ожидая ответа. А не дождавшись, почуяла, что озябла, устала. Добралась до кровати, легла, но не заснула, а просто лежала, отдыхая и приходя в память.

Но день требовал своего. За печкой нужно глядеть, чтобы не прогорела. И маковой росинки не было во рту.

За полдень объявилась девочка. Как всегда, она поскреблась у двери, встала у порога, тихо спросила:

– Бабушка, можно я у тебя поживу?

– Живи, моя хорошая… Живи, – ни о чем не выспрашивая и все понимая, ответила баба Надя, хотя нынче ей было не до гостей и тем более не до жильцов.

Сразу вспомнилось, что ничего не варила, а дитя нужно кормить.

Девочка лишь глаза подняла, узрела пустой угол.

– А иконы где?

Баба Надя лишь руками развела:

– Были – и нету… Унесли… Ныне… Не углядела…

– Без иконок плохо, – сказала девочка. – Они красивые.

Старая женщина лишь вздохнула: кому что…

Вместе принялись готовить обед: картошку чистили да капусту крошили, поставили в духовку противень тыквы, запечь. С молодыми руками дела правились побыстрее.

– Иконы в магазин принимают, за деньги, – объяснила девочка. – Объявление было в газете.

– Это – грех, большой грех, – осудила баба Надя.

И тут же припомнилось ей, что кто-то из своих, из молодых, приглядывался, словно приценивался к иконам. Но кто?

– В милицию нужно пойти, – твердо сказала девочка. – А с милицией – в магазин. Пусть отдадут. Ты же угадаешь свои иконы?

Старая женщина подумала над словами девочки и отказалась со вздохом:

– Нет-нет… Это я, грешница, виновата. Не сберегла. Вот и ушли мои заступники. Спокинули. К другим людям ушли, – объясняла она. – Там – нужней. А мне чего… Я и так, встану да помолюсь. В хате, и в чистом поле, и в темном лесу. Везде молилась, и всегда меня Господь слышал, помогал, вразумлял.

Она объясняла это себе и девочке, верила своим словам. Но потом, помолчав, пожаловалась:

– Только помирать без Богородицы трудно. Она у меня в головах так бы и стояла. Упокоила. И душеньку мою к месту бы отвела. Так было бы расхорошо…

И она заплакала, словно лишь теперь осознав всю горечь утраты. Этой горечи было столь много, что в одной душе она не вместилась. И потому – со старой женщиной плакала девочка, уже не о смерти страдая, но о жизни: своей, короткой, не больно сладкой, и той долгой, что еще теплилась рядом, в старом, изношенном, но таком добром теле бабушки Надежи.

Они были схожи: худенькая нерослая девочка и старая женщина, высохшая от жизни. И плакали одинаково: крупными белыми слезами.

Недолго поплакав, они принялись за обед. Пахучие свежие щи девочка хлебала истово. Старая женщина радовалась, понимая, что юное тело просит сытости, словно молодой росток в огороде. Сытости и тепла.

– Хлебай, моя родная, – ласково говорила она. – Хлебай… Щи, они… для здоровья. На хуторе завсегда: и утром, и в обедах, и вечером – щи отвечают. Казачье хлебово.

Пришел ранний и долгий предзимний вечер. Свои заботы были у старой женщины: ощупкой, помаленьку, но шерсть пряла. Девочка занималась школьными уроками, тесно разложив тетрадки да книжки на малом столике, возле окошка. Каждый занимался своим.

Но когда уходит из дома родная душа, о ней вспоминают, говорят. Так было и нынче. Икона Богородицы прожила с бабой Надежей долгий век. Под ней крестили, ею благословляли к венцу.

И потому не вдруг, но вспоминалось об ушедшей иконе, а значит, о прежней жизни на хуторе, где жили за веком век. Степные селенья: Зоричев, Еруслань, Ластушенский, Затон-Подпесочный, Плесистов…

– Свой родненький хутор и ныне вижу как на ладонке, и буду видеть, покель глаза землей не покроются, – рассказывала баба Надя, радуясь своей счастливой памяти. – Наш хутор, он – на бою, правишься от станицы шляхом через Малую Донщинку, через речку – бродом. И вот он, хуторок наш. Возле него – гора. С нее весь белый свет видать. Там мы век прожили, и Богородица нас берегла, сохраняла. Бывало, такая страсть…