Текст книги "Памятные страницы жизни"

Глава 7. Витька Косой

Весной 1946 года в освободившуюся недалеко от нас комнату въехала семья, которая вначале ничем меня не заинтересовала. Новых жильцов было трое: женщина и двое её детей – подросток в возрасте приблизительно 12 лет и девочка. Некоторое любопытство я проявил только к Виктору – так звали мальчика. Не расположенный к скорому знакомству, он вёл себя несколько замкнуто, но как-то не по-мальчишески солидно. Чуть ниже среднего для его лет роста, крепкого телосложения, Виктор был лишен левого глаза, но ни тогда, ни впоследствии нисколько не переживал из-за этого – по крайней мере, так нам казалось. Мы стеснялись спросить у него, что с ним произошло, но довольно скоро стали называть его между собой придуманным кем-то прозвищем – Витька Косой, хотя сам он об этом не догадывался. Спустя примерно месяц после нашего с ним знакомства он объяснил, как потерял глаз. Найдя где-то многим известную тогда осколочную гранату «лимонка», он решил проверить её в действии: привёл в боевое положение и бросил в колодец. Решив, что ничего серьезного не может случиться, он смотрел при этом вниз, чтобы увидеть, как сработает граната. Окончилось всё трагически: один из небольших осколков, а может быть, какой-то камешек со дна колодца угодил ему прямо в глаз. Мы тогда внутренне осудили его за глупость, но позднее на других рискованных трюках, которые он проделывал, убедились, что виной всему была, скорее всего, присущая ему самоуверенность и бесшабашность.

Не знаю, с этой ли гранаты началось его знакомство со всякого рода боеприпасами или раньше, но Виктор постоянно искал взрывоопасные «игрушки», которые не так уж и трудно было обнаружить в те годы в сталинградской земле. Для этого надо было только иметь желание и некоторые навыки. Виктор, как никто другой, в полной мере обладал и тем и другим, поэтому в каком-то потайном месте у него всегда хранились разнообразные приметы недавней войны: разнокалиберные гильзы, снаряженные пистолетные и ружейные патроны, порох и даже, как позднее мы поняли, тротил.

Можно сказать, что ко времени нашего знакомства он считал себя профессионалом в обращении со всем этим арсеналом. Я не помню, посещал ли Виктор школу, но с наступлением летних каникул (для меня – после окончания второго класса) он часто демонстрировал нам своё необычное «искусство», вовлекая иногда и нас в небезопасные затеи.

В один из дней мы, как обычно, собрались на своем любимом месте – у завалинки барака, вскоре присоединился к нам и Виктор. Спустя какое-то время он достал из кармана изрядно помятых темно-серых штанов боевой пистолетный патрон, забил его обломком кирпича в землю пулей вниз, затем поставил на капсюль вертикально гвоздь и, чтобы он не упал, присыпал землёй. Попросив нас отойти, снова взял кирпич и, даже не отклонив в сторону головы, резко стукнул им по гвоздю. Раздался взрыв, образовавший в твердой, плотно утоптанной нашими ногами, земле заметную воронку. Описанные манипуляции Витька делал очень уверенно и быстро, и мы не успели даже толком подумать о возможных последствиях поразившего нас действа. Уловив наше неодобрительное молчание, он повторил свой трюк. Всё опять обошлось благополучно, и Витька, объяснив, что иначе и быть не могло, предложил нам сделать то же самое. Первым исполнителем этого необычного «фокуса» оказался почему-то я – то ли из желания показать, что и мы не лыком шиты, то ли по недомыслию. Под контролем Витьки, давшего мне новый патрон, я повторил все подготовительные манипуляции. Витька мне сказал, что можно не отворачивать лицо, и смотреть прямо на кирпич, которым я буду ударять по гвоздю. После некоторых колебаний я так и сделал. Сразу после взрыва я почувствовал, что в области моего правого глаза течёт кровь. Я вытер её рукой, но кровь продолжала течь, и я почувствовал боль. Мальчишки на какое-то время онемели, а я побежал домой. По пути я придумал для объяснения с мамой, которая по случаю воскресенья была дома, версию случившегося со мной: бежал, споткнулся и упал лицом на неровную землю. Она поверила мне, вытерла кровь, увидев прямо рядом с глазом небольшую ранку. После обработки йодом и каких-то примочек кровь перестала течь. Я понял, что мне сильно повезло!

Как потом оказалось, для меня это было не последнее приключение подобного рода.

Витька Косой больше не вовлекал нас в опасные затеи, предпочитая демонстрировать нам свои разнообразные навыки на безопасном расстоянии. Спустя какое-то время после моего «ранения» он попросил нас собраться у барака. Показав нам красивую латунную гильзу довольно приличного диаметра (возможно, от зенитного боеприпаса), он насыпал внутрь порох, а затем набросал туда около десятка пистолетных патронов – меньшего, чем ранее используемого им, калибра (скорее всего, это были патроны к одному из немецких пистолетов). Отойдя затем метров на тридцать от барака, он завернул гильзу в тряпку. Наблюдая за ним, мы не совсем понимали, зачем он всё это проделывает. Затем он зажёг спичку и спокойно бросил её в горлышко гильзы. После этого, зажав через тряпку гильзу правой рукой, поднял её над головой и стал делать быстрые круговые движения. Через несколько секунд мы услышали беспорядочные взрывы, и увидели, как пули, с резкими завывающими звуками, стали вылетать из гильзы. Витька вёл себя так, словно он делал обычное дело, мы же пребывали в восторге от невиданного зрелища. Нам было ясно, что этот трюк проделывался Виктором не в первый раз. Больше он ничего нам не показывал. Дома он появлялся редко, и мы не знали толком, где он пропадает и чем занимается. Со мною же произошло вскоре приключение, которое лишь чудом не закончилось весьма серьезными последствиями.

Кто-то из ребят передал мне бронебойно-зажигательную пулю. Видимо, она долго лежала в земле, и на гильзе видны были зеленоватые окисленные пятна. Я какое-то время держал необычный боеприпас у себя, а потом почему-то решил повторить с ним то же, что проделывал Витька с пистолетными патронами.

Был рабочий день, послеобеденное время, и около барака давно уже никто не появлялся. И я решился: прямо перед нашим крыльцом забил кирпичом снаряжённый припас в плотный грунт, присыпал землёй гвоздь, поставленный на капсюль, и произвел удар, отклонив на этот раз как можно дальше голову. Взрыва не последовало. Некоторое время я стоял в недоумении, не зная, что делать. Неожиданно раздалось какое-то шипение, и из капсюля вырвалась струя синеватого пламени. Теперь я уже ждал взрыва, но он не произошёл. Когда пламя стало затухать, совершенно неожиданно послышались разрозненные хлопки, и, как мне показалось, параллельно земле стали разлетаться осколки. Я испугался, понимая, что могу в любое мгновение получить опасный «гостинец» в ноги, и быстро взбежал на крыльцо. Хлопки продолжались ещё некоторое время и, наконец, прекратились. Не успел я перевести дух, как увидел бегущую от конторы мясокомбината мать: кто-то из конторских служащих, стоявших на улице, услышал резкие звуки, и, узнав меня, сообщил ей о происходящем. К счастью, всё окончилось благополучно, но я понял, что мне просто страшно повезло. Ту же мысль высказал вскоре один из мужчин, который объяснил, что опасный заряд не взорвался полностью, по-видимому, из-за каких-то дефектов. Мне трудно было судить, насколько был прав этот человек, да это меня уже мало интересовало. Мама, как мне показалось, не вполне осознала степень грозившей мне опасности, но расстроена была чрезвычайно. Постепенно она успокоилась, а я отделался только упрёками – в данном случае вполне справедливыми.

Но и на этом мои приключения не закончились. Последнее из них случилось спустя недели две после описанного события. Как-то я заглянул от нечего делать за правую сторону барака, где почти никогда не проводил время, поскольку там собирались чаще всего ребята помладше. Но в этот раз я незаметно втянулся в понравившуюся мне забаву, которую они придумали. Ребята чертили на земле палочками план какого-то нехитрого селения – с домиками, огородами и дорогами, а затем в нужных местах устанавливали сделанные из подручного материала миниатюрные подобия жилых строений, деревьев, телег с лошадьми, электрических столбов с натянутой между ними тонкой проволокой и даже неказистые по виду фигурки людей. Всё получалось удачно, и мы были очень довольны, что казавшееся вначале непростым дело удалось довести до конца. Но спустя некоторое время я подумал, что неплохо было бы поставить где-нибудь поближе к центру игрушечной деревушки водяную колонку. Все поддержали меня, и мы стали искать что-нибудь подходящее. Поблизости ничего не нашлось, я пошёл дальше и вдруг обнаружил в низкорослой траве то, что вполне могло сойти за колонку. Эта была металлическая трубка, закрытая с обоих концов, сбоку которой торчало кольцо. Я воткнул эту трубку в землю, и все решили, что теперь воображаемые нами жители поселения будут довольны. Однако через несколько минут я подумал, что эту «колонку» можно сделать более похожей на настоящую. Осмотрев ещё раз свою находку, я решил, что если разогнуть металлические усики на противоположной от кольца стороне трубки и прижать их друг к другу, то они образуют отросток, более или менее имитирующий водяной выпуск. Совершенно уверенный, что делаю всё правильно, я разогнул какой-то металлической полоской один усик, затем стал разгибать второй, и вдруг почувствовал, что кольцо «ожило», пытаясь вырваться из отверстия. В это время оно было зажато в моей правой руке, и я сразу же испытал неприятное чувство: а что произойдет, если я отпущу злополучное кольцо? Посоветоваться было не с кем, попытка согнуть усики и тем самым снова закрепить кольцо, почему-то не удавалась, и я разжал руку. В то же мгновение раздался взрыв, и у меня мелькнула мысль, что я остался без кисти. К моему удивлению, рука оказалась на месте, только сильно болела и была покрыта копотью. Я едва удержался от стона, махал рукой, пытаясь быстрее охладить её, но боль не утихала. Разглядев ладонь, я понял, что мне снова повезло: главное, я мог шевелить пальцами, а боль и не очень заметный ожог пройдут! В момент взрыва недалеко от нас проходила женщина. Испуганная, она довольно долго смотрела в нашу сторону, но подойти не решилась, а только покачала осуждающе головой и пошла дальше. Чуть позднее знакомый мне мужчина, шедший, видимо, с работы, заметив гримасу на моём лице и странные взмахи руки, подошёл и спросил, что случилось. Я рассказал подробности, после чего он пояснил, что у меня в руке взорвался капсюль-детонатор противотанковой гранаты, и что я должен радоваться, что легко отделался. Матери пришлось всё рассказать, так как мне нужна была помощь в лечении сильно саднящей ладони. Это было моё последнее приключение, причинившее маме новые переживания. Рука моя, после всякого рода смазываний, перестала болеть, и я окончательно успокоился.

Недели через две или три после описанного происшествия произошла трагедия: погиб Витька Косой. Смертельное ранение он получил в пригородном хозяйстве, где, вероятно и хранил свои находки. Как стало позднее известно из рассказа работавшего там сторожа, Виктор разряжал поодаль от его будки мину, чтобы извлечь из неё взрывчатку. Закончив все манипуляции, он подошел к сторожу, показал добытый «трофей» и собрался уходить, но сторож, зная возможности Виктора и его оружейные запасы, попросил добыть взрывчатку и для него. Виктор согласился и пошёл разряжать вторую, меньшего калибра, мину. Видимо, он торопился, вёл себя излишне самоуверенно и допустил какую-то оплошность: мина взорвалась. Сторож видел, как Виктор вскочил на ноги и медленно пошёл по дороге в сторону будки. Сторож побежал ему навстречу и увидел жуткую картину: живот Виктора был разворочен взрывом, и по пыльной дороге волочились кишки. Виктор просил пить, подбирая внутренности одной рукой и запихивая их в живот. Он, конечно, был в сильнейшем шоке и пока ещё не ощущал боли. Потом он упал. Говорили, что Виктор, на удивление врачей, оставался живым необычно долго и умер только на второй день. Так трагически окончил свой короткий жизненный путь наш общий знакомый необычный паренёк – Витька Косой.

Когда его тело привезли в барак, я зашёл в комнату, где он жил. Витя был накрыт белым покрывалом, лицо его было усыпано многочисленными ранками, единственный глаз был закрыт. Все очень жалели и нежданно ушедшего от нас Виктора, и его мать с сестрёнкой…

Подростковые годы были насыщены и другими событиями, но особенно памятными оказались дни, проведённые с друзьями. Мы были разные по характеру и увлечениям и вряд ли тогда понимали, что значили друг для друга, но время, проводимое нами в общении и нехитрых забавах, оставило, наверное, в каждом из нас примечательный след. В этом времени осталось много хорошего, светлого. Эта была чудесная, памятная страница моей жизни…

Глава 8. Вдвоём с матерью. Школа

После смерти отца моё душевное состояние во многом изменилось. Я осознал это не сразу, а тогда меня часто посещала мысль: я никогда больше не увижу родного мне человека. Я не вполне понимал, как буду теперь жить. Время, однако, делало своё дело, всё более и более приглушая поселившуюся во мне неуверенность в своём будущем.

С 1 сентября 1944 года я стал школьником. В связи с болезнью отца, а затем его смертью, мой первый учебный год начался далеко не празднично. Учился я в семилетней школе №22, которая располагалась недалеко от станции «Судоверфь» и, в общем, нравилась мне, но настроение не располагало к должному усердию. Сказывалась и трагедия с отцом, и какое-то отрешённое состояние матери, не уделявшей мне в это время обычного внимания. Не были достаточно строги ко мне и в школе, что я, конечно, быстро заметил и стал позволять себе большие вольности. Чаще всего утром приходил на занятия, отсиживал несколько уроков, после чего уходил, никому ничего не говоря. Да и говорить было некому, поскольку школьных друзей у меня не было, а учительницу я побаивался. Не только дома, но и у барака я не появлялся до окончания занятий, чтобы мать ничего не заподозрила. Я бесцельно бродил по ближайшим окрестностям, но чаще забирался на огороды, расположенные метрах в сорока за сараями, выстроенными тем летом напротив барака. Бросал на землю портфель, садился между картофельными рядками около случайно выросших здесь кустов паслёна и с удовольствием поглощал сладкие нежные ягоды. Когда, по моим прикидкам, подходило время, шёл домой. Я, конечно, понимал, что рано или поздно прощать мне такое поведение перестанут, и мама обо всём узнает. По прошествии полутора – двух недель так и вышло. Материнские нравоучения я выслушал молча, не пытаясь оправдываться, но занятий больше не пропускал. С этой стороны ко мне претензий больше не было, но с самой учёбой дело обстояло неважно. Я «зарабатывал» в основном «трояки», а порой и двойки, не испытывая при этом особых угрызений совести.

Бабушка Лиза, о болезни которой и её отсутствии на похоронах отца я писал выше, смогла приехать к нам и посетить могилу лишь спустя два месяца, в начале ноября 1944 года. Приезд её был связан не только с этим. Она, кроме того, должна была оформить пенсию за сына на себя и на меня – за отца. Эти пенсии в сумме составили 108 рублей. В дальнейшем, после её отъезда в Касторное, эти деньги получала моя мать. Один месяц она отправляла эти 108 рублей свекрови, а второй – оставляла себе, но затем Елизавета Васильевна написала маме, чтобы она больше ничего ей не высылала. Как я понял, тётя Зина об этом не знала. Кроме того, бывало, что бабушка присылала матери и картошку.

Возвращалась баба Лиза домой не одна. Видимо, через переписку матери с тётей Зиной, в связи с трудностями в моей школьной жизни, было решено, что мне лучше продолжить учёбу в Касторном. Смена обстановки могла, как они, вероятно, считали, пойти мне на пользу. Бабушка Лиза тоже этого хотела, будучи уверенной, что так ей будет легче переносить утрату горячо любимого сына.

Детали переезда в Касторное уже забылись. Помню только, что бабушка постоянно о чем-то беспокоилась и очень переживала за сохранность наших вещей. Если ей нужно было отойти даже на небольшое расстояние, просила меня ни в коем случае не отвлекаться, сидеть около вещей или прямо на них. Я понимал её, так как в то время ловкие люди могли что угодно украсть прямо из-под носа. Москву она совсем не знала, поэтому особенно волновалась, когда мы добирались до Курского вокзала, хотя в будочке с надписью «Горсправка» у Павелецкого вокзала ей всё написали на бумажке.

В Касторном меня встретили по-доброму. Хотя в доме Будковых жило шесть человек, мне отвели довольно уютный уголок с кроватью и плотной занавеской – некое подобие маленькой комнатки. В первое время я стеснялся незнакомых мне до этого людей. Быстро мы сошлись только с младшей дочерью Будковых Светланой. Она с самого начала относилась ко мне как к родному брату – возможно, потому, что мы были одногодки. Со Светой я чувствовал себя легко и свободно, проводя с ней большую часть времени. Гуляли по окрестностям, играли в мяч, купались в речке, а зимой катались на санках.

Другие две сестры Светы – Галя и Лиля – не были мне так близки: наверное, сказывалась разница в возрасте. Обе они были красивыми девушками, что, как мне казалось, особенно хорошо осознавала Галя, которая нечасто снисходила до заинтересованного отношения ко мне. Я отвечал ей взаимностью: держался, как правило, сдержанно. В то же время Галя никогда не проявляла ко мне какой-либо неприязни. Средняя из сестёр Лиля была мягче и раскованней, и я ценил её внимание ко мне.

Тётя Зина работала в то время кассиром на железнодорожной станции. Билеты она уходила продавать за какое-то время перед прибытием очередного поезда, поэтому часто бывала дома. Её знали многие проводники, привозившие по её просьбе картошку и другие продукты, которые нельзя было купить в Касторном. Я замечал, что все проявляли к ней большое уважение. Ко мне тётя Зина относилась хорошо, заботясь не только о моём быте и питании, но и об учёбе. Между тем на вид она была довольно строгой женщиной и не стеснялась делать мне замечания, если я заслуживал того. Имея открытый, ироничный характер, она была довольно остра на язык. От этого я вначале немного побаивался её, но постепенно понял, что на самом деле тётя Зина была добрым человеком. Дядя Федя, казавшийся мне гораздо старше своей жены, был несколько замкнутым, но если разговаривал со мной, то я всегда ощущал с его стороны искренний интерес. Работая до выхода на пенсию начальником станции «Касторная – Восточная», а затем – ревизором движения отделения железной дороги, он пользовался большим уважением (позднее, в 1951 году, был награждён орденом Ленина).

Фёдор Дмитриевич давно уже занимался любимой им пасекой, и однажды я с превеликим интересом, но и с некоторой опаской, наблюдал, как он извлекал после окуривания очередного улья заполненные мёдом рамки. Тогда я впервые узнал вкус этого замечательного продукта – особенно в сотах. Навсегда запомнился и домашний творог в большой фаянсовой тарелке, щедро политый пахучим янтарным мёдом – блюдо это оказалось необыкновенно вкусным!

У Будковых был довольно большой сад – с плодовыми деревьями, вишней, смородиной, крыжовником. Из чёрной смородины тётя Зина делала «варенье», всегда по одному и тому же рецепту: на одну часть протёртой смородины клала две части сахарного песку, тщательно перемешивала и выкладывала в стеклянные банки. В таком «варенье» было очень много витамина С, оно никогда не портилось и могло храниться годами. Из вишни – крупной и очень сладкой – делалась, в основном, наливка.

Более основательно я ознакомился с садом позднее, когда приезжал к Будковым в каникулы.

Местную школу я не помню, но более регулярные домашние занятия постепенно сказывались: у меня стали появляться четвёрки, а по арифметике даже пятёрки. В то же время основательной перемены в моём отношении к учёбе не произошло, больше влияло на меня стремление не подвести свою мать и не позориться перед моими кузинами. Они учились успешно, а Галя и Лиля были круглыми отличницами. В последующем все они окончили институты: Галя стала детским врачом, Лиля – филологом, а Света освоила в Воронежском государственном университете две специальности: биохимика и учителя биологии и химии.

Пребывание в Касторном оказалось не только полезным, но и интересным для меня. Общение с местной детворой позволило узнать много нового, я стал менее скованным и легче шёл на контакты. А Света в одном из писем (в 2009 году) сообщила и о некоторых нюансах, которых я сам и не вспомнил бы. Вот это место из её письма (привожу его без правки):

«Время проводили весело, ты был симпатичным мальчиком, девочки в тебя влюблялись, а я гордилась, что у меня такой красивый брат (ты был похож на негритоса – ты же грек!)». И далее: «В кампанию входили мой брат двоюродный по отцу Лысянский Стасик, ставший потом геологом и живущий ныне в Элисте, Юра Кандыбин (стал впоследствии летчиком), Володя Панкратов, ухажер мой (позднее он учился в Магнитогорске в институте, но после 3-го курса трагически погиб – попал под машину)».

Было приятно через столько лет узнать о себе и о ребятах, с которыми я тогда подружился, что-то новое.

В Сталинград я вернулся в мае 1945 года. Главное, чем запомнилось то время – всеобщая великая радость в связи с окончанием войны и празднованием Победы. Люди были в приподнятом настроении ещё и потому, что верили в перемены к лучшему. Надежды подобного рода, что называется, витали в воздухе, но я помню, что со временем об этом стали говорить всё реже. А однажды я был шокирован одним поразительным случаем. Гуляя недалеко от центральной части Красноармейска, я вдруг услышал какие-то громкие выкрики. Подойдя ближе, увидел стоявшего перед небольшой группой прохожих худого, плохо одетого человека, который с необычайной озлобленностью высказывал в адрес Сталина резкие оценки. Кто-то из мужчин пытался его остановить, но старик, каким он мне показался, ещё больше распалялся. Он бросал обвинения за какие-то лагеря, кричал, что Сталин загубил много невинных людей, и открыто называл вождя преступником! Я был потрясён услышанным, но больше всего – бесстрашием этого странного человека. Понятно было, что переубедить его невозможно. Люди стали расходиться – от греха подальше. Не могу сказать, что эта неожиданная сцена заметно повлияла на моё общее настроение, но и бесследно она не прошла, оставив в душе какую-то «запятую», что-то не до конца осознанное. Приходилось невольно задумываться о том, что я чего-то не знаю и что в жизни есть какие-то тёмные, неведомые мне стороны.

Несколько позже я услышал выраженное в не менее твёрдой форме высказывание прямо противоположного характера. Я случайно встретился со знакомым мне пареньком, и когда мы заговорили о Сталине, он вдруг с неподдельным воодушевлением сказал: «Сталин для меня – всё! Когда бывает трудно, я всегда вспоминаю его, и сразу ощущаю, что мне ничего не страшно, и я всё смогу сделать: если бы понадобилось, я, не задумываясь, отдал бы за него жизнь!». Слова его были искренними. К такому неожиданному для меня излиянию чувств я не был готов и предпочёл промолчать. Идя домой, я размышлял о своём знакомом и не находил в себе подобной решимости, мне было даже почему-то немного не по себе…

В течение нескольких месяцев барак пополнился тремя бывшими фронтовиками, которым судьба сохранила жизнь. Ждала мужа-офицера и женщина с 5-летней дочкой, жившая в противоположном от нас конце барака, но в победном году он так и не появился. Как говорили, из его последнего письма, пришедшего вскоре после окончания войны, она знала, что он жив и не был ранен, поэтому не понимала, почему муж не возвращался. Появился он только в июне 1946 года. Так случилось, что я увидел его одним из первых, когда он пересёк коридор и постучал в нужную ему дверь. Красивый стройный лейтенант, похоже, «отметил» своё возвращение ещё по пути домой и был, что называется, навеселе. Прошло не так много времени, как изрядно «подогретый» лейтенант стал приглашать к себе всех, кого он смог найти в это время в бараке. На призывы откликнулось лишь двое мужчин, да и те пробыли в гостях недолго, видимо, не желая стеснять жену с дочерью и надеясь, что сильно опьяневший хозяин после их ухода быстрее утихомирится. Вскоре, однако, неуверенно стоявший на ногах лейтенант, как рассказали позднее очевидцы, решил прогуляться. Я незадолго до этого ушёл с ребятами за барак, и никто из нас не знал о том, что потом произошло. Минут через 30 к бараку прибежал один из подростков и стал что-то кричать. Те, кто был на крыльце, не сразу разобрались в его путаной речи, но когда поняли, пришли в ужас: лейтенант попал под поезд!

Мальчик этот оказался очевидцем жуткой картины. Лейтенант, спускаясь от барака вниз по тропе, дошёл до железнодорожной линии, по которой по несколько раз в сутки ходили тяжелые товарные поезда. Железная дорога, прерывавшая пешеходную тропу, располагалась на довольно высокой насыпи. Дойдя до неё, пьяный фронтовик стал карабкаться вверх по склону, то падая, то вновь поднимаясь. А в это время к этому месту мчался уже набравший после Сталинграда приличную скорость тяжёлый состав. Машинист заметил человека, стал подавать резкие гудки, а затем включил и тормоза, но было уже поздно. В самый последний момент лейтенант, взобравшийся, наконец, наверх, споткнулся и упал на рельс. В это мгновение его и накрыл поезд. После некоторого колебания я пошёл к насыпи. Бегло глянув на кровавое месиво, вернулся назад, не в состоянии отвечать ни на какие вопросы.

Хоронили лейтенанта всем бараком. Жену его, в один день испытавшую и радость долгожданной встречи, и оглушительное горе, утешали, как могли, женщины. Некоторые тихо говорили между собой, что лучше бы этот лейтенант погиб на фронте. Что-то подобное мне доводилось слышать и после смерти моего отца…

В конце лета 1945 года состоялся неожиданный для меня разговор с матерью. Речь шла о дальнейшей нашей жизни. Я думаю, что инициатором этой беседы была не она, а бывший близкий знакомый отца по заводу, которого я знал как дядю Сашу. Он бывал у нас иногда ещё при живом отце, но в то время не очень замечал меня. Дядя Саша принимал участие в организации похорон, заходил к нам несколько раз и после этого. Будучи примерно одного возраста с отцом, он обладал привлекательной внешностью и манерами культурного человека. Перед нашим разговором с матерью дядя Саша несколько раз приходил к нам. В последние его посещения я заметил, что мать была рада его видеть. Каждый раз дядя Саша делал попытки о чем-либо поговорить со мной, при этом вёл себя непривычно заинтересованно и благожелательно. Но я, со своей весьма чувствительной натурой, всегда улавливал в его отношении ко мне нотки некой неискренности, наигранности. Это не нравилось мне, невольно настораживало, и у меня не возникало желания поддерживать разговор.

Мама, конечно, готовилась к беседе со мной, и, скорее всего, советовалась с кем-то из наиболее близких ей знакомых по работе женщин. Она тщательно подбирала слова, стараясь излагать свою мысль достаточно определённо, без каких-либо околичностей. Наконец, она спросила, как бы я отнесся к тому, чтобы дядя Саша вошёл бы в нашу семью. При этом она заметила, что поступит так, как я скажу, и просила не отвечать сразу, а сначала подумать.

Завершилась наша беседа на следующий день. После мучительных размышлений и колебаний я сказал матери, что не хотел бы, чтобы дядя Саша жил с нами.

Ни разу потом я не слышал от матери ни единого упрёка по поводу моего ответа, но дядю Сашу я больше не видел. Совсем ещё молодая, мама на всю жизнь осталась вдовой. Я много раз думал над тем, правильно ли я поступил. А вдруг я ошибся, и дядя Саша стал бы хорошим мужем моей матери (о том, чтобы я называл его отцом, не могло быть и речи – в этом я был убеждён твёрдо). А с другой стороны, если бы я согласился, не привело ли бы это со временем к семейной драме? Однозначно ответить на такой вопрос было невозможно, но возникавшее порой в моей душе чувство сожаления, что всё так получилось, долго ещё тяготило меня.

С сентября 1945 года началась моя учёба во 2-м классе, оказавшаяся памятной несколькими неординарными событиями. Самым удивительным из них было впервые испытанное мною нежное чувство к одной из девочек.

Каждое утро, за 20—30 минут до начала занятий, учащиеся школы делали под руководством учителя физкультуры общую зарядку. Далеко не все любили эту обязательную процедуру, но нам объясняли, что это очень важно для здоровья, и тех, кто опаздывал или не приходил на эти занятия, никогда не оставляли без внимания. В один из осенних дней, выполняя очередное упражнение, я случайно обратил внимание на одну из девочек моего возраста, но из другого класса. Что в ней было особенного, я не смог бы толком объяснить, но она стала вдруг для меня самой дорогой и необыкновенной. Я постоянно стремился увидеть её и при этом очень старался, чтобы она не заметила моего внимания к ней. Я искал её на переменах, одна из которых, кстати, была довольно большой, старался не упустить после занятий, чтобы ещё раз посмотреть на неё, идя на некотором удалении. Эта совершенно незнакомая мне девочка стала для меня удивительным, почти божественным созданием. Я не только наблюдал за ней издалека, но даже ходил иногда по её следам, испытывая к ней почти физически осязаемую нежность. Этот сладостный плен продолжался, однако, не так долго. Прошло, наверное, не больше месяца, как вдруг я почувствовал неожиданную перемену. Как будто кто-то снял с моих глаз невидимые шоры, и «околдовавшая» меня богиня стала такой, как все. Наваждение прошло, и вскоре я стал забывать о случившемся со мной «приключении».

Запомнилось и происшествие совсем иного рода. В нашем классе появился новый ученик, на которого мы не обратили вначале особого внимания. Он был довольно щуплым и в первое время очень замкнутым, но эта его отчуждённость довольно быстро прошла. Он всё более смелел и с некоторого времени его истинный характер проявился неожиданным образом. Новичок стал для класса подлинной бедой. Чем дальше, тем больше козней устраивал этот злобный человечек. Он мог, к примеру, совершенно неожиданно порвать кому-то одежду, плеснуть из чернильницы-«непроливашки» в лицо или на одежду, больно поранить соседа металлической трубкой от перьевой ручки, ни с того, ни сего ударить не только мальчика, но и девочку кулаком и т. п. А однажды мы увидели у него перочинный нож, который он демонстративно вынимал из кармана. Действовал этот тип настолько решительно, что его все стали по-настоящему бояться. Опасался его и я. Поселившийся во мне страх был настолько противен моему духу, что я просто ненавидел себя, проклинал за то, что безмолвно наблюдаю за происходящим. Но однажды этот задира буквально воткнул в щеку соседа по парте кончик пера, и я не выдержал. Меня обуяла дикая ярость. Я подскочил к поддонку и ударил его, а потом, повалив на край сидения парты, стал сильно пригибать его голову к полу. Полностью утратив контроль над собой, я в какой-то момент, всё же, остановил свой порыв и пошёл на свое место, ожидая самых худших для себя последствий. Однако произошло то, чего никто не предполагал: все увидели, что наш общий ненавистник был сильно напуган. Спустя минуту или две он вышел из класса и в этот день уже не возвращался. Я ждал мести с его стороны, но её не последовало – может быть, только потому, что он оказался одиноким волком, у него не было в то время подобных ему друзей. Все ожидали какого-то продолжения, но случилось непредсказуемое: никогда больше он никого не задевал. Я был счастлив, что совершил поступок, которым можно гордиться. А спустя какое-то время мне стало жалко его. Недавний «герой» как-то сник, почти не разговаривал даже с соседом по парте, и, если и принимал участие в каких-либо классных делах, то с явной неохотой. Было очевидно, что он сильно переживал свое падение с прежнего «пьедестала». На следующий год он перешёл в другую школу…