Текст книги "Очевидец грядущего"

Ярунова гора

Дом в Братеево, подмосковное Пушкино, знакомство и разговор со Стелькой-Степанидой, опять Москва, клиника неврозов имени Соловьёва, Нея, лежавшая под капельницей и не желавшая возвращаться домой, снова дом, опять работа, в который раз – охристая с колоннами «Соловьёвка», разговор с каштановым живолупом – лечащим врачом… Хоть пропадай без вести!

Но тут среди неприятностей и тяжкого хаоса, оттеснив в сторону борзоту и шкуродёрство, выскочил пред очи городок-невеличка, городок расчудесный! Был город-городок слеплен из светлой глины и цветного воска, обкидан по краям розово-серым овечьим войлоком, смотрелся крепко вросшим в землю, но при этом над древней русской равниной, в посветлевшем к полудню воздухе, словно парил.

Словом, глянул на Тишу приветливо город Суздаль!

Приехав сюда по издательским делам, заранее списавшись с музеем и одной из библиотек, получив от них дружественные ответы, Тихон Ильич был удивлён: никто не встретил, никто в гостиницу не проводил, хоть и обещали.

Потоптавшись на месте, решил пойти перекусить: благо налегке был.

На горе на горке стоял трактир не трактир, а вполне приличный шалман с прилегающим к нему садом. Сад с одной стороны подпирал молодой березняк, с другой – проросли сквозь изгородь кусты шиповника. Березняк местами был гол, а местами зеленел. На земле же, прямо промеж берёз стояли квадратные столики.

– Сюда попить-поесть принесите, – сказал Тихон выглянувшему из шалмана блюдоносу.

Все столики были пусты, кроме одного, самого дальнего, стоявшего особняком меж трёх сошедшихся близко яблонь. За столиком сидели – и уже начинали тихо цапаться – двое мужиков и одна до остервенелости худая, совсем молоденькая, но явно покоцанная жизнью деви^́ца. Тихон хотел было встать и уйти, как вдруг долетел клочок разговора. Разговор показался интересным. Плотно сомкнув веки, Тиша облокотился на стол, притворился, что дремлет:

– …а не хрен было монаха так резво за ниточки дёргать. Заставлять человека перегибаться и в задницу себя целовать – последнее дело! И орать всякую хрень на фиг? Тоже мне, юмор: «Человеку человек – не братан, а гомосек!» Начальству местному такой геморрой даром не нужен (толстомясый, брюзгливый голос).

– Народу балаган просто необходим. И нам тоже. Без балагана нынче – никакой жизни… Это не страшно, что из театра нас попёрли. Отдохнём пока. А вот чинодралы без наших кукол – они через какую трубочку народный пар выпускать будут? А мы и без них такую «вампуку» устроим – хоть святых выноси (козий дрожащий тенор).

– Вам пукать, вам не пукать. Ты хоть при Синьке того-этого… Не выражопывайся (снова брюзгливый хрип).

– Я ж и говорю, свой кукольный театр смастерим (козий тенорок взмыл выше).

– Шиш с маслом, а не театр ты получишь (хрипун завёлся, в голосе – угроза).

– А чё? Так и назовём: «Шиш-театр». Как вам? – присвистнула молодая-стервозная.

– Уж лучше – «Кукиш-театр» (козий тенор).

– Можно и «Кукиш». Ваще зашибись. Будем – живые приколы! Ты, Фома, теперь Ярун будешь. А ты, Петюня, будешь Облупа. Так встарь у нас в Суздале шутов и балясников звали. Вам, дуракам петым, про историю родного края, конечно, ничего не известно. А я филологию, блин, кончала…

– Или – на ней.

– А хотя б и на ней. Мы, между прочим, в историческом месте, на Яруновой горе, сейчас находимся! Стало быть, и театр должен называться «Ярун-Гора».

– «Ярунова Гора» – ясней, доходчивей.

– Чтой-то ты быстро, Ярунец, согласился. Ладно, сделаем так: новый балаган назовём «Ярун-Гора», а внизу объясняловку дадим: «Разъездной Кукиш-театр». Ещё ниже наш символ веры: «Живые приколы – в полный рост!» Ну, усекаете? Языческо-христианский и общественно полезный театр мы сотворим! И монахов не надо будет «опускать» без надобности. Зато чаще языческим божкам хвосты будем накручивать, правителей наших за холёные щёчки трогать, – аж захлебнулась Синька.

– А чего это я – Облуп? – запоздало обиделся Петюня. – Ты на меня, дура, заботливей глянь! За что Облупом назвала? И не скопец вроде…

Здесь Тихон Ильич разлепил веки.

– Да не Облуп, Петюнь. А Облупа! Мужского рода. Всё у тебя на месте! Как был мужиком, так и останешься. Я ж сказала: имена эти из наших суздальских летописей выскочили. В «Сказании о Богоспасаемом граде Суздале», которое один ушлый ключарь писал, мужик по имени Облупа есть. И вообще: в летописях такие словечки упрятаны – умереть и не встать.

– Ты мне летописями мозг не выноси. Летопись, клинопись… Сатира дикая, сатира полосующая нам нужна! Про Грефа и Кудрина, про Трампа и Собчачку… Ну, вроде: Как-то раз пройдоха Трамп пригласил Собчачку…

– А чё это про Трампа? Трамп – вольная птица и господин положения. Ты давай про российское житьё-бытьё. У меня давно сценка готова: собрались вместе теневые наши властители – Дракон, Банкир, Пахан и Фраер. Декорация – Лобное место. Ну, Минин там, Пожарский. Властители теней сперва за сценой меж собой говорят: «А давай, мол, послушаем, что на улицах делается?» Выдрались они на Лобное место. А там сбоку – слепец пригрелся. Наяривает себе на домрочке «Москву златоглавую». А потом вдруг хромым стихом, без сопровождения, заводит: «Кому на Руси жить?»

– Ну и кому, быдлан облупистый, ты такое барахло впаришь?

– Ты слушай дальше: «Кому на Руси жить? Кому на ней помирать? Кому на тэвэ мельтешить, кому гэмэо пожирать? Кто в книгу небес глядел? Кто спрятал её от нас? От власти кто обалдел, глотая её, как квас?» Тут выбегает скоморох косоротый, домрой слепца по голове – хрясь! И давай сам шпарить: «Была у нас страна советов! Стала страна вопросов! Но если спросишь ты власть про это, как лошара останешься с носом!»

– Ну и чё тут смешного? Где главные лица? Какие-то тайные руководители… Без первых лиц народ много не даст. А у нас в карманах – одни кнопки канцелярские. Надо так: «Кому на Руси жить хорошо? Владимиру Путину, коллективному Проститутину, принятым в Большой Балет паролимпийцам, ростовщикам-убийцам, Митюле Медведеву, Оляше Голодец… А остальным всем – полный пипец!»

– Не прокатит, повяжут. И вообще: кончай тут Лазаря петь. В прошлом году кому я за лето тридцать косых отвалила? Забыл, Яруша?

– Так если б евриками. Тогда б новое глумилище соорудили! А ты сама-то в этом Кукиш-театре кто будешь? – вдруг зарычал, широкий как тумба, с малиновым лишаём во всю щёку, Ярун. – Ж-жаль, ты баба! А то навалял бы!

– Я-то? А буду я директрисой считаться, с Кукиш-театром по ночам спознаваться.

– Угу, угу. Тебе б только лавешки выпекать и над бедностью нашей в кулак подхихикивать. Сексотрахом занялась бы лучше. – У вскочившего Яруна с босой ноги слетела галоша, он ловко вдел в неё ногу и уже спокойней сказал: – Глянь на Облупсика: аж порозовел, предвкушая.

– Облупсик подождёт. А сексотрахом заняться перед лицом своих товарищей торжественно клянусь. Вот только насчёт лавешек – заливаешь, Ярун! Не только себе, но и всем нам я их выпекала. Я баба вздорная, но не жадная. А если мы с вами запретно-потаённый, весело-христианский, со шпильками язычества, «Кукиш-театр» по Золотому кольцу пустим – в шоколаде будем!

Тихон Ильич сделал вид, что листает меню. Слушал он теперь не просто внимательно – с трепетной дрожью. Темка-то выскочила острая, христианско-языческая, страх какая неудобная, но и притягательная.

– В христианстве чё весёлого? Одна скорбь и охи-ахи безвременные.

– Ну, ты даёшь. А когда грешников в ад волокут, не смешно разве? А когда хвостатых изгоняют, а они краковской колбасой с крутых горок катятся – не забавно?

– Забавно, не забавно… Не в том дело. Ты про крышу забыла? Где мы надёжную крышу найдём? А вот если крыша сама нас найдёт – все бабосы на неё и ухлопаем.

– Не боись, Облуп: знаю, как рыбку съесть и в пруд не лезть! Ну всё. Постебались и хватит. За мной, придурки! В кабаке пусто, там самое важное доскажу. Замёрзла я тут.

– А давай ещё порезвимся. Рощица-то – сценическая. Ты куклёха, я куклач, суну в пасть тебе калач! – прошёлся на руках Ярун.

– А я кукла – хоть держись! С краю сцены повисла как жиз-зь, – взвизгнула Синька.

– Мы живые, на фиг, куклы – обоняйте наши пуклы!

– Плохо, Облупсик, плохо! Давай смелей, ритмичней, покажи кончик таланта!

– Не знаю, как вам, а у меня давно язык сценка щиплет: «Зелёный Медведь поднялся из берлоги»! Весна, птички! Выборы кончились, что теперь?

– Про Медведей зелёных никто и слыхом не слыхал.

– А у нас будет! А с Медведём зелёным – забуревшая Медведица.

– Дас ист фантастиш! Йа, Пэтька, йа. Йа забуревшая Медведица буду!

– Стоп! Не то… С такой пьеской как пить дать за Уралом окажемся.

– А не боись, Облупсик! – даже всплеснула руками Синька. – За Уралом – то же самое творится… Только вот всем нашим Медведя^́м, что Урал, что кот в тапки насрал.

– Ты слюной-то не брызгай. Выборы кончатся – и все ваши прибаутки коню под хвост. Ты мне шутку вечную дай. Или что-то непрямое, опосредованное.

– Ишь, как умно заговорил. Ну ладно, тогда интермедия – «Путин и могильщик».

– Да не тарахтите вы! Принеси лучше, Облупсик, скатерть, куколку вам сооружу.

Облупсик двинул в шалман, вернулся, Синька-стервоза из жёлто-серой скатерти соорудила куклу. Тихон Ильич про себя так и ахнул! Кукла так сильно напомнила одну всем известную даму, была до того уморительно коротконогой, носатой и распатланной, что ему самому вдруг захотелось мастерить куклы, сочинять скоморошины…

– У меня в руках – баба-ворона. Вот и очки ей на нос. А вот и сценка-басня: «Ворона и заяц». Веселится на дубу ворона. Тащится, торчит, оттягивается. Тут – мимо заяц: «Ворона, ворона, ты чего это ни фига не делаешь? Про план до 2024 года слыхала?» – «Не-а». – «А про наказы?» – «Не-а». – «А хорошо ты отдохнуть устроилась. Можно и я так? А то спину от беготни ломит, уши от наказов трубочками скрутились». – «Давай, заяц, садись, оттягивайся». Сел заяц под дубом, сидит, умильно ему и сахарно. Тут – лиса. Смотрит – заяц. Сидит, косой, не работает, на мысли про капитал заграничный пыл свой не тратит. Подумала – цап и съела зайца. Убежала лиса… А ворона сладко зевнула и сама себе говорит: «Забыла зайцу сказать: чтоб так, как я, отдыхать, надо на самом верху сидеть!»

Тихон сладко сожмурился. Известная всем высоко сидящая дама и сделанный из солонки, зубочисток и перечницы заяц, сперва походивший на министра Мутко, а потом как-то незаметно уменьшившийся до Орешкина, враз вознесли его в балаганный рай.

– Слышь, Синька. Давай остальное в шалмане доиграем. Тут хмырь какой-то сидит. Наблюдает и отношение проявляет вроде, – вползвука прохрипел Ярун.

– Ладно, двинули внутрь, персонажи.

Не обидевшись на «хмыря», Тихон резво двинул за куклачами: поговорить про скоморошины, вместе о книге с картинками подумать…

– Тихон Ильич! Вы?

Оклик раздался так неожиданно, что Скородумов даже споткнулся.

Женщина, Тишу окликнувшая, оказалась давней знакомой, к местным музеям и библиотекам, правда, отношения она не имела, однако в охотку проводила по адресу.

Встретили превосходно. Извинениям за неувязку не было конца: в библиотеке прорвало трубу, стало заливать книги, но теперь аварийщики всё починили. И… И… Долгожеланная встреча с московским издателем – это такая радость, такое счастье!

Не успел пообщаться с директоршей библиотеки – присоединилась музейщица.

Словом, здесь, в Суздале, где Тиша собирался пробыть только до вечера, остался на три дня. Женщины-сёстры – и библиотекарь, и музейщица – характерами и выражением лиц, на которых читалось слегка брезгливое ожидание подвоха, сильно сходствовали. А вот сами лица заметно разнились: круглое у библиотекаря – удлинённое у музейщицы. Хищно-носоглоточное у музейщицы – с нюхальничком-пятачком у библиотекарши…

Были гостю показаны – о чём тоже заранее договаривались – редкие архивные записи. Дали посмотреть умело сфотканную, рукописную историю тюрьмы для «безумствующих колодников», основанной по распоряжению Екатерины Великой в Спасо-Евфимьевом монастыре.

– Ох и пересидело их тут, безумствующих! – ласково, одними восковыми, цвета дымчатой розы, безморщинными щёчками смеялась очень и очень пожилая директор библиотеки. – И «бегуны» здесь безумствовали, и беспоповцы. Сам сиятельный Толстой, граф Лев Николаевич, за сидевших здесь старообрядцев Геннадия и Конона вступался. Только не знаю, помогло ли? Ну а после революцмахеры здесь сидели.

Тихон вопросительно глянул на восковую директоршу.

– Ой, ну не смотрите вы на меня так. Мне ведь теперь всё равно! Я, кстати, не в этническом смысле про революцмахеров говорю. Просто слово революцмахер – суть того, что было, превосходно отражает. Я сама его придумала! Нет его в Инете, нет и в словарях. Сперва хотела от слова этого отказаться. Не тут-то было: как шпилькой к языку прикололи! Так вот: кто только у нас не перебывал – и рев-дамы, и всё те же троцкисты-мартовцы, и прочие младосатанисты безумствовали здесь. А после них – сам фельдмаршал Паулюс. Но главным-то я всегда считала не его. Даже не князя Пожарского, памятник которому вы наверняка уже видели. А считала…

– Монаха Авеля, – на лету подхватил директорский посыл Тихон.

– Его, Адамавеля сердешного! Сперва-то он Адамом прозывался. Я его так про себя, Адамавель, и зову. Так вот: последние пятнадцать лет своей жизни у нас он провёл. Здесь, бедолага, и помер, и погребён за алтарём в больничной Никольской церкви. Кстати, в один год с поэтом Лермонтовым старец умер.

– А Лермонтов здесь с какого боку?

– Да по хронологии. Но есть и другая связь: некоторые наши церковнослужители считают: монах Авель не с ангелом, с демоном беседы вёл. И Михал Юрьевич нечто сходное с видениями монаха изображал. Но только всё это враки. Особенно про Какодемона.

– У Лермонтова враки?

– Да нет. У Лермонтова как раз всё верно. И про Какодемона Михал Юрьевич ничегошеньки не знал. А врут те, которые монаху Авелю общение с низкими духами приписывают. Верю: не было бесовщины! Вот так-то, Скородумчик вы наш столичный…

Щёчки восковые вдруг налились вишнёвым огнём, пожилая дама, в которой проступило что-то трогательное, прямодушное, смелое и наивное одновременно, даже топнула ножкой. Потом испугалась, но страх свой пересилила и топнула ещё раз: мол, не сметь на Адамавеля, а заодно и на поэта Лермонтова наговаривать!

Монастырская тюрьма, главный её обитатель и другие сидельцы, вместе с их судьбами и делами – притянули Тихона неотвязно! Понравилась и лёгкая коррекция фамилии. «Скородумчик… это же надо ж. И ведь верно угадано: мал умом, скор на мысли и на выводы торопливые… Э-эх!»

Шаг за шагом добредал Тихон Ильич до того главного, за чем ехал: до пятнадцатилетнего, скорей всего тупо-монотонного, пребывания в тюрьме для безумствующих колодников старца Авеля.

Хроники церковного шпиона

Часа через три, как раз перед окончанием просмотра рукописей, восковая библиотекарша возникла в читальне вновь.

– У меня к вам, шут вас возьми, какое-то особое расположение. Добрый вы наш, Скородумчик, вы отнюдь не московский проныра! Поэтому – вот вам! Но по секрету…

Она выхватила из пакетика несколько листков и взмахнула перед Тишей.

– Мы тут случайно аллигат церковного шпиона нашли, – внезапно перешла она на шёпот, – не удивляйтесь! Должность такая неоглашаемая была: церковный шпион.

– Аллигат – это крокодил?

– Книга-перевёртыш. Читать можно с головы и с хвоста. Ну и писать соответственно. Когда всё шло как надо, соглядатай и писал её: от начала до середины. А как не заладилось – перевернул и стал писать вверх ногами, с конца. Пока в свои же первоначальные записи, как баран в новые ворота, лбом не въехал… Так вот: долгие годы следовал этот шпион за отцом Авелем по пятам. Соглядать начал по собственному почину, совсем молодым, сразу после первых предвидений, записанных вещим старцем. А после помощи у церковных попросил. Кто-то из них, ничтоже сумняшеся, его в шпионы и определил. Правда, без прилагательного «церковный». Было это за год до кончины матушки Екатерины, то бишь осенью 1795-го. А много позже, когда шпиона в нашу тюрьму монастырскую для «соглядания и обнаружения тайных записей» направили – он это дело продолжил. И соглядал, скажу вам, на совесть: сперва через специальное отверстие в стене, потом через дыру, в потолке ловко скрытую. Может, и ещё как-то соглядал, но только вам сейчас про это никто толком не скажет: тайна сия велика есть! Да и с церковным шпионом не всё ладно вышло. После одного скандального случая он сам узником стал. Именно тогда аллигат у него отобрали и надёжно спрятали. А мы нашли! – засветилась от радости нежно-восковая старушка.

– Вот так штука…

– Да-с, именно штука! Этот аллигат сейчас никому не известен. Когда-то о нём знали, но со временем забыли. Но я вам впотай скажу: сейчас-то как раз он и нужен! В прозрениях, в их особой механике, эта книжица с двойным входом кое-что проясняет!

– В механике?

– Ой, ну какой непонятливый! У каждого настоящего дела своя механика есть. Не только у будильников и утюгов, даже у любви. И у пророчеств механизм тоже есть!

– Любопытненько. Я-то думал, прозренья с пророчествами своим накатом живут. И вообще: пророк пророчит, а Бог как хочет…

– Чем умничать, лучше послушайте. Авель-прозорливец, Авель – страдалец за высший смысл бытия – фигура сегодня самая что ни на есть нужная! Для дел государственных, не для забав нужен он! Авель вам не базарный предсказатель. Не слепая тля, не заморский закатыватель глаз! В трудах нашего Авеля всё рельефно, точно, образно. Никакая клиодинамика – то есть математическое моделирование исторических процессов – так будущее вам не смакетирует! И вообще: клиодинамика без настоящих прозрений – чушь и блажь. Ну а возвращаясь к чтению аллигата – дело это запретное. Может, даже опасное. Не пострадать бы вам. Не годится нам, мирянам, хроники церковных шпионов ворошить!

– А это почему ж, Кира Львовна?

– Церковь – и наша, и любая другая – не любит признаваться в том, что были у неё платные шпионы. Я вам копию этих «Хроник» дам почитать на ночь. Не весь текст. В аллигате есть несколько листов, на которых стоит печать и резолюция одного из епископов: «Только для отца архиерея». Не будем совать нос слишком глубоко!

Кира Львовна ещё раз тряхнула в воздухе отксерокопированными листами.

– Вам этих десяти листов – за глаза хватит. Зачитаетесь! Там про Авеля не так много, но о-очень интересно. А главное для вас, как для издателя: у церковного шпиона по фамилии Пляцков есть то, что ни в «Русскую старину», ни к разным Нилусам-Крокодилусам не попало!.. Линии Авелевых прозрений острым пером шпион очертил!

После получения аллигата другую работу смяли: многие документы были общедоступны или ничего важного в себе не имели. Работу со второстепенными документами дружно отложили до завтра.

– А если, кроме шпионских «Хроник», ещё и «Житие» Авеля захотите послушать, вот вам диск. В компец вставьте и слушайте себе на радость. Изображение – так себе. Но читать интересный человек будет. Он здесь у нас «Театр в сукнах» основал. Теперь человека в живых нет. Но голос его не растрескался, не умер…

– Разве может умереть голос?

– Ещё как! Мы тут экспериментировали: на некоторых записях – не на виниле, на современных носителях – голос умершего человека тускнеет, ссыхается. Едва заметно, но всё же… Ладно, завтра позанимаемся как следует, – тая от ласки, говорила и говорила восковая дама, окутанная едва заметным дымком, – поэтому вы уж нас так сразу не покидайте. И Арфочка просила, чтоб вы для дела на денёк задержались. У нас ведь тут, как говорит Арфочка, место страданий и мрака. Так воссияйте в этом мраке для нас! – неожиданно хихикнула дама-директор.

С Арфочкой познакомились всего час назад, разговоров никаких не говорили, поэтому Скородумов предложению полузнакомой девушки удивился. Но лишнего восковой директорше не сказал, молча кивнул и побрёл устраиваться в гостиницу.

Поднявшись на второй этаж, сразу кинулся читать «Хроники «церковного шпиона». Те были писаны явно не напоказ, для себя. Пропустив предуведомительный лист, Тиша сразу начал со второго:

«…ах, ухляк я, ухляк! Тварь негодная, соглядатай трефовый! Сколько лет за отцом Авелем соглядаю, во всяких местах его караулю! Теперь близ Яруновой горы очутился. И тянет меня к этой горе идольской, уволакивает из тюрьмы монастырской…»

То, что последовало ниже, Тишу так заинтересовало, что уже через две-три минуты он плотно сжал веки и, как школьник, стал повторять прочитанное про себя.

Излагал соглядатай с кашеварско-бурсацкой фамилией Пляцков, корявенько, но зато в уголку листа иногда рисовал диковинные сценки. Насладившись рисунками, Тихон Ильич стал читать дальше:

«…так было и при первой нашей встрече. Если, конечно, встречей можно считать подсматриванье с подслушиваньем. Как сейчас помню: двадцать с лишним лет назад, в Соловецкой монастырской тюрьме, где после смерти императора Павла заточён был провидец Авель, заглянул я, уж в который раз, через отверстие для подачи пищи, в его тюремную келью. Была та келья хоть и на верхах Головленковской – по-иному Белой – башни, однако ж просторней многих. И вот. Созерцал я в обидной тесноте кельи общение отца Авеля с некой субстанцией. Как сия сущность, сия субстанция, попала в келью – сказать не берусь. Но лишь туда попав, прокричала по-девичьи звонко:

– В третий раз тебе, дуботрясу, являюсь! Ты хоть шкуру с меня сдери и крылья пообломай, а поверь. Не лукавец я, не анчутка! Чин ангельский имею, Ангел Силы зовусь: Angelos Potestates. Творю чудеса и ниспосылаю дар прозорливости тем, кто Богу угоден. Чист я и невесом. Кожу-душу особливую ангельскую имею. Лишь для веселья зову её шкуркою. Взгляни! Для тебя одного шкурку сию сейчас сдеру. Изойду болью, пурпурным стыдом от макушки до пят покроюсь. Но чтоб тебя вразумить, ей-ей, сдеру!

Тут назвавшийся Ангелом Силы явил себя отчётливей. Не пучком дрожащих лучиков предстал – обрёл фигуру. Как сосуд хрустальный до краёв наливается вином – наполнился Ангел золотистой плотью. Отставив в сторону копьё, одним движеньем сколупнул он с головы полупрозрачный шлем, упав на сухой травяной настил, подломил под себя крылья, подобные снопам серебристо-зелёного ковыля, и за плечевые суставы себя ухватил. Тут в келье узкой, выстроенной в виде сахарной головы, круглым клином, что-то слабо треснуло. Нежно и скоро, как снимают рубашку с младенца, сдёрнул с себя через голову Ангел Силы нежнейшую кожу-душу, и засверкало по краям голубое и розовое, а в серёдке насквозь прозрачное тело. Сладко-младенческая вонь – как обделался несмышлёныш – разлилась вокруг.

– А тогда я Дадамей, ежели ты Потестатос-обосратос! – стал надсмехаться над содравшим с себя кожу отец Авель. – Меня, бес, не проведёшь. Не покорюсь тебе!

– Глянь зорче, Фома неверующий! Не на меня – в себя самого глянь. Что у тебя в душе творится, узри. Знаю, решил ты видения гнать от себя поганой метлой и сонму прозрений не верить. Истомило тебя долгосиденье в тюрьмах мирских и монастырских. Извела мнимая ненужность прозорливости. Рассуждал ты в последние месяцы вроде верно: «Зачем прозревать грядущее, когда Господь Сам его знает и всё устроит? Зачем тыкать первоистинами в мурластые хари? Особенно если эти мурластые хари первоистин знать не желают?» Но ты людское правдоненавистничество должен стерпеть. Да и прозрения твои не напрасны. Сгодятся! Не в нашем веке, так в следующем, или в том, что за ним наступит. И эту временну^́ю оттяжку – стерпи. До^́лжно побывать тебе выше неба! Низкое, видимое людьми небо, преграда для высоких помыслов. Выше неба привычного подняться тебе надо: в небо незримое! Что там увидишь-услышишь – в тайных записях продолжай излагать. Видеть вещи как они есть, небесным сферическим зрением, враз сводящим воедино мильён изображений – дано всем. Даже стрекозам! Что уж про людей говорить. А видят так – единицы. Вот счищу наросты, собью окаменелости со зрачков твоих – тогда как dragon flay, как стрекоза-дракон, видеть будешь!

Здесь случилось неожидаемое: под брызжущими лучами Ангелова тела оба гла^́за отца Авеля, как две лягушки сдуру на лицо запрыгнувшие, страшно взбухли и лопнули. Синяя, стекловидная, с кровеносными прожилками, потекла жижа. Жижа, однако, быстро всохлась в лицо, в шею. И тогда, вместо прежних Авелевых глаз, возникли глаза иные. Громадно-выпуклые, и впрямь стрекозьи! Токмо крупней (да и умней к тому ж). Как у прихожанки покорной, затрепетав, порозовели и свернулись узкими трубочками уши.

Тут отец Авель, звавший себя ещё и Дадамеем, выкрикнул не ртом – чревом:

– Вижу сияние! Круглится оно! Слышу – плеск живых душ! Острый плеск и нежный!

– А видишь, так подай мне копьё и одним пыхом за мной. Впритирку к башне Головленковской дом стоит. За пределы Кремля вашего в ширину выступает. Скорей на него, пока стража спит! В нижний пролаз, болтун ты этакий, лезь!

– А там как?

– В башне – два широко прорубленных окна. Там пройдёшь! Да, слышь ты? Без шуму лезь. Неча мне тут отца игумена глазами пылающими стращать…

И тогда не выдержал я! Вылез через тайное укрытие, для меня рядом с кельей отца Авеля вырубленное, через соседний проруб в стене забрался на обод шатра Головленковской или Белой башни – названной так оттого, что долгое время доносил ветер до башни крупицы муки с мельницы – запрыгнул, рискуя сломать шею, на кровлю прилегающего дома, успел-таки вцепиться в край Ангеловой хламиды! А тот меня вроде и не заметил. Или сделал вид, что не замечает. Чувствуя такое ко мне пренебрежение, что было сил завопил я:

– Ни за что вас двоих не покину!

На что Ангелос Потестатес с изрядным отвращением ответил:

– Удержишься – жив будешь. Не удержишься – как стропило горелое о землю грянешься, пысистая твоя морда, соглядун хренов!

Боль сердечную почувствовал я от слов Ангела Силы! Дело ведь необходимейшее делаю. Вдруг учудит чего отец Авель? Вдруг передаст свои рукописные книги негодным людишкам? И «пысистости» в своём лице отродясь я не наблюдал. Ни мужской, ни тем паче женской! Рази нос чуть хоботком провис да губы в тугой узелок, как куриная гузка, стянулись. В остальном же пристойное, без изъяну, лицо имею!

И решил я не выпускать край Ангеловой хламиды, решил до конца всё высмотреть, до конца держаться правил, предписанных мне по начальству. Potestates не potestates, а человек тоже силу свою имеет!

Здесь от скорости подъёма захватило дух, сами собой сомкнулись вежды и подумал я: конец! Однако раскрыв глаза, увидел то, что потом многократно изображал отец Авель в своих рукописных книгах, которые я у него воровал, переписывал и представлял по начальству, а чуть погодя снова старцу тишком возвращал.

Увидал я над небом обычным – небо иное! Было оно не таким вовсе, каким его малюют. Остро-твёрдым, как скальный лёд, было «небо над небом»! И не синее цветом, а словно белое золото. Ещё фиалковым цветом кой-где отливало. Засим увидал я в отдалении три горы. Только увидал – стали горы увеличиваться. На трёх горах этих, льдом облитых (а изо льда росли деревца зелёные), располагались люди. Как стало до них совсем близко, узрел: не три горы, а одна, трёхвершинная. Слегка на гору Афон, как на лубках её изображают, походившая.

Походить-то гора походила, да не совсем. Не было на ней монастырей и всяких иных служб. А сидели прямо на льдистых уступах: выше всех – три святителя, нижей – три юрода, ещё нижей – три царевича в шапках островерхих. И плясал перед ними не огнь для сугрева во льдах, – плясала зелёная птица о двенадцати крыльях, с белой пеной вместо головы. Радовались той птице святители. Прихлопывали ладонями от удовольствия царевичи. Сладко рыдая, как псы небесные, побрёхивали юроды. Тут птица распушила все двенадцать крыльев и вслед за тем, слитно, одним громадным колоколом, ударил хор небесный. «Пора, – возгласил хор по-гречески, – пора вам тяжелящей плоти окончательно лишиться!» Тут засияли от счастья лица святителей, обнялись они втроём и восплакали. Стали лупцевать друг друга тяжкими шапками не желавшие расстаться с плотью царевичи. А каждый из псов-юродов трижды перекинулся через голову…

Жаль, ничего больше увидать не довелось. Подсмыкнул Ангел Силы кончик своей хламиды, разжал я от неожиданности пальцы, сорвался и полетел сперва, как птица ловчая, вниз головой, а после дикой перекувыркой, как дранный кошак, с высокой ветки. Через невесть какое время вонзился темечком, правда, не в землю – в студёну морску воду. Тем только и спасся, что до берега недалече было.

За отцом же за Авелем продолжил соглядать я и дальше, после того как он с гор наднебесных вернулся. А не было его в тюремной келье, по моему счёту, ровно полсуток, то бишь двенадцать часов. Правда, никто из монастырских того не заметил. Кто спал, кто молился, кто размышлениям предавался. И теперь, четверть века спустя, в Спасо-Евфимьевом монастыре, стало явным то, чего так боялся отец Авель и чего не мог или не желал предусмотреть Angelos Potestates…»

* * *

Дальше следовала ещё одна острая и вряд ли каноническая картина. Её Тихон Ильич только начинал видеть краешком, когда, внезапно ощутив резкую, почти смертельную усталость, «Хроники» церковного шпиона отложил. Но уже вскоре – словно кто посторонний заставил – стал читать дальше:

«…там же, в Соловках, узнал я то запретное, о чём говорил сам с собой отец Авель, возвернувшись с ледяных высей. А говорил он, скрежеща зубами, про то, что было на Руси два ига, монгольское и польское.

– А третье, оно ещё только наступает! Да вот беда: будет ещё и четвёртое, наихудшее! – вскрикивал гневно старец в тюремной келье.

Никогда не видал я отца Авеля во злобе, испугался, утратил внимание и записывать за ним перестал, страшась третьего ига и четвёртого. Чем заслужил нагоняй от церковного начальства. Другой ухляк соглядать и записывать за отцом Авелем был приставлен. Правда, через недолгое время убрали его: соглядать за человеком – не галок ловить! Гнусно любопытен до отхожих мест оказался новый соглядатай. А отец Авель – слава Богу, в страшные подвалы Корёжной башни не попавший – продолжал ужасать меня неистовством и восхищать полнотой духа.

Тут, однако, дошло – через другого соглядатая – про третье и четвёртое иго до Петербурга. Особливо не понравилось в столице иго третье, «жидовское». Были восприняты слова эти некоторыми иерархами и высокими чинами как поклёп на Святую Библию и Богоизбранный народ Израильский. Мне и самому неприятно было. С досадой произносил про Богоизбранный народ злые слова и отец Авель. Да не мог себе врать, не желал услышанное искажать. Почему всегда и прибавлял:

– Во всех народах суть два колера: чёрный и белый. Одним колером – царь Ирод вымазан. Другим – Иоиль с Ярёмой крашены…