Текст книги "Очевидец грядущего"

Утро едва проклюнулось, за окном было темным-темно, хоть огни реклам в Замоскворечье уже вовсю и моргали. Малая часовая стрелка вплотную подобралась к цифре 5. Петербург с Михайловским замком, Гатчина с клумбами и болотами, Николай Второй и Павел Первый – стали опадать, рассыпаться. Снова булькнула электронная капля. Пришло ещё одно письмо от Корнеюшки: «Не забыл? Сегодня на станции «Технопарк», в 5.50!»

Нужно было снова окунать лицо в московскую, не слишком сладкую, но и не так чтобы совсем уж горькую темень, нужно было торопиться на встречу с братом Корнеюшкой.

Часть I. Сокрушённые сердцем

Зримые мысли. Технопарк

Три-четыре глубокие царапины чуть выше запястья пекли, саднили. Заныла вдруг и вся рука. Десять минут назад, расплачиваясь с частником, Каин обернулся и увидел совсем рядом, под кустом, некрупного с пестринами зайца. Заяц был виден отменно! Рыжий, худотелый, он сидел смирно и заметно дрожал. Позади зайца лиловел пойменный Нагатинский лес, бежать было куда, но заяц всё сидел. И глазел не на лес, а совсем в другую сторону, куда зайцам и глазеть-то незачем: на вспыхивающие то здесь, то там огоньки просыпающегося города. Вдруг Каину показалось: зверок дёрнул верхней усатой губой. Что-то вроде кривой ухмылки изобразилось на бесстыжей заячьей мордуленции!

Каин чуть не задохся от возмущения. Тихое бешенство, покусывая тело, поднялось от колен до паха, грубыми шовными нитками простегнуло живот, резануло предсердия, навкось разодрало рот. Яростный крик, выхаркнувшийся из са́мого брюха, завис на секунду над нешумной в тот час дорогой.

Как припадочный, затряс Каин головой, замолотил по воздуху кулаками…

Заяц не тронулся с места. И только когда человек что было сил рванулся к нему, наглый шныра нехотя, бочком, отпрыгнул в сторону. Каин кинулся за ушастым в молодую берёзовую рощицу, упал, въехал кистью руки в горку раздробленного, приготовленного к вывозу асфальта и, конечно, раскровил к чертям свинячьим и кисть, и запястье. Поднимаясь, осмотрелся. Зайца и след простыл. Промокнув кровь носовым платком, наискосок, через трассу, двинулся он к багрово полыхнувшей в осенней сутеми громадной букве «М».

На лестнице, ведущей к метро, было темновато. Сзади, на проспекте, утренние фонари тоже горели вполнакала. Завернув рукав куртки повыше, Каин ещё раз поднёс руку к глазам: кисть начинала вспухать. Спустив рукав, хотел уже бодро взбежать по лестнице – «для стокилограммовой туши одышка пока терпимая», – как вдруг снова увидел всё того же рыжего, с пестринами, зайца.

Заяц сидел теперь под лестницей. Правда, сейчас одно ухо торчало вверх, а другое было опущено. Хитрый ёрза, словно на что-то намекал, а может, просто изгалялся над человеком. Несколько секунд Каин стоял как вкопанный. Отвратительное ощущение: кто-то кроме него самого над ним властвует, кто-то вмиг перекинул зайца с одной стороны шоссе на другую, гадко покалывало ноздри – как будто в них совали по очереди два тонких оголённых проводка под не слишком сильным, но всё ж таки приличным, вольт в сто двадцать, напряжением.

Пересилив себя, Каин вгляделся в ушастую тварь внимательней и вдруг коротко хохотнул: перед ним сидел совсем другой заяц! И тельце крупней, и дрожал не так сильно, и уши круглей, шире… «И не заяц ведь! Кроль, крольчуга!» – хотел заорать он в голос, подался вперёд, и рыжая тварь тут же скрылась под лестницей.

«Ну, ясен перец! Вчера в метро торговали кролями, полиция продавцов накрыла, те стали вопить, кроли разбежались… Ху-у-х-х…»

Прижимая к верхам живота вспухшую левую кисть и широко отмахивая рукою правой, Каин стал подниматься наверх. Раскрытая настежь безверхая станция резанула по глазам острым стальным блеском. Блеск обжёг ещё и холодком. Каину показалось: острый ледяной блеск чувствуют его зубы, даже нёбо. Он глянул на часы: 5.48. До встречи – две минуты…

Авель вошёл в метро ещё десять минут назад, сразу как открыли вестибюль. Станция метро «Технопарк» нравилась ему не слишком. В ночном телефонном разговоре, который последовал сразу после письма, Каин это почувствовал, как ястреб, вцепился когтями в слабое место, стал терзать, требовать, стал звать брата именно туда, куда тому идти совсем не хотелось.

– Лизнём железок? Ась? Нюхнём стального блеску? Пора нам с тобой покрепче обняться, братёнок, пятнадцать лет не видались ведь, – грубо-ласково убеждал Каин.

Теперь от хирургического блеска Авель пугливо слеп, на языке появился дурной металлический привкус, враз напомнивший смесь порошковой меди и капелек крови, которые когда-то смешивали в школьных химических колбах. А вот сама надпись «Технопарк» с глаголическим паучком вместо буквы «Х» притянула накрепко.

Авель перевёл дух. Никелево-стальной «Технопарк» встряхнул его, но и покоробил. «Уйти, пока не поздно? А что? Не виделись пятнадцать лет, и ещё годок-другой подождать можно. Не я ведь в таком разрыве виноват».

А Каину сплав никеля и стали нравился до умопомрачения! Он шёл, свесив вниз нижнюю мясистую губу, шёл, втягивая в себя мелкими порциями метровоздух, шёл опасно клоня вправо лысостриженую голову. При этом ноздри его широкого, сильно приплюснутого, а ближе к середине и вовсе проломленного «нюхальника» – так он сам называл свой нос – нежно-женственно трепетали.

«Дух железа в себя втягивает. Как в детстве! Только носопырка помощней, посерьёзней стала, – восхитился Авель братом. – Думает: Тишка не убежит, думает, посомневаюсь и останусь… Думает, я тварь ушастая. И правильно, ясен пень, думает…»

Вдруг Авель всем телом налёг на колонну: земля, как при обмороке, стала уходить из-под ног. А вот мысли брата, те внезапно увиделись ярко, как школьные движущиеся пособия.

«Тварюги ушастые, – рычал про себя Каин, оглядывая редких пассажиров, – одни ушастые твари под ноги суются! Хотя нет. Вон мужик и баба: встретились, вертят друг друга так и эдак. Ежу понятно: не для любви, даже не для блуда встретились – денег ради! Теперь сами, как монеты крутящиеся. Круть монету – и на^́ тебе, мужик никелевый. Круть другую – и на́ тебе баба-медь. Круть-верть, людишки, круть-круть-верть!»

Мысль Каина была тяжко-зримой. Она шевелилась, сипя, змеилась вокруг объёмных образов и пробивавших эти образы трассирующих алых пуль. Видеть-слышать чужие мысли Авелю случалось только в детстве. Позже эта способность была им утрачена. Он сомкнул веки, легко, но и плотно, подушечками большого и среднего пальцев – надавил на глазные яблоки, потом притронулся к векам нижним…

* * *

Таким же ранним утром, больше тридцати лет назад, бабка Досифея (баба Доза, как звал её брат Корнеюшка) по должности тренер мужских и женских баскетбольных команд средней школы № 14, а по сути опростившаяся училка, совала им по очереди под нос ржавый, выломленный из садовой ограды прут, давила на психику: «Чуете, черти полосатые, чем пахнет? Железом дрянь из вас буду выковыривать! Ишь что удумали, аспиды! Хотя вы не аспиды. Ты, Корнеюшка – Каин. Ты, Тишка – Авель. Тихий, а вредный. И главное: всю дорогу меж вас ругнёж с дракой! Как сухое дерьмо из мешка, кажен божий день всё это мне на голову сыплете. Край и погибель мне с вами!»

С того самого октябрьского утра баба Доза, одна тянувшая сперва Корнеюшку, а потом ещё и сданного ей с рук на руки Тихона, в минуты нервических всплесков и стала звать их Каин и Авель. Имена как-то нечуемо, однако, намертво к ним приросли. Хотя за пределы дома и сада, оставленного в наследство прадедом, Иваном Горизонтовым – который сперва был зоотехником, затем священником, а в конце жизни взял да и подался конструировать самолёты на завод имени Бериева, ещё и сына за собой сманил, – имена эти не выходили.

Тогда-то, сражённый новым именем, Тиша мысли бабы Дозы и Корнеюшки стал видеть и слышать. Баба Доза думала: «Удалюся от василисков этих в Лавру…» – и вырастал в её мыслях крылатый монастырь на горах, со звонарём в синем подряснике, взбирающимся по узенькой, уводящей в небо, лестнице. Звонарь, оборачиваясь, улыбался, баба Доза от счастья млела, приговаривая: «Удалюся – и точка!»

Каин-Корнеюшка думал о другом: «Завтра в школьном сортире удавлю гада», – и тут же, вслед за нашатырно-говняным запахом школьной уборной, зримо рисовался мелькнувший в голове у Корнеюшки приятель его, Лапша, с верёвкой за пазухой…

Авель убрал подушечки пальцев от глаз, глянул украдкой на брата. Каин продолжал думать про мужика и бабу, которые представлялись ему десятирублёвой и рублёвой монетами. Никелевый мужик и баба медная сели в поезд, уехали.

Прихлынувший народ стал заполнять платформу. Люди проходили сквозь Тишу-Авеля, и в каждом из идущих высвечивалась одна главная чёрточка. Чёрточка обозначалась единственным главным словом. Люди словно растягивали внутри себя узенькие транспаранты с надписями: «подонок», «трудяга», «ожидающий», «психопат».

Авель давно не заглядывал никому внутрь, занимался чужими рукописями, другими нужными и ненужными делами. Вздрогнув от любопытства, он выставился из-за колонны сильней, чем надо, чтобы увидеть, как открывшие своё нутро люди действуют на брата. Тут его Каин и заметил: ухмыльнулся, прибавил шагу.

Он был всё такой же: весёлый, уверенный в себе, правда, теперь не размахивал, как раньше, двумя руками сразу – прижимал левую к верхам живота.

Каин шёл и на ходу мелко поплёвывал: больно много металлической рези глотнул! Плюя и вспоминая древние годы, лыбился. Ещё б! Таким же сырым, октябрьским, но и ежу понятно, более тёплым утром, в родном Таганроге, на Рыбном рынке, припадая глазами по очереди к широким щелям летней женской раздевалки, где торговки по приказу сбрендившего с ума начальства обязаны были переодеваться в наспех сшитую рыночную униформу, услыхал он не женские визги-пизги, услыхал слова неожиданные. Слова эти кто-то вставший за спиной стал в него вколачивать, как гвозди. Причём по голосу нельзя было определить, кто вколачивает: мужик, баба?

– Ты тут тёлок глазами щупаешь, а братан твой бабке на тебя в эту самую секунду стучит… Стой ровно, не оборачивайся. Я сосед твой новый.

– Да не стучит он. Просто сны свои бабке пересказывает, дуркон.

– А я говорю: стучит, как дятел! А тебе вроде всё равно.

– Хотел его наказать. Да бабу Дозу жалко.

– Ишь, сердобольный. А если он накапает, что это ты петуха у завхозши спёр?

– Не. Не накапает.

– Накапает, увидишь! Вот он накапает, и тогда я тебя спрошу: на фига тебе такой брат сдался? Он тебе и помеха, он и живое преткновение.

– Чего-чего?

– Упрячь, говорю, его с глаз долой, вырви из сердца вон!

– Куда упрятать? – вытолкнулись беззвучной струйкой всего два слова.

– Ха. Ну, ты даёшь. Вроде справный пацан, а ведёшь себя как девка… Ну, прикинь: может, он как-нибудь ненароком утопнет? Плавает этот воронежский крендель едва-едва: размокнет, и на дно. А грести так и вовсе не может. Я видел. Ты посади его в лодку, дай в руки весла, а сам – р-раз, и поминай, как звали. Он вёслами – шлёп-шлёп, а без толку. За тобой в воду сиганёт – тебя рядом и нет. А осенью Азов бурный бывает!

– Не. Не смогу я от него уплыть.

– Это сперва только кажется, что не сможешь! А потом привыкнешь и мысль эту, как Светку-второгодницу, полюбишь. Ты пойми: не поместитесь вы вдвоём в этой жизни.

– Почему это не поместимся? Я баскет люблю, он в свою дудку хрюкает.

– Потому, сявка, потому, – цыкнув слюной, голос лопнул, разлетелся на брызги.

И тут же другой, приятный женский голос добавил: «На электропоезд в сторону станции метро «Красногвардейская» посадки нет…»

Встреча братьев вышла краткой и неприязненной. Хотя сперва Каин и тискал братёнка в объятиях, и охлопывал по плечам. Но потом вдруг оба и враз надорвались от крика, и до драки едва не дошло. Каин материл Авеля, требовал от него чего-то, а тот всё не мог понять, чего именно требует неожиданно объявившийся брат.

Внезапно Каин братёнка отпустил, начал жалобиться на собственную жёнку, снизил голос до шёпота, в голосе – мольба, даже слёзы. И сразу – напоказ, визгливо – стал хвалить жену Авелеву, которую видел издалека вместе с братом на какой-то выставке, совсем недавно. Каин сказал:

– Там, на выставке, я и понял: хватит нам друг на друга дуться, пора свидеться! Я тебе даже фотку принёс. Не современную фотку, старую. На, смотри! Небось учтруд зловонючий тебе не раз и не два вспоминался? Это ведь я первый его «учтруд» прозвал. Фотка – тебе на память! Правда, на ней в гробу твой учтруд. И не шибко свежо выглядит: тухло-поганенько даже. А все одно лыбится. Вот снова и встретились: два сапога – пара, лох и лошара! – стал опять покрикивать Каин. – Хотя нет. Не отдам фотографию. Нравится мне, когда мёртвые улыбаются. А вот лучше скажи: портсигар прадедов и всё, что в нём было, после того как я бабу Дозу по голове прутом треснул, ты куда, гад, упрятал?

– Я вообще забыл про него.

– Золото не забудешь. Если сбрехал – все одно тебя достану, – рыкнул на прощание Каин.

– Зачем так сердишься, братка?

– Не знаю зачем, а только смотри мне! Мы с тобой и всего-то – единоутробные! Что дрожишь, как заяц? Ну?!

Тут, прямо посреди собственного крика, Корнеюшке припомнился совсем другой заяц. Линяющий: наполовину рыжий, наполовину серый. Тот заяц ему когда-то целых два дня изгадил. Зайца подарили бабе Дозе её же баскетболистки, где-то что-то там выигравшие. Баба сдуру припёрла косого домой: братьев порадовать. Заяц был тощеватый, мокрый, вообще какой-то обделавшийся. Ещё и в отвратных неровных пятнах. Корнеюшка тут же решил: жить такому зайцу на свете незачем!

– Сказнить заразу – и всё!

На следующий день он поймал косого под столом у бабы Дозы, отнёс в сарай, стал обдумывать способ казни. А чтоб заяц не сбежал, опустил его в здоровенный пустой бидон из-под керосина. Прикрыв бидон крышкой, пошёл в дом за ящиком для посылок. В ящик, лучше и не придумать! Подержать там, потом придушить слегка, но не до конца, а так, до потери писка, – лихорадочно размышлял Каин, – и послать кому-то по почте. «Дорогая тётя Хая, вам посылка из Шанхая!» Ещё лучше наказать кому-то из пацанов посылочку Тишке доставить. В собственные руки. Мол, из Воронежу! А на крышке приписать: «Трусливому Тишке – от матери и братишки…»

Ящик фруктовый, ящик крепкий, пылившийся у бабы Дозы под кроватью, был всем хорош, даже дырочки для притока воздуха в нём были. Вот только из перевёрнутой крышки торчали искривившиеся гвозди…

Пока выравнивал гвозди, прошло полчаса. Вернувшись в сарай, не увидел ни бидона, ни зайца. Оглядевшись – заметил на антресолях Тишку. В руках у того слабо трепыхалось что-то, замотанное в бабий платок. Но кончик-то заячья уха из-под платка нагло выставлялся! Такой наглёж был даже хуже, чем если б Тишка держал обделавшегося зайца на виду.

Слабый керосиновый запах витал в сарае, прыгающая колкая злость заполоняла Корнеюшку.

– Тишка, рахит, слезай! – заревел он ломающимся голосом.

– Заяц не твой, зачем в бидон сунул? Он от паров керосиновых чуть не задохся.

– Всё равно изведу его. Сгорит он у меня в керосине! Или – захлебнётся. Вишь, ухом шевелит, свалить, паскуда, хочет. Слезай, Тишка. Или я сам к тебе залезу.

Баба Доза, вернувшаяся с двумя полными базарными кошёлками, застала их уже внизу. Братья катались по захламлённому сарайному полу, кусались, царапались. В косых лучах, вдруг пробившихся сразу сквозь все щели, летал мелкий сор. Корнеюшка всё время был наверху, Тишка извивался под ним, как уж. Ни слова не говоря, Досифея Павловна отловила зайца и, крепко ухватив за уши, отнесла к одной из своих бывших учениц, тоже баскетболистке, и на думку Корнея, настоящей дылде…

Запах керосина сладко истаял. Вновь прихлынул запах никелево-стальной, смешанный с запахом проржавевшей крови. Над станцией «Технопарк» – наземной, изящно вытянутой с севера на юг – проглянул рассвет. Новые люди – то льдисто-стальные, то вполне себе теплокровные, садились, уезжали, их становилось, больше, больше. Дал два коротких унылых гудка буксир: навигация на Москве-реке тянула последние деньки.

Каин давно ушёл. Авель же всё не мог отлипнуть от железной двери, к которой подвёл его брат, перед тем как резко развернуться и, оборвав разговор на полуслове, уйти.

Подошёл очередной поезд, за ним ещё, ещё. Тихон стоял неподвижно. «Зачем было встречаться в метро? Зачем Корнеюшка позвал именно сюда? Чтоб огорошить фоткой? Узнать про портсигар с золотыми полуимпериалами?..»

Каин шёл в сторону Нагатинской поймы, к плавучей сауне, названной прежними хозяевами вполне по-идиотски: «Сударыня-барыня». И хотя «Барыня», навсегда пришвартованная к берегу, пылала по вечерам крашеными лампочками, серьёзных посетителей в последние дни было мало. Каин своим детищем, однако, вовсю гордился.

– Не бордель какой-то! – убеждал он крышующих заведение полицейских. – Лечебно-профилактическое заведение. Шутка ли?

На вопрос, что именно в «Барыне» лечат, отвечал иносказательно:

– А заболела у вас, к примеру, душа. Куда пойдёте? К доктору? Анализами замучает. К партийным врунам? Обманут и сразу после выборов на мусорку выкинут. Вот и надо сразу идти к целителю-колдуну, к Михей Михеичу! Но до этого за направлением и, так сказать, за характеристикой личности, – просим к нам на судёнышко!

Будучи арт-директором заведения, проходившего в документах под названием «Колдовские лилии», Каин в последние недели подумывал: не пригласить ли новых жриц? Но тут целое дело. Первых попавшихся не возьмёшь. Нужны актёрские способности, нужны убедительно сыгранные роли, чтобы посетитель не только отдохнул телом, но и пришёл, даже прибежал на следующий день в заведение иное, где уже не жрицы любви, а настоящие колдуны и подколдунники встретили бы его и направили на путь истинный.

Каин поморщился: утро наплывало занозистое. Ездить сюда к Москве-реке из подмосковного Пушкино было далековато, да и Михей Михеич недоволен был таким «отхожим промыслом»: мало доходу и перенаправленных к нему на приём – мало!

Переложив в карман брюк квартирные ключи, ловко выбитые из кармана у Тишки-трусишки, он ещё раз пожалел: не ко времени продал машину!..

Авель, спускаясь по лестнице, вдруг как от рези в желудке скривился: так давно не виделся с братом! Опять вспомнил школу, вспомнил, как прятал и душил свои мысли, как выкидывал из головы никому не нужные предвидения, столько горя ему принесшие. Но и помогли зримые мысли и предвидения несколько раз в жизни. Сильно помогли! А потом на двадцать пять лет исчезли.

Выходя из оцепенения – почти так же быстро, как выходил в детстве из обмороков, которые врачи связывали со спазмами сосудов головного мозга, считали их средне опасными, советовали лечить свежим воздухом и водными процедурами, – он сбежал по ступенькам лестницы к проспекту Андропова и споткнулся о сидящего боком, почти лицом к стене – бомжа. Немытыми пальцами тот вцепился в громадный обломыш хлебного каравая и уже глотал слюну, перед тем как обломыш надкусить. Запах ночного хлеба вызвал волну бешеного удовольствия, заставил резко остановиться, а потом двинуться дальше, но уже по другому пути…

Тиша осторожно ступал по зелёной, потемневшей от дождя черепице, поочерёдно заглядывая в окна-продушины, построенные в виде стеклянных домиков. Заглядывая в двускатные домики-окна, вытянувшиеся цепочкой по крыше старинной пекарни, он ухватывал взглядом всю кочегарку с четырьмя огромными – в потолок – печами. Кочегарка узким проходом соединялась с главным, едва угадываемым сверху, окрашенным в жёлто-пустынный цвет залом, где в чанах «творили» тесто и держали закваску. Здесь выпекали невероятно вкусный, духмяный, серый хлеб. Ржаной муки в городе было мало, зато белой второсортной – хоть отбавляй! Корнеюшка, этот путь на крышу по запаху и открывший, часто орал: «Моя пекарня, значит, и запах мой! Туда не суйся, братёнок!..»

У последней из двускатных продушин Тиша остановился. Рядом с домиками-крышами торчали каменные прямоугольные трубы, не больше метра в высоту, но широкие. Стёкла в домиках-продушинах были наполовину разбиты, наполовину целы. Одна из створок с неразбитыми стёклами была поднята горизонтально и укреплена двумя толстыми палками. Подлезая под эту поднятую створку, он подумал: зря сюда сунулся! Дождь моросит, черепица скользкая, и внизу, в кочегарке, печи аж воют от натуги. Но не нарушать же условий спора с наглой дворовой визжалкой, с Галандёй-третьеклассницей?..

Перегнувшись через край продушины, Тихон глянул вниз. Прямо под ним – никого. А чуть подальше кочегар дядя Гриша, открыв печь топки, уже приготовился кидать туда уголь. Дядя Гриша поплевал на руки, крепче ухватил совковую лопату…

Удар в спину, кувырок вперёд, резкое падение вниз, на бок, почти на печь!

Боли Тихон сперва не почувствовал. А вот запах дрожжей и молочнокислой хлебной закваски вмиг порвал ему ноздри. И лишь после запаха вспыхнула тяжкая, дробящаяся на мелкие куски, боль в левом плече…

Бежал к печи с перекошенным лицом, так и не бросив лопату, кочегар дядя Гриша. Бежал ещё кто-то на кривых ногах, со смешной обезьяньей харей, вывалянной до бровей в муке́. Тиша чувствовал: он лежит в неестественной позе, не совсем на спине, но и не вполне на боку, лежит, как лежал его непримиримый враг Витька Чехоня, у которого от падения со школьного дерева надвое переломился позвоночник…

Он попытался перевернуться, лечь на спину и, к удивлению, лёг. Сильно болело плечо. Но голова была цела, пальцы ног шевелились. Тиша дёрнул губой, чтобы улыбнуться. И тут, случайно глянув вверх, увидел: на высоте четырёх или пяти метров, под всё той же поднятой створкой окна-продушины, свесившись вниз, что-то орёт, брызгая слюной, брат Корнеюшка. Капли прозрачно-красной слюны, медленно летящей сверху, были видны отлично: пылающая печь, с открытой громадной пастью, которую не успел затворить кочегар дядя Гриша, подсвечивала капли здоровски! Корнеюшка орал весело и звонко, ничуть не трухая и совсем не опасаясь, что его поймают, оборвут уши, отведут к директору школы или в детскую комнату милиции:

– …ты на хрен сюда… Я думал – на печку ухнешь! Не долетел… Ладно! В муке^́ тебя изваляю. Голый вокруг школы бегать у меня будешь. И никто тебе трусов не даст… Двадцать кругов – и точка! Не лезь, рахит, на мою крышу!..

Дядя Гриша кинул совковую лопату на пол, размахнулся и уже хотел было врезать Тише как следует, но, услыхав крик, задрал голову вверх. Увидав радостное Корнеево лицо, кочегар всё мигом сообразил, опять схватился за лопату, хотел запустить её железным концом вверх, но понял: не добросит. Пнув ногой какую-то рухлядь, он в сердцах, зычно, на всю пекарню рыкнул:

– Ирод, ирод! Ну, ты мне попадёшься, Корней, ну, попадёшься!..

– …ночной, сегодняшний. Возьми: паляница же. Только из печки, – тыкал и тыкал бомж в нос хлебным «козырьком», – мне Мигалыч ещё привезёт. Я ему крыс по ночам гонять помогаю. Мигалыч мне кивнёт, – я у него как штык. Бери, керя, бери…

Остался позади «Технопарк»: скопище нитей и ниточек жизни, полуоборванных и ещё пригодных, крепких. Тихон Ильич решил на работу так рано не ехать и уже собрался было вернуться домой. Однако охлопав карманы плаща, вдруг обнаружил – ключей от квартиры нет. Пожав плечами – наверное, дверь захлопнул, а ключи на гвоздике забыл, – перешёл на другую сторону проспекта, вызвал по мобилке такси, и уже через десять минут по уходящей вниз, а потом взлетающей вверх Андроповке всё-таки поехал на Беговую, на службу. К обеду надо было попасть к партнёрам на улицу Зорге, а после – домой: готовиться к завтрашнему отлёту в Белград. Ярмарка Белградская манила не столько книгами, сколько возможной встречей с Эмиром Кустурицей, которому через знакомых было передано письмо с просьбой о деловой беседе: Тихон хотел договориться об издании одного не вполне обычного русско-сербского сборника.

Запах хлебной закваски, влетевший за ним в такси, истаял, расслоился, как воздух. Сошёл на нет горбящийся от непомерной натуги мир. Наступила новая, обморочная, в колющих пузырьках кислорода, жизнь иная.

И в этой жизни иной остались только двое: сам Тиша и единоутробный брат Корнеюшка. Сидя на невысокой присбе, прилепившись хребтами к стене таганрогского, вросшего в землю прадедова дома, братья молчали. Сокрушаясь и в мыслях один другого ещё любя, но и предчувствуя уже грядущую рознь, всё тесней прижимались они друг к другу, как Тихон и Корнеюшка, всё резче отстранялись, как Авель и Каин.