Текст книги "Очевидец грядущего"

Пещерное затворение

Тиша стоял у школьного туалета, лицом к мутно-зелёной двери. Увесистый подзатыльник застал врасплох. Стой он лицом к обидчику, отскочил бы. А так, поплыли перед глазами зелёные пятна, запрыгали точки, сильно качнуло вбок. Хорошо успел привалиться плечом к туалетной двери. Боковым зрением засёк: широко и на этот раз вполне дружески, оттопырив нижнюю губищу, улыбается брат Корнеюшка.

– Так, говоришь, не изверг ты?.. – мечтательно пробасил Корнеюшка…

– …изверг! Изверг ты рода человеческого, – грубо-ласково изрекла бабка, сразу после того как мать-ксилофонистка привезла семилетнего Тишу из Воронежа в Таганрог.

Он только-только окончил первый класс. Мать быстро уехала, а бабка Досифея после жаркого и бестолкового лета в школу всё никак не отдавала. Вроде боялась чего-то. Однажды даже подумала вслух:

– А давай я тебя на годок в женскую школу определю? Тут у нас открылась как раз… Там разрешают в классе одного-двух мальчиков послабей держать.

Тихон отправился в школу сам. В ту самую, в 3-м Артиллерийском переулке, где тренировала баскетболистов Досифея Павловна и учился брат Корнеюшка.

Третьего или четвёртого сентября встретилась ему в вестибюле сердобольная училка, за руку отвела к директору. Взяли во второй класс, хотя сперва грозились ещё год продержать в первом. Соученики, страшась тумаков пятиклассника Корнеюшки, новичка не били и почти не унижали, лишь локтями в бок тыкали. Ну а Корнеюшка, налитой ранней мужской силой и уже в пятом классе доросший едва не до потолка, – тот брата сразу невзлюбил. Хотя в школе этого старался не показывать.

Чуть присмотревшись к школьной жизни, Тихон понял: брат Корнеюшка стал в младших классах настоящим королём. Про домашние их имена, про «Авеля» с «Каином», никто в школе не знал, сами они, ясен пень, про это не распространялись. А Корнеюшку начиная с пятого класса стали звать «Бардадым». За пристрастие к игре в буру и сику, и за проступающую по щекам и на подбородке жёстко-аспидную щетину. Сперва Бардадымом назвала Корнеюшку завуч Скачкова. Поймав ребятню за игрой в буру – пятиклассником среди игравших был один Корнеюшка, остальные втораки, третьяки, – Скачкова, крепко ухватив старшего за вихор, загудела баском шмелиным:

– Ишь, чего затеял! Верз-зила ты этакий! Бардадым проклятый! Досифею Павловну тут позоришь. Вымету тебя из школы поганой метлой, на помойке баки себе отращивай!

С баками было так: кончая четвёртый класс, Корнеюшка придирчиво изучил биографию поэта Пушкина и быстро рассудил: Сергеич был тот ещё «шпилевой», тот ещё катала! И тоже, как настоящий игрок, решил отрастить бакенбарды. Те сначала росли едва-едва, но потом зачернели, забуянились… Ну а насчёт исключения из школы – он только посмеялся: время было не то, чтоб гнать из школы даже самого отпетого бандюгу. Корней-Бардадым в школе не только остался, но благодаря каким-то общественным нагрузкам, о которых толком никто не знал, укрепился даже. И от души наслаждался, когда перваки, приходившие к нему за помощью, заплетающимся от страха языком, с трудом выговаривали новое прозвище:

– Дай ему в бо^́шку, Балдадымушка… Дай, а?

– Неси жвачку. И научись правильно выговаривать слово, балда.

– Я мигом, Бар-л-рдадымушка!..

Единоутробные братья взрослели по-разному: Корнеюшка упивался первыми проблесками власти, Тиша переживал из-за никудышной игры на сопрановом саксофоне, который сам без помощи Досифеи Павловны взял напрокат в музшколе…

Встреча с Каином разбередила. Вспоминался не только брат, – ещё и учителя, и густо обливавшие подоконник тошнотворным помётом голуби, и тонколистые акации со сладкой съедобной кашкой, и прозрачные до донышка люди с приятно-неприятными мыслями, и конечно, Досифея Павловна, которую Корнеюшка упорно, отвечая на бабкины просьбы и даже мольбы резким смехом, звал при всех – «баба Доза».

Особенно смешило Каина то, что бабка не раз и не два давала понять: имя у неё не случайное, и начинала трындеть о рясофорном монахе Досифее Киевском, оказавшемся на самом деле девицей Досифеей. Что обнаружилось только через двести с лишним лет.

– А раньше, раздолбаи, не могли разузнать, – кричал Корнеюшка, – от, народ! Девку от мужика отличить не могли. Я б её в два счёта на свежую воду вывел!

Бабка с растрёпанной, как сноп головой, с руками, торчащими соломенными жгутами, белела лицом, трепетала, ожидала ещё худших примеров и слов. Корнеюшка кричал и кричал, учёба шла легко, и второй класс Тиша окончил на одни пятёрки. Думал: теперь-то мать его, пятёрочника, заберёт назад, и вместо мутноватого Азова можно будет плескаться в мелкой, но зато тихо-прозрачной речке Вороне.

Мать, однако, не приезжала. Пришлось идти в ту же школу в третий класс.

В начале года, и как раз в октябре месяце, первый настоящий обморок, прямо на пороге школы, его и подсёк. Уходил он в обморочное марево постепенно, словно мелкими шажками. Вместо города вдруг протянулась степь, вместо школы образовались громадные камни: круглые, сияющие… Под камнями бежал ясный до донышка ручей. А в ручье – рыба! Краснопёрая, синебокая, всякая иная. Играющая плавниками и хвостами бьющая. Сперва хотел он рыб ловить руками. Но передумал, стал просто глядеть на одну из рыбин, чем-то его притянувшую: наверное, человечьей головкой с девичьими, густо измазанными помадой губами. Вдруг рыба встала на хвост и пошла к нему…

Уже выходя из пузырьковых, мелко покалывающих вод короткого обморока, Тиша увидел: летит над ручьём редкий пар, а может, просто туман. Пар этот – или туман курчавый, – чуть меняя очертания, вылеплял из себя всяких-разных людей, зверушек, птиц, правда, тут же исчезавших. Звери ничем не угрожали, не рычали даже. А вот птицы, те издавали совместный парусный звук. Словно громадный соколиный птенец, стоя в траве, бил крыльями по воздуху. А после этот же птенец, вытянувшись, как телеграфный столб, неуклюже наклонялся, тюкал мальчика в лоб и, крича неприятным голосом, улетал…

Тронув разбитый лоб, Тиша открыл глаза и слабо засмеялся: такого парусного звука-трепета крыльев он никогда раньше не слышал: ни здесь, ни у себя в Воронеже, ни в Москве, у отца. Его подняли, понесли в медпункт. Нёс, в общем-то, один трудовик, который всегда относился к нему лучше других учителей. И хотя уроков труда в третьем классе не было – начались они только в четвёртом, – Тиша после этого случая стал в столярную мастерскую захаживать: понюхать древесину, пожевать сосновую смолу.

Дерево живило, взбадривало. В мастерской, располагавшейся отдельно от школы, в одноэтажном поместительном доме, пахло можжевельником и малиной. Когда Тиша в очередной раз зашёл в мастерскую, трудовик Пшиманович, неразговорчивый, но очень вежливый, даже услужливый поляк, выдававший себя за белоруса, сказал, улыбаясь:

– Ты есть раб запаха, Скородумчик.

– Это почему это?

– Ароматерапией, сам того не ведая, лечить свой обморок пробуешь. От запаха – до небес взлетаешь. Вижу, нравится тебе запах бирозы.

– А у вас тут, Алесь Петрович, ещё малиной пахнет.

– То не варенье, мой друг. То свежеспиленная акация малиной пахнет. А горчинку сладковатую учуял? Старую вишню вчера спилил я.

– Мне запах извести сильней всего нравится.

– Он тоже лечит. Приходи чаще. Младшеклассникам правильней дышать надо…

После первого настоящего обморока – темень в глазах и головокружения были не в счёт – Досифея Павловна забеспокоилась. Но беспокоилась бестолково и, как почудилось Тише, напоказ.

– Телеграфную птицу одни только больные видеть могут, – бубнила в ответ баба Доза, когда он пытался рассказать про необычную птицу, выломившуюся из обморока.

– Это был сокол, ба, только здоровенный, как столб.

– Ври больше! Мало мне с Корнеем мучений – ты ещё добавляешь. Лечи тебя тут теперь! Маманьку б твою сперва кто вылечил. А уж потом за сыночка взялся. Чего угрюмишься? Не тебя попрекаю! Маманьку твою непутёвую. А ты… Что с тебя возьмёшь? Сказано, Авелёнок, и всё тут.

Баба Доза продолжала звать братьев Каин и Авель. Звала в сердцах, выпрямившись во весь свой баскетбольный рост, встряхивая не по возрасту остриженной золото-пшеничной копной волос. Правда, звала нечасто. Но всё равно имена эти, как чудилось мнительному Тише, вмешивались в его собственное и в Корнеево житьё-бытьё, делали их другими, без всякой необходимости связывали бьющей током электрической проводкой с чужой, давно растёртой в порошок жизнью.

Корнеюшка, тот бабку за новое имя жутко гнобил, даже грозил ей:

– Раз я Каин, значит, безобразить буду. А тебя, баба Доза, до родимчика доведу!

– Дурацюня! Родимчик только у рожениц бывает. А я баба старая, никудышная.

– Всё равно – до родимчика! – растягивал лиловыми губами покорившее его слово Каин. – Из головы что-нибудь эдакое родишь! Или собаку новую заведу и на тебя напущу. Старая-то наша собака куда-то сгинула. Так я новую на тебя науськаю!

Каиновы наскоки были жёсткими, ранящими. Однако Досифея Павловна смиренно их сносила, не хотела в этих унижениях никому признаться и на людях Каина всегда выгораживала. А вот Тишу при посторонних защищала редко. Причём, не защитив, возвращаясь домой, громко ему же и выговаривала:

– И откуда только ты правильный такой взялся! Тебе б раньше на пятьдесят годков родиться – тогда правильных страх как любили! Новым человеком тебя нарекли б. А сейчас кому ты, блаженненький, с белькотнёй своей нужен? Погляди на себя – трухля-трухлёй!

После таких бабкиных слов Тихон бежал в дом и разглядывал себя в зеркало: никакой трухлёй он не был, обманывала бабка! Мышцы твёрдые, щёки не обвисли, лицо без прыщей и рост подходящий. Конечно, не такой, как у Корнеюшки, но как говорили учителя – «выше среднего»!

Возвращаясь в сад, он слышал, как Досифея Павловна продолжает жаловаться на него кустам и деревьям:

– …жили мы с Корнеюшкой, не тужили, и никто нам чистотой своей глаза не колол. Ишь, собаку старую он жалеет! А она, собака эта, Корнеюшку одного разу чуть в шматки не порвала. Да что я вру! Чуть до смерти бедолагу не загрызла. За это самое её на живодёрню, видать, и взяли…

Когда бабку уж совсем доводил до белого каления, тыкал в неё пальцем и обещал, как ту собаку, свести на живодёрню брат Корнеюшка, – Досифея Павловна начинала плакать. А потом снова и снова рассказывала жалевшему её Тише историю рясофорного монаха Досифея. Слушал её Тиша, раскрыв рот.

– …да ведь не просто монахом он был, пойми! А был он – монах-девица! Хоть и выдавал себя за паренька. Всю эту историю народу только года два-три назад открыли. И пока не всё об этом деле в подробностях известно. Мне на ушко батюшка наш, отец Кит, рассказал. Ну, ты ведь знаешь: на самом-то деле он отец Тит. А только ещё в совецкое время наши прихожане Китом его прозвали. За шумный дых и тушу огроменную. Вот отец Кит мне и сообщил секретно, а я сперва Корнеюшке, а теперь тебе пересказываю. Сама не знаю, зачем вам, несмышлёнышам, про это говорю. Особливо тебе, трухлявенькому. Хотя, нет. Знаю, конечно! Думаешь, Досифею Киевскую я понапрасну вспомнила? Ан, нет! Глядя на тебя, вспомнила. Ты ведь тоже девчушкой с виду кажешься! И вроде ты сильный, но уж больно тонко выточен. Когда на уроке ритмики мазурку танцуешь, того и жди, надвое переломишься. Вот кабы тебе росточку – был бы прямо баскетболист небесный! А? Слышишь? Шлёп-пошлёп корзинка небесная, шлёп-пошлёп! Мячик наш, земля наша, – вверх! – закатывала глаза бабка-тренер. – И ты тоже вверх, вверх! И вот уж ты, Авелёк-стеблиночка, на Луне стоишь. Мячик наш земляной, мячик в сто тысяч раз уменьшенный, ловишь. А потом этим мячиком в сетку небесную, в сетку баскетбольную – шорх! Р-раз – и бросок на последних секундах! Баззер-биттер – и квит! Базер-биттер – и мяч в корзине. Ну? Хоть теперь-то услыхал звук небесный? Самый усладительный для сердца звук это…

– Я ведь, ба, в баскетбол не играю.

– А был бы повыше росточком – я б тебя туда взяла. Как братца твоего, Корнеюшку. Ему только четырнадцать, а он уже под метр девяносто вымахал.

– У него метр восемьдесят шесть, ба.

– Всё равно. Главное – баскетболист растёт! Ты б пришёл, глянул, как он играет. Джампер раз, джампер два!

– Что такое джампер, ба?

– Бросок в прыжке. Только он, Корнеюшка, на небесного прыгуна не больно-то машет. Синегубый, черноволосый… И ходит вперевалочку. Прямо-таки пеликан цыганистый! И что хуже всего – флоп за флопом у него, флоп за флопом!

– А флоп это что?

– Что, что. Симуляция! Симулянт он природный, твой Корнеюшка. Хоть и баскетболист от Бога. А ты… Говорю ж: ты вроде мужиком растёшь, а не совсем. Хотя чую сердцем: ты-то на самом деле настоящий мужик и будешь. Опосля, конечно. Не Каин – а ты. Каин – что? – Тут Досифея Павловна боязливо оглядывалась. – Каин – одна грубость и лыбистость. Таким и дед его по отцу был: всё лыбился, фармазонщик! А потом в Конотоп умотал, к ведьме своей колченогой. А ты… Ты на другого деда похож, на Горизонтова. И другим мужиком, повзрослев, станешь. Уж не знаю, как и сказать. Я, конечно, бывшая училка и говорить обязана правильно, – а не умею! Станешь, в общем, таким, – какие люди в будущих столетиях будут. Ну, когда не газ по трубам гнать, не зверей резать, а мыслями мир двигать основным мужицким делом станет…

– Не надо, ба, мне будущего дня! Хочу, чтоб всё, как у нас, в Воронеже, было.

– Вот за правильность твою – тебя и недолюбливаю, – не слушала Тишу бабка, – а Корнеюшку за его старинное, русско-цыганское непотребство ну просто-таки обожаю.

– Ты и меня любишь, я знаю, бабун. Только скрываешь.

– Кто тебе сказал, блаженненький?

– Сам знаю. Ты про Досифея забыла докончить.

– А что Досифей? Не Досифей – Досифея Киевская, так теперь, где положено, начинают величать эту святую. И никогда, его и её, Досифея и Досифею, святую девчонку и придуманного ею паренька, не забудут. А почему? Потому что молитва, к ней обращённая, против невидимой злобной рати помогает. Только и это ещё не всё. Обретаясь в городе Киеве, дал рясофорный монах Досифей благословение Прохору Мошнину. И место будущего служения тому указал. Ты, обалдуй совецкий, про Мошнина, конечно, ничегошеньки не знаешь.

– А ты расскажи, бабун.

– И расскажу. Прохор Мошнин, он ведь потом в монашестве Серафимом Саровским назвался. Чуешь, кто тогда перед Досифеем-Досифеей стоял?! Знай же и то, что Святой Серафим всё, что с нами будет, до чёрточки предсказал и вслух произнёс!

– Зачем предсказывать, ба? Будущее, оно ведь и так, без предсказаний, всем известно. Только не все знать про него хотят. А тем, кто знать не хочет, незачем и предсказывать. И вслух про будущее говорить не надо. Как верёвочка, от этого будущее перетирается. У нас в школе училка истории про будущий коммунизм с нами тёрки трёт… И будущее от этого исчезает. Его надо в себе терпеть и рассказывать всем нельзя.

– Вот ещё новое горе! Ишь, прозорливец выискался. Кому это всем, фофан ты этакий? Откуда ты взял, что каждому дураку про будущее может известно быть?

– Я сам, бабун, это знаю. Знаю – и всё.

– Как же, дурачинушка, ты это знаешь?

– Прямо так: без всяких мыслей знаю. Сам по себе я знать про будущее ничего не хочу. А оно открывается и открывается. Особенно перед обмороком и после. Видел я недавно: придёт время – толстенный столп из воды вырастет. Жёлто-серый. Станет по земле на ноге громадной ходить. И с верхов этого столпа вода наземь во все стороны спадать будет. Как водопад. Каждый человек на гребне этого водопада должен будет оказаться. Люди кувыркаться на этом гребне будут и, как покусанные собаками, подпрыгивать без остановки. Тяжёлые люди, как наш Корнеюшка, те удержаться на столпе не смогут. С рёвом воды вниз оборвутся. Там сгорят в волнах. А лёгкие люди на столпе удержатся. Словно бы птичьи перушки станут.

– Врёшь, подлец ты этакий! А врёшь – так молчи. Всё! Хватит тут ересь пороть!

– Если б я выдумывал – тогда и правда врал бы. А я не выдумываю, не выдумываю. – На глазах у Тиши выступили слёзы.

– Ладно, не плачь, ври дальше.

– Много людей там было – и почти все незнакомые. Из наших только Корнеюшку и завуча Скачкову Тамару Михайловну видел. А ещё видел и слышал: многие люди на полуголого мужика лаялись. Тот был в одних шортах, а они кричали: «Вниз его, вниз! Жить не хотим, а только вниз его спровадить желаем! Кухмистерский внук он и враг наш лютый!» По-русски кричали и на других языках. Тогда стал человек в шортах от их криков, как от ветра, вниз крениться! Вдруг оторвало его и швырнуло вниз. Только вдруг тело его порозовело. А потом как будто натянули на него синий гидрокостюм. Как у соседа нашего, дяди Юры. И не вниз этот внук кухмистерский рухнул. К самому верху столпа взлетел! А те, кто кричал, стали падать. И на лету начали гореть. Потом в кипучей, жёлто-серой воде потонули. А вода эта на вес очень тяжёлая была…

– Врёшь, ну врёшь ведь, лешак тебя задери!

– И не вру совсем! После того как в обмороке все люди вниз и вверх распределятся – как две команды баскетбольные, – земля со столпом-водопадом вместе два-три раза перекувырнётся, а потом встанет на место. Я этот столп водяной уже несколько раз видел! И людей, которые легче пёрышка, видел.

– Молчи, дурья башка! Отягощённые грехами – их, конечно, много. Может, и надо их сжечь, да жаль всё-таки. А люди-пёрушки… Тоже скажешь. Ты заруби себе на носу: предсказания нужны, чтоб ерунды избегать, дурных дел не делать, Бога бояться и людей негодящих прутами железными сечь.

– Зачем сечь? В школе учителям даже линейкой по пальцам не разрешают лупить нас.

– А вот это неправильно, это зря. Нужно всех вас каждый день сечь! Чтобы вас же, дураков, учить. Посеки да выучи, говорил твой прадед. И тебя надо сечь как сидорову козу, чтоб из мужика в бабу не превратился. И в святые истории нос свой не совал… А знаешь что, Тишка? Ты никому больше про столп, про тяжёлую воду и лёгких людей не рассказывай. А то тебя в больницу для дураков запрут. Ладно?

– Я и не говорю никому. Я столп водяной и лёгких людей стараюсь не видеть. Сейчас, бабун, другое у меня в голове. Тут ящерица в саду объявилась. Зелёная до невозможности! Глаза выпучены и корона махонькая – не по размеру – на голове. Свистит она и обмороки с собой приносит. Стал я одного разу ящерицу эту ругать: что ты, кричу, за ящерица такая? Зачем сюда приползаешь? Зачем обморок в пасти несёшь? А она мне сладко так говорит: «Не ящерица я. Хозяйка дома. Прадед твой Горизонтов меня признавал. Значит, я и твоя хозяйка. Отвечай, неуч: запомнил ли всё, что видел?»

– Опять заговорил, как девчонка. Любят они друг дружку ерундой пугать! А ты не пугай! Учись прилежно. Выучишься, может, священником, как прадед, станешь.

– Не стану я священником. Стану другим кем-то. Тем, кто власть укоряет.

– Это зачем же? Это почему надо власть корить-укорять? Всякая власть от Бога!

– Я про власть хорошенько ещё не понимаю. А только в обмороке кто-то, как в ухо вдул мне: «Через два с половиной века никакой власти не будет!»

– А как же государства, дурень?

– И государствов не будет. Каждый человек – сам себе государство будет.

– Нет! Вы поглядите только, – оглядывалась бабка на икону «Всех святых в земле Русской просиявших», – вы послушайте только, отцы мои, что он языком своим поганым тут плещет! Ты у меня точно в больницу загремишь.

– Не загремлю. Ты, бабун, завтра про мои слова забудешь.

– Такое – забыть? Тебя про государство – кто подучил?

– Никто. Сам знаю. И в обмороке говорили.

– Не поверю, чтоб какой-то дурошлёп своим птичьим разумком такое знать мог.

– Я ж тебе говорю: обморок так сказал. А разумок у меня не птичий, нормальный.

– Ага, нормальный. Пришивала я третьего дня прямо на тебе хлястик. А нитку в рот и забыла тебе сунуть. Вот разум и пришила. Так ты молчи лучше. При Усаче не посмотрели б, что маленький, в «чёрный воронок» – и в лагерь.

– Я знаю, что такое «чёрный воронок». Никогда «воронок» за мной не приедет. Другая машина приедет.

– Ты точно у меня хворый. У нас каждого человека – в воронок и в лагерь могут!

– Кому не надо, того не повезут.

– Что ты мне тут по ушам ездишь! Как та цыганская Настя. Ну, маленькая эта, замурзанная, которую старые цыганки к мужикам подсылают… А хочешь, я тебе про твоё будущее скажу? Станешь ты от таких слов девчонкой, а потом болтливой бабой. Хоть и в штанах ходить будешь.

– Ещё чего. Умру, а девчонкой не стану… Лучше про Досифея скажи, ба.

– Мало чего я знаю. Только то, что отец Кит рассказывал. И прочитать негде. Только тропарь про него – или уж правильней, про неё – про святую девицу знаю:

 
Иже Духом Святым издетска Христу обручена была еси,
И, сокрывши себе от мира в подобии мужестем,
Пещерное затворение сладостно восприяла еси.
Молися о нас, Досифея славная, Жениху твоему.
Да избавит нас от мрака греховного
И спасет души наша…
 

– А тебя и Корнея кто от мрака избавит, как меня не станет? Сокрушённые сердцем вы оба! Убила б вас, кабы не любила так. Надо бы «пещерное затворение» вам устроить!

Каин, подслушивавший за дверью, даже подпрыгнул от радости. «Ух, бабка! Во даёт! Правильно! Затворить надо Тишку в пещере или ещё где-то запереть!»