Текст книги "Очевидец грядущего"

Полицейский делал вид, что не понимает, Тихон всё сильней нервничал. Непонимание росло, но, в конце концов, уже сам полицейский затолкал дерзкого русского в его собственный номер, стал о чём-то нудно расспрашивать, силком усадил на стул. Грозно-комичный полицай в другой бы раз мог бы развлечь. Но сейчас Тихон стал отпихиваться, пытался со стула подняться…

Тем временем Каин тащил Нею, накинув ей плащ на плечи, из номера вон. Та не сопротивлялась. На лице её оттиснулся сизо-зелёный смертный ужас. Каин про себя даже чертыхнулся: не перебрал ли с Михеевым зельем?..

Полицейский промурыжил Тишу в номере минут тридцать. Говорил глухой скороговоркой и временами не по-сербски.

– Вы албанец?

– Йа – аромун, македонски румын.

Наконец Тихону удалось, засунув полицейскому в карман двадцать евро, спуститься вниз. На вопрос, где сосед по номеру, сменный дежурный, получивший ещё пять евро, бодро отрапортовал:

– Ушел. Куда – не знамо. Може, в кафе за углом сел.

– И женщина с ним?

– Так. А про тебя, друже, монах спрашивал. Что-то про глаза твои говорил.

– Что за монах?

– Не знамо. Там, на выходе, сидит на земле.

Тихон развернулся ко входу в гостиницу. Никакого монаха там не было. Зато издалека из невидимого громкоговорителя долетело вдруг хоровое пение. Вслушавшись, вспоминал: слыхал такое пение и раньше! «Когда оно началось? Где это было? То возникает, то пропадает. Странно». Мощный бас раскатисто вёл:

«От моея юности мнози борют мя страсти… Ненавидящие – посрамлены от Господа будут. Яко трава будете изсохше…»

Долгожеланный обморок, мелкими пузырьками кислорода, как в воде, окутал верхнюю часть тела: шею, запястья, плечи. Прозор своего и чужого будущего обморочно трепетнул у ресниц и щёк. Тихон беспомощно огляделся. Лечь было некуда, падать – не годилось. Он снова заговорил с портье.

– Что это за хор? Вы его слышите?

– То – Сербский Византийский распев.

– А бас, бас? Кто хор ведёт?

– То пева наш познати бас – Никола Попмихайлов.

– Попмихайлов? Прозвище, что ли?

– То ниjе прозвище, то фамилия…

В конце длинного коридора, у входа, мелькнул, но тут же и скрылся монах: горбящийся от высокого роста, в синевато-серой рясе. Тиша не сразу понял, что его в этой фигуре притянуло – непривычный цвет рясы, словно вылепленное из глины и грубо-обожжённое лицо, со щеками втянутыми? На груди у монаха висел плеер, из которого Сербский Византийский распев вокруг и разлетался. Тиша хотел подойти, даже подбежать к монаху, узнать побольше про поразивший его хор, однако тот быстро, бочком, как немой, что-то показывая на ходу руками, скрылся…

– Я наверх, лекарство приму, – сказал он зачем-то портье.

Тот равнодушно кивнул.

В номере, на террасе, снова послышался бас Николы Попмихайлова: бас этот залеплял гнилые дупла человеческих ртов и земные дыры, стягивал суровыми нитками развёрстые полости грудных клеток, доверху заливал пустоты ума, соединял руины Белграда с руинами когда-то разрушенных немцами – а позже разрушенных и американцами – русских городов. Всякая земная тварь, каждая лунка вокруг вновь посаженного дерева не была теперь порожней! Полнота пения ускоряла дозревание плодов и трав, одухотворяла щебень и валуны, наливала силой обломки домов, осколки жизней. Всё сущее пронизывал этот Сербский Византийский распев со словами, трубящими о грядущих тихо-победных временах: «Посрамлены от Господа будут… Посрамлены от Господа…»

Волчья ракия и затлевшийся прокурорик

В участок Скородумова все одно загребли. Видно, Корнеюшка нажаловался. Вели, в общем-то, вежливо, без зуботычин и заламыванья рук. По дороге к полицейской машине Тихон нетерпеливо, даже с некоторой досадой высматривал фигуру коротко стриженного монаха. Того, однако, и след простыл.

Выяснения в полиции длились не так чтобы долго: час с небольшим.

Когда он вернулся в «Маджестик», ни Неи, ни Корнеюшки там всё ещё не было. Соседний номер пустовал, дверь на террасу была отворена. Он позвонил вниз, ещё раз спросил портье: где постояльцы из номера через стену? Незнакомый портье, сменивший прежнего, говорил по-русски неохотно, но всё ж таки объяснил: расплатились и уехали.

– Куда уехали?

– Назад в Москва… Желает господин развлечений? Девушки есть – хай-класс…

Скородумов вызвал такси и поехал в ближний пригород, в консульскую резиденцию, адрес ему нарисовали на бумажке ещё утром, перед тем как приглашать на ужин. Ехал он, чтобы попросить заместителя российского консула или ещё кого-то разузнать про Нею и Каина: где они? Может, известно, куда уехали, где остановились?

На спуске, близ Савы, долго стояли в пробке. Сава давно погасла, огоньков искрящих и в помине не было, но Тихон всё всматривался и всматривался в гладь реки.

Ужин в честь московской ярмарочной делегации ещё продолжался. Консул уже отбыл, но оставался на месте секретарь посольства: молодой, тонкий, как стеблинка, сказочно-вежливый дипломат. Он сразу согласился помочь, стал куда-то звонить, переспрашивать, звонил снова и снова. Примерно через час выяснилось: господин Тувал-Тувалович с супругой десять минут назад вылетели в Стамбул.

– С какой с… супругой? – некрасиво сронил слюну Тихон.

– Да вы не переживайте так. Со своей законной супругой. Идёмте в зал, переку^́сите чуток. А чтоб вам совсем спокойно было: из Стамбула послезавтра в Москву они вылетят. Билеты уже забронированы. Там с ними и встретитесь…

Тиша выпил полбокала ракии, потом сразу ещё полный бокал. Ракия неожиданно успокоила, он попросил показать бутылку. На этикетке была нарисована волчья голова.

– «Vucija rakija». «Волчья ракия»? – обернулся он к кому-то из закусывающих.

– Волчья ракия, или люта ракия – так сербы её называют, свою историю имеет, – подошёл сзади один из коллег-книжников. – В Сербии волк совсем не то, что в России.

– А в чём разница?

– Вот идёт профессор Катица, она вам всё до последнего винтика растолкует.

– Не нужно профессоршу. А про волков – давайте: с детства люблю.

– Я здесь давно живу. Предки – русские эмигранты. Тут волк человеку – друг, товарищ и брат. Как в эсэсэсэре вашем когда-то. Волк приносит удачу, его появление богатый урожай предсказывает. Ну а ракия, которую вы пьёте, возникла так: один пастух заблудился в лесу и нашёл волчонка, выходил и опять в лес отпустил. Тот ушёл, но часто возвращался, смотрел издалека на пастуха и стадо. Однажды занадобилось пастуху в город. Стал собираться, двух подпасков из ближнего села на подмогу вызвал. Но сомневался, конечно: стадо чужое, подпаски неопытные. Вдруг видит: волк знакомый из чащи молоденькой морду кажет и скалится весело, словно сказать хочет: ты езжай, а я тут подпаскам помогу стадо укараулить. Хмыкнул пастух и уехал. А волк остался стадо стеречь.

– От кого?

– От таких же волков. И от скотокрадов албанских. Так вот. Притаился волк в молоденькой чаще, стал посматривать, стал воздух нюхать. Тут, как и предчувствовал пастух, подпаски решили стадо чужое на собак оставить и в село к девкам на часок-другой смотаться. Ну и арнауты-албанцы – тут как тут! Собак перестреляли, а волка не заметили. Но и добрый волк этот – по-сербски добар вук – им не сразу себя открыл.

Стали арнауты молодых баранчиков да ярочек выбирать: видом посвежей, попками покруче. Каждый из трёх пришедших взял по одному, а один даже себе за спину сумел ярочку закинуть. Связал ей ноги попарно, потом притянул верёвкой задние ноги к передним, голову свою меж связанных овечьих ног продел и, как корзину, ярочку за плечи перекинул. А руками от жадности ещё одного ягнёнка ухватил. И вот когда руки у скотокрадов уже были заняты и быстро поднять карабины они не могли, добар вук из засады на них и кинулся. Всем по очереди глотки перегрыз. Быстро, ловко! Даже тому, у которого ноги овечьи поперёд шеи торчали, перегрыз. Сперва верёвку, которой передние и задние овечьи ноги были связаны: ярка – на землю, волчьи клыки – в горло, кровь – ручьём…

А вук и был таков! Даже кровь их поганую лакать не стал. Хотя некоторые волки о-ох как любят кровь человечью! В благодарность пастух дал обет: для волка этого каждый месяц лучшую овцу из стада отбирать. Волк приходил, но подношение не брал. Добывал пропитание в других местах. Волк ведь – не человек, он благодарить умеет. А пастух, чтоб не так грустно от непринятой жертвы было, научился ракию печь. Здесь её не варят – «пекут». Это не так сложно, ракия – тот же самогон, просто добавки местные её вкусной, даже целебной делают. Потом стал ракию продавать, причём с самодельной этикеткой. На этикетке – волчья голова. Позже и надпись появилась: «Волчья ракия». Хотите, вам такую куплю? Сорок три градуса, продирает – мама не горюй. После трёхсот грамм жизнь становится жгуче-прекрасной и до дна прозрачной, как сама ракия…

Тихон поставил пустой бокал на стол, не прощаясь, вышел в консульский двор. Перед воротами в ряд выстроилось несколько белградских такси.

* * *

Каин, грозивший оставить Нею у себя навсегда, по дороге в аэропорт, прямо в чистом поле, передумал.

– Я на тебя уйму бабок угрохал! Уколы в язык стоматологические, опять-таки. А ты со мной даже спать отказываешься. Я тебя, между прочим, полгода пас! А Тишке соврал, что только на выставке увидел. Так сгинь ты и навсегда тут заклякни!

Нея деревенеющим языком что-то мычала в ответ.

Каин остановил такси, выволок её на пустую проезжую часть.

Вечернего солнца видно не было, низко над полями волочился туман, висел он лоскутами и над дорогой. Один из таких лоскутков зацепился за придорожный куст и уплывать никак не хотел. Нея глядела на лоскут и ясно сознавала: ещё чуток за воздух, за Тишу, за это пустое поле подержится – и, как лоскуток, улетит бесследно.

– В общем, так: если не хочешь, чтоб я тебя тут оставил, в Стамбуле будешь делать, что скажу.

– Чего ты хочешь? Зачем мучаешь?

– Да не боись, в гарем тебя продавать не стану. Старовата уже. А то б, конечно, не удержался, ей-богу, продал бы. Просто хочу тебя показать одному мудрецу: он-то сразу скажет, сколько годков топтать нашу землю тебе осталось.

– Н-не хочу знать, сколько.

– Зато я хочу! На фиг мне жена, которая через пару лет окочурится?

– Я тебе не жена. Может, и умру не так сразу…

– Вот-вот. Все вы так говорите! А потом одни хлопоты с вами. Начнёшь тебя к настоящему делу пристраивать, а ты хлоп – и в могилку. Была у меня одна такая бабёшка.

– С-стелька?

– Что Стелька? Я про Стельку тебе только для сравнения рассказал. Чтобы ты над ней вознеслась и собой возгордилась! Не Стелька, другая была – прекраснейшая из прекрасных. Жаль, Богу душу отдала быстро… Так тебя тут оставить или в Стамбуле паинькой будешь? Покажу тебя Михею-батюшке. Он сейчас в Стамбуле тамошних йылдырдыров уму-разуму учит. А что? Не христианин, не иудей – колдун! Ему в Стамбуле многое позволяют. Ну? Летишь или в поле перезимуешь?

– Меня же здесь… Меня…

– Правильно, верно. Волки здесь, после всех балканских передряг, говорят, объявились. Они тебе применение найдут! И вообще: сейчас Балканы, как в народе говорят, – «ракийски казан». В этом «казане» тебя и сварят. И волков никаких не надо.

– З-зачем обманул? З-зачем я тебе?

– Дурында! Не обманешь – не продашь. А потребна ты для Михеевых нужд. Ему как раз служанка-культуролог требуется. Смирная и недорогая.

– Н-не хочу служанкой.

– А хочешь быть столбовою дворянкой? Ну, уж это как Михей-батюшка решит. Если он тебя забракует – ей-богу, тут же в Москву доставлю. Не для того, конечно, чтоб Тишке зловредному возвращать. Определю, по дружбе, в хорошее место. А в Белград мы летали – чтоб Авелёнок твой ничтожество своё осознал, власти моей навек покорился.

– Отравил меня… Так брось здесь на дороге. Может, правда умру.

Каин с минуту смотрел на Нею: та совсем было собралась сесть или даже лечь на обочину. Бросать добычу было жаль. Ухватив Нею поперёк туловища, Каин буркнул:

– Михей-батюшка в момент всё с тобой решит!

Как большеголовую, тряпичную, с обвисшими руками-ногами куклу, затолкал он Нею в машину.

* * *

Прежде чем взять такси, Тиша снова увидел монаха, мелькнувшего днём в «Маджестике». Тот сидел через улицу, наискосок от российского консульства, на каменной приступочке у высоченного забора, уронив голову на руки, в позе кучера. Рядом, на выгнутой лапе, слабо пылал матовый фонарь. Вперекор октябрьскому холодку был монах обут в летние сандалии. Коротенькая ряса едва прикрывала колени, ёжик серебристый торчал ещё задиристей, чем раньше. Цвет подрясника тоже изменился: мокрый шёлк синевато-серого оттенка был куда приятней цвета дневного, мышиного…

Поздно было уже и тихо. Слышался, правда, дальний гул, но был этот гул каким-то нездешним: словно внутри самой себя, содрогаясь от судорожных горько-сладких предчувствий, отходя ко сну, тихо грохотала остро-каменная сербская земля.

Вдруг на другой стороне улицы, тонко и томно, как слепой подросток, запел айфон. Монах встрепенулся, выдернул из-под рясы мобилку, поднёс к уху. Ничего не отвечая, долго слушал, потом, выдохнув полной грудью, нажал на кнопку, встал на ноги, улыбнулся, помахал кому-то рукой. Тиша огляделся: никого, кроме него самого и двух-трёх легковушек, в прозоре улицы видно не было.

– Ништо се не боj се! Ускоро вести светли добудешь! – крикнул монах через улицу.

Тут же он воткнул плеер и опять зазвучал Сербский Византийский распев. Никола Попмихайлов вёл и вёл свой бас меж оград, через дороги и сквозь дома, пел о бренности жизни, потихоньку уходя к вершинам далёкого Златибора. Бас сообщал о таинственном будущем, которое, может, и не лучше, но точно приманчивей настоящего…

Сразу заломило в висках. Стряхивая боль, Тиша собрался было перебежать улицу, подойти к монаху, обнять его, поговорить о Старой Сербии, о воздухе Балкан, который на этот раз показался ему особенным: ещё продёрнутым пороховой гарью, но уже под завязочку набитым бульбочками речного кислорода и медвяной бражкой…

Грозно урча, из-за поворота выкатились и двинулись от Белграда на юг крытые армейские грузовики. «Два, четыре, шесть, восемь…» – как заворожённый, считал про себя Тихон. За грузовиками проследовали четыре танка.

Когда танки с грузовиками скрылись, монаха на другой стороне улицы уже не было. Беспомощно покрутив головой, Тиша вернулся к воротам консульства, хотел спросить у охранника, не видел ли тот, куда делся монах, но передумал, сел в такси, назвал адрес. Пока водитель устанавливал навигатор, Тиша всё рассматривался по сторонам. Такси тронулось, и он, чуть успокоившись, спросил:

– По-русски понимаете?

Водитель молча кивнул головой.

– Серб?

– Да, jа сам србин.

– Что за монах тут сидел, напротив консульства?

Усатый серб, сильно смахивавший разрезом глаз на турка, едва заметно усмехнулся, не сразу, но ответил:

– То ест Дунайски чернец. Вечерами здес бродит. Он есть погибший от бомб. Тело из Дунай вытащили. Люди говорили: вытащили монаха из воды только через три дня. А он не распух даже. Стали вскрывать – ожил монах! Встал на ноги, усы и бороду от водорослей очистил и скрылся.

– Утопленник скрылся? Байки всё это!

– Что ест байки?

– Легенды и россказни про чернецов неумирающих.

– Може и так. По-нашему, он просто монах. А дунайским чернецом его один русский назвал. Чернец этот в двух местах появляется: тут, у консулата, и в Белград, у Российски посолства. Ещё у собора Святого Саввы. Но там редко-редко. У посольства чернец плачет. У собора – укоряет. Постоит, посмотрит, потом вздохнёт и уйдёт себе с Богом. Никто до сих пор не понял: жив тот чернец или мёртв. Знающи люди говорят: три века назад, в год австрийского штурма, похожий монах-чернец тут являлся. Те, кто его тогда видел, тоже не могли понять: дух он или живой. Я мислим себе тако – дух.

– Дух? Ты имеешь в виду – призрак?

– То je тако. Призрак. По-нашему – дух.

– А этому вашему духу на мобилку, стало быть, уже сам Святой Дух звонил?

Черноусый серб дёрнул плечом, обиженно смолк. Перед самой гостиницей сказал:

– Кто Дунайски чернец увидит – по-особому обележен, по-вашему, отмечен будет.

– Как понять – по-особому? – раздражаясь уже не на шутку, крикнул Тихон. – И, главное, зачем? Для кого эта метка предназначается? Для полиции? Для Господа Бога?

– Ниjе ми познато… Неизвестно мне. А только навсегда отмечен будет!

– То Дунайский чернец, то аспидная совесть – сплошная чернуха! Чёрные Балканы, что ли, у вас тут открылись? – рявкнул Тихон водителю едва не в самое ухо.

Войдя в номер, продолжил вслух ругать чернуху и тьму. Ругал, однако, больше для виду, чтобы уйти от волнений и напряжёнки, как вдруг, поражённый одним воспоминанием, смолк. Чётко, как на хорошем мониторе, вспыхнуло место прямови^́дения, место страха, но и место победившего страх прозрения.

Было это тоже осенью и, опять-таки, не поздней. Год – 1993-й. Тогда, впервые в сознательном возрасте, он приехал с матерью в Москву, где та вышла замуж, где его самого и родила. Остановились на улице Заморёнова, у знакомых. Мать живо исчезла. От радости – не торчит над душой надсмотрщик – он кинулся бродить по предвечернему двору, по переулкам, читал таблички, надписи на заборах, затем стал спускаться с Трёхгорного холма: мимо храма Иоанна Предтечи, по Глубокому переулку, вниз, вниз!..

Широко блеснула река. У реки – люди: кричат, машут руками, указывают друг дружке на пожар. Самого пожара не видно, но отблеск его – на воде, на стёклах. И чёрный дым поперёк реки волочится. Повернул от реки назад – на том же пустом холме, у глухо шумнувшего сада, в ближнее от дороги дерево впечатались чьи-то до прозрачности белые пальцы. Под ногтями – кровь. Почудилось: пальцы живут отдельно от тела! Сперва струхнув, быстро понял: это какой-то человек стоит позади дерева, обхватив ствол руками. Страх поуменьшился, и он решил подкрасться сбоку, глянуть: кто это там?

Оказалось, дерево обхватил вполне себе приличный человек: разве что волосы сзади собраны в косичку и полукеды на босу ногу. Рост – метр с кепкой. Плащ – коричневый. Губы как-то сами собой лепетнули: «Дяденька! У вас плащ сзади порван…»

Человек с косичкой дёрнул шеей, обернулся. Два жёлто-белых бельма полностью затянули зрачки. Продёрнутые сетью кровеносных сосудов глаза уставились в никуда. Позже увиделось и другое: шея у человека едва заметно дымится.

– Вы же… Горите вы, дядя!

– Я не горю. Я истлеваю. Дай мне руку, добрый мальчик. Хоть ты покажи дорогу слепому. Слышишь? Стреляют. Могут убить меня раньше срока. Дай руку! Да-ай!

Крик слепца улетел в пустынный сад, его, как в ревербераторе, повторило эхо.

Внизу у реки заполыхало сильней: тогда-то и стало заметно – тело человека, на открытых местах, и впрямь не горит, а покрывшись тонкошкурым дымком, тлеет. Даже щиколки ног, и те слабо курились! Зола свежая, зола чуть ржавая, лежала в яремной ямке и над ключицами, мелкими холмиками громоздилась по вырезу полукед. Под золой вздувалось, но тут же и опадало синеватое пламя.

Затлевшийся человек должен был выть от боли, а он гадко лыбился пустым, втянутым внутрь ртом. Время от времени зола с тела осыпа^́лась, и тогда лицо человека кривилось от гнева. Вдруг сам собой вылетел из Тишина горла полушёпот:

– Из глазной клиники дяденька пятками накивал. Или рокер. Перед концертом в роль входит.

– Что? Что ты сказал? – Слепой полушёпот услышал, угрожающе замахнулся рукой. – Какой рок, если мир истлевает? Я бывший московский прокурор. Ослеп внезапно. Скверну выводил – и сам заразился скверной. У меня теперь – экстазированные бельма! Ты понимаешь, добрый подлец, что это такое?! Меня упрекали: ты посадил всю свою семью – сыновей, дочь, жену, тёщу. Но я сажал не семью! Я сажал мздоимцев и пьяниц, шалав и курвешек: только они одни в моей семье и были. Мне говорили: ты ума рехнулся. А я им своё: наказывать надо не только деяния, но и умыслы. А как они, родичи мои, хотели? Калякать в постели и за столом, что им в голову взбредёт, называть меня втихаря «гнилой прокурорик» и безнаказанными остаться? Шиш с прицепом и от селёдки ухо! Посадил – и не жалею. Только уволили меня… Я алкал высших юридических истин. Верил в них. И вот за веру мою прекрасную, веру юридическую, теперь истлеваю…

Слепой прокурорик вдруг полез в карман. Показалось: сейчас, как брат Корнеюшка, вывернет оттуда нож или кастет. Вынут, однако, был громадный, как в цирке, носовик с вышивкой по краям. Слепой стал тереть платком запястья, потом, заголив руку, прижал к предплечью. Носовик завонял, затлелся. Прокурорик бросил его на землю и развернулся всем корпусом к реке, туда, где едким битумом дымил Дом Правительства.

– Не помогает. Ничто не помогает!.. Дай руку, бестолочь! Мне в приёмную Верховного суда нужно. Это здесь, рядом, на Поварской-Воровско^́й улице.

Он снова выбросил руку вперёд, с рукава посыпались искры.

– А зовут вас как, дяденька? Что я дома скажу, с кем на Воровску^́ю улицу ходил?

– Имя мне – Погибель. А фамилия – Черноскутов.

Прокурорик вдруг рассмеялся, присел на корточки. Пошарил рукой под ногами, принялся зачерпывать ладонью строительный песок. Зачерпнув раз-другой, перетёр песок в горсти, поднёс ладонь ко рту, дунул. Песок разлетелся в стороны:

– Видел песчинки? А и не песчинки это: души человеческие. Не с неба к нам прилетели – из песочка московского мною вынуты и по ветру развеяны! – Слепой вдруг снова вскочил на ноги. – Р-руку дай, недоумок! – заорал он во всю мочь.

Рука сама, мимовольно, потянулась к Черноскутовским прозрачным пальцам.

– Уф-ф-ф! Ес-с-сь! Поймал! – до боли сжимая протянутую руку, заорал бельмастый. – Теперь и ты затлеешься. Потом золой станешь. Ничего от тебя, кроме кучки золы, не останется. Шагом арш, за мною вниз! Это здесь наверху всё потихоньку истлевает, а внизу у реки там бурлящее пламя клокочет!

Тиша тогда вдруг сразу, без слов и мыслей, стал знать: прокурорик – пришедшая за кем-то смерть! От знания стало легко, и страх пропал. С силой выдернув руку, кинулся он со всех ног бежать.

– Не бздо, затупок! Истлевать и слепнуть все одно… все одно придётся!.. – Кричал ему вслед бельмастый.

Дней через пять, вернувшись в Таганрог, он рассказал о слепом прокурорике бабе Дозе. Та как ножом отрезала: «Отвяжись! Мог бы и насовсем в Москве своей остаться. Нет, вернулся на мою голову. Сидишь тут, ересь порешь. Рёхнутый какой-то его, видите ли, испугал! Пошёл бы лучше в саду яблоки пособирал, гниют ведь…»

Теперь в белградском просторном номере Тихон Ильич, едва переведя дух, с беспокойством оглядывал предплечья и щиколки. Никакого тления на них не было. Вышагивая по комнате, он старался рёхнутого из памяти удалить, но тот вспомнился и вспоминался. «Люди смертного тлена, люди истлевающие… Они позволили тлению объять себя. Истлевают при жизни, истлевать будут после смерти. Истлевающий мир. Истлевающий мозг. Истлевающий Бог: ветхий, дохристовый, истуканистый! Многое вокруг истлевает и никак до конца не сгорит, чтобы, сгорев, обновиться. И чего в этом тлении больше – мучения или сладости, сразу не скажешь. Так и этот балканский казан: тлеет, истлевает, никак до конца не спалит себя, чтоб снова чистым и светлым быть!»