Текст книги "Очевидец грядущего"

Вскорости изошёл из Петербурга негласный указ: монаху Авелю впредь про третье и четвёртое иго молчать в портянку! А не прикусит язык – самому Авелю навек замолкнуть. Тут смозговал я: надобно отца Авеля спасать! Довольно за ним шпионить. Придётся на собственный страх и риск перебороть тех, кто хотел его до обозначенного срока в могилу спровадить. Первей всего надо было обмануть начальство слухом: не Авель про третье иго и четвёртое говорил! Некий беспоповец глупость отчебучил.

Но то было лишь начало дела. Продолжать его скрытно и тонко следовало.

Был у меня в Петербурге покровитель. Человек строгий и влияние немалое имевший. Оказал я в некие годы ему услугу амурную, незабываемую. И задумал я через него передать: если со старцем что случится, то – по монахову же предсказанию – в государстве Российском страшному сотрясению земли быть. А услышал Авель о том якобы на небе. Послал я секретную цидулку в Питер – и вскорости как рукой сняло с отца Авеля угрозу смертельную. Кто был тот покровитель, упоминать не стану. Безымянным помощником в Авелевых делах пусть останется. А не то худо человеку тому и роду его – а он не духовного звания был – придётся. Сила неслыханная и яд аспида за третьим игом!»

– Эх, Скородум Ильич ты доверчивый! Веришь чему ни попадя. Хватит, стоп!

Скрепя сердце, прервал Тихон чтение. Записки принимали опасный даже и по нынешним временам оборот. Ругнув про себя дымно-восковую старушку и ухватив краем глаза подпись на последней странице аллигата: «Без вранья и прикрас записал заштатный диакон Пляцков», – прикрыл глаза ладонью. А убрав ладонь, увидел: мир преобразился!

Подойдя к гостиничному окну, был Тихон Ильич буквально ошарашен: час назад упавшее за горизонт солнце поднялось и засияло вновь. Ясным светом засияло, по-утреннему! Зарделся и запылал – как та Арфочка – уже полностью погасший закат.

Подступив к окну вплотную, понял: не только у него в мозгу загорелся ночной солнечный свет! Всюду в Суздале, – и на Яруновой горе, где недавно стебались куклачи, и в тюрьме для безумствующих колодников, ставшей музеем, и в библиотеке над рекой Каменкой, – чуть вздрагивая краями, длилось и расширялось рдяно-золотое сиянье. Вслед за сияньем упал на городок Суздаль слепой дождь. Тонкие цепочки дождевых капель и широченные волны света хлынули на благодатные, гримасами времён не исковерканные места! И от этих мест расчудесных дохнуло вдруг покоем и несказанным счастьем.

Скородумова прямо-таки вынесло на улицу. Вечерний Суздаль был тих, бесплотен. Рядом – ни души. Свет меж тем стал опадать: мягко, как шёлк, как бархатистая синель. «Куда б податься? На Ярунову гору? Вдруг куклачи и вечера там проводят?»

Куклачей на горе не было. Сидеть в трактире не имело смысла: пить хотелось не вино – воздух. Пошатавшись по центру, Тиша свернул к реке. Вдруг прямо перед ним дрогнула на куске материи медленно спускаемая из окон второго этажа кривая надпись, –

«Театр в сукнах»

«Ну, верно, ну, правильно! Эти самые «Сукна» и вспоминала восковая старушка, когда «Хроники церковного шпиона» вручала. Ещё добавила, смеясь:

– А житие не шпионское, «Житие» Авеля подлинное, лучше в нашем чтецком театре послушать. Это не там, где театр «Родник», который на всех картах обозначен, а ближе к усадьбе купца Лихонина. Там бывший пономарь, а ныне клипмейкер, Самарянов всем заправляет. Но дела он не портит. Иногда чего весёленького, плутяга, добавит…

Войдя в театр, Тихон Ильич не успел даже оглядеться, как уменьшили свет и выступил на высокую сцену бывший пономарь, а теперь, как сообщала табличка, зацепленная бечёвкой за голую гусиную шею –

 
«Парамонарх и артист
Самарянов-Сильванский».
 

Парамонарх в джинсовой паре с неудовольствием глянул на Тишу, уже занявшего место во втором ряду крошечного, мест на сорок-пятьдесят, зала. Самарянов, как показалось Тише, даже хотел со сцены уйти. Но пересилив себя, носоглоточным, сбивающимся на фальцет голосом возопил:

– Документально-религиозный театр начинается! Днесь у нас – «Житие и страдание отца нашего и монаха Авеля»!

Начало первое.

– Го-го-ух! – гоготнул парамонарх по-гусиному. А дальше заговорил летописно:

– «Сей отец Авель родился в северных странах, в Московских пределах, в Тульской губернии, Алексинской округи, Соломенской волости, деревня Акулова, приход церкви Ильи Пророка. Рождение сего Авеля – в лето от Адама семь тысяч двести шестьдесят и пять годов, а от Бога Слова – тысяча семьсот пятьдесят и восемь годов». Остановимся. Отец Авель ясно указал: Бог Слова – не выдумка! И это, прохвосты, самое важное, о чём сегодня узнаете. Окунитесь же, как говорят умные люди, – в поэтику документа! Подлинный это документ или выдуманный – не важно. Мрите и слушайте, эхинококки! «Зачатие ему было и основание месяца июня в пятое число; а рождение месяца марта в самое равноденствие: и дано имя ему, как и всем человекам». Тут путаница, – подосадовал Самарянов. – Мирка, таблицу рождений!

Вынесена была таблица, прибитая к длинной палке. До краснорожести смущённая девица, высоко вздев таблицу, вздрогнула всем телом. Самарянов, насупясь, молчал, потом подступил к Мирке поближе, вгляделся сперва в неё, а после в таблицу.

– Пила? – негромко спросил он.

– Угу, угу! – радостно, не разжимая губ, закивала Мирка.

– Таблицу правила?

– М-м-м… – наконец открыла рот Мирка. – Самую малость токо!

– Ну, иди с глаз моих долой. Уволил бы тебя из театра, да за графиню Потёмкину читать некому. Ладно, поплыли дальше!.. «Жизни отцу Авелю, от Бога положено, восемьдесят и три года и четыре месяца; а потом плоть и дух его обновятся, и душа его изобразится как Ангел и как Архангел». Здесь – внимание, – Самарянов прокашлялся: – «И процарствуют с ним тысячу и пятьдесят годов, и будет в то время по всей земли стадо едино и пастырь в них един: в них же вся благая и вся преблагая, вся святая и вся пресвятая… И будет в то время от Адама 8400 годов, потом же мертвые восстанут и живые обновятся; и будет всем решение и всем разделение: которые воскреснут в жизнь вечную и в жизнь бессмертную, а которые предадутся смерти и тлению в вечную погибель.

– Тут не удержусь. Думаете, если я актёр, так у меня голова паклей набита? «Великое разделение скоро наступит»! И прямо сегодня в нашем зале оно начнётся! А год – 8400-й… Это, по-нашему, какой? Ты вот, к примеру, гость московский, – указал он пальцем на Тишу, – знаешь, как именно обновится люд к этому неизвестному мне году? Отвечай! У нас театр интерактивный, а не так: помолчал в тряпочку и ушёл. Словами за спектакль плати!

Тихон Ильич улыбнулся и весело, без натуги ответил:

– Про живых, которые обновятся, так скажу: они и впрямь станут новыми людьми: без плоти, но плотными. Без крови – но с кровью воздушно-капельной. Без ума, но с великим сверхразумием Божиим, которое любого ума ценней.

Самарянов от неожиданности крякнул, однако возражать не стал. Гневно прокашлявшись, стал он возглашать «Житие» дальше:

– «Жизнь отца Авеля достойна ужаса и удивления. Родители его были земледельцы, а другое у них художество – коновальная работа. Научили тому ж и своего отрока. Он же о сём мало внимаша, а больше у него внимание о Божестве, о божественных судьбах. И когда настало ему от рождения девять на десять годов, пойдя он в южные страны и в западные; потом в восточные и в прочие грады и области: и странствовал тако девять годов. Наконец же пришёл в северную страну и вселился там в Валаамский монастырь. Стоит сей монастырь на острову, на Ладожском озере, от мира удалён. В то время в нём был начальник игумен Назарий: жизни духовной и разум в нём здравый…»

– Артист Лавруша! Представь Назария! – Возникла тягучая пауза. – Ну не хочет артист Лавруша, не хочет хилокомод наш пьяненький, Назария нам представить.

– Йа, йа представлю, – выскочил вдруг на сцену шкет в женских резиновых ботах, с крохотной сумкой-пидараской на ремне. – Разрешите мне, герр паламарь!

– А ты кто таков будешь?

– Я есть украинский беженец.

– Вижу тебя насквозь. Германец, что ль, украинский? Сгинь в утробу!

Шкета в галошах завернуло воронкой и за дверь вынесло.

– Ну, тогда, господа зрители, вы сами в своём воображении игумена Назария дорисуйте: клобук, борода, ряса в пол. У нас всё строго. Недаром «Театр в сукнах»! Минимум исполнителей и ноль декораций. Ну, ещё хор северных и балканских стран у меня на плёнку записан. Остальное актёришки довиртуалят и жестами вам покажут.

– Как это сами? А главреж на кой хрен? – выступила на сцену Мирка и за ней ещё кто-то на каждом шагу спотыкающийся, может статься, пьяненький актёр Лавруша.

– Ты, Мирка, тоже сгинь в утробу! Не виртуалишь – так и скажи прямо. Без актрисок дочитаю, как умею. А вы, малопочтенные зрители, уходить не смейте. Видали свет невечерний? Который снопом искр из-под горизонта вспыхнул? Это никакие не сварочные работы на Стройкомбинате! Это знамение! И сам я – знамение! Кто меня недослушает, сурово наказан будет. Так, гостюшка? – повёл парамонарх рукой по направлению к Тихону. – А теперь – снова Авель!

Начало второе. «Вскорости взял отец Авель от игумена Валаамского благословение и отыде в пустыню; которая пустыня на том же острову недалече от монастыря. И начал отец Авель в той пустыни прилагать труды ко трудам и подвиг к подвигу; и явилися от того ему многие скорби и великие тяжести. Попусти Господь на него искусы, великие и превеликие, и послал на него тёмных духов…»

– Хватит тут пургу гнать! Духов в театр волоки! – вспорол полутьму мальчишеский дискант.

Самарянов поморщился, но отвечать крикуну не стал.

– «Отец же Авель, видя над собою таковое приключение, и нача изнемогать и во отчаяние приходить; и рече в себе: Господи, помилуй и не введи меня во искушение выше силы моей. Посему ж отец Авель начал видеть тёмных духов и с ними говорить, спрашивая их: кто их послал к нему? Они же отвечали ему и говорили: «Нас послал к тебе Тот, кто и тебя в сие место послал». И много у них было разговора и спора, но токмо в срамоту себе и на поругание: отец Авель оказался над ними страшный воин. Господь же, видя раба своего таковую брань творящего с бесплотными духами и рече к нему, сказывая ему тайная и безвестная, и что будет ему и что всему Миру. Тёмные же духи ощутили сие, яко сам Господь Бог беседует со отцом Авелем. И быть стали все невидимы во мгновения ока: ужасошася и бежаша. Одначе взяли отца Авеля два духа…» Тут прервусь. Потому как далее отец наш Авель рассказывает, каким именно порядком и способом получил он от высших сил дар прорицания, дар узнавания судеб. Вам, пердунам и пердушкам, это знать ни к чему. Не вижу я среди вас прорицающих… Хотя… – Тут Самарянов задумался, но, видно, пересилив себя, громче и настойчивей продолжил: – Мы эпизодий этот опустим. Слушайте дальше: «…Взяли отца Авеля два духа чистых сердцем и пламенем, и… и…»

Не выдержав напряжения Авелева текста, Самарянов шумно выдохнул и побежал, прихрамывая, за кулисы. Там начал сразу с кем-то препираться. Некто, из зала едва видимый, укорял и стыдил Самарянова. Даже полицейским участком стращал. Тиша решил было: «Всё! Закончился «Театр в сукнах»!» Но парамонарх, получив нахлобучку, вернулся на сцену, воздел руки к потолку и стал уже не по-гусячьи, а сдержанней, с явившейся внезапно душевной лаской декламировать выученный назубок текст.

– Начало третье. «После разговора со светлыми духами и с самим Господом отец Авель пришёл в себя и начал с того время писать и сказывать что уместно человеку. А тот год был от Бога Слова – тысяча и семьсот восемьдесят, да ещё пять, а месяц встал октябрь. И прошёл этот месяц и случилось отцу Авелю видение дивное и предивное, уже месяца ноября и тоже в первое число, с полунощи и продолжалось никак не меньше тридесяти часов. Необъяснимая сила вошла во внутрь его; и соединился с ним некто, и стали они якобы один полномерный человек. И начал в нём самом и самим им действовать, якобы природным своим естеством; и дотоле действовал в нём, дондеже всего его изучи и всему научи… И от того время отец Авель стал всё познавать и всё разуметь: сила неведомая наставляла его и вразумляла всей мудрости и всей премудрости. Посему же отец Авель вышел из Валаамского монастыря, так ему велено действом той силы сказывать и проповедовать тайны Божии и судьбы Мира.

И ходил он так по разным монастырям и пустыням девять годов; обошёл многие страны и грады: сказывал и проповедовал волю Божию и Страшный суд Его. Наконец же пришёл он на реку Волгу. И вселился в монастырь Николая Чудотворца, а звался тот монастырь Бабайки, Костромской епархии. В то время настоятель обители был именем Савва, жизни простой и безыскусной. И положил он отцу Авелю послушание. А послушание в той обители было отцу Авелю такое: в церковь ходить и в трапезу, в них петь и читать, а между делом писать и слагать, и книги сочинять.

И написал он в той обители книгу премудрую и книгу непростую, ибо в ней написано было о царской фамилии.

В то время царствовала в Российской земле Вторая Екатерина; и показал Авель ту книгу одному брату, имя ему отец Аркадий. А тот Аркадий показал книгу настоятелю. Настоятель же собрал братию и сотворил совет и порешили: ту книгу и самого отца Авеля отправить в Кострому, в духовную консисторию. И был Авель туда отправлен. Духовная же консистория: архимандрит, игумен, протопоп, благочинный и пятый с ними секретарь – получили ту книгу и вопросили отца Авеля: он ли ту книгу писал? И от чего взялся писать? И взяли с него сказку про то, как писал, взяли его дело и послали ту книгу и при ней сказку ко своему архиерею. В то время в Костроме был архиерей – епископ Павел. Получил епископ Павел ту книгу и при ней сказку, и приказал отца Авеля привести пред себя; и сказал ему: «Сия твоя книга написана под смертною казнью». Потом повелел его отправить в губернское правление. И был отправлен отец Авель в то правление, и книга его с ним, при ней же и рапорт». Вот оно как: «Под смертною казнью!» Воды мне, а потом настойки перцовой и сёмужки! – захлебнулся горечью парамонарх Самарянов.

Какая-то полумонашка-полубалерина выступила на цырлах, поднесла спортивный кубок с медалькой серебряной, поклонилась манерно. Самарянов выпил, крякнул, сильно ему захорошело, он по животу себя похлопал и сказал почти благодушно:

– Далее – Начало четвёртое. «Губернатор же и советники его приняли отца Авеля и книгу его, и видя в ней мудрая и премудрая, а наипаче написано в ней царские имена и царские секреты. И приказали его на время отвезти в костромской острог. Потом отправили отца Авеля и книгу его с ним на почтовых в Санкт-Петербург в Сенат. С ним же для караула прапорщик и солдат отправлены были. И привезён был Авель прямо в дом генерала Самойлова, в то время он был главнокомандующий всему Сенату. Приняли отца Авеля господа Макаров и Крюков. И доложили о том самому Самойлову. Самойлов же рассмотрел ту отца Авеля книгу и нашёл в ней дерзко написанное: якобы государыня Вторая Екатерина лишится скоро сей жизни и смерть ей приключится скоропостижная. Самойлов же, видя сие, зело о том смутился; и скоро призвал к себе отца Авеля. И рече к нему, глаголя с яростью: «Как ты, злая твоя глава, смел писать такие титлы на земного Бога!» И ударил Авеля трижды по лицу, спрашивая подробно: кто его научил те секреты писать и отчего взялся такую премудрую книгу составить? Отец же Авель стоял пред ним весь в благости и весь в божественных действах. И отвечая генералу тихим гласом, рече: меня научил писать сию книгу Тот, кто сотворил небо и землю и всё, что в них. Тот же повелел мне и все секреты составлять.

Самойлов же сие слыша, и вмени всё то в юродство; и приказал отца Авеля посадить под секрет в тайную; а сам сделал доклад государыне. Она же спросила, кто он, отец Авель, такой есть и откуда? Потом приказала отца Авеля отправить в Шлиссельбургскую крепость, в число секретных арестантов, и быть там ему до смерти живота своего. Сие дело было в лето от Бога Слова – тысяча и семьсот и девяноста в шестом году, месяца марта с первых чисел. И был заключён отец Авель в ту крепость, по именному повелению государыни. И был он там девять месяцев и десять дней. Послушание ему было в той крепости: молиться, и поститься, и к Богу слёзы проливать.

И проводил так время отец Авель, в той Шлиссельбургской крепости, до смерти государыни Екатерины. И после того еще содержался месяц и пять дней. Потом же когда скончалась Вторая Екатерина, вместо её воцарился сын её Павел; и начал сей государь исправлять, что ему должно; генерала Самойлова сменил. А вместо его поставлен был князь Куракин. И нашлась та книга, которую написал отец Авель в секретным делах, нашёл её князь Куракин и показал государю Павлу. Государь же Павел скоро повелел сыскать того человека, который написал книгу. И сказано было императору: тот человек заключён в Шлиссельбургской крепости, в вечное забвение.

Государь немедля послал в ту крепость князя Куракина рассмотреть всех арестантов; и спросить их лично, кто за что заключён, и снять со всех железны оковы. А монаха Авеля взять в Петербург, к лицу самого государя. Князь Куракин всё исправил и всё совершил: с арестантов снял железны оковы, а монаха Авеля представил во дворец к самому величеству императору Павлу.

Бывший пономарь, а ныне клипмейкер Самарянов читал теперь страстно и отнюдь не фальшиво, певуче даже. Но вдруг опять кислой горечью захлебнулся и, ни слова не говоря, ушёл, пошатываясь, за кулисы.

– Опять перцовку пить пошёл, – уверенно произнёс голос из задних рядов. – Всегда так. Третий раз слушаю парамонарха: как до встречи Авеля с императором дочитает, так пить отправляется. И круто пьёт, без закуси. Шибко Павла Петровича уважает!

– Просто рвань захолустная! А ещё парамонархом себя зовёт. На царское происхождение, подлец, намекает.

– Мы тут не лохи чилийские, знаем: парамонарх – простой сторож.

– Парамонарх, товарищи, низший духовный чин в христианстве!

– Сторож не сторож, а «Житие» читает забойно. Чего ж ботана не послухать?

– Ты, шкет, на Украину к себе вали, там своих парамонархов и «слухай»!

– Минут десять на перекур у нас есть. Айда за мной, бабоньки, – встала, поведя головой, свежая, как сливочное масло, на которое ещё только нацелился режущий это масло на аппетитные кубики фигурный нож, пышнотелая продавщица, прибежавшая в «Сукна» и севшая у сцены прямо в белом форменном колпаке и таком же передничке.

Огибая передние ряды, пышнотелая слегка задела бедром сидевшего с краю Тишу.

Скородумов решил не ждать возвращения парамонарха, чей тон и выходки становились невыносимы. «Остальные «Начала» в гостинице дослушаю», – сказал он себе и двинул к выходу. Шум за спиной заставил его обернуться. Что-то новое, с чтением «Жития» явно не связанное, затевалось в правом кармане провинциальной сцены…

Так и оказалось: выкатился колесом из кармана Ярун, за ним, задком, словно рыбу в неводе, выволок на сцену нехитрые декорации Облупсик. Явился и сильно подновившийся за кулисами Самарянов. Он-то куклачей и представил:

– Теперь – междудействие! Не знаю, что куклоеды эти вам представят. У нас цензурятиной не пахнет даже. Сам я жду от них смешного, а вместе с тем возвышенного.

– Не тростяные куклы мы и не тантамарески! Живые мы приколы и смех наш дерзкий, резкий! – завёл козьим своим тенорком Облупсик.

– Вот лысый Адам. Кричит: скоро опостылевшую душу – Богу назад отдам!

– А вот хитрая Ева, вынутая не из ребра – из змеиного чрева.

– Будет и змей, бисексуал ползучий! Но про это скажем позже, разогнав вашей хмурости тучи.

– Однако пора чужую мифологию забыть. Русскую Книгу Книг малосерьёзными стихами изложить! Там будут достойные стать святыми Любава и Ждан!

– Знали они ещё до Христа: их жизнь – не сочинский надувной банан!

– А вот вам и сегодняшний рыловорот, он же монстр-мучитель: враг наших карманов и помыслов коварный истребитель! Змей трёхголовый – Чубайс-Кудрин-Греф – спешит окунуть нас по горло в смертно-финансовый грех!

Одетая в чешую, с пришпандоренными к плечам картонными портретами Чубайса и Грефа, с длинным, троежалым, вклеенным в верхнюю губу бумажно-розовым языком, который от каждого выдоха взлетал вверх, явилась Синька.

– Обожаю библейские сказки на новый лад. Но думаю и побасёнкам про нашу тусу каждый будет рад! Щас явится к вам сладкозвучная Набиуллина, про которую каждый думает: даже за все её деньжища… обойму ли я?

Тихон Ильич от негодования плюнул и, не оборачиваясь, поспешил на улицу.

Свет невечерний на парашютах над городом уже не висел. Улеглась слоями – слой сизо-серый, слой тёмно-синий и слой чёрный – суздальская октябрьская ночь. Чуть-едва шелапутил ветерок. Тиша осмотрелся, без труда находя дорогу, двинул восвояси. В гостинице, не переодеваясь, вставил диск в компец, включил.

Изобразился на экране пустой библиотечный зал. А через секунду откуда-то из-за книжных полок долетел голос. Не гоготок гуся-Самарянова – свежий голос и радостный!