Текст книги "Пламенеющий воздух"

Внизу лопнул и, взлетев, грубо ввинтился в уши долгий хриплый вой. Кто-то из эфирозависимых, плача, заматерился.

– Бежим к лодке!

– Чего бежать, лучше про эфир доскажите.

– Уже одурманило? Что за словцо такое дурильное, ей-бо!.. Ладно, старичок, постоим еще… Про эфир больше не буду, но одно могу сказать точно. Те, кто внизу, – это мы с вами в недалеком будущем. Через полгода такими же станем…

– Это почему это станем? Я никакого эфиру вдыхать не намерен.

– Начнете как миленький, если денег на опытных сотрудников и на переоборудование лабораторий не выцарапаем. А выцарапаем – так и вдыхать ничего не придется. Здесь штука вот в чем… Регистрация эфирного ветра – дело плевое. Зарегистрировал – и расслабляйся на здоровье. Но вот попытки уловить эфирный ветер, управлять им, да еще и готовить образцы искусственного эфира – дело дорогое, опасное. А тех, что внизу, их без подготовки допустили. И вас допустят. Ну а неподготовленных, их к чему тянет? Правильно: к отпаду и расслабухе!

– Чего ж вы тогда носик свой хорошенький в такое опасное дело сунули?

– За носик – благодарю. А сунула, потому что выпускница Московского университета. Дед и отец его кончали. Наука – наше кровное. Начинала под Москвой, в Звенигороде, на биостанции… Потом – сюда. Трифон уговорил. Он убеждать умеет! И вас убедит. Только – софист он. Любую мысль выставить единственно верной при необходимости может!

– Меня убеждать не надо. Я к вам добровольно, по обстоятельствам жизни и творчества, так сказать…

– А убедит вас Трифон в том, что роль ваша в предстоящие месяцы будет важной, архиважной! Только учтите: сам Трифон от дел отошел. Но это, по-моему, для виду… Идемте же! А то я вас с лестницы сейчас столкну. – Темный огонь в глазах у Женчика полыхнул ярче, сильней.

– Я ведь и сам мастак сталкивать.

– Вот как? Вы сможете столкнуть слабое существо, столкнуть женщину?

– Да вы, бабы, все до одной здоровей меня будете.

– То-то Леля предупреждала: старичок наш новенький – тот еще фрукт!

– Еще одно слово – ей-богу, к эфирозависимым отправлю!

– А давайте, – Женчик подбоченилась.

– Ладно, – сказал я раздраженно, – хватит мне на сегодня приключений. Я возвращаюсь в «Ромэфир», а вы тут можете хоть в Волгу кидаться.

Я повернулся и пошел. Женчик осталась горевать и плакать.

Хотел вернуться и приласкать ее, но, плюнув, двинулся дальше.

«Русская Долли»

В конторе директор Коля набросился на меня, как на прокаженного. Сказал, что это в первый и последний раз, и что хотя меня здесь страшно любят и ценят, но если я еще раз себе позволю…

Подойдя к директору впритык, я – как и в случае с Лелей – плотно прикрыл ему рот ладошкой.

С этого дня жизнь моя покатилась, как пробитый и с одного боку вдавленный внутрь резиновый мяч: неровно, рывками, то крутясь на месте, то устремляясь резко вперед.

Я продолжал работу в «Ромэфире», но за реку меня теперь не посылали, хотя, как показалось, и директор Коля, и Женчик с Лелей зауважали меня сильней.

Тут я с удивлением заметил: характер-то мой меняется!

Как-то очень быстро, буквально в течение десяти-двенадцати дней, пропала страсть к еде.

Раньше пожирал я огромное количество сыров, окороков, колбас. И не толстел, кстати. Теперь же, как тот заморский диетолог, пробавлялся несколькими глотками воды и овечьим сыром, покупаемым в местном супермаркете по цене неслыханно низкой. А ведь у себя в Москве любил я после вискаря и водочки выпить, и форелькой норвежской умягчить ее не спеша, и ценил это удовольствие превыше всего на свете!

А здесь, в Романове, пугающая трезвость на меня вдруг накинулась.

Аппетит пропал, однако с нежданной силой, с новыми – иногда странноватыми – акцентами проявилась тяга к женщинам.

Не говоря уж про красотку Лелю и более чем привлекательного Женчика-птенчика, стал я еще трепетней всматриваться в незнакомых, мило прикрывавших рты платочками женщин-романовок.

Чем плотней и глуше незнакомки были запакованы, а иногда просто-таки зашиты в осеннюю одежду, тем настырней следовал я за ними в своем воображении: поддерживал, подавал руку, входил за ними в дома и квартиры, следовал на кухни и в ванные комнаты, там помогал от одежды душной, одежды сковывающей, освобождаться…

Кроме женщин-романовок острый интерес стали вызывать во мне козы и овцы. Даже странным показалось: почему это человечество не следует примеру моряка Робинзона, почему не приближает к себе в качестве вторых жен и третьих любовниц всех этих коз-овец?

Подталкиваемый нездоровым любопытством, я выторговал себе свободное утро и съездил на одну из пригородных овечьих ферм.

И хотя по дороге убеждал себя, что просто вспомнил причину своего в Романов приезда, что потихоньку начинаю обдумывать «Историю романовской овцы в ста необычайных случаях, историях и эпизодах» – все это было, конечно, враньем! Диковатое, давно забытое продвинутыми народами влечение к полорогим представителям отряда парнокопытных неясно с чего вдруг на меня накатило.

Даже показалось: теперь я – волк! А они – предназначенные для утоления конкретно моего любовного и физического голода – овцы. Я пасу их и выпасаю и буду дальше их лелеять, ими любоваться… А потом буду на них кидаться, и любить их, и пожирать, пожирать…

Стал я лучше понимать, – а заодно сильней ценить – и волчью голодную повадку. Волка ведь не ноги кормят! А кормит его опять-таки любовный голод. И только потом, как следствие голода любовного, проявляет свою урчащую страсть голод пищевой. Но, бесспорно, именно любовный голод держит волка в форме, дает силу бегать и выть, сообщает его внимательному взгляду почти человеческое терпение, почти человечью ласку…

К счастью, влечение мое к овцам и козам оказалось мимолетным. (Может, просто развеялись эфирные пары из парфюмерного баллончика, который в знак примирения через день после беготни по лестницам сунула мне под нос и позволила два-три раза судорожно содержимое его втянуть Женчик-птенчик?)

С такими чувствами и мыслями ткнулся я лбом в ворота фермы «Русская Долли».

Ферма была расположена невдалеке от деревни Пшеничище. Ворота – заперты, забор – высоченный. Да еще и, как в Москве на улице Матросской тишины, обнесен – сколько хватало глаз – колючей проволокой.

Но меня к братьям и сестрам нашим курчавым не только не допустили, а еще и погнали с фермы прочь. Да и как могло быть иначе! Над воротами высилась крупная, сплетенная из прутиков хмеля и всяких там вьющихся кореньев, вывеска:

«Русская Долли»

Царство овцы

Но ведь таких, как я, литтуземцев и обалдуев ни в какое царство (даже в овечье) просто так, за здорово живешь, никогда не пустят. И кроме того: был я в тот час пусть худым и драным, но волком!

Охранники это сразу учуяли. А может, у них просто приказ насчет праздных посетителей был.

Разодетые, как те карточные валеты: шапки с гребнями, кафтаны на ватине и какие-то огромные, мучительно заостренные орудия пыток в руках, – они не спеша, но без колебаний, спустили на меня двух овчарок.

А сами остались стоять на часах.

Дрессированные овчарки, угрюмо роняя слюну, проводили меня до остановки автобуса. И оттуда, как по команде, потюпали рысцой на ферму.

А на остановке ждал меня сюрприз: там стояла новенькая полицейская машина с мигалкой. Из машины вышел здоровяк-майор. Он медленно скинул форменную фуражку, чуть поводил ею в воздухе, давая темечку остыть, и снова нацепил на голову.

– Далеко собрались, молодой человек?

Ненавижу, когда меня называют молодым. Мне сорок, и я давно мог бы руководить школой бальных танцев или возглавлять министерство высшего образования. Мог, на худой конец, встать во главе ассоциации литературных негров! То-то была бы потеха: протесты всех видных членов всех наших тридцати четырех союзов писателей, протесты американского посольства и ряда развитых африканских стран… И если я таких постов сторонюсь, это не значит, что меня можно унижать обращением!

От возмущения и протеста мне захотелось обернуть майора вокруг собственной оси и дать ему звонкий подзатыльник: чтоб фуражечка в грязь слетела, и чтоб он, задрав свой полицейский задок высоко вверх, долго ее из грязи доставал…

Но я, сдержавшись, буркнул:

– В Царево-Романов, куда ж еще…

– Садитесь в машину, – неожиданно приказал майор.

– Это зачем еще?

– Пару вопросов задать вам надо.

В машине майор помолчал, а потом, сочувственно вздохнув, сказал:

– Тут на вас анонимка пришла. Блогерская. На сайт доверия. Но не к нам, а в прокуратуру. Скажу честно – не любитель я такого чтива. Блогерасты, мать их так! Имен понапридумывали, доносы днями-ночами строчат. И этот туда же… Za jaitsa.ru из себя он, понимаешь ли, тут корчит! Здесь бандосы вовсю лохов разводят! Дурью, опять же, сверх всякой меры приторговывать начали. Но есть в анонимке одна деталь…

Полицейский чин внезапно застыл, задумался.

– Что за деталь? – аккуратно встряхнул я его мысли.

– А деталь такая… Якобы вы тут у нас спецтехникой для неизвестных целей пользуетесь. А пользоваться такой техникой не положено. Вы ведь не из ФСБ? Знаем, что нет… Поэтому плащик ваш позвольте-ка на минутку… И пиджачок. Да вы не подумайте! Все официально. Фамилия моя – Тыртышный. Предписание из прокуратуры имею…

Я был поражен и повержен. Даже придуриваться не надо было. Пять минут ничего ни про какую спецтехнику не мог вспомнить. И пока майор придирчиво осматривал мой плащ и пиджак, а потом попросил снять и рубашку, я сидел, как мешком из-за угла пришибленный. Точней, как обделанный.

– Ничего нет, – задумчиво сказал майор. – Что ж это вы? У себя в гостинице жучок держите? Так это бессмыслица получается. Зачем вам жучок-маячок в гостинице держать, а самому порожняком по району лындать? Нерационально.

Тут я только понял: речь о жучке, подаренном Саввой!

Жучок-маячок этот все время оставался в гостинице. Я его как включил по приезде в Романов, так и не выключал. Но на пиджаке или на майке не носил. Очень нужно, после Куроцапова кидалова!

– Ладно, проедемся к вам в гостиницу, – сказал майор и примирительно добавил: – Вообще-то спецтехникой сейчас может разжиться любой идиот. Закона-то соответствующего про нее нету… Но! Сигнал поступил – сигнал должен быть проверен. И хотя с первого взгляда вы на смутьяна никак не тянете… А прописали про вас в электронке… Боже ж ты мой! И бледный юноша с Болотной, и спецсредства, и смуту приехал в Романов сеять, и акции готовить… Ничего ведь этого нет, правда?

Майор глянул на меня чистыми детскими глазами. В глазах его, кроме детской чистоты, угадывалось еще и любопытство биолога-натуралиста: что там внутри у этого Тимы имеется? Не разрезать ли надвое, не исследовать ли прямо здесь, на поляне, близ остановки?

Я сидел молча. Тыртышный еще раз внимательно на меня глянул, коротко поговорил с кем-то по рации, и машина тронулась.

Вместо того чтобы думать, как сделать так, чтобы майор не конфисковал Саввин жучок, которого мне вдруг стало страшно жаль, я начал думать про то, какая же сволочь меня заложила.

В голову ничего правдоподобного не приходило.

«Леля? Откуда ей знать… Гостиничная администрация? Горничная в белье покопалась? Это – вполне».

Въехали в Романов.

– Времени у меня мало… Придется тут решать… – Майор плавно подвел машину к обочине дороги.

Мы остановились.

– Так на работу или в гостиницу?

«Дроссель! – вдруг пробило меня, как шкворнем. – Кузьмило! Он, как пить дать. В первый рабочий день, пока я с Лелей любезничал, мой пиджак… мой пиджак дорожный… Правильно! Пиджак с жучком-маячком оставался в кабинете. А потом я пиджачишко этот в шкаф гостиничный засунул, во все новое переоделся».

Сам от себя такой дерзости не ожидая, я вдруг выпалил:

– А вы монетку, господин старший майор, бросьте. Орел – на работу. Решка – в гостиницу.

Про старшего майора ему понравилось.

– А что? Тоже способ.

Выпало ехать на работу.

После осмотра моего рабочего стола, в котором ничего кроме Лелиной «Справки» не было, а также после краткой беседы с директором Колей (майор от Коли вышел мордой вверх, животом вперед, словом, очень довольный вышел) Тыртышный хлопнул меня по плечу и сказал:

– Ну все. Сняли вопрос. Они там у себя в Москве всяких дристунов слушают, а мы приличных людей зазря беспокоим. Za jaitsa.ru он здесь хватать, видите ли, всех будет!

«Недомерок! Рогволденок! Вот кто нагадил!»

От нахлынувших чувств я момент прощания с Тыртышным упустил и долго не мог потом вспомнить, подал я майору на прощанье руку или нет.

Через полчаса, отпросившись у директора Коли, поспешил я в гостиницу. Жучок оказался на месте, был включен и работал. Два других Саввиных жучка-маячка тихо грезили в красной коробочке. Малый экран, на который включенный жучок, лежащий отдельно, за телевизором, транслировал убранство гостиничного номера, чуть подрагивал от слабых помех…

Радостно облегчась, упал я на широкую двуспальную кровать. Но тут же сообразил: отдохнуть как следует вряд ли удастся.

А все потому, что последнее случившееся со мной изменение было таким: я перестал спать. Не то чтобы совсем перестал, но урезал сон очень и очень сильно. Словно боялся пропустить что-то важное, боялся: я не увижу и не услышу чего-то такого, без чего дальнейшая жизнь как раз и окажется блеклым овечьим сном! При этом никакого перегруза от работы на метеостанции – а нагрузка там оказалась нешуточной – не чувствовал. Спать же перестал не только из-за боязни пропустить что-то важное, перестал после трех-четырех сновидений, посетивших меня в городе Романове. Как раз после этих снов я и решил окончательно: лучше уж бодрствовать, чем сны такие видеть!

Снами торговать распивочно и на вынос не хочется. Про себя переживать их буду. И никто не посмеет требовать от меня другого.

«А мы требуем! А мы настаиваем! Как это так? Самое подленькое и соблазнительное от нас утаить? Не позволим! Тем более – все эти ваши Чернышевские-Достоевские свои сны без устали нам в головы вколачивали! А хитрый Менделеев со своей периодической таблицей? А композиторский ученый Бородин с привязчивой химией во сне?» – вдруг хором загомонят читатели-придиры.

Но ведь там другое дело: их сны были вещими! Значит, предназначены были для многих. А мои сны – они точно не для всех. И никакая цензура ни в какую печать – кроме, конечно, негодяйских блогов – их ни за что не пропустит. А жалкий подцензурный лепет – он кому теперь нужен?

Тут прав другой классик, говоривший что-то вроде: какая гадость, господа, эта ваша подцензурная литература!

Гадость и грех, добавлю!..

Но я опять про сон. Не конкретный, а вообще.

Сон ведь – тот же эфир. Может статься, стукнуло мне вдруг в голову, сон – единственно доступная нам часть мирового эфира! Быстротекуч сон и переменчив, и природу, скорей всего, имеет надчеловеческую. Поэтому полную волну сна, в каких-то пространствах и без нас (то есть без сновидцев) обитающего, поймать и передать, как тот волшебный московский стеб, – невозможно!

* * *

Вихри эфира продолжали ниспадать на Землю с севера, из созвездия Льва.

Точки соприкосновения вихрей с Землей были разные. Самые чувствительные располагались в Северном полушарии: недалеко от Великих озер и реки Гудзон, в Померании, близ Валдайской возвышенности, в среднем течении Волги и нижнем течении Енисея.

Села-города, жизнь-смерть, дрожь любовных соитий, печальные процессии, влекущиеся к нешумным погостам, ор на площадях и требования честных выборов, глухой стук орехов, ударяющихся о подмерзшую землю в пропитанных горьковатым запахом рощах, сокотанье сорок, воркотня голубей – все это, попадая в зону эфирных вихрей, звук свой удесятеряло, а потом от счастья обновляемой жизни немело.

И тогда вихри эфира – плотной бесплотностью подобные снам – рассеивались в пространстве, уходили в землю. Чтобы дать место новым вихрям: как две капли воды схожим с предыдущими, но вместе с тем и совершенно иным.

Дальше случалось по-всякому.

В то сентябрьское утро низко висевший над земными трещинками и почвенными углублениями туман – как тот сон – быстро исчез. Блеснуло солнце, стала видна сизая стылая, у берегов с коричневой желтинкой, вода.

Над неглубокими воронками, оставленными на поверхности воды только что вошедшим в нее вихрем (уже не со скоростью 11,29 километров в секунду, даже не со скоростью 3,04 километра, а всего лишь со скоростью 200 метров в секунду вошедшим!), остро сияли радужные мелкие брызги.

Радость ветра на несколько минут оттеснила тоску грубого, материального мира. И принесла надежду: каждый будет, как ветер! Принесла также и понимание: будущий человек – человек-ветер и есть!

Тут же человек-ветер из прибрежного волжского леска и вышел.

Сел на поваленное дерево, подтянул за матерчатые ушки по очереди кирзовые сапоги, встал, постучал каблуками о землю, одернул старенький армейский ватник.

Вышедший из леска не знал, что он ветер. Поэтому в повседневной жизни вел себя, как все. Лишь иногда, оставаясь наедине со своей душой – как вот сейчас, на грибной охоте – вдруг он чувствовал необыкновенную легкость в теле. Легкости человек не верил: думал – гипотония. Однако десять минут назад, протянув руку к спрятавшемуся в траве подосиновику, заметил: кисть руки стала прозрачной, рукав ватника просматривается насквозь.

«Опять давление, как оно меня достало», – человек полез за карманным тонометром.

Артериальное давление было в норме. Круглобородый, востроглазый, с любопытным носом, в армейском ватнике человек весело вскочил на ноги, и его внезапно приподняло над землей.

Приподнимание и кратчайшее зависание длилось две-три секунды, но человек успел вдоволь наглотаться из резкой, мощной, никогда раньше его не окатывавшей волны счастья. Зашвырнув тонометр в траву и на ходу чуть подпрыгивая, поспешил он из сумрачного леска прочь.

Но лишь ближе к реке, на широком склоне – вдруг окончательно почувствовал себя ветром.

Голову грозно обдуло свежестью. Представилось: дом покинут навсегда, людей на сто верст – ни души!

Острое космическое одиночество, невыносимо-сладостное в своей безнадеге, пробило человека насквозь. Он уронил кошелку с грибами, одна рука его взметнулась вверх, вторую он судорожно сунул в карман. Потом вдруг затрещал обеими руками, как тот ветряк деревянными крыльями.

Но почти сразу руки и опустил. Ему почудилось: на правое плечо опустилась тяжелая мокрая птица. Птица тонко, по-соколиному, крикнула, и человек-ветер от внезапной боли случайно оцарапавших шею птичьих когтей тоже закричал: верней застонал, как стонет от нестерпимо-сладкой боли женщина…

Птица исчезла, как и явилась: одним махом, нечуемо.

И тогда человек-ветер попытался исчезнуть из этой жизни вслед за птицей. Неудачи в любви, беспредел в городах, неприятности на работе, грубое недоверие друзей и полное отсутствие родных – толкали к этому резко, явно!

Однако человек-ветер не исчез и не взлетел, а, широко шагнув вперед, провалился в старательно прикрытую ветками яму.

Это не огорчило, наоборот, рассмешило: «В другой раз получится!».

Именно после этих слов человек-ветер пупырышками языка, высунутого, чтобы слизать корку с губ, снова ощутил порыв необычного ветерка: не особо движущегося, но и не стоящего на месте, набитого, как мельчайший дождь, бульбочками шипящей и лопающейся газировки. Правда, газировки, на лице и на свободных участках кожи влаги не оставляющей.

Ветер был так слабо-силен, так странно закручен, что человек в армейском ватнике сразу потерял ориентировку в пространстве. Ему показалось: еще секунда-другая, и ветер развеществит его, в два счета превратит в круглый нуль и погонит, подкидывая невысоко над землей, как ту траву перекати-поле, далеко, в неведомый край!

Когда человек в ватнике пришел в себя, странный ветер уже стих: отдаленный вздох, чуть слышимое шевеление воздуха, едва различимое любовное бормотание реки…

Вихрь эфира, которого человек в армейском ватнике ни языком, ни кожей лица больше не чувствовал, ушел в воду, а затем глубоко в землю: чтобы воздымать из нее горы и новые города, раздвигать литосферные плиты, насылать, когда надо, потопы-землетрясения, а потом снова блаженно реять над землей, становясь вечным и единственным для нас успокоением, которое всегда приходит после суровой и необходимой кары…

Плюс Савва, минус Рогволденок

Савва с делами в Коломбо справился быстро. Купив кой-чего по мелочи – несколько чайных плантаций и одну чаеразвесочную фабрику – сразу отбыл восвояси в Москву.

А прилетев, встретился с писателем Кобылятьевым, который вместо историй про нелепую овцу обещал сочинить для Саввы поэму в прозе про русские горечи: хрен, редьку и всякие иные-прочие.

Однако встретившись с писателем всамделишным, Савва тут же и разочаровался: Рогволд Арнольдович показался ему дурак дураком.

– Все твои предложения, – вознегодовал Савва, выслушав Кобылятьева и подумав несколько секунд, – отстой и жесть.

Кобылятьев взметнул узкие бровки.

– Да, жесть! – повысил голос Савва. – А я ведь из-за твоих наущений от романовской овцы отказался и человека хорошего зря обидел!

– Какого хорошего? Негр – он не человек! Негра, Савва Лукич, обидеть нельзя.

– Негр, говоришь? А он уверял, что блогер…

– Ваш «хороший человек» – литнегр и никто больше!

– Ты язык-то попридержи. Чтой-то я в нем ничего такого черножопистого не приметил. А вот смотрю я на тебя: так это ты скорей из негроидной расы вышел. Только плюгав больно. Негры-то – они все-таки повидней будут. И зачем только я тебя призвал?

– За авансом, Савва Лукич, за авансом!

– Так я авансов недомеркам не выдаю.

– Савва Лукич! Я писатель, член союзов. Вы крепкое русское словцо любите – и мне оно близко, вы блогерню ненавидите – и я б их всех на рудники урановые!..

– Тебя Сивкин-Буркин кличут?

– Кто так звал – сильно пожалел!

– Так вот, Сивка-Бурка, вещая каурка! Если ты член, то к членам своим и катись. А мне тут детской порнографии даром не надо.

– Причем же здесь порнография, да еще детская?

– А притом. Тебе сколько годков, опу́дало?

– Ровно сорок.

– А на вид – так совсем пэтэушник. И вот на лобике на твоем на пэтэушном извращенчество крупными шрифтами впечатано.

– То, что я небольшого роста, ни о чем, Савва Лукич, не говорит! Наполеон тоже не особо виден был. Опять же – Владимир Владимирович, он, как бы это поточней выразиться…

– Зря Наполеона тревожишь. Надюх, а Надюх! – Савва нажал кнопку на столе, – выдай Рогволд Арнольдычу десять пачек цейлонского чаю. И баранок выдай. Да в графе «Расходы» не забудь записать: дано на чай опупку Кобылятьеву столько-то и того-то.

Вошедшая Надюха ласково поманила писателя к себе.

Кобылятьев уходить не собирался.

– Я тут, знаете ли, до получения аванса посижу. Не станете же вы охрану звать. Скандал, пресса, пятое, десятое…

– А это ты правильно решил, опупок: второго пришествия здесь дожидаться. Сиди сколько влезет. Я покуда в Сочи смотаюсь. Надюх, господин Кобылятьев свой мобильник охранникам сдал?

– Это уж как полагается, Савва Лукич.

– А сдал – и молоток! – Квадратный Савва проворно вскочил и кинулся за дверь. – Откроешь ему, Настюха, когда от аванса откажется, а телефоны все отруби, – послышался уже из-за дверей голос Саввы.

Дважды щелкнул замок.

– Туалет у меня в смежной комнате, справный! И кровать в комнате отдыха имеется… Только не дергай ты, Христа ради, на окнах решетки. – Голос Саввы зазвучал из-за дверей громче, отчетливей, скорей всего он приставил ладонь трубочкой к замочной скважине. – Решетки тоже справные! И дзурилкой своей стены в туалете мне не поливай! Отверчу!

Савва Лукич внезапно смолк. За дверью комично прыснула Надюха.

Вселенский денежный проект Рогволда Кобылятьева терпел мучительный крах.

– Ну нет, – уже на второй день к вечеру, когда все охранники, секретари и помощники привыкли к тому, что в кабинете у Саввы живет настоящий писатель. – Ну нет, – сказал сам себе Рогволденок, – этот зайчик так не поскачет!

Он стал думать и гадать, как бы поцарственней из Саввиной норы выбраться. Подойдя к двери, тихонько лягнул ее. Дверь была крепкая.

Вдруг услышался ему за дверью негромкий голосок.

– …и представляешь! Только два дня пробыл в Сочи! И уже домой засобирался. Черт их поймет, богатеньких! Сам поехал, а сам назад. А я тут еще ничего и не сделала по его заданию. Нет, нет! В Москве недолго пробудет. Ага, да… Вроде в Романов собирается…

Рогволд Арнольдович Кобылятьев страдал синюхой. Синим было его маленькое, стянутое в узелок личико. Синевой посвечивали ногти на пальцах рук. Даже интимные места отдавали ненужной, отпугивающей посетителей элитных московских бань хуже любой заразы синюшностью.

Но в тот миг он просиял и сильно посветлел лицом. Да и никакая синюха, если честно, не могла помешать Кобылятьеву наслаждаться собственными расчетами, собственным умом и собственным – надо признать, шумным и длительным – успехом у читающей публики.

Рогволденок радостно потер руки: он любил смачно чавкающую жизнь и дерзко-развязные метафоры, с такой жизнью связанные. Любил также иносказания и возвышенные обороты речи. Услышав новость про Куроцапа, он негромко произнес вслух:

– Ну ты, Арнольдыч, бля! Чуть не влопался, как цыпля… А Куроцап в это время городишко Романов – цап! Через рот пропустит, через анал выпустит. Надо помочь городок ему переварить!

После этих слов, походив, все сильней возбуждаясь, по огромному кабинету, Кобылятьев вдруг заорал благим матом:

– Отопритеся, отворитеся! Я больше аванса не требую!

Радостная Надюха уже через пять секунд стояла на пороге…

Рогволденок решил услышанное от Надюхи проверить и перепроверить. И уже через два дня точно знал: миллиардер Куроцап отложил, к чертям свинячьим, все важные поездки и готовится посетить захудалый Романов. Тут Сивкин-Буркин снова дал краткое определение и загребущему Куроцапу, и его новым планам.

– Будет вам, россияне, Романов в безе и в кляре!

И само известие, и собственное о нем иносказание встряхнули писателишку всерьез. О планах Куроцапа следовало узнать как можно подробней. Но помощница депутата, давно используемая Рогволденком для получения внутридумской секретной информации, познаниями по этому вопросу делиться не желала, расположение своего депутата – Куроцапова другана – берегла, как белка шишку. Слушая кобылятьевские наводящие вопросы, она от радости обладания никому не доступными сведениями – лишь повизгивала в трубку. Даже пыталась надуть, пискля: мол, Савва Лукич теперь, может, в Норильск махнет, а то и северней…

Неясная тревога вдруг охватила Кобылятьева.

На краткое время он задумался.

Правда, тут же в порохе и опилках тревог обнаружилась мысль здравая: есть место, где помогут! И место это – не госдума, не штабец политической партии, не Общественный совет при Президенте (в совет этот Рогволденок до недавнего времени хаживал, как к себе домой, но работой совета был недоволен: никаких тебе закулисных историй, ничего смачненького, с кайенским перцем или польским соусом!).

Не тратя времени даром, Рогволд Арнольдович собрался и поехал в одно из ближних подмосковных мест, где можно было по-настоящему прояснить Куроцаповы планы и оценить его намерения, каждое из которых сулило огромную прибыль не только самому богатею, но и тем, кто Савве Лукичу в составлении таких планов мог поспособствовать. Там же, на месте, следовало разработать меры воздействия на Куроцапа.