Текст книги "Знак Лукавого"

Глава 3
ТАГАРА

Опасностью оказался всего-навсего незапланированный пассажир, зайцем забравшийся на арбу под носом у бдительной охраны. Заяц замаскировался среди наваленного в арбе багажа так ловко, что Советник обнаружил его лишь по случайности – споткнувшись обо что-то и обрушившись на нечто, оказавшееся вдруг живым и испуганным. Вытаскивали это живое и испуганное нечто из повозки вчетвером – Дуппель, Сотеш, рыжий возница и тот из охранников, кто был тут за главного. При этом наше транспортное средство не раз грозило перевернуться.

Зайцем оказался всего-навсего подросток лет четырнадцати, худющий и оборванный. Брыкался и извивался он отчаянно, при этом норовил укусить кого-нибудь за руку. Выковырнуть-то его из арбы с грехом пополам все-таки удалось, но этим успехи карательной экспедиции против непрошеного попутчика и ограничились. В следующую секунду стервец вырвался из рук своих преследователей и юркнул под арбу. Достать его оттуда троим плотного сложения мужикам, упакованным в бронежилеты, было довольно затруднительно.

Компания, усиленная моральной поддержкой Советника Дуппельмейера, перешла в стадию позиционных сражений. Четверо ловцов, пыхтя и ругаясь, хороводили на четвереньках вокруг неказистого колесного экипажа и норовили ухватить свою дичь то за одну, то за другую неосторожно высунутую в зону их досягаемости конечность. Но не тут-то было! Парнишка оказался куда более проворным, чем его преследователи, и соответствующая конечность мгновенно исчезала в недоступном для них пространстве. Смотреть на эту сцену без смеха было нельзя. Но всем участникам происходящего действа было вовсе не до смеха.

Я не без удивления обратил внимание на реакцию остальной охраны, не задействованной в поимке мальчишки. Стоя поодаль от эпицентра событий, они как-то отрешенно созерцали происходящее, лишь изредка обмениваясь короткими репликами и критическими замечаниями. Тем временем Дуппель увещевал парнишку, Сотеш и охранники из его свиты грозились – насколько можно было понять по интонациям, сквозившим в их голосах, – стереть гаденыша в порошок, а свирепый возница, как ни странно, пытался наоборот подманить стервеца неведомо откуда взявшимся у него леденцом. Однако паренек оказался кремнем: ни на какие посулы он не покупался. Совершая свои молниеносные маневры под колесами арбы, он продолжал переругиваться со своими обидчиками: то огрызался, то поддразнивал их, то вдруг принимался что-то горячо объяснять, ожесточенно жестикулируя – насколько это позволяли ему весьма стесненные обстоятельства. И только тогда, когда, запыхавшись от изнурительной возни, он от отчаяния и от полного непонимания окружающих разрыдался, ему наконец удалось смутить своих противников. Сотеш и его оруженосец смягчились, сменили тон и от угроз перешли к увещеваниям, а Дуппельмейер и возница – от увещеваний и посулов к тому, что на дебильном языке политических комментариев именуется «конструктивным диалогом».

Тут что-то подсказало мне, что стоять в стороне и тупо пялиться на происходящее как-то не вписывается в выпавшую мне роль пусть недоделанного, но мага…

– Что говорит мальчишка? – спросил я Дуппеля, решительно шагнув вперед.

Стражник, до той поры прикрывавший меня от неведомой опасности, долженствующей исходить от малолетнего зайца, нерешительно воспротивился моему движению, но применять силу не стал. Это было неплохим признаком. Все-таки я, кажется, был не столько пленником, сколько особо важной персоной, хотя и требующей присмотра, но сколько-то уважаемой. Дуппельмейер поднял на меня глаза. Он был порядком озадачен. Откашлявшись, он обменялся взглядами с Сотешем. Тот оторвался от переговоров с притихшим под арбой мальчишкой и, отряхиваясь от прилипшей к локтям и коленям хвои, приблизился к нам.

– Понимаешь, Сергей, – морщась и слегка запинаясь, стал объяснять Советник, – пацан оттуда, из-за перевала… Их здесь сейчас бьют. Сложно тебе объяснить… Словом, вроде он здесь с какой-то родней был на заработках, когда началась эта… заварушка. Похоже, что родителей его или каких-то еще родственников – того… Его и самого прибьют, если поймают… Вот он и забрался сюда – в телегу эту… Догадался как-то, что мы за горы отправляемся. Может, разговор солдат подслушал…

– Да ему же и шестнадцати нет… – озадаченно пожал я плечами, ощущая себя лицемером.

Дуппельмейер дал мне почувствовать это немного полнее.

– Сережа… – поморщился он, словно я сморозил большую глупость. – Тебе про то, что с русскими семьями в городе Грозном делали, рассказывали? Или про Карабахи-Барабахи напомнить? – Он махнул рукой. И добавил: – А далеко ему не уйти… Он – типичный дакла: глазищи – как уголь, волчьи, а в волосах – словно перья соломенные… И вообще… Их – тех, что там, за хребтом, здесь так называют почему-то… дакла… Не знаю, что это означает.

Я набрался духу и скорее утвердительно, чем вопросительно, произнес:

– Ну а если мы его… ну… с собой возьмем? Что тогда? Дуппель пожал плечами:

– Мы – конвой Центра. На нас ни одна сволочь здесь не покусится – кого бы и что бы мы ни везли с собой… А если уж покусится, тогда не будет иметь никакого значения, кто из нас дакла, а кто не дакла… Но… От него же вшей наберемся. И потом…

Сотеш, видимо догадавшись, о чем идет речь, положил руку на плечо Дуппелю и, указывая на меня глазами, стал что-то убедительно втолковывать ему.

– Он говорит, – кивнул на него Советник, – что если мы пустим мальчишку к себе, то живым все равно его не довезем. Довезем его отдельно, а голову – отдельно… Это он про то, что сопрет пацан что-нибудь непременно. Дакла – они такие… А тогда придется его поймать и – секир-башка… Здесь у них с этим строго. Более чем… Племенам спуску не дают. А нам в этот монастырь со своим уставом лезть не стоит. Да и не дадут нам такой возможности.

– Так он же не сумасшедший? – возразил я. – Мы же его спасать будем…

Дуппель посмотрел на меня с жалостью.

– Тебе этого не понять, Сережа… Это же —дакла…

– Вот что, – сказал я как можно более решительно. – Парнишка пускай едет с нами… Если надо – привяжите его к чему-нибудь…

– Нет! Не надо привязывать! Я… Я ничего не возьму…

Мальчишка выскользнул из-под арбы, увернулся от рук двоих оставшихся в строю ловцов и кинулся к нам, выкрикивая обещания не подвести своих спасителей на вполне разборчивом русском языке. Мало того – на том вполне жаргонном его варианте, к которому мы привыкли на улицах больших городов России. Это было основательным сюрпризом не только для меня. Сотеш всего лишь оцепенел, уставясь на вцепившегося в меня парнишку, а Дуппельмейер, ухватив малолетнего даклу за плечо, развернул его лицом к себе.

– Ты что?.. – спросил он растерянно. – Ты это почему? Ты откуда знаешь этот язык?

Подросток смотрел на него, как мышонок на удава. И дышал точно так же, как загнанный мышонок, – часто и испуганно.

– Я… У меня… – Он махнул рукой куда-то в неопределенном направлении. – У меня мать оттуда. От вот них.

Он указал на меня глазами.

– Она…

– Стоп! – оборвал его Дуппель. Повернувшись к Сотешу, он заговорил с ним в повелительном, даже резком тоне. Потом коротко бросил мне:

– Считай, уговорил… Забираем шкета с собой… Надо расспросить его, откуда здесь люди с той стороны…

Капитан тем временем отдал распоряжения своим подчиненным. Они, явно разочарованные тем, что представление окончилось так рано, занялись делом – вскочили в седла и приготовились сопровождать арбу, которую возница расторопно вывел на дорогу, держа недовольных своей участью упряжных буренок под уздцы. В общем-то несмотря на свирепый вид, рыжий разбойник оказался довольно-таки любезным малым. Он вытащил из арбы и приставил к ее торцу грубо сколоченную лестницу и даже подставил руку – помочь мне забраться в этот довольно шаткий экипаж. Парнишку тоже поддержал и тут же приковал его за руку к бортовой жерди арбы вполне советского вида наручниками. Тот не возражал против этой меры.

По всей видимости, он почувствовал себя в полной безопасности.

Теперь у меня была возможность и рассмотреть шкета получше, и поговорить с ним. Тем более что других занятий у нас в ближайшем будущем не предвиделось. Был мальчишка довольно широкоплеч и круглолиц, но в то же время страшно худ и угловат, какими бывают только попавшие в беду подростки. Пожалуй, у него кто-то из предков и вправду происходил из того края – по Ту Сторону, где летнее тепло ненадолго приходит на промоченную дождями и истосковавшуюся под зимними снегами землю. Курносый нос, высокие скулы… Вот перья в коротко остриженных, прямых и черных, как вороново крыло, волосах действительно смотрелись не по-нашему. Были они не соломенные, а скорее золотые, довольно редкие, но заметные. Там – в земном мире – такого эффекта добиваются каким-то парикмахерским приемом. Мелированием, кажется. Глаза у парнишки были громадные, пронзительно-черные и необыкновенно подвижные. Дуппель сказал про них «волчьи». Это было не совсем точно. Вернее, это было бы совсем точно, если бы мне пришлось встретиться с веселыми, склонными к шуткам волками. Впрочем, такие волки, наверное, есть и называются они волчатами.

– Не ко времени это все, – раздосадовано заметил Дуппельмейер, поудобнее устраиваясь на сваленном на дно арбы багаже. – И война эта, и пал лесной… Привала даже устроить нельзя, чтобы пожрать по-человечески… Вот сухим пайком дали…

Он принялся развязывать объемистый мешок, что напоследок – перед тем как тронуться в путь – вручил ему рыжий возница. Мешок был набит съестным.

– Тебя как зовут? – спросил я мальчишку, вручая ему кус хлеба, намазанного чем-то довольно аппетитным.

– Тагара, – сообщил он и тут же впился в хлеб зубами.

Умял он свой бутерброд с рекордной скоростью. Дуппельмейер тем временем извлек из мешка самый натуральный китайский термос, пару деревянных чашек типа пиал и принялся разливать по ним какой-то горячий травяной настой. Немного подумав, он и мальчишке налил этой дряни в крышку от термоса. В воздухе запахло летней степью. Для меня напиток этот – горьковатый и пряный – был непривычен, но пить хотелось жутко, и я глотал его, стараясь не обращать внимания на весь букет странных ощущений, сопровождающих это занятие. Мальчишка пил этот чудной чай привычно – маленькими глотками, сноровисто перебрасывая из руки в руку металлическую чашку-крышку, которая жгла ему пальцы. Дуппель чаем облился-таки при очередном крене, который дала наша неспешная в общем-то арба, тихо выругался и, отряхивая одежду (тот самый давешний милицейский камуфляж) от пахучего настоя, заметил:

– Тагара – риккейское имя. А сам ты – дакла. Наполовину, по крайней мере. И мать у тебя, говоришь – с Той Стороны… Интересный ты какой-то товарищ…

Тагара молча глотнул из крышки, сверкая из темноты своими глазищами, потом отер губы тыльной стороной ладони и объяснил:

– Мы при Убежище жили… Отец – там, на службе… Он и сам на ту сторону ходит…

– Ага… – прикинул что-то в уме Дуппель. – Ходит… Значит, жив он? С тобой здесь не влип?

Тагара принялся рассказывать свою историю, во многом мне непонятную. Кое-какие объяснения по ходу дела в этот рассказ вставлял Дуппель. Я же только – как уголь в топку – подбрасывал парнишке новые и новые куски съестного. Топка работала исправно, снедь в ней исчезала молниеносно и без следа, лишь ненадолго прерывая нить повествования, которое вел малолетка.

По-русски говорил он свободно, хотя и с довольно заметным, незнакомым акцентом. Акцент, впрочем, не мешал понимать его. Скорее забавлял. Но, кроме акцента, забавного в его рассказе было мало.

Была в нем в основном большая кровь. Кровь двух войн, уже успевших прокатиться по его судьбе. Убежище, о котором упомянул он в самом начале своего рассказа, было, насколько я понял, чем-то вроде перевалочного пункта для тех, кто забрел с Той Стороны. Таких, оказывается, хватало. По крайней мере, Убежище было не единственным в этом мире. О нем Тагара с Дуппельмейером говорили как о чем-то достаточно редком, но все-таки обычном – вроде сумасшедшего дома. Это заведение было связано с возможностью путешествовать. Именно этими путешествиями, по словам Тагары, и занимался его отец. Из одного такого путешествия он и привез его мать. Как можно было судить по реакции Дуппельмейера, эта часть рассказа Тагары выглядела все-таки не слишком правдоподобно, но, возможно, была хотя бы отчасти правдой. Отец Тагары действительно был издакла, но Убежище находилось на земле Рикк. Там он и прожил почти всю свою жизнь. Отсюда и риккейское имя мальчишки. Сам Тагара жил постоянно там – в доме отца, почти не видя его целыми месяцами, а в здешние края стал выбираться со своими двумя братьями на заработки. И теперешняя смута отсекла их от риккейского анклава. Это была вторая в его недолгой жизни война. До нее Тагара был еще слишком мал, чтобы помнить о тех временах что-нибудь, кроме детского ужаса. Люди из Рикка пережили еще одну – бессмысленную, как и все междоусобицы. Во время той войны бесследно пропала его мать. Скорее всего, сгинула в кровавой мясорубке отданных на разграбление городов, сел и Убежищ. Но сам Тагара был уверен (и, похоже, уверенность эту поддерживали в нем его отец и братья) в том, что мать его сумела уйти на Ту Сторону. Именно это и гнало отца Тагары снова и снова в те края, куда с такой радостью вернулся бы я.

Я уже говорил, что тогда, во время путешествия в тряской арбе по горной дороге, я очень многого не понимал из рассказа Тагары, и сейчас пересказываю лишь то, что стало мне понятно со временем.

Рассвет все не наступал и не наступал, и я начал терять нить повествования, и без того для меня темного и какого-то пунктирного. К тому же Дуппель – он сидел сбоку и чуть позади Тагары – выражением своей физиономии, покачиванием головы, а временами и ироническим поцокиванием языка то и дело давал понять, что рассказ мальчишки большого доверия не заслуживает. Ирония его сошла на нет, пожалуй, только однажды: когда Тагара рассказывал о том, как погибли его братья.

– Мы глупо влипли, – шмыгнув носом, сказал мальчишка и на минуту смолк. – Мы последние два… нет, три сезона, ну, каждый раз, когда наступала такая осень, которая после лета наступает, сюда подработать мотали – на сбор «золотых яблок». Нет, мы не бедствуем… Просто хочется зарабатывать самим, хоть на карманные расходы. Ну а ночевать устраивались в поселке временных рабочих. Почти всегда можно устроиться без особого труда. Если не в одной долине, то в другой… В этот раз, как назло, сразу нашли заброшенный дом около Торонских плантаций. Две ночи перекемарили как люди, а на третью – очень длинную – в поселок принесло банду Госсов.

Нет, они нас не тронули – им два десятка небогатых ребят, которые не занимали лишнего места в поселке, были просто безразличны. Другое дело, что многие из нас были дакла, а дакла не все любят… Но это тогда не катило. Не было братьям Госсам никакого дела до здешних межплеменных разборок – у них в банде всякой твари по паре было. В том числе и дакла. («А как же без этого», – ядовито буркнул себе под нос Дуппель.)

Беда из-за другого вышла… Госсы недолго думая учинили разбой в двух соседних селениях и тут же убрались восвояси. Оставшиеся в живых до нитки обчищенные селяне отрыли свои закопанные гроши и ими поклонились маркграфу Анатолию, а тот двинул на место дислокации лихого люда свои карательные отряды. Те прибыли на место действия с опозданием часов на двадцать, когда банды Госсов в поселке уже и след простыл, но шибко разбираться в положении дел не стали.

В ночной тьме озверевшие солдаты ворвались в поселок, принялись вламываться в дома и швырять внутрь фанаты. Тех, кто выбегал из домов, поливали автоматным огнем. Уцелели в поселке немногие.

Погибли оба старших брата Тагары. Сам он остался в живых в общем-то чудом – его на редкость вовремя потащил на ночную рыбалку приятель, которого он успел завести в здешних краях.

Пару ночей он провел у этого приятеля – скрывался от шастающих окрест вооруженных олухов, – а потом отправился лесными тропами в Рикк, где у него по крайней мере были друзья и, хоть и дальние, а все же родственники. Но к тому времени по всей территории племен уже полыхала война. Резня в селении была только маленьким эпизодом самого начала очередной вспышки вечно тлеющей в предгорьях междоусобицы. Пересечь границу предгорий стало делом смертельно опасным.

Тагара помаялся с неделю, прибиваясь то к цыганам, то еще к каким-то бродягам, то просто в одиночку прятался в лесных заброшенных скитах, а в конце концов увязался за караваном своих – риккейцев, пробиравшихся на родину с грузом скарба беженцев. С этим-то грузом они и влипли прямехонько в ту заварушку на перевале, к разгару которой столь вовремя принесло и нас с Дуппелем. Но если риккейским беженцам в общем-то не угрожало ничего, кроме возможности быть обобранными до нитки, то беспризорному дакла светило нечто совсем иное, в лучшем случае – выбитые зубы и переломанные ребра. В худшем – линчевание. Тут были возможны варианты. Только такие, из которых выбирать как-то не хотелось.

К концу своего рассказа Тагара, накормленный и сморенный многодневной усталостью, уже с трудом ворочал языком. Еще через пару минут его, погрузившегося в глубокий сон, накрыл одной из выделенных в наше распоряжение шкур Дуппельмейер. Совершив это доброе дело, он повернулся ко мне.

– Держи ухо востро, Сережа, – тихо бросил он. – Прямо скажу тебе: напрасно мы связались с парнишкой. Чует мое сердце: половина из того, что он наболтал нам, – сплошное вранье! Обдерет он нас. Что-нибудь да сопрет! Как пить дать – сопрет и даст тягу! И хорошо, если не попадется. Я говорю «хорошо», потому что не люблю наблюдать здешний самосуд. К этому привыкнуть нельзя… Он замолчал и некоторое время мы вглядывались в ночную темень. По обе стороны дороги сплошной стеной громоздился лес. Небо представало передо мной сравнительно узкой полосой, украшенной россыпями звезд. Я пытался разглядеть среди них контуры знакомых созвездий и тихонько клял то безразличие, с каким всегда относился к ночному небу у себя над головой.

– Послушайте, – обратился я к Дуппелю. – Здесь сутки сколько тянутся? Вроде бы пора и рассвету обозначиться…

Мой спутник только фыркнул в ответ:

– Здесь сутки столько тянутся, сколько захотят, – просветил он меня. – В среднем выходит, наверное, те же двадцать четыре часа. Но на часы глядеть нет смысла. Кстати, часы здесь приносят несчастье. И это не выдумки. Только очень крутые из магов позволяют себе роскошь иметь в своем хозяйстве настоящие часики.

– Этого мне не понять, – пожал я плечами. – Если вращение планеты неравномерно, так здесь бы сплошные катаклизмы творились…

– Это по-нашему неравномерно, – отозвался Дуппель. – Здесь другие законы. А что до катаклизмов, так этого добра и здесь хватает. Кстати, с временами года такая же петрушка, как и с сутками. Даже похлеще. Зима может затянуться на пару лет. А старожилы вспоминают, что было дело, когда чуть ли не десяток лет стужа длилась. Скорее всего, преувеличивают. Но мор и глад были нешуточные. А бывала и сушь великая. Я одну такую краешком зацепил. Когда меня впервые сюда забросили. Полный кошмар был. Леса горели…

– И как только здешняя живность и растительность уцелела? – задал я вопрос, явно не имеющий ответа. – Наверное, все эти… Вариации, что ли, все-таки в каких-то рамках держатся…

– Может быть, – отозвался Дуппель и зевнул, чуть не вывихнув челюсть. – Будет у тебя возможность на эти темы с умными людьми потолковать. С такими, что на здешней науке собаку съели. Если, конечно, мы тебя до места назначения живым довезем.

Он снова зевнул, забрался поглубже в недра арбы, и скоро оттуда стало доноситься его осторожное похрапывание. Я тоже был не прочь отключиться от окружающего меня здешнего мира с его странностями хотя бы на короткое время. Я ощущал какую-то нервную усталость. В конце концов моим нервам было от чего устать.

Я зарылся в мягкую подстилку. Сон сморил и меня.

* * *

И во сне меня продолжал преследовать этот все никак не наступающий рассвет. Только мне снилось, что рассвет никак не наступит совсем в других местах. В тех, в которых остался мой дом. Мне снилось, что очередной раз Ромка не пришел домой ночевать – скорее всего, застрял у кого-то из приятелей, «геймясь» на компьютере или еще по какой-то причине.

Почему-то я был уверен, что на рассвете он появится. (Во сне часто бываешь уверен в совсем неочевидных вещах.) И уж тогда получит от меня по первое число. Но в том-то и дело, что рассвета все не было и не было. Я вертелся на своей койке, беспрерывно поправлял подушку и даже время от времени пытался заснуть и тем приблизить восход солнца. Но там, во сне, сон не шел ко мне.

Интересно, разве во сне может присниться бессонница?

Наверное, все-таки может. Мало того, я думаю, что очень многим из тех, кто жалуется на постоянную бессонницу, она большей частью снится.

Там – во сне – я то и дело садился на кровати, брал со стола будильник и рассматривал в полутьме его циферблат. Прислушивался к тому, как он с хрустом разжевывает улетающие секунды. Пытался понять, не остановился ли он. И не остановилось ли время вообще. Всякий раз стрелки будильника двигались, как им и положено. Но – как это бывает во сне – я все время путался с цифрами на циферблате. Все забывал, что показывали часы, когда я в последний раз смотрел на них.

Я ругал себя плохими словами и ворочался с боку на бок. Потом мне начали сниться телефонные звонки от разных моих друзей. Преимущественно от тех, которых я не видал давным-давно. Я каждый раз бывал страшно рад очередному такому звонку. Тому, что мы вспомнили друг о друге… Во сне мне казалось совершенно естественным, что всем нам пришло в голову созвониться именно в эту затянувшуюся ночь. Но, странное дело, я не запомнил почти ничего из того, о чем мы с ними говорили.

Потом мне вспомнился Яша. И я стал набирать его номер телефона. Не то чтобы я забыл о том, что его давно уже нет. Просто во сне это не было столь уж важным обстоятельством. Удивительно – при этом у меня было ощущение того, что я делаю что-то очень нехорошее. То, чего нельзя делать…

Похоже, Яша ждал моего звонка. И ждал он его, наверное, очень долго. Я, впрочем, не знаю того, как время тянется там, в небытии. Он узнал меня даже не по голосу – я еще не успел ничего сказать. Скорее всего, узнал он меня по дыханию. А может быть, он был уверен, что больше его тревожить некому.

– Хорошая мысль, Сергей, поговорить со мной, – добродушно, чуть хрипловато произнес он. – Есть проблемы?

– Да, есть, – нехотя ответил я.

– Знак? – спросил он. – Беспокоит?

Я на несколько мгновений задумался о том, как ответить ему. Интересно: там, в нереальном мире сна, мне совершенно нереальным казалось все то, что приключилось со мною в эти последние двое суток. Мне стало ясно, что ни Яша Шуйский, ни кто другой моему рассказу просто не поверит. Да я и сам как-то не очень верил теперь самому себе. И я принялся говорить какими-то обиняками, недомолвками, намеками… Я не помню точно, что я говорил тогда.

– Тебе трудно придется… – глухо проговорил Яшин голос в трубке. – И я теперь ничем не смогу тебе помочь. Постарайся… постарайся найти книги. Хотя бы ту, из которой мы взяли твой Знак. Я… Я, черт возьми, всю библиотеку спустил… По дешевке. Когда стал пить… – Он с трудом связывал слова.

Я помолчал чуть-чуть:

– Я давно хотел у тебя спросить. Давно хотел узнать, что с тобой случилось… Почему ты в последние годы слетел с катушек… И вообще…

Яков помолчал немного. Потом горьким каким-то голосом, в котором сквозила полнейшая безнадежность, стал как-то коряво объяснять мне:

– Это – от слишком большого знания, Сергей. Оттого, что начинаешь понимать, что живешь совсем не в том мире, в котором ты думал, что живешь. И оттого, что на самом деле все очень страшно устроено вокруг нас. И в нас самих. И оттого, что рано или поздно понимаешь, что ничего, ничего изменить нельзя.

– О чем это ты? – не понял я. – Изменить… Что ты хотел изменить? И потом… – те, кто тебя… Кто сделал с тобой это!..

Тут я понял, что говорю нелепость. Да и сам наш разговор нелеп. Невозможен. Но у стихии сна свои законы. Я не мог остановиться и продолжал говорить дальше:

– Те, кто сделал с тобой это – они пришли к тебе отсюда! Или из Темного Мира? А?

Но теперь я уже не слышал никакого ответа. Трубка даже не шуршала обычным телефонным шорохом. Она молчала глухим молчанием мертвого телефонного аппарата. Словно этот черный эбонитовый ящичек никогда и не подключали к розетке телефонной сети. Я молча повертел трубку в руках и, кажется – тут воспоминания об этом сне становятся клочковатыми и обрывочными, – положил ее на рычаг.

Из этих сумбурных клочьев сновидения и пунктирной нити воспоминаний у меня в голове осталось мало чего конкретного. Разве что воспоминания о странном шуме, который все больше и больше досаждал мне еще во время тех, призрачных, телефонных разговоров. Может быть, в моем дремлющем сознании так трансформировались скрип тележных колес, потрескивание плетеного кузова, разговоры и перекличка наших стражей…

И пока мое внимание все больше и больше отвлекали призрачные звуки этого странного оркестра, мне снилось, что я брожу по нашему с Ромкой дому. Тому дому, каким он был, когда я его покинул. И одновременно по тому, каким он был в ту пору, когда живы были еще наши родители. Странно: обычная двухкомнатная квартира в том сне превратилась в целый лабиринт комнат и коридоров. И каждое из этих бесчисленных помещений было когда-то мне хорошо знакомо, обжито и уютно.

Но сейчас что-то случилось со всем этим. Словно кто-то чужой поселился в этих стенах. Чужой и враждебный. Все вокруг как-то сразу постарело и обветшало. Даже фотографии родителей в простенке между окнами пожелтели и висели криво. На ставших облезлыми и ободранными обоях появились потеки. Кто-то небрежно, скотчем, прилепил на эти лохмотья какие-то картинки с жуткими сюжетами. Некоторые походили на неумелые подражания Босху или кому-то вроде него. Некоторые вообще ни на что не походили. И странное чувство владело мной – чувство навалившейся на меня осени. Она была там, за окнами, и ее дыхание царило во всем доме. Осень всегда была связана у меня с чувством прощания. С чем или с кем, не всегда было понятно мне, но чувство это было всегда очень острым.

Все изменилось в доме. Изменилось к худшему. На стенах появились знаки и надписи. Непонятные иероглифы. Чем они были написаны? Одни – вроде смолой и пеплом, другие – чем-то мерзким, чуть ли не нечистотами. А некоторые – кровью. Что-то мне эти иероглифы напоминали. Но вот что? Что?

Странный скребущий звук наконец окончательно сосредоточил на себе мое внимание. И я понял, что этот звук идет от дверей. Что это наверняка вернулся из своих ночных блужданий Ромка и теперь – виновато и нахально – просится быть впущенным домой. Подобное с ним случалось разок-другой в месяц.

Из этого сна мне запомнились еще долгие поиски тех дверей, в которые скребся Роман. Родной дом упорно оборачивался запутанным лабиринтом таких знакомых и таких непонятных комнат, переходов, чуланов… Какое-то темное, немое отчаяние охватило меня. Мне стало казаться, что так и надо – так уж устроен мир этого моего сна, что мне не суждено никогда найти выход из этого непонятного лабиринта и увидеть Ромку.

Опять наступил провал во времени, а когда восприятие иллюзорной реальности сна снова вернулось ко мне, я, оказывается, уже стоя перед ней – такой знакомой мне до последнего мазка краски дверью – и через нее ругательски ругал припозднившегося Ромку.

Он не отвечал мне ничего путного, только молча посапывал там, за дощатой преградой, и переминался с ноги на ногу. И, как это всегда бывало со мной, я до конца спалил свое злое раздражение в потоке привычных уже слов и без особого переходного периода сменил гнев на милость. Буркнул: «Ладно уж…» – и принялся отцеплять цепочку и крутить рукоятку замка.

Почему-то я вовсе не удивился тому, что, когда я – резким рывком – отворил дверь, за нею стоял вовсе не Ромка.

Передо мной стоял Тагара. Мокрый и замерзший.

Я не стал спрашивать его ни о чем. Просто торопливым и дружеским тычком протолкнул его в прихожую и накрепко запер за ним дверь.

Тагара оглянулся вокруг, словно волчонок, оказавшийся впервые в жилище человека. Тревожно озираясь, пошел за мной следом на кухню. На нем не было той драной рубахи и потертых кожаных шортов, которые были на нем в реальности Странного Мира. Джинсы, свитер, кеды – он был одет как обычный городской подросток. Как Ромка, сообразил я уже много позже. А тогда, в этом все тянувшемся и тянувшемся сне, я поил его крепким чаем и расспрашивал, расспрашивал, расспрашивал… Почему-то мне казалось само собой разумеющимся, что он непременно должен что-то знать о Ромке. Что-то необыкновенно важное.

Конечно, я ни слова не помню из этого привидевшегося мне во сне разговора. Помню только, что того Тагару, что приснился мне, вовсе не удивляли мои расспросы. И еще: что с него медленно, словно омертвевшая кожа с ожога, спадал какой-то испытанный им страх. И еще мне запомнилось необыкновенное чувство облегчения, вдруг охватившее меня после каких-то сказанных им слов.

Только вот самих этих слов я не запомнил.

Необычное воздействие оказал на меня этот странный, как и все в этих местах, сон. Я не верю снам да и нечасто их вижу. Но уже много времени спустя – наяву – во мне по-прежнему жила уверенность в том, что судьба моего брата Ромки каким-то непостижимым образом связана с судьбой туземного мальчишки, даклы по имени Тагара. И еще тогда – во сне – ко мне пришла уверенность, что нельзя, никак нельзя отпустить на все четыре стороны этого мальчишку, потерять его.

Впрочем, тогда, во сне, все было мне ясно, и все было просто. И все было хорошо. Помнится, я налил Тагаре еще чаю, пододвинул к нему сахарницу и плетеную корзинку с сухариками, а сам поднялся и подошел к раковине, чтобы напиться холодной воды из-под крана. И только когда не ощутил вкуса воды, понял, что происходящее – сон. И стал просыпаться.

* * *

Когда я наконец проснулся, здешнее солнышко соизволило-таки взойти. Арба стояла на скалистой площадке, преодолев за долгую ночь основательный спуск. Тагары в арбе не было, только пристегнутые к поручням пустые наручники напоминали о его существовании.

Горы теперь громоздились высоко над нами, а неразличимая раньше в темноте равнина простиралась совсем рядом – за невысокими уже, больше похожими на простые холмы отрогами оставшегося позади хребта. Пейзаж был в общем-то идиллический, почти пасторальный. Неподалеку к скале прилепился довольно цивилизованного вида домик каменной кладки, крытый черепицей. Где-то неподалеку журчал ручей.