Текст книги "«Товарищ Керенский»: антимонархическая революция и формирование культа «вождя народа» (март – июнь 1917 года)"

Прошу вас не верить слухам, распространяемым врагами народа и свободы, стремящимися подорвать связь между Временным правительством и народом. Ручаюсь головой и я, ваш заложник среди членов Временного правительства, в том, что вам и народу бояться нечего. Если бы возможна была хоть малейшая мысль, что Временное правительство не в состоянии исполнить принятые на себя обязательства хоть в малейшей степени, я сам вышел бы к вам[315]315
  Делегация от Черноморского флота у Временного правительства // Дело народа. 1917. 16 марта.


[Закрыть].

Некоторая неясность роли «заложника демократии» не мешала распространению запомнившегося наименования политика. Когда Керенский посетил в мае Гельсингфорс, руководитель местного Совета приветствовал его следующим образом: «…министр, товарищ гражданин, просто наш товарищ и друг нашего народа Керенский. <…> Мы все были уверены и знали, что вы наш заложник, заложник социалистов…»[316]316
  Речь Керенского в Народном Доме // Народная нива. Гельсингфорс, 1917. 11 (24) мая.


[Закрыть] Министр определял себя как «заложника» для обеспечения единства «народа» и правительства. Такое определение указывало на уникальный, по сути привилегированный статус во власти, в мире российской политики, оно подчеркивало особую роль Керенского по сравнению с другими министрами.

В своем кругу Александр Федорович довольно резко критиковал лидеров Совета, считая Приказ № 1, манифест 14 марта, другие их решения чрезмерно радикальными; критически он отзывался и о стремлении умеренных социалистов постоянно контролировать Временное правительство[317]317
  Во время встречи с Д. С. Мережковским, З. Н. Гиппиус и Д. В. Философовым Керенский резко осуждал «дозорщиков» из Совета, «бранился налево», хотя говорил и о «трусости» Милюкова. Во время же встречи с Мережковским и В. В. Водовозовым, состоявшейся 25 марта, он критиковал манифест от 14 марта, другие действия «дозорщиков», назвал Совет кучкой «фанатиков». См.: Философов Д.В. Дневник (17 января – 30 марта 1917 г.) // Звезда. 1992. № 3. С. 147; Гиппиус З.Н. Синяя книга. С. 119–120, 129–130. Беседы с Мережковским и Водовозовым дают представление о том, какое внимание Керенский уделял воздействию на общественное мнение с помощью авторитетных писателей и публицистов, позицию которых пытался корректировать в соответствии со своими интересами.


[Закрыть]. Однако замечания такого рода оставались уделом его конфиденциальных бесед с политическими друзьями, хотя порой и становились известны другим участникам политического процесса. Во всяком случае, его отношения с некоторыми лидерами Исполкома Совета были подпорчены после того, как он вошел в правительство, игнорируя их мнение, а также из-за того, что министр не считал нужным регулярно показываться на заседаниях Совета. Сам Керенский даже вспоминал о том, как пытался, хотя и тщетно, создать искусственно некий противовес Совету, сознательно провоцируя усиление правого политического вектора. Он якобы призывал Родзянко оказывать на Временное правительство постоянное давление от имени Временного комитета Государственной думы, дабы кабинет мог сохранять равновесие[318]318
  Kerensky A. The Crucifixion of Liberty. Р. 267.


[Закрыть]. Этому мемуарному свидетельству, пожалуй, можно доверять: для «балансирующего» политика такая комбинация была бы еще более выигрышна.

Однако от публичной критики Совета Керенский благоразумно воздерживался, меньшевики и эсеры также не атаковали авторитетного политика, который считался товарищем председателя Исполкома Совета. Умеренные социалисты стремились использовать Керенского как инструмент для корректировки курса правительства. Видный социалист-революционер Н. С. Русанов в начале апреля говорил на Петроградской партийной конференции, что Временное правительство – это орудие «для укрепления… демократических завоеваний и для продолжения революции», которое имеет «преимущественно буржуазный характер»; однако действия Керенского заставляют правительство двигаться навстречу ожиданиям социалистов: «…лишь один человек, пользующийся в нем очень большим удельным весом в силу своей связи с социализмом и демократией, отклоняет его равнодействующую значительно влево», и оно «принуждено развертывать и отчасти уже осуществлять программу демократических реформ, совокупность которых ставит ныне Россию впереди западноевропейских демократий, где война страшно сузила права человека и гражданина»[319]319
  Дело народа. 1917. 6 апреля. Цит. по: Партия социалистов-революционеров. Документы и материалы. Т. 3. Ч. 1. С. 57.


[Закрыть].

Отчасти надежды умеренных социалистов на Керенского оправдались. Воздерживаясь от открытой критики лидеров Совета, министр юстиции публично атаковал своего коллегу по кабинету, Милюкова, осуждая его внешнюю политику. Споры двух министров выплеснулись на страницы газет. Керенский также сам беседовал с послами союзных держав, хотя это и не входило в сферу его ведомственной компетенции.

Ведя одновременно несколько сложных интриг, Керенский умело использовал для давления на своих партнеров по переговорам силу общественного мнения. Он гораздо лучше, чем какой-либо другой министр, работал с представителями прессы, много внимания уделял своим публичным выступлениям. Наконец, он разрабатывал собственный образ: и его политическая позиция, и роль объединителя, на которую он претендовал, проявлялись в его репрезентациях.

Министр юстиции, как уже отмечалось, занимал положение на границе «буржуазных» и социалистических партий. В Думе Керенский был лидером фракции Трудовой группы, а после Февраля заявил о своей принадлежности к партии социалистов-революционеров. Трудовики все же продолжали считать Керенского своим представителем и выражали в разных ситуациях поддержку министру и проводимой им политике. Однако политическое влияние трудовиков было не очень велико – существенной поддержки они оказать не могли.

Социалисты-революционеры стали после свержения монархии самой многочисленной политической партией. Правда, приток «мартовских» эсеров неоднозначно сказался на эффективности партийной работы. Впоследствии эсеры одержали убедительные успехи на выборах в местные органы власти, а затем – уже после падения Временного правительства – и на выборах в Учредительное собрание. Казалось бы, сотрудничество самого популярного лидера революции и руководства самой массовой политической партии взаимовыгодно. На деле, однако, безоговорочно Керенского поддерживали только «правые» эсеры, которые не были вполне довольны действиями партийного центра. «Правые» располагали немалыми финансовыми ресурсами, 29 апреля они начали издавать в Петрограде газету «Воля народа», которая особенно активно поддерживала Керенского и, по всей видимости, финансировалась благодаря помощи влиятельного министра. Однако массовой поддержкой «воленародовцы» также не обладали.

Керенский иногда – когда это было тактически выгодно – с гордостью упоминал о своей принадлежности к социалистам-революционерам. В таких ситуациях он говорил о «героической» истории партии, о мудрых партийных «учителях» и признанных, авторитетных «вождях». Однако на деле Керенский не был патриотом партии эсеров: его политическая позиция находилась как раз посередине между двумя лагерями – «демократии» (т. е. социалистов, обладавших влиянием в Советах и войсковых комитетах) и «буржуазии». Политическая линия Керенского располагалась на оси, образованной взаимодействием этих важнейших векторов. Он олицетворял данное соглашение, он был и главным действующим лицом, и символом широкой «коалиции всех живых сил страны», объединяющей умеренных социалистов и либералов.

Керенский, своеобразный политический солист, был слабо связан с массовой работой эсеров и партийным аппаратом. По его собственному признанию, он не интересовался партийными программами[320]320
  The Catastrophe: Kerensky’s Own Story of the Russian Revolution. Р. 32.


[Закрыть]. К теоретизирующим политикам-социалистам, претендующим на «научное» понимание общественных процессов, делающим историю «по книгам», он относился с иронией, а то и с пренебрежением. Даже в мемуарах он свысока писал о «книжниках», пытавшихся втиснуть необычную и непредсказуемую ситуацию революции в узкие рамки своих партийных догм (в неопубликованных текстах, как мы увидим далее, он давал таким «книжникам» и более жесткие характеристики)[321]321
  Kerensky A. The Crucifixion of Liberty. P. 248–249.


[Закрыть].

Керенский не имел устойчивых и принципиальных взглядов по многим вопросам – социальным, аграрным, промышленного регулирования, – что сказалось на последующих этапах революции, когда настал час принятия важных, быстрых и болезненных решений. Тогда это стало явным недостатком. Однако на начальном этапе революции своеобразная теоретическая нечеткость имела и известные тактические преимущества – значительно расширяла возможности политического комбинирования и лавирования, объединения различных сил.

Впоследствии отсутствие аппарата организационного воздействия на массы, слабые контакты с политическими партиями, недостаток надежных и проверенных политических соратников, которых можно было бы выдвигать на ответственные посты, – все это роковым образом скажется на судьбе Керенского. Но сейчас, на начальном этапе революции, слабая партийная ангажированность была и своеобразным политическим козырем: «В единении сила», – гласил один из наиболее популярных лозунгов Февраля[322]322
  Известный поэт сделал этот лозунг рефреном своего стихотворения. См.: Бальмонт К. Единение // Русское слово. 1917. 7 марта.


[Закрыть]. «Партийность» же, наоборот, считалась многими неофитами политической жизни синонимом «фракционности» и раскольничества, воспринималась как угроза единству революционных сил и часто осуждалась. Политизирующиеся массы первоначально с раздражением относились к межпартийным спорам и дискуссиям, не видя в них никакого смысла. «Пасхальному», эйфорическому настроению первых месяцев революции соответствовал идеал всеобщего братства и общенационального единства. Его и олицетворял «народный министр» Керенский.

Суханов имел некоторые основания назвать Керенского «демократом недемократическим» – своеобразные демократические убеждения не подкреплялись у министра ни опытом участия в массовых демократических организациях, ни знанием западноевропейской демократической модели (последнюю в некоторых речах 1917 года он аттестовал не без пренебрежения). «Я довольно беспартийный человек», – говорил Керенский сам о себе в марте на заседании Исполкома Петроградского Совета. «Для меня теперь нет партии. Все трудящиеся, все честные граждане – в моей партии, и я – в их партии», – заявил он, выступая в Киеве[323]323
  Петроградский Совет рабочих и солдатских депутатов в 1917 году. Т. 1. С. 604; Речи А. Ф. Керенского. Киев, 1917. С. 18.


[Закрыть]. Неудивительно, что в «своей» партии социалистов-революционеров политик воспринимался многими ветеранами-эсерами как новичок, а то и как чужак. Даже Милюков впоследствии писал о «чужом для эсеров» Керенском[324]324
  Милюков П. Н. Россия на переломе (Большевистский период русской революции). Париж, 1927. Т. 1: Происхождение и укрепление большевистской диктатуры. С. 71.


[Закрыть].

Любопытно, что Керенский, рассуждавший о «своей» партии, объединяющей всех патриотов, фактически цитировал известное выступление германского кайзера Вильгельма II в 1914 году. «Министр-демократ» имитировал стиль императора враждебной державы, который в начале войны заявил: «Для меня больше нет партий – есть только немцы». В другой, еще более важной речи Керенский несколько сузил спектр представляемых им сил. Выступая 22 мая на заседании Петроградского Совета, министр заявил: «Для меня нет сейчас отдельных партий в демократии, так как я министр. Для меня существует лишь воля большинства демократии». В другой записи слова Керенского звучат еще более определенно и резко: «Партий для меня сейчас не существует, потому что я русский министр, существует только народ и один священный закон – подчинение воле большинства народа»[325]325
  Петроградский Совет рабочих и солдатских депутатов в 1917 году. Т. 3. СПб., 2002. С. 136, 143.


[Закрыть]. Позиция «надпартийного» политика нашла отражение и в некоторых карикатурах того времени: в июле Керенский изображался в виде рассудительного и доброжелательного ментора, который пытается утихомирить дерущихся школьников, представляющих различные партии[326]326
  Abraham R. Alexander Kerensky. Вклейка между с. 272 и 273.


[Закрыть].

Даже политический союзник Керенского, меньшевик И. Г. Церетели, называл его впоследствии «беспартийным индивидуалистом» и утверждал, что министр был близок не к «социалистической среде», а к «демократической интеллигенции», державшейся на грани между двумя «демократиями» – социалистической, «советской», и «чисто буржуазной». Церетели также отмечал, что Керенский стремился играть роль «общенациональной фигуры», идеалом же его была внепартийная и надпартийная власть. По словам видного меньшевика, Керенский ценил номинальную связь с Советом, учитывая огромное влияние этой организации, но сознательно не желал связывать себя с Исполнительным комитетом Совета, считая, что, оставаясь на грани между «советскими» и «буржуазными» партиями, предстанет в глазах страны выразителем общенационального характера революции. Американский посол, описывавший расстановку сил во Временном правительстве, даже отмечал, что Керенский не является представителем какой-либо партии[327]327
  Церетели И. Г. Воспоминания о Февральской революции. Paris, 1963. Кн. 1. С. 123–124; Кн. 2. С. 35, 388; Francis D. R. Russia from the American Embassy, April, 1916 – November, 1918. New York, 1921. P. 143.


[Закрыть].

Дружественные Керенскому публицисты также иногда рассматривали его не как партийного вождя, а как надпартийного лидера. О. Леонидов писал о дореволюционных выступлениях политика: «…ни в одном… слове, ни в одном из брошенных Керенским лозунгов никогда не чувствовалось партийной узости, кружковского шаблона или тривиальности. Устами Керенского говорила сама правда, не знающая ни партии, ни фракции, из его речей кричала исступленным, истерическим криком задавленная народная совесть, искавшая выхода из тупиков и застенков»[328]328
  Леонидов О. Вождь свободы А. Ф. Керенский. С. 17.


[Закрыть].

Впоследствии даже союзники политика не без критики оценивали его роль объединителя, хотя и признавали необходимость подобных действий. В сентябре 1917 года Церетели, характеризуя Керенского как «воплощение идеи коалиции», не без сожаления отмечал «непомерное усиление личного момента в управлении государством». Влиятельный лидер умеренных социалистов и убежденный сторонник коалиции мог подразумевать, что к этому времени роль Керенского была необычайно велика: наблюдалось отсутствие весомых организованных политических сил, которые могли бы институционально обеспечивать компромисс между «буржуазией» и «демократией», а это объективно способствовало востребованности авторитетного политика. Отталкиваясь от такой оценки, правый меньшевик А. Потресов констатировал, что этот личный момент, «воплощенный в Керенском, удовлетворял какой-то потребности русской революции, представлял – худо, хорошо ли – какое-то временное решение ее запутанных противоречий, был тем злом, которое должно было предупредить еще худшее зло. <…> Раздваивающаяся Россия хваталась за Керенского, за этот хрупкий индивидуальный мостик, который был перекинут между двумя сторонами…»[329]329
  Дело народа. 1917. 17 сентября; Воля народа. 1917. 19 сентября.


[Закрыть]

Иными словами, но о том же писал позднее в своих воспоминаниях и В. М. Чернов:

Но чем дальше развивались события, тем больше в ее [революции. – Б. К.] рядах происходила переоценка его [Керенского. – Б. К.] личности. В конце концов роль его стала сводиться к балансированию между правым, национал-либеральным, и левым, социалистическим, крылом правительства. Нейтрализуя то первое – вторым, то второе – первым, Керенский, казалось, видел свою миссию в этой «надпартийной» роли, резервируя себе роль суперарбитра и делая себя «незаменимым» в качестве центральной оси власти. Казалось, что его больше всего удовлетворяет именно такое состояние правительства и что он старается даже усугубить его, последовательно удаляя из состава кабинета, одну за другою, все крупные и красочные партийные фигуры и заменяя их все более второстепенными, несамостоятельными и безличными. Тем создавалась опасность «личного режима», подверженного случайности и даже капризам персонального умонастроения[330]330
  Чернов В. М. Перед бурей: Воспоминания. Нью-Йорк, 1953. С. 338.


[Закрыть].

Чернов выделяет личные качества Керенского, влиявшие на характер создаваемых коалиций; тому же уделяли внимание и многие другие мемуаристы, придерживавшиеся разных политических взглядов. Не оспаривая подобных суждений, во многом справедливых, следует признать, что политик, олицетворявший «личный режим», и сам был заложником ситуации. Его оппоненты «справа» со временем стали говорить о «политике балансирования» Керенского, неизменно колебавшегося, не решавшегося сделать «нужный выбор» и использовать силу для подавления большевиков и их союзников; при этом некоторые требовали нанесения удара и по центрам меньшевиков и эсеров, особенно же ненавистным для них был как раз Чернов. Но и умеренные социалисты требовали от Керенского сделать другой «нужный выбор», т. е. нужный именно для них, – они опасались усиления влияния со стороны правых.

Любой же «определенный» выбор означал бы для Керенского политическое самоубийство: вне широкой коалиции, объединяющей влиятельные партии «демократии» и «буржуазии», у него не было шансов остаться в большой политике, ибо сам он не опирался на массовую политическую партию, за ним не стояла политическая организация, никакого партийного аппарата он не контролировал. Ни одна из сторон не считала министра вполне «своим» – при любой комбинации, исключающей сотрудничество умеренных социалистов и либералов, он был бы оттеснен на обочину общественной жизни. Вновь следует указать: Керенский не был вождем политической партии, он был уникальным «соглашателем» – незаменимым вдохновителем, организатором и хранителем компромисса, воплощавшегося в соглашениях и коалициях.

Надо признать, что компромисс между даже только частью «буржуазии» и частью «демократии» удерживал страну от сползания в гражданскую войну. К октябрю же 1917 года ресурс такого соглашения уже был исчерпан и Керенский стал обречен. Философ Ф. А. Степун, вдумчивый мемуарист и исследователь революции, сторонник и сотрудник Керенского в 1917 году, довольно критично относившийся к главе последнего Временного правительства, вспоминал: «На старых позициях оставался в сущности один только Керенский. Чувствуя, что дорогая его сердцу единая, свободолюбивая, всенародная революция с каждым днем все безнадежнее распадается на две партийные, крайне фланговые контрреволюции, он продолжал настаивать на том, что единственным выходом из трагического положения все еще остается сплочение всех живых сил страны в сильном, коалиционно-надпартийном правительстве…»[331]331
  Степун Ф. А. Бывшее и несбывшееся. Нью-Йорк, 1956. Т. 2. С. 143–144.


[Закрыть]

Однако весной 1917 года общественный запрос на «примирителя», способного воссоздавать и поддерживать подобный компромисс, ощущался – и Керенский обладал уникальными качествами и необходимыми ресурсами, позволявшими ему решать эту непростую задачу.

Л. Д. Троцкий объяснял «феномен Керенского» не личностью политика, а его «исторической функцией»: 13 мая в Петроградском Совете он назвал Керенского «математической точкой русского бонапартизма» (далее мы увидим, что характеристики министра как бонапартиста и даже «Бонапарта» получили немалое распространение)[332]332
  Петроградский Совет рабочих и солдатских депутатов в 1917 году. Т. 3. С. 72, 80.


[Закрыть]. Формулировки Троцкого многим запомнились. Буквально те же выражения использовал и сам Керенский, отрицавший, разумеется, обвинения в бонапартизме. Описывая свою позицию в дни Московского государственного совещания, состоявшегося в августе, он впоследствии заявлял: «Временное правительство было единственным центром, объединяющим эти две России. В этом центре я был математической точкой единства»[333]333
  Милюков П. Н. Россия на переломе. Т. 1. С. 84–85; Ленин В. И. Полн. собр. соч. М., 1969. Т. 34. С. 48–49; The Catastrophe: Kerensky’s Own Story of the Russian Revolution. Р. 281.


[Закрыть].

И «слева», и «справа» Керенского упрекали в том, что он пытается «сидеть на двух стульях», Троцкий именовал его «воплощенным метанием». П. Н. Милюков впоследствии писал о запуганном двусторонними опасностями дилетанте. Характеризуя выступление Керенского на Государственном совещании, он писал: «Не государственный человек чувствовался за туманными угрозами и надутыми декларациями собственного могущества, а запуганный двусторонними опасностями, с трудом удерживающий равновесие на той математической линии, на которой эти опасности сходились»[334]334
  Троцкий Л. Д. История русской революции. Берлин, 1931. Т. 1. С. 398–399; Милюков П. Н. Россия на переломе. Т. 1. С. 86. Ср.: «Он садился между всеми стульями и не видел открывающейся под ним пропасти» (Дыбенко П. Е. Мятежники (Из воспоминаний о революции). М., 1923. С. 62).


[Закрыть]. Интересно, что и Милюков, и Троцкий использовали «математические» метафоры, а за их общим презрением к политику как к «любителю», дилетанту, прорвавшемуся к вершинам государственной власти и оттеснившему опытных политиков, проскальзывают ревность и зависть к первому, «недостойному» избраннику Российской революции.

Однако, как вновь следует подчеркнуть, весной 1917 года роль примирителя и объединителя была востребованной, что проявилось и в тех пропагандистских штампах, которые использовали сторонники Керенского. Они именовали его даже «собирателем народа», «неутомимым собирателем русской земли»[335]335
  Перо. Случайные заметки // Нижегородский листок. 1917. 1 июня; Архипов И. Л. «Корниловский мятеж» как феномен политической психологии // Новый часовой. 1994. № 2. С. 26.


[Закрыть].

Ленин впоследствии утверждал, что Временное правительство «хотело согласовать интересы помещиков и крестьян, рабочих и хозяев, труда и капитала»[336]336
  Ленин В. И. Полн. собр. соч. М., 1970. Т. 39. С. 174–176.


[Закрыть]. Если не брать в расчет уничижительную оценку «соглашательства», то можно признать подобное суждение справедливым. В первую очередь оно верно при оценке роли Керенского, который, если развивать ленинскую терминологию, выступал в роли соглашателя между «соглашателями» и «буржуазией».

Замечание же Троцкого, назвавшего Керенского «математической точкой русского бонапартизма», нельзя считать вполне точным. Министр не просто пассивно занимал выгодную позицию – «удержание равновесия» требовало немалых способностей и постоянных усилий, новых политических инициатив и акций пропагандистского обеспечения. Выполнению роли объединителя способствовали и нахождение Керенского в конкурирующих структурах власти, и его место в партийно-политическом спектре, и тактическая гибкость, и принципиальная установка на создание и воссоздание подобного компромисса. «Народный министр» обладал необходимыми политическими качествами, которые позволяли ему вновь и вновь возобновлять политический компромисс в очень сложных ситуациях. Он владел техникой политики, умел интриговать, торговаться и шантажировать, использовал свой общественный авторитет, принуждая несговорчивых и честолюбивых партийных лидеров к соглашению. А кроме того, он умел использовать силу общественного мнения для давления на партнеров по переговорам.

Влияние молодого министра во властных институтах было прежде всего следствием его огромной популярности в стране, «на улице»: «С самого начала Керенский был центральной фигурой революционной драмы и единственный среди своих коллег пользовался явной поддержкой со стороны масс», – вспоминал британский посол[337]337
  Buchanan G. My Mission to Russia. Vol. 2. P. 215.


[Закрыть]. Показательно, что дипломат отметил особое положение министра юстиции еще в первом Временном правительстве, связав это с влиянием политика на общественное мнение. К ретроспективным оценкам современников следует относиться осторожно, но публичные выступления министра юстиции действительно привлекали огромное внимание и он был настоящим любимцем прессы. Это укрепляло его позиции в правительстве, в переговорах с Советом и помогало ему выполнять политически важную роль объединителя.

Но и «соглашательство», и «балансирование» Керенского определялись не только тактическими соображениями. Подобная позиция была для него принципиальной, она соответствовала и его идеалам, и его настроениям, и его характеру. Он пытался воскресить общенациональное единство даже тогда, когда для этого уже не было никаких условий, – накануне падения Временного правительства, когда разочарование идеей коалиции становилось чуть ли не всеобщим. Весной же 1917 года многие факторы делали роль объединителя и востребованной, и популярной.

Керенский воспринимался как особый политик: в той части политического спектра, которую он занимал, не было лидеров, равных ему по масштабу. Никакой другой деятель не пользовался таким влиянием у «улицы» – влиянием, придававшим ему вес в элитных соглашениях. Этот статус незаменимого политика был очень важен при создании того образа уникального вождя-спасителя, который сложился в июне.

Авторитет же, необходимый для выполнения востребованной роли «примирителя», создавался и благодаря тому, что Керенский быстро заслужил репутацию делового и эффективного министра, «министра-демократа», революционного министра.