Текст книги "Длань Господня"

Волков не стал прощаться с товарищем. Только кивнул и пошел в дом.

Он шел и думал, что и кузнеца-оружейника, который делает мушкеты, неплохо бы сюда привезти, да боязно. Все та же боязнь, что придут и сожгут все горцы. Ладно-ладно, время покажет, может, так все сложится, что и его перевезут. Бог-то милостив к своим слугам.

До обеда еще приехал сосед с юга Иоахим Гренер с сыном Карлом. Кавалер встретил их во дворе и уже по виду гостей знал, что просить будут о чем-то, даже догадывался, о чем.

Волков не сказать, что не рад был, просто устал, шея разболелась, потому к обеду их звать не стал, хотя обед уже подали. Вернее, ничего он не устал. Не хотел хозяин Эшбахта, чтобы еще и соседи видели, что у него с супругой разлад, что сидит она за обедом и слова не проронит, взгляда в сторону мужа не бросит. Холодна и надменна, словно с чужими и низкими рядом находится, словно все ей тут не ровня. Не хотел он славы такой на всю округу, на все графство. Хотя и понимал, что все равно слава сия его не минет. Будут люди те, что сидели за его столом, говорить, что нет мира в доме его. Вот и не звал лишний раз людей к себе, чтобы позора такого не иметь. И говорил с ними во дворе, хотя перед тем соврал:

– Уж простите меня, что не зову вас в дом, у меня переезд, кутерьма, благородных людей и посадить некуда.

– Ничего-ничего. Понимаем. Я с просьбой к вам, сосед драгоценный, – заговорил Гренер-старший, как с коня слез и поздоровался.

Волков знал о том. Он поглядел на коней, на которых приехал сосед и его сын. Мерины. На таких мужики землю пашут. Значит, на коней у этих господ денег нет.

– О чем же просьба ваша будет, сосед? – спросил кавалер.

– Дорогой сосед, – начал Гренер после короткой паузы, – старшему сыну оставлю я поместье…

Точно, Волков угадал, сейчас сосед за сына будет просить. За того, что с ним приехал.

– Второй мой сын при графе состоит. Третий женился на горожанке, теперь бюргерствует, у него и лавка, и конюшни. А это мой, – отец указал на сына, – последний сын. Нет, у меня еще есть сынок, но тот пока мал, незаконный он. Так вот, приехал я просить, чтобы взяли вы моего Карла к себе в учение, уж больно не хочу я отдавать его Фезенклеверу, чему тот научить может? Разве что чванству.

Волков понимающе кивал, но молчал. Этот Иоахим Гренер ему нравился, кавалер сразу, еще в первую их встречу, почувствовал в нем старого вояку. Немолодой помещик сразу произвел на рыцаря хорошее впечатление. Честный и открытый человек, совсем иной, чем здешние заносчивые бароны.

– Кавалер, я слышал, вы уже взяли молодых людей, может, и мой ко двору придется? – спрашивал Гренер с надеждой.

– Придется, придется, – отвечал Волков, рассматривая юношу.

Невысок, но крепок, как раз все для кавалериста. Плохонькая кираса, шлем тоже убог, подшлемник под ним стар, края торчат, нитки вылезли. Рукавицы из стеганой ткани сверху войлоком обшиты. Тесак у него пехотный, короток такой для кавалериста. Копье в руке неплохое, но и то пехотное, опять для кавалериста коротко.

– Он у меня в седле сидит хорошо, – расхваливал сына Гренер, – как привязанный, и коня не мучает, видите, ростом-то не велик. И храбр, ну, это вы в деле сами увидите. Самый храбрый у нас в фамилии. Я ему даже говорю, чтобы потише был.

Волков соседа не слушал, он думал, что парень-то, может быть, и неплох, но ему нужно и оружие, и доспех покупать. С тем, что у него есть, он только позорить кавалера станет. Да кормить его и еще его коня – все это деньги. Все это деньги, будь они неладны.

– Хорошо, сосед, хорошо, – говорил кавалер, очень этим радуя старого кавалериста, – возьму я вашего Карла, пусть живет с моими оруженосцами, я посмотрю, на что он способен.

– Он способен, кавалер, способен, – радовался сосед, – уж не сомневайтесь. И раз так, то я пришлю гороха, бобов, сала, постного масла, чтобы он для вас обузой не стал. Он привычен у меня к простой еде.

А вот от этого Волков уж точно отказываться не собирался. Этому он был рад. Последнее, что он сделал, так это задал всего один вопрос юноше:

– Так желаете ли вы, Карл Гренер, состоять при мне? Или это мечты вашего батюшки?

– Нет, не мечты это батюшки, это мои мечты, я его просил, чтобы хлопотал он о том. Нет у меня других мечтаний, кроме как воинское дело знать, а уж других учителей тут в округе нет, что с вами тягались бы в знании воинском. Отец сказал, что и вовсе таких не знает.

Хороший ответ, вроде и льстивый, но сказано то было так честно, что тронуло кавалера.

Волков покивал, да, ему нравились господа Гренеры, причем настолько нравились, что он решил плюнуть на кислое лицо жены, пусть хоть помрет от своей спеси и заносчивости прямо за столом, но он пригласит соседей на обед. Подумал и сказал:

– Пойдемте-ка есть, хоть и переезд у меня, а обед уже готов должен быть.

И жена его не разочаровала, едва кивнула графская дочь бедным соседям – больше для нее их не существовало. Соседи от такого приема оробели, сидели чопорно, лишний раз сказать что-то боялись. Слава богу, госпожа Эшбахта вскоре поднялась. Пробормотала что-то сквозь зубы, когда из-за стола выходила, и ушла наверх. Такая вот радушная ему хозяйка досталась. Зато как ушла, так пришел к ним всегда голодный Увалень, и все стало по-другому. Без госпожи было лучше, и о ней больше никто не вспоминал. Говорили мужи о делах военных, и даже Увальня кавалер похвалил прилюдно за дело на реке, отчего тот краснел и важно надувал щеки перед новым оруженосцем и его отцом.

Глава 17

Агнес стояла на коленях на столе, опершись на руки. Впечатавшиеся в твердую поверхность колени болели, да еще и юбки все ее были закинуты на спину. Она дышала носом и терпела свое положение, хотя всякие злые мысли уже лезли ей в голову. Ее уже начинал злить этот старый хирург. Девушке казалось, что он держит ее в таком положении специально, для унижения. Давно уже он мог рассмотреть, как заживает рана на месте ее крестца. Давно он мог ее отпустить, а он все держал ее в таком позоре и держал. Не иначе как специально. Или, может, нравятся старому развратнику тощие зады юных дев?

– Ну, так что же видите вы там? – не скрывая ехидства и раздражения, спросила она.

Но он словно слов ее и не слыхал, встал, отошел от стола, повторяя:

– Удивительно, удивительно!

– Можно мне уже подол опустить? – произнесла Агнес еще злее, чем прежде.

– Нет! – крикнул магистр Лейбус грозно. – Стойте так! Стойте так!

Он выхватил из стопки книг и бумаг кусок толстого стекла, стал вытирать его о рукав мантии. Протер и заглянул в него. Агнес увидала огромный глаз старика через стекло. А он подошел к ней и опять стал разглядывать ее зад. Вернее, то место, где начинается ложбинка между ягодицами. И опять говорит это свое:

– Удивительно!

– Чего же там удивительного? – воскликнула Агнес, у которой от стояния такого колени уже болели.

– Вижу я у вас регенерацию.

– Что? – удивилась девушка и повернула к нему лицо. – Регенерация?

– Да, настоящая регенерация. Наверное, вы о таком не слыхали, наверное, даже слова такого не знаете, – продолжал Отто Лейбус, по-прежнему разглядывая ее зад через свое стекло.

Агнес терпеть не могла, когда ее считали дурой. И она прекрасно знала слово «регенерация», встречала его в своих книгах. Не вытерпела, зря, наверное, но все-таки сказала старику зло:

– Сиречь восстановление. Сие любой школяр знает, кто язык пращуров учит.

Хирург оторвался от ее зада, уставился на девушку озадаченно и сказал потом:

– Да нет, сие не любой школяр знает.

– Так что, опять он растет?

– Признаться, да, первый раз в моей практике такое вижу, чтобы ампутированный член продолжал свой рост.

– Зря резали, – вздохнула Агнес, спрыгивая со стола, – зря боль терпела.

Она оправила юбки наконец, ей бы успокоиться, а она все злилась: получается, напрасно страдала, напрасно такое ценное зелье отдала. Вспомнила.

Она повернулась к хирургу и спросила:

– Зелье-то мое опробовали?

Мудрец, убеленный сединами, знаменитый человек, автор трактатов стал вдруг другим. Принялся улыбаться мерзко, потирать руки, как будто в волнении. И заговорил противно, не так, как говорил до этого:

– Признаться, опробовал. Думал, вранье, решился и… Да, то хорошее зелье, настоящее.

– Значит, все получилось? – спросила Агнес, которой приятно было еще раз услышать подтверждение своего мастерства от столь видного ученого.

– Да-да, – кивал хирург, теперь уже беря себя в руки и возвращаясь к своему нормальному состоянию. – Зелье ваше всяких похвал достойно. Я даже рассказал одному человеку о нем. И этот человек спросил меня, не могу ли такое зелье и ему у вас взять… купить?

Агнес замерла, ожидая продолжения.

У нее остался один флакончик, вернее полфлакона, из него она мазала свою кухарку, когда хотела ее наградить. Тогда горбунья или предавалась страсти с кучером прямо в людской, или вовсе ходила ночами по мерзким трактирам. И всегда возвращалась оттуда счастливой.

У Агнес осталась всего половина флакона. Девушка не хотела бы продешевить и назвать цену первой.

– Мой знакомый предложил вам десять талеров, – наконец, не выдержал молчания Отто Лейбус.

Агнес закатила глаза к потолку. Точно так, как закатывала глаза Брунхильда, когда ей оказывал знаки внимания тот кавалер, у которого не было на нее никаких шансов. Более резкого отказа и придумать нельзя.

– На базар ступайте, там всякого такого полно, купите и дешевле, – чуть не с презрением ответила девушка.

– Хорошо, я понял, это цена не вашего товара. – Хирург примирительно поднял руки. – Мой знакомый велел предложить вам цехин.

Девушка молча повернулась и пошла к двери. Впрочем, она подумала, что половину флакончика, может, и стоит отдать за толстый и тяжелый цехин. Но хорошо, что она не согласилась.

– Стойте, стойте! – заговорил ей вслед Отто Лейбус. – Это просто проверял я вас, мой знакомый и я понимаем, что такое зелье сделать нелегко.

– Ну, раз понимаете, – сказала она, развернувшись к нему лицом, – так дайте правильную цену.

– Он сказал, что не пожалеет за такое зелье десяти папских флоринов.

Как хорошо, что она не согласилась на цехин. Девушка не знала точно, но, кажется, десять флоринов, отчеканенных в монетном дворе его святейшества, стоят раз этак в шесть дороже самого нового, самого непотертого и тяжелого цехина.

Но сейчас вовсе не вес золота ее интересовал. Нет, с золотом все было ясно. Агнес медленно пошла к хирургу, стараясь заглянуть ему в глаза, говоря при этом:

– А кто же сей господин, что готов платить золотом за такую безделицу?

Тут все и поменялось в мгновение, теперь не лекарь с пациентом говорили, а охотник и добыча вдруг оказались в комнате. И старый хирург хребтом своим это почувствовал.

– Этого вам знать не надобно, – произнес он чуть медленнее, чем обычно говорил, и старался он при этом не глядеть посетительнице в глаза.

– Да уж сама я решу, что мне знать надобно, а что не надобно, – проговорила девица, приближалась к нему и так и норовила его взгляд поймать. – А ну-ка, ну-ка, погляди на меня, старик, погляди. Не отводи глаза-то, и так почти слепы они, а ты еще их прячешь. – И крикнула резко, как ударила: – На меня взгляни!

– Что с вами? – Отто Лейбус решил тут ее осадить. – Не лезьте ко мне, слуг позову!

И по недоумению глаза на нее поднял, поднял и скис тут же, словно опьянел. Обмяк, хотел шаг назад сделать, да в стол свой огромный уперся. Замер и смотрел на девушку, а та вдруг заулыбалась и заговорила ласково-ласково:

– Ну, говори, кому мой эликсир понадобился, да так, что он готов за него столько золота отдать, что можно упряжку коней хороших купить.

Старик молчал, у него голова стала кружиться от глаз ее. Рот разинет и закроет, разинет и закроет.

– Ну, говори, лекарь, не то так и буду тут стоять, а скажешь, так уйду сразу.

– Это… – Он замолчал. – Это для пациента моего.

– Ну? А имя-то у пациента есть?

– Он… Святой отец, брат Бернард. – Лекарь попытался зажмуриться, да не смог, словно кто пальцами ему веки расширял.

– Богатые попы в городе Ланне. Откуда у него столько денег? – спрашивала Агнес и пальцем перед глазами старика водила. – Ты, лекарь, глаз-то не отводи, не отводи. На меня смотри. Сюда, тут я, тут.

– Он епископ, – продолжал хирург, переводя дыхание.

– Ах, епископ? – говорила Агнес. – Тогда все ясно.

– Он настоятель храма Святого Николая. – Старик пытался жмуриться.

– Не прячь глаз, не прячь! – кричала девушка. – Тот самый, что на площади Святого Николая стоит?

– Тот, тот, – кивал Отто Лейбус, готовый сказать все, лишь бы эта чертова девка больше не пялилась на него: невыносимо это было, она словно заглядывала ему прямо в голову, в мозги смотрела.

Вот он вроде все сказал, что она знать хотела, а вроде и не все, девушка видела, что не все. Да-да, он что-то недоговорил.

– Ну, старик! – Она все еще «не отпускала» его глаз. – Говори, говори дальше, что ты там прячешь.

– Ничего, – лепетал хирург, – все сказал, все, нечего мне больше рассказывать.

– Врешь! – вдруг взвизгнула она. – Врешь, старик!

Подошла совсем близко, схватила его за подбородок и стала еще пристальнее, еще злее «заглядывать» в него.

– Говори, иначе ночами буду приходить к тебе во снах. Станешь по нужде вставать по десять раз за ночь. Или сон от тебя прогоню, неделями спать не сможешь, изведу тебя… Если не скажешь мне. Ну, говори!

Она уже пальцы сложила, чтобы свое умение «Касание» на старике испробовать, но тут он сам заговорил.

– Ох, что же мне сказать, – заныл Отто Лейбус, – что же… Ну, разве то, что епископ платье женское надевает. Молодых мужчин к себе водит, а сам для них женщиной бывает, и для этого… Для этих мужчин ему зелье ваше очень надобно. Я ему каплю дал, так он меня просьбами извел, что такое же зелье хочет.

– Откуда же ты все это знаешь, может, и сам ты из таких? – с интересом спрашивала Агнес.

– Нет-нет, он пациент мой, лечу я ему его задний проход, геморрои его и трещины… И все прочее… – говорил старик. – Вот и дал ему каплю вашего зелья на пробу, так он уже замучил меня своими просьбами.

Вот как все просто, оказывается, было. Девушка отпустила хирурга, даже похлопала его по старческой, чуть заросшей белой щетиной щеке:

– Ну вот, и стоило ли запираться. Я ж никому ничего не скажу. – Она улыбнулась. – Я тайны хранить умею, я сама почти лекарь. Да и у меня у самой тайн достаточно.

Старый хирург вздохнул так глубоко, что голова закружилась.

– И мы с вами друзьями будем, – продолжала девушка, – вы мне помогать станете, а я вам… по мере сил… – И вдруг она опять глазом своим черным заглянула ему в глаза. – Будем друзьями хорошими? А, старик?

– Будем, молодая госпожа, будем, – говорил он ей, тряся головой. Отто Лейбус сейчас ей все что угодно сказал бы, лишь бы она побыстрее ушла. – Будем друзьями, и я стану помогать вам во всем, в чем пожелаете.

– Вот и хорошо, я люблю заводить друзей. Ну, до свидания, магистр! – Она повернулась, пошла к двери и, не оборачиваясь уже, крикнула: – А епископу, отцу Бернарду, я сама зелье продам, вам беспокоиться не нужно.

Как дверь за ней прикрылась, так он оперся рукою на край стола и слабым голосом позвал слугу. Тот пришел, и старик велел ему накапать микстуру в воду, выпил все до дна и, едва переставляя ноги, прошаркал к креслу. Хотел хоть чуть-чуть посидеть и дух перевести, а то сердце из груди едва не выскакивало, в ушах шумело и уже подступала головная боль. Ох и пациентка, ох и пациентка. Будь он помоложе, так, может, и город сменил бы, чтобы от такой «подруги» подальше оказаться. Но мыслей на нее донести у него в голове не появлялось. Об этом и думать не хотелось, уж очень страшно было даже думать о таком.

* * *

Старик оказался легкой добычей. А еще муж называется ученый, умудренный. Даже усилий не приложила, только в глаза поглядела – и раздавила его, как клопа, едва дышал от страха. С другими дольше возилась. Девушка улыбалась от осознания своей силы. Теперь будет он ей помогать, никуда не денется. Главное – не мучить, чтобы не помер раньше времени. Он полезный.

Но пройдя десяток шагов, она уже про лекаря позабыла, невелика была победа. Теперь Агнес думала о настоятеле храма Святого Николая Угодника, отце Бернарде. Вот он ее интересовал, девушка пока и сама не могла понять, зачем ей этот сановитый поп, но знала, что пойдет к нему знакомиться. Может, и не сейчас, но обязательно пойдет.

Глава 18

Вернулась она домой довольная. А внизу уже ждали ящики с посудой аптекарской. Игнатий топором вскрывал их, а там сено пахучее. А в нем… Ах, что же это за радость была – брать из соломы и смотреть все эти чудные вещи: колбы, весы, реторты, пробирки, чашки для смешивания, маленькие горелки и маленькие печи, пестики и чаши для размельчения. Она все названия знала по книгам, все знала о посуде этой. Весы! Какая прелесть! Наверное, другие девы так шелку радовались, как Агнес этим весам. Да, теперь она будет варить зелья не на глаз, а как в книгах писано, взвешивая и считая пропорции. Теперь она еще лучше зелье сварит, с такой-то посудой.

Игнатий и Ута стали все наверх носить, в ту комнату, в которой раньше Агнес с Брунхильдой жили. Эх, опять траты: пришлось столы и тумбы заказать столяру. На то остатки дня потратила. Ну, не на полу же такую прекрасную посуду держать. Так Агнес увлеклась этим, настолько сильно, что про ужин ей Ута два раза напоминала.

Поев, девушка пошла спать, едва ноги переставляя от усталости. А Ута ее раздевала, Агнес подавала ей ноги, чтобы служанка стягивала чулки. И была такая сонная, что глаза сами закрывались, но тут на кровати увидала девушка книгу, от которой неделями оторваться не могла, да, это была ее любимая книга Корнелиуса Крона «Метаморфозы». Агнес и забыла про нее! Она сегодня даже не стояла нагая у зеркала, не упражнялась в искусстве изменения себя! Вот как увлекла ее посуда. Ну а сейчас у нее просто не было ни на что сил, девица завалилась в перины, Ута накрыла ее. Потом, потом она займется изменениями себя, завтра.

Ох, как нелегко молодой девице жить. Ни на что не хватает времени. И денег…

Обычно, когда ложилась спать, Агнес думала о господине, о том случае в Хоккенхайме, когда ей удалось лечь с ним в постель. Иногда думала о красавчике Максимилиане, но в этот раз о них она вспомнить не успела, в голове мелькнуло лишь про время, которого не хватает, и про деньги… И все…

Утром, едва молочница принесла молоко, Агнес уже на ногах была. Не ждала, пока Ута принесет воду мыться, не завтракала, волос не прибирала, скинула нижнюю рубаху и встала к зеркалу. У нее уже много лучше все выходило, а главное – она поняла, как меняться так, чтобы не пыжиться и не дуться от усилий. Особенно хорошо у нее стало получаться изменять волосы.

Волосы выходили на удивление хорошо. Ей всегда хотелось волос темных, так вот они и были темны. Прямые, но не черные, они сделались цвета молодого гнедого коня, их было много. Так много, что в руку все не взять. И лицо к ним она делала красивое, чтобы щеки и губы пухлые, а глаза синие. И главное – чтобы лоб был не слишком выпуклый, не такой, как у нее на самом деле. А с остальным телом еще проще, она уже научилась делать себя высокой, не такой, конечно, дылдой, как Брунхильда, к чему такой быть, только в глаза бросаться, но на полголовы она себя «вырастила». И бедра делала красивые, грудь такую, что самой было приятно в руки взять и приподнять, подержать. И плечи широкие, чтобы ключицы из них не торчали. Такие, какие, по ее понятию, мужчины бы целовать хотели. На все она смотрела, за всем следила, не упускала мелочей. И зад делала, и волосы под мышками – они ей тоже нравились, а особенно любила волосы на лобке себе делать. То, что росло у нее внизу живота, так и волосами назвать можно было разве что с усмешкой. Не волосы – волосинки, каждая сама по себе: редкие да серые. Мужской взгляд и не остановится, задери она подол. Там она себе сделала волосы черные, такие, что чернее не бывает, густые и кучерявые. Стояла и рассматривала свой живот в зеркале, и все ей нравилось. Красавица, да и только. Придраться не к чему.

И Ута, хоть и дура, госпоже подтверждала, смотрела на нее удивленно и всякий раз охала и ахала, а один раз так и высказалась:

– Господи, вот бы мне так!

Агнес восприняла это за настоящую похвалу, а после, днем, даже дала служанке монету, чтобы Ута купила себе чего-нибудь.

Вот только держать себя все время в новом виде было делом нелегким. Первые разы так больше десяти минут не могла, потом надо было полежать, отдышаться – так сильно начинало болеть все, словно от работы тяжелейшей. И суставы болели, и спина, и мышцы, а по лицу скользили гримасы судорог. Но с каждым днем Агнес все дольше могла держать себя в новом виде. Все легче она «входила» в него. Девушка стала ходить по дому голая, таская с собой небольшое зеркало, все время осматривая себя со всех возможных сторон. Уты и Зельды она уже не стеснялась, да и Игнатия тоже, пусть смотрит, если хочет, ей это даже нравилось. Но кучер на нее не смотрел, словно опасался чего, сразу уходил в людскую или в конюшню, едва она выходила вниз голая.

А бабы ее новым видом не переставали восхищаться. И толстая Ута, и кривобокая Зельда о теле настоящей Агнес мечтать не могли, а уж о новом теле красавицы Агнес и подавно. Девушка даже подумывала о том, что они из зависти могут и донести на нее, но гнала эти мысли. Нет, это вряд ли, будут завидовать молча. Так и ела она за столом голая и завтрак, и обед, и ужин. Привыкала к виду новому. Училась держать его как можно дольше без отдыха.

Этим утром Агнес сразу взялась за дело. Встала у зеркала и смотрела то с одного бока, то с другого, как темнеют прямо на глазах ее волосы, как из жидких серых становятся густыми темно-каштановыми. Как словно соком наливаются ее груди и бедра, темнеет от волос лобок, как она растет потихонечку, но заметно для глаза. Все было хорошо, все делалось быстро. Одно плохо – не могла она остановиться в успехе своем, все казалось девушке, что можно еще немного улучшить что-то, то в животе, то в лице, то еще где. Все еще искала она в себе несовершенства. Не будь такого у нее желания менять хорошее на лучшее, дело пошло бы еще быстрее.

Ну, справилась она с новым видом, на этот раз чуть поправив свои глаза. Больно близко сидели они к носу. Тут Ута принесла воду, стала помогать мыться, а потом расчесывала волосы. Рассказывала:

– Зельда пироги с зайчатиной и яйцами жирные делает, как вы любите. Уж, наверное, готовы будут сейчас. Игнатий к коновалу пошел, у одной лошади брюхо раздулось. Ах, забыла сразу сказать, поутру приходил от хозяина человек, хотел просить деньгу за этот месяц. Приперся на заре, не спится ему, подлецу. Требовал вас будить, да Игнатий на него шикнул, он ушел, обещал, что позже придет.

По дому и вправду полз запах печи, топленого молока и пирогов.

Утро могло бы получиться прекрасным, не расскажи служанка, что приходил мерзавец за деньгами.

Агнес вздохнула, отвела руку Уты с гребнем от своих волос. Стала смотреть в зеркало. Хорошо, конечно, но какой смысл в такой красоте, если у тебя нет денег. Без денег и в красоте нет радости. Да, ей нужны были деньги. И не каких-то сто талеров, что удалось заработать, обворовывая купчишек по округе, а настоящие деньги. Большие деньги. Такие, что в сундуках хранят. Агнес подумала, что надоело ей за дом платить, и решила, что неплохо бы дом этот выкупить. Он уже ей как родной стал. По сути, это был первый дом в ее жизни, о котором она думала как о доме.

– Ступай, поторопи Зельду с завтраком, – сказала Агнес, все еще рассматривая себя в зеркале. – Пока есть буду, платье готовь и сама готовься, дел у меня сегодня будет много.

Как ни жалко, но с удивительной посудой, что привезли вчера, у нее сегодня времени позаниматься, наверное, не будет.

Девушка чуть посидела, а потом спустилась на первый этаж и сказала кухарке, не поздоровавшись:

– Зелье варить хочу, а корня мандрагоры у меня нет больше.

Горбунья сразу замерла, уставилась на красивую голую хозяйку, что прошла мимо нее к своему месту за столом. Зельде совсем не хотелось искать корень. Работа такая была мало того что противная – кому охота под висельниками протекшими копаться, это все равно что руки в чрево гниющего трупа запускать, – так еще и запретная. Донесет кто – и за такое сразу потащат в стражу, а стражники, недолго думая, отправят к попам. А уж с ними не забалуешь. Зельда к тому же чувствовала, что помимо всего дело это богомерзкое. Почти колдовство, почти смертный грех, а она все-таки еще боялась Бога.

– Что? – взглянула на нее Агнес. – Чего смотришь?

– Нет, госпожа, ничего, – не осмелилась возражать Зельда.

– Возьмешь Игнатия, карету и поедешь как госпожа, висельников поищешь, я тебе скажу, что мне еще надобно для зелья будет, так найдешь мне все. И не смотри так, я и для тебя зелье варить буду.

Зельда только поклонилась, хотя лицо ее было, кажется, недовольно.

– Любишь ведь, когда я тебя зельем этим мажу, когда Игнатий тебя берет.

Кухарка опять не ответила, а Агнес это разозлило.

– Думаешь, не знаю я, как ты по ночам в трактиры самые поганые ходишь и там с мужиками грязными прямо на полу, под столами в лужах валяешься? Знаю все. И знаю, почему мужики тебя такую горбатую берут. Это из-за зелья моего только. Из-за зелья! Значит, пользоваться зельем любишь, а как делать зелье, так у тебя в носу от праведности свербит?

– Я все сделаю, госпожа, – ответила наконец кухарка, понимая, что лучше госпожу не злить. – Сыщу корень.

– Два найди! – коротко бросила Агнес. – И подавай еду уже, некогда мне. Ута! Одежду неси.

Пока Зельда быстро собирала на стол, а Ута бегом носила одежду и обувь из верхних покоев, девушка медленно меняла свой красивый облик на вид первозданный. Служанки косились на нее и дивились молча и со страхом, видя, как буквально «сдувается» ее красота и как она превращается в себя настоящую. Из яркой красавицы в блеклую девицу шестнадцати лет.

Пока одевалась, прибежал мальчишка посыльный. Принес короткое письмо от книготорговца: «Товар, что вам так надобен, доставлен, ждет вас».

Сердце ее заколотилось так, что не у каждой девы колотится пред свадьбой. «Товар» – это то, чего она жаждала больше, чем своего господина. Был бы выбор перед ней: замуж идти за него или этот предмет вожделенный получить во владение свое, – так еще бы думала. Да нет, не думала бы, выбрала бы этот «товар». С ним она окажется так сильна, что любого мужа себе сама выберет.

Да и кто бы устоял перед ней, кто бы не возжелал ее с ее-то новым видом, с внешностью красавицы редкой, с ее головокружительными зельями, что даже таких стариков, как Отто Лейбус, взволновать могут, с ее знанием и провидением, которые даст стекло. Нет такого мужа на свете, кто не покорится ей.

Она встала, не доев, крикнула Уте:

– Корова, одевай меня, идем в поганый дом. А ты, горбунья, как конюх придет, немедля отправляйся искать мне мандрагору и все, что сказала я тебе.

* * *

Дожди в городе всем в радость: только льющие с неба потоки воды могут хоть ненадолго вымыть из улиц городских смрад, нечистоты и мусор. Даже если это не очень теплые дожди октября, лишь бы посильнее были. Чтобы поток смыл все в канавы и ручьи, а уж оттуда гнал всю грязь из города прочь, за городские стены.

Только Агнес дождю рада не была, платье надела она, и все, ни плаща, ни накидки при ней не было. Промокли со служанкой до нижних юбок. Спрятаться негде было, когда ливень холодный нагрянул, платье сразу стало тяжелым невыносимо. И дорогие туфли с шелковыми чулками вымочил поток, что нес всякую грязь в соседнюю канаву. Шла Агнес к дому книготорговца Уддо Люббеля злая, подрагивала на свежем ветерке. А вот Уте все нипочем, у коровы толстомясой от плеч и спины только пар шел, так она горяча была. Даже лужи не перепрыгивала, шлепала по ним своими огромными ножищами.

Но все раздражение, вся злость на непогоду и служанку тут же улетали от девушки, как только думала она о том, что у книготорговца стекло есть. Да какой там дождь, она бы за таким сокровищем и в метель самую яростную пошла в одном платье.

Мерзкий Уддо Люббель отворил им дверь, даже стучать не пришлось. Кланялся:

– Доброго дня вам, госпожа, доброго дня.

Он держал в руке самую тусклую лампу, что только может быть. Не хотел, чтобы Агнес видела, как он по ее велению уборку сделал на первом своем этаже. Дурак все хитрил с ней, а она очень, очень этого не любила. Ей свет не надобен был, чтобы видеть. Ей достаточно сосчитать до пяти, чтобы глаза к темноте привыкли. И видела она в темноте лучше иных кошек. А к тому же нос, нос у нее все чувствовал, все запахи различал. Как вошла девушка в дом, так поняла: порядок торговец навел, хлам и мертвечину убрал, кто-то ему тут даже помыл все. Хоть плохо, но помыл.

Она постояла пару мгновений, принюхалась и сказала:

– Чтобы впредь так же было, только купи чеснока или лаванды, чтобы запах мерзкий совсем ушел.

– Как пожелаете, госпожа, – снова кланялся Уддо Люббель.

– Пошли уже. – Девушке не терпелось скорее увидеть стекло.

– Конечно, госпожа, конечно! – Книготорговец пошел вперед, освещая путь только Уте.

Они поднялись к нему в верхние комнаты, он стал распахивать ставни на окнах, чтобы легче было госпоже рассмотреть удивительную вещь.

– Да покажи ты мне его! – прикрикнула Агнес, не в силах больше ждать.

– Да-да, госпожа, конечно. – Книготорговец кинулся к столу и из-под него достал короб небольшой. Стал раскрывать его. – Тут он, только-только привезли. Как привезли, я сразу за вами послал.

– Этот шар стеклодув Шварц сделал? – спросила Агнес, заглядывая ему под руку.

– Нет, госпожа, Шварц еще не ответил, это умный жид Вешель мне прислал, он большой мастер, у него нет половины лица и головы, а все живет, не помирает, говорят, он большой колдун и знахарь. А как иначе без половины головы прожить.

Книготорговец наконец раскрыл коробку и достал оттуда рогожу. Ту рогожу стал разворачивать, что-то приговаривая, да девица его не слушала, она глаз от рогожи не отрывала. И вот из нее на свет появился шар. Ах, небеса, что это была за красота! Шар оказался не так велик, как тот, что рыцарь хранил у себя в сундуке. Он был чуть поменьше, с голову трехлетнего ребенка, и при этом удивительного цвета. Казалось, что он так чист, что чище самой чистой воды. Но на удивление белым стекло не было, отливало оно нежно-голубым. Чистым голубым. Дивным голубым. Трясущимися руками Агнес забрала стекло из грязных рук книготорговца, уж больно не шла такая светлая голубизна к желтым его ногтям с каймой из черной грязи. Взяла и сначала к груди его прижала, гладила, словно живого. А затем, не думая ни об Уте, что стояла в дверях, ни о Люббеле, что таращился на нее, стала в стекло смотреть, стараясь, как обычно, заглянуть внутрь, нырнуть в него. Смотрела, слегка улыбаясь, смотрела… И улыбка стала с ее лица сползать. И взгляд она от стекла оторвала, подняла глаза на книготорговца. А в них вдруг злоба, и такая, что Люббель губы свои обветренные облизнул и дышать перестал. Шар скатился с руки девушки и гулко стукнулся об пол. Замер на месте.