Текст книги "Кухонная философия. Трактат о правильном жизнепроведении"

Диалоги греческих философов – эстетика поиска истины

Сначала обстановка. Конечно, в первую очередь надо представить себе этот язык. Конечно, мы все ведем немые диалоги с вечностью и самими собой, но и тут не обходится без несовершенного, но неизбежного языка. Я вполне могу представить себя говорящим на древнегреческом. После того, как вдруг стал родным иврит, иногда поражающий тем, что он же и есть, в общем, тот самый, пусть с оговорками, древнееврейский, мне себя самого уже трудно удивить. Далее я слегка погрыз твердыни арабского, норвежского и вот теперь французского – дайте мне смышленого древнегреческого человека, поставьте мне цель, освободите от вседневного дурного настроения и псевдозабот, я буду говорить на древнегреческом, не бегло, коряво, но буду понимать и говорить, даже шутить и играть словами. Стихи не обещаю, то есть написать я их напишу, так, чтобы себе понравилось и даже тем, что языка этого не знает, но тогда придется древнегреческого моего учителя отправить обратно, иначе он будет расстраиваться… Итак, на спор, за два месяца я буду сносно глаголить на древнегреческом. Конечно, не на уровне того, как обругать какого-нибудь разносчика чего-нибудь на афинской площади, что, конечно, является общепринятой вершиной знания и владения любым языком, но по крайней мере для ведения философских бесед вполне сносно буду владеть. Самонадеянный? Да какая разница? Не в этом дело. А дело в том, что были ли они, те самые Сократы-Платоны, с которыми можно было говорить? Кто его знает. Я плохо знаю, что я ел сегодня на обед, а уж дела двухтысячелетней выдержки – есть субстанция тем более темная. Главное – эстетика, сама идея этих диалогов: собраться вечером, когда темнеет, головатые холмы Эллады больно напоминают щемящую Иудею, за которую стыдно и с которой всегда больно. Но эти холмы там, на изрезанном заливами полуострове с таким поэтичным названием народа. Восточного, но кажущегося нам таким западным. Да есть ли вообще что-либо действительно «западное», ведь чем дальше на запад, тем ближе к востоку? Хотя и это всего лишь штамп-анекдот времен великих мореплаваний. Итак, темнеет, а хотя почему темнеет, почему не начать философствовать с утра – встал, умылся и философствовать? Так даже лучше. Пусть встало солнце, и мы сидим в круг, нам подносят чего-то перекусить, чечевичной похлебки или что там раскопали об их еде историки. Пусть похлебка. Мы сначала молчим. Тихо. Поют птицы. Никто не знает, о чем мы будем говорить. И это не важно, а важна эстетика этого разговора, не состязания, не лекции, а именно диалога по-гречески, уютного, рассудительного, такого, какой с тех пор никогда не проистекает, и, возможно, оттого все существующие истины произрастают из него, за что бы ни взялся наш современный лихорадочный ум. Вот начинает он. Он кто? Пусть будет Сократ, для краткости. Он сегодня в хорошем настроении по случаю присутствия иноземца, то есть меня. Это редко, чтобы Сократ был в хорошем настроении, но по диалогам этого не скажешь. Я почти наверняка знаю, что наш сегодняшний диалог не сохранится, потеряется в переписках, не дойдет до моего чахоточно-компьютерного времени, которое я поневоле люблю, потому что с его высоты, кажется, виднее, куда не надо было ходить, а будущее еще неизвестно и может быть не таким уж обещающим.

И вот началось – он говорит, я поддакиваю, потом он задает мне вопрос, Ах, как это чудно, когда Сократ задает тебе вопрос. Многие очень не любят, им кажется, что он выставляет дураком, а мне нравится. Когда тебе задают сократовский вопрос – это для меня как свежая линованная страница в ученической тетради в каникулы. Пиши-рисуй, что хочешь. Это – вдохновение. Я отвечаю. Что за вопрос? Какая разница? Пусть будет: «Что, по-твоему, уважаемый чужеземец, есть сила?» (δυνάμεως – динамеос)

«Сила?» – спрашиваю я и предвкушаю удивительное внимание, потому что эти люди умеют ценить эстетику слова и беседы. В беседе должен быть порядок, вкус, нерасторопность и, главное, обобщенная значительность. Не то что наши повседневные кваканья друг с другом про автозаправки, жилье, жратву, терроризм и налоги. Итак, меня спросили, что есть «сила». Тем более можно говорить банально, ибо глубь веков впереди и банальность еще свежа и притягательна.

Чужеземец (Я). Сила, по-моему, дорогой Сократ, есть давление, то, что гнет и не пускает, если она извне, и то, что распирает и наполняет восторгом и волнительным страхом, если она внутри.

Сократ (в общем, тоже Я). Значит, то, что тебя распирает, есть, по-твоему, сила. А если тебя распирает обида, то это тоже сила?

Чужеземец. Да, дорогой Сократ, сила – есть энергия (ενέργεια – «энергейя», – произношу неуверенно я, ибо не думаю, что Сократ поймет это новое слово), и поэтому любая энергия, распирающая меня изнутри, есть сила.

Сократ. Хорошо. А если тебя распирает боль или страдание (έπαθον – эпафон), это тоже сила?

Чужеземец. Пожалуй, да, дорогой Сократ, боль – есть тоже сила – недаром говорят «сильная боль» или «сила боли»!

Сократ. Замечательно, но позволь тебя спросить, почтенный чужеземец, разве боль бывает у здорового человека?

Чужеземец. Пожалуй, да, дорогой Сократ, боль – иногда есть признак здоровья – например, когда болят натренированные мышцы, или родовые боли – это тоже нормально и здорово.

Сократ. Да, но чаще всего больной человек – это тот, которого распирает боль, не так ли?

Чужеземец. Пожалуй, да, Сократ, боль – это то, что свойственно больным. Ты совершенно прав. Трудно поспорить. Продолжай.

Сократ. А разве мы не называем больных (άρρωστος – арростос) слабыми? Ведь на некоторых языках болезнь и слабость есть одно и тоже.

Чужеземец. Пожалуй, да, Сократ, боль – это проявление болезни, а следовательно, слабости. Вся сила больного уходит на борьбу с болезнью. От этого он становится слабым.

Сократ. Следовательно, если сила – это боль, а боль – это слабость, то сила есть слабость?

Чужеземец. Нет, Сократ, ты делаешь словесный трюк. Ты берешь частный случай силы, далее – частный случай боли и таким образом приводишь к противоречию: что сила есть слабость. Ты подменяешь понятия словами. А слова – это лишь блеклые оболочки понятий.

Сократ. А так ли это важно? Главное, что истина была где-то рядом, и нам обоим от этого было хорошо, так, как будто мы прошли перед ликом самой Афродиты.

Чужеземец. Да, Сократ, ты, конечно же, прав, Сократ.

И так мы ведем беседу и дальше сквозь полуденный зной, и дальше в вечереющие сумерки, и дальше в глубокую полночь. Только поднявшись пару раз размять затекшие ноги.

В наших беседах нет ни торопливости, ни излишней страстности, ни горячечной жажды истины, ни спора, ни борьбы. Мы не горделивы, нас не волнуют вопросы, которые нас не волнуют, мы покрыты азбукой простых слов этого терпкого, певучего и протяжного, бесстыдно восточного языка… Я люблю эстетику этих бесед. Я ищу ее с тех пор, как впервые познал из пыльной, слабо пропечатанной книжки, а до этого искал интуитивно и ждал. Но нет мне собеседника и нет спокойствия, и давят эти глупые два тысячелетия с их невероятными вопросами и мясорубками. Конечно, в реальности и там было немало наследий славных тираний, но в моем воображаемом мире диалогов – нет этих нерешимых вопросов.

Вот почему беседа может цениться наравне с любыми радостями жизни, но эта радость давно похищена у человека. Ее больше нет. Да и была ли она?

В чем был прав или неправ Карл Маркс

Всё, что касается человеческого общества, можно рассматривать с двух позиций: отстраненной, как бы свысока, нечеловеческой позиции, как мы смотрим на организацию наших файлов в компьютере или на распределение грядок в огороде. Интересы и чувства файлов и морковок в данном случае не учитываются. Или со второй позиции, изнутри, с точки зрения той самой морковки.

Поскольку мы все являемся морковками и достоверно не знаем ни одного надморковочного супер-индивидуума, «супер-морковки», пользуясь псевдотермином Ницше, то и рассуждать теоретически с точки зрения, вынесенной за границы интересов индивидуального уровня, нецелесообразно. Нередко можно встретить спорщиков, и они никак не могут договориться. Один говорит, что людей всех надо построить рядами, а другой говорит, что пусть люди сами ходят, как хотят. И тут этот спор разрешить нельзя, потому что оба правы, но только говорят на разных уровнях. Один рассматривает людей, как объекты, морковки для рассаживания по грядкам, другой же взирает с точки зрения самой морковки, каковой мы все и являемся.

Я считаю, что первый тип рассуждений (с точки зрения надморковочного суперуровня) следует повсеместно запретить, во всяком случае людям. Если ты человек, то сиди и не возникай. Не дано тебе другими человеками помыкать и рассаживать их по грядкам. Посмотрите, от Платона с его мудрым государством, где стражники будут создавать семьи только со стражниками и рожать стражников, до фашистских идей, через ту же французскую революцию и переустройство мира всех мастей, всё это плоды рассуждений с суперморковочного уровня. Порядочный человек не должен доводить себя до такого рассуждения. Не дал Бог по определению власть одним над другими настолько, чтобы помыкать ими и вести их к их же пользе. Коммунизм есть такая самая надморковочная теория переустройства морковок для их собственного блага, без учета их морковочного взгляда на вещи. Мы все с вами морковки и не надо нам пытаться употребить себя к пользе…

В чем заключается идея социализма-коммунизма? В справедливом распределении материальных благ. А что есть «справедливое» распределение? Этот принцип, основанный на идее о равенстве всех людей, глубоко сидит в быдловом сознании человека, того самого существа, которого мы видим каждый день в зеркале нашей ванной комнаты, мясистого, из плоти и удивительно не того, каким мы себя ощущаем в остальное время. Особенно плохо подходит к этому существу гордое теоретически-обобщенное наименование «человек». Именно плотская наша сущность жаждет справедливого дележа, в котором и есть суть социализма-коммунизма. В общем-то в нас живет тенденция накапливать различные предметы, хорошо прослеживаемая у белочек, да и у некоторых видов обезьян, а также и у других животных. Новшество идеи, что кто больше работал, тот и должен больше получать, как при классическом социалистическом распределении, не ново, поскольку в природе больше достается сильнейшему. И какая разница, применяет ли этот сильнейший силы на бодание с соперником или на добычу угля в шахте? И на то, и на другое необходима энергия, и неважно, куда она прилагается. То есть тот, кто тратит больше энергии, должен получать большую компенсацию. Многие из идей Маркса ныне кажутся дикими, необоснованными, противоестественными. Давайте рассмотрим человеческое общество как слаженный живой организм, которым оно является. Часть его ответственна за управление, часть за защиту. Часть за питание и некоторая часть за выделение. Все эти части имеют стимуляцию, основанную на обратной связи. Если части работают эффективно – они получают больше питания и развиваются, если какие-то части бездействуют – они усыхают и отмирают. Маркс предлагает отрезать и выбросить часть жизненно важных органов, заявляя, что их функции легко выполнят другие органы. Вы пробовали совершать мыслительный процесс, пользуясь ягодичной мышцей вместо головы? А переваривать пищу мышцами спины? А вы попробуйте. Получится весьма марксистская система организации общества. Каким же органом является ленинская кухарка, которая должна управлять государством, в нашем сравнении с системой органов? Поразмыслите об этом на досуге…

Я питаю противоречивые чувства к этой избитой теме. Мне кажется она несуразной, застарелой и поблекшей. Хотя мне всё же хочется разобраться вполне, что же стоит за этим человеческим стремлением к равноправному дележу, завистливому отношению ко всему, включая себя самого, где только это возможно. Мне кажется, что я всё еще не поставил для себя точку в понимании этого вопроса, и я снова думаю о нем, читаю биографии Маркса и прочие сочинения типа «Манифеста коммунистической партии». Трудно воспринимать эти писания, именно писания в стиле библейских, вне их пошлого исторического контекста и обесцененного в своей былой возможной остроте смысла. Дело, конечно, не в Марксе и не во всей этой очередной попытке осчастливить человечество, превратившейся в адскую машину, которой можно обрисовать неизбежно последовавший двадцатый век. Если мы так зависимы от вложенных в нас естественным отбором генов, если мы так сходны с животными практически во всем, на что бы ни упал пытливый взгляд правдоискателя, почему же животные знают, когда им убегать от землетрясения, а мы не знаем? Почему же мы переняли только животные качества животных и не восприняли их тонкие интуиции? Трудно быть пленником собственного вида, биологической сущности, этой четырехсторонней Вселенной, наконец. Но ведь что-то нам удается понимать, в конце концов. Чем-то мы превзошли наших милых животных.

Итак, стремление к справедливому распределению и вера в равенство человека – вещь весьма древняя. Она всегда зиждилась на рабских плечах даже в самые темные годы этого человечества. Хотя я бы сказал, что люди ведут себя скорее в соответствии с принятой доктриной общества. Если в обществе принято, что часть его плебеи, низшая каста, неприкасаемые, то и сами эти рабоуровневые существа ощущают себя таковыми и мало чем огорчают себя, особенно воззваниями к свободе и равенству. Многие из них знают свое место и остаются в рамках своего класса. Вопрос нестерпимости положения весьма относителен. Чаще всего люди терпят, когда их хоть как-то кормят и дают размножаться, и это может длиться поколениями. В этом отношении коммунизм есть зараза, заражающая умы, как любая другая утопичная деструктивная идея. Впрочем, любая идея деструктивна, если она доведена до абсурда. Христос и Господь Бог наверняка не закладывали в свои «возлюби» обязательное применение инквизиции.

Например, современная идея-перевертыш, защищающая цветные меньшинства в США, – прекрасный пример извращения идеи, доведенной до абсурда. Это подтверждает известный французский писатель Michel Houellebecq, именуемый журналом Paris Match “Zarathoustra des classes moyennes” – «Заратустрой средних классов». Он называет это явление “l’antiracisme ou plus exactement le racisme antiblanc”[3]3
  Цитируется по журналу Paris Match, № 2935, стр. 7.


[Закрыть] – «антирасизм или, точнее, расизм против белых». Вообще всякая идея, проталкиваемая определенным образом в общество, имеет склонность к извращению. Проблема в том, что всякое явление мы рассматриваем тенденциозно и с высоты его развития и завершения.

Когда-то я считал коммунизм противоестественным. На первом курсе еще остаточно советского института я писал работу о коммунизме в кибуцах как о примере успеха коммунизма и объяснял этот успех никак не иначе, как тем фактом, что коммунистические воззрения присущи только 3 процентам обычного населения (каковую составляет часть населения, живущая по кибуцам) и что навязывание этого образа жизни всем остальным – а именно оставшимся 97 процентам – есть противоестественно и именно это и приводит к тому кошмару, который мы наблюдали на нашей многократно оплаканной социалистической родине. Боюсь, я был не прав. Как оказалось из моего последующего опыта, люди все коммунисты в глубине души. И малообразованные, и умники – все как один.

Существует глубинное противоречие в утверждении о равенстве всех людей. Ведь какое общество ни возьми, даже самое гуманное, всё время происходит градация людей на лучших и худших, на разные группы, оценки, зарплаты, награды, похвалы, наказания. Когда люди равны, не существует иерархии, ни одна система не может работать. Не важно, неравны они по рождению или по определению общества, неравенство есть самоцель существования любой системы. Должны быть управляющие и управляемые, дающие и берущие, наказывающие и наказываемые, награждающие и награждаемые.

Коренное свойство общества, построенного на неравенстве при формальном провозглашении равенства как основы современного демократического общества, производит эффект оболваненности у большей части населения. Большинство людей просто не знает своего места. Я не имею в виду, что я чем-то лучше других, и вовсе не призываю к фашистско-платоновскому распределению на касты. Но посудите сами. Никто из нас не знает своего места. Неограниченные возможности и сказки об их равенстве создают завышенные ожидания у большинства людей. Между тем строгая статистика хорошо показывает, что у определенного индивидуума А шансы достичь высокого статуса Б равны практически нулю, однако общественная пропаганда, воспитание, массовая культура заставляют индивидуума А стремиться к статусу Б несмотря на то, что достижение его практически невозможно. Что мы получаем в результате? Нефункциональное разочарование индивидуума А во всем, что связано с его жизнью и достижениями. Незнание своего места вызывает постоянную неудовлетворенность собой, своей работой, своим домом, своими финансовыми возможностями. Ну, это касается современного развитого общества.

От этого происходит явление всеобщей неудовлетворенности своим родом занятий. Повсеместно люди воспринимают свои профессиональные занятия как наказание. Какой бы чистой и ненапряженной ни была работа, люди страдают от скуки и неприязни к роду своих занятий. Работа воспринимается как отрицательное явление жизни. Вот и выходит, что дело не в условиях труда, не в вознаграждении или длине рабочего дня, а дело в том, как психологически человек воспринимает работу. Вольтер в «Кандиде» делает вывод, что единственное средство переносить тоску и скуку жизни – есть труд, и завершает своей блестящей фразой “il faut cultiver notre jardin” – «нужно возделывать наш сад». Тоффлер в своей работе «Третья волна»[4]4
  Тоффлер Э. Третья волна. Издательство АСТ, М., 1999, сс. 6-261.


[Закрыть] отмечает, что всё больше и больше людей предпочитают самостоятельную работу по дому, заменяющую работу специалиста. Всё больше умельцев – приверженцев наборов «Сделай сам». Тоффлер объясняет это экономическими соображениями: попыткой сэкономить на оплате профессиональных услуг. Возможно, в этом проявляется неудовлетворенность человека своей официальной работой и попытка восполнить эту неудовлетворенность путем замены ее или дополнительной работы дома – на крыше или на постройке дополнительной комнаты.

Современное общество, заявив о равенстве людей, заведомо утопическом явлении, образовало общество индивидуумов, потерявших реальные ориентиры, не знающих своего места и предназначения, не ведающих, как и какой сад им возделывать.

Является ли стремление к равенству нормальным природным, заложенным в человеке явлением?

Я бы сказал, что в человеке вообще есть мало чего заложенного природой. Человек тем-то и отличается, скорее всего, от животных, что он, как правило, действует против правил. Большинство животных легко предугадываемы, поскольку они действуют сонаправленно своим природным потребностям. Человек как раз более предугадываем, если предположить, что он чаще всего действует вопреки своим заложенным природой потребностям.

Человек есть белый лист, на который общество может наносить любые письмена, диктуя его положение и место, от которого будет проистекать его поведение, либо сонаправленное с намерениями общества, либо в качестве протеста против этих намерений общества. Но всегда в той же плоскости. Именно эти императивы, продиктованные обществом, заставляют действовать человека так или иначе. Таким образом, императивы обществ, где детерминация была высока, как кастовое деление в Индии или Древнем Египте, побуждают психологию человека развиваться в соответствии с этой кастовостью. То, что мы считаем кастовое деление дикостью, вовсе не значит, что оно действительно является дикостью. Это просто значит, что навязанная нам современным обществом психология агитирует за воображаемое равенство и против кастовости, хотя само обладает практически той же кастовостью, что и самое кастовое общество утопий Оруэлла или героев фильма «Кин-Дза-Дза» с цветовой дифференциацией штанов. Только общество, построенное на лжи о неограниченных способностях, приходящей в конфликт с реальной кастовостью и практическим отсутствием этих возможностей, – отнюдь не лучшее решение для человеческого счастья. Хотя, конечно, вполне сносное решение для увеличения потребностей и завышения ожиданий населения. Для расширения капиталистического рынка сбыта. И не надо говорить, что если люди в западном обществе одеты и не дохнут от голода, то это есть окончательное доказательство, что это есть лучшая из возможных форм человеческого сосуществования.

Как решила Америка проблему счастья населения? Очень просто. Общество сделало стандартом формулу «Всё о’кей». На лицах улыбочка, и всё о’кей. А у людей возникает обратная связь: раз говорю, что мне хорошо, значит, и правда хорошо. Вот поэтому по данным, опубликованным в январе 2005 года в журнале Time в выпуске, посвященном счастью, 80 процентов американцев утверждают, что они счастливы.

Давайте же вернемся к Марксу. Маркс не учитывает совершенно роль капиталиста-предпринимателя. Читая девятую главу первого тома «Капитала»[5]5
  Marx, Karl. Capital: A Critical Analysis of Capitalist Production, trans. Samuel Moore and Edward Aveling, ed. Frederick Engels (NewYork: International Publishers, 1939).


[Закрыть], поражаешься: как он не хочет видеть, что предприниматель – есть тоже человек, со своими мотивами и действиями. Пусть он там не пашет по десять часов на мануфактуре, но его действия тоже должны быть мотивированы и вознаграждаемы. Такая близорукость удивительна. Трюк со сравниванием добавочной стоимости с заработной платой при отбрасывании учета другой части вовлеченного капитала и выводы о стопроцентной эксплутации – очень жалкие, необоснованные доводы. К тому же всё валится в одну кучу – тяжелые условия труда, чем будут заниматься молодые рабочие, если их отпускать на час раньше. Всё в одну кучу.

Базисный интерес капитализма – равномерное распределение капитала между населением, которое создает колоссальный и наиболее надежный рынок сбыта. Ведь если в государстве только кучке людей предоставлены все богатства, а остальная часть населения нищая, – капитализм не может существовать, потому что нищие не могут создать рынок потребления. А богатых для этого недостаточно. Я бы объяснил зарождение первой французской революции с ее свободой, равенством и братством как попытку молодого капитализма создать равные условия для масс, чтобы расширить рынок сбыта.

Маркс абсолютизировал труд, провозгласил его «общественной субстанцией», утверждая, что всякий труд продуктивен. Я не раз сталкивался с этим образом мышления у простых работников на разных континентах. Когда я указывал на контрпродуктивность труда определенного сотрудника и даже вред, который этот сотрудник причинил своим трудом, в Израиле ли, в Канаде ли, – я получал один и тот же ответ: «Но ведь я же работал!» Этот ответ звучал на разных языках, и даже в весьма грубой форме, типа “But I was working eight f… hours!” – «Я работал восемь (далее следует нецензурное ругательство) часов!». Никакие мои попытки объяснить, что чем такой труд, лучше бы работник вообще оставался дома, не помогали. И не чтобы я отказывался им платить. Об этом и не шло речи. Трудовое законодательство всех развитых стран требует платить за труд вне зависимости от его результатов. Нет, речь шла просто о критике работы, на которую мне неизменно отвечали: «Но я ведь работал!» И это в Канаде, стране, казалось бы, не тронутой социалистическим воспитанием…

Абсолютизация труда и является принципиальной ошибкой Маркса, правда, не единственной. Абсолютизировав труд и создав на этом теорию добавочной стоимости, которая просто кишит прямыми манипуляциями цифрами типа прибавления кружек к кирпичам (я просто не хочу докучать читателю школьной арифметикой и разбором марксовских задачек в стиле: «Рабочий произвел столько-то килограмов того-то»), Маркс заложил фундамент своего учения, а использовав смитовское разделение на классы, Маркс создал теорию классовой борьбы, экспроприации буржуазии, диктатуры пролетариата, ставшую обоснованием насилия вообще и пролетарской революции в частности.

Еще один достаточно логичный с позиций марксовской теории абсолютизации труда и абсурдный с точки зрения здравого смысла вывод: земля ничего не стоит, поскольку не создана трудом!

Позвольте мне процитировать украинского писателя Николая Даниловича Руденко:

«Сложно сказать, рассчитывал ли Маркс на воплощение своей теории, ведь под конец жизни он фактически отрекся от нее, о чем свидетельствуют последние строки четвертого тома “Капитала”: “Основой абсолютной добавочной стоимости – то есть реальным условием ее существования – является естественное плодородие земли, природы, в то время как относительная добавочная стоимость основана на развитии общественных производственных сил”. Однако российские большевики, не дочитав Маркса, побежали делать революцию. Всё, за исключением нэпа, творимое с 1917 года в России (а затем в СССР), было выполнением марксистской теории. Крайне ревностным последователем Маркса оказался “вождь народов” Сталин. Промышленные армии, предвиденные Марксом, Сталин воплотил в концлагерях и колхозах, где из человеческих мышц выдавливалась “добавочная стоимость”. Коллективизация сельского хозяйства была одним из проявлений диктатуры пролетариата. Насилие осуществлялось репрессивно-карательными органами уродливо разбухшего государства, вовсе не собиравшегося отмирать, как это предполагал Маркс. За железным занавесом, лицемерно прикрываясь “светлым будущим коммунизма”, людей перерабатывали в “добавочную стоимость”. ХХ век оказался опутанным колючей проволокой, как Маркс – собственной бородой. Этот жуткий эксперимент продолжался бы еще долго, если бы не восстала сама Природа».

Я увидел у Маркса немало ссылок на Адама Смита и тоже решил стать вслед Евгению Онегину «великим экономом, то есть уметь судить о том, чем государство богатеет…». Маркс ведь всеми воспринимается как некто, основывающий свои теории на классиках-экономистах. Я заказал английское издание Адама Смита и погрузился в стройную логику его простых и славных рассуждений.

Важно понимать обстоятельства того времени, когда возникают те или иные идеи и концепции. Чем больше фактов учитывается, тем более вероятно представляется возможность, суть идеи. Идеи, оторванные от своего исторического контекста, неизбежно ложно истолковываются. Адам Смит имел взгляд на феодализм, который мог иметь только человек его времени, когда дух феодализма витал над Европой и не был чем-то маловообразимым на практике, как во времена Карла Маркса и тем более в наши дни.

В главе про деньги Адам Смит, между прочим, заявляет: так или иначе, все мы есть коммерсанты – “Every man thus lives by exchanging, or becomes in some measure a merchant, and the society itself grows to be what is properly a commercial society”.[6]6
  «Каждый человек, таким образом, живет обменом или становится в какой-то мере коммерсантом, и само общество вырастает соответствующим образом в коммерческое общество» (англ.). Переводмой. Цитируетсяпо: Smith, Adam (1723—1790). The Wealth of Nations. Published: USA Modern Library Edition, 1994. Chapter IV, “The Origin and Use of Money”, p. 24. First published: 1776.


[Закрыть] Любой человек, живущий обменом, а в настоящее, да и в адамосмитовское время, все жили обменом, следовательно, все коммерсанты. Если бы это понимание пользы, выгоды и магия равновесия обмена воспитывались в корнях человеческих масс, возможно, не было бы тех ужасов, которые потрясали мир последние лет триста… Обмен – есть величайшее провозглашение свободы человека. Не пустое, звонко-тряпочное, сладко-дешевенькое, а конкретное, доказанное, справедливое. Раз с тобой идут на обмен, значит, не собираются ни убить, ни ограбить, ни заставить работать по-рабски. Я не знаю, есть ли обмен у животных. Во всяком случае, я никогда не обращал на это внимания. Животные могут поделиться, отдать свой кусок… Да, взаимовыгодность встречается у обезьян: почеши мне спинку – я тебе тогда тоже почешу. В общем, это задатки культуры обмена.

Коммунизм отрицает обмен. Он нарушает эту тонкую нить свободы – каждому по потребностям, со всякого по возможностям… а чтоб потребности не разбухали – воспитывать в скромности. А также нарушает и разделение труда: с утра рыбу половил, вечером страной поруководил… Обмен есть единственная гарантия свободы человека. Пока с тобой меняются, если, конечно, без нажима, свободно, то тебя воспринимают за равного. Партнера в переговорах, достойного обмена, а не отнятия силой… или игнорирования. Если бы ощущение коммерсанта было заложено в каждого из нас с молоком матери, с воспитанием, и не ведали бы люди дурных идей суперморковочного – сверхчеловеческого – уровня – коммунистическим идейкам не было бы места. Ведь коммунизм – это не что иное, как стремление к ХАЛЯВЕ. Святой, всепобеждающей и всепоглощающей халяве, при которой обмена нет и не может быть.

Позвольте мне процитировать Николая Руденко по поводу природы добавочной стоимости:

«У Маркса ошибочной является основополагающая часть его теории, та часть, где обосновывается природа добавочной стоимости, “краеугольный камень” экономической теории, как говорил Ленин. [Дело в том], что человечество живет за счет солнечной энергии. Маркс этого мог не понимать, так как не существовало учения о фотосинтезе, а следовательно, не была осмыслена роль солнечной энергии в жизни земного человечества. Сейчас поняли, что только приток солнечной энергии на земной шар, усвоение которой посредством фотосинтеза происходит в растениях, и есть первооснова жизни. Усвоенная растениями, эта энергия становится продуктами питания, затем движется артериями общества, потребляется людьми и является, собственно, настоящей стоимостью. Следовательно, начинать нужно не с труда, а с той энергии, которая обеспечивает сам труд! Закон сохранения и преобразования энергии и подводит нас к этому. Прежде чем идти на работу, человек должен позавтракать, затем есть обеденный перерыв. Следовательно, человек питается, принимая соответствующее количество солнечной энергии, которую затем расходует в труде. Словом, от абсолютизации труда нужно переходить к абсолютизации космической энергии, питающей человеческий труд. Здесь можем приравнять человека (а в данном случае это не грешно) к машине, поскольку мы в земной жизни являемся трансформаторами солнечной энергии. <…> Итак, человек не может жить, не потребляя время от времени порцию солнечной энергии. Стоимость рождается именно из нее. Как же это происходит? А вот, скажем, так: весной мы бросили в землю зерно кукурузы. К осени вырос початок, где уже не одно зернышко, а сотня. Адам Смит, а за ним и Маркс выводят урожай из труда. А правильно ли это? Только частично. Естественно, определенное количество урожая принадлежит труду, но далеко не всё. Безусловно, чем лучше мы возделаем поле, чем больше позаботимся о растениях, тем больше получим. Оценим вклад труда, предположим, в 40%. А 60% разве от труда? Нет, 60% – это дар самой Природы. И наконец, не человек же создал початок кукурузы! Следовательно, добавочная стоимость рождается именно здесь. Абсолютная добавочная стоимость – это та часть урожая, которую крестьянин вывозит на рынок. За счет абсолютной добавочной стоимости выросли города, за ее счет развивается цивилизация вообще. Представим теперь, что весь выращенный урожай крестьянин потребил. Поработал и потребил плоды своего труда, осталось только на посев и пропитание до нового урожая. А на продажу ничего не осталось. Как же в таком случае будет работать промышленность, жить город, функционировать государство? Теперь ясно, что все начинается с зернышка и поля, на котором и рождается добавочная стоимость. Потом она будет приобретать иные формы – промышленных товаров, денег и т д., но начало ее следует искать именно здесь, на поле».

В чем же неправ Карл Маркс? В своем лубочном подходе к экономике, неглубоком, поверхностном и потому всегда ошибочном анализе рабочих отношений, средств производства и мотивов предпринимательства. По Марксу, капитал существует как бы спущенный с неба, предприниматель с его интересами, риском и мотивами игнорируется так, как будто он уже расстрелян. Валится в кучу всё, он бы еще на поэзию перешел, как иногда бывало с Ницше.