Текст книги "Кинотеатр повторного фильма"

«Боже мой, Боже мой! Для чего Ты меня оставил?» – восклицает Христос за минуту до собственной смерти, и это самое страшное, что с ним происходит. Если бы Спаситель до самого конца знал, что Отец с ним, его мука не была бы полной. У Куросавы герой идет на крест, заведомо ощущая свою богооставленность. Никакой надежды для него нет. Он обречен на крест.

Известно, что в образе князя Мышкина Достоевский хотел изобразить не просто идеального человека, но живого Христа. Достоевский считал, что не справился с этой задачей, и был не удовлетворен и недоволен своим романом. Пошел ли Куросава дальше Достоевского? Удалось ли ему что-то договорить за него? И вообще, что он знал о Христе и какое отношение имел к христианству?

Трудно сказать. Но вот настоящие последние слова Аглаи в финале фильма, глубоко христианские слова, которых идиот я не понял из-за идиотки переводчицы: «Какой дурой я была! – говорит она. – Настоящей идиоткой! О, если бы мы только могли любить так, как он!»

Открывая Америку

Три мифа о Манхэттене

Пассажиры нью-йоркского метро ежедневно оставляют в вагонах и на станциях сотни вещей. Шарфы, перчатки, зонтики, куча всякой невостребованной ерунды оседает в Бюро находок нью-йоркской подземки. Раз в год Бюро проводит аукцион, на котором за несколько долларов можно купить закрытый ящик в надежде найти среди полуистлевших тряпок золотое обручальное кольцо, дорогие швейцарские часы или еще какую-нибудь потерянную кем-то ценность.

Лет пятьдесят назад один манхэттенский старьевщик пошел на аукцион, купил несколько ящиков с дрянью и в одном из них обнаружил круглую металлическую коробку с отснятой кинопленкой. На коробке было нацарапано: «Тени». Взглянув на кинопленку и убедившись, что порнографии она не содержит, старьевщик вздохнул с сожалением и отложил коробку в сторону. Пару десятков лет коробка провалялась в магазине, потом старьевщик умер и магазин закрылся. Странным образом пленка не была выброшена, а перекочевала во Флориду, на чердак дома одного из детей старьевщика. Там она в целости пролежала еще лет двадцать.

Премьера «Теней» Джона Кассаветиса состоялась в Нью-Йорке в кинотеатре «Париж» в ноябре 1958 года. Собственно, это и было рождением независимого кино. Кассаветис собрал немного больше сорока тысяч долларов и вместе с группой друзей снял ручной камерой один из поворотных фильмов в истории мирового кинематографа. За редким исключением, никто из присутствующих на премьере ничего не понял. К концу фильма в зале осталось очень немного народу. Через год Кассаветис переснял фильм больше чем наполовину. Вторая версия «Теней» с успехом прошла в Венеции и Париже. В Лондоне создателя фильма встречали овациями. «Тени» открыли дорогу целому поколению режиссеров. Кассаветис доказал, что великое кино можно делать вне больших студий и на крошечные деньги.

Прошло совсем немного времени, и картина была надолго забыта и критикой, и публикой. А единственный экземпляр пленки, содержащий первую версию фильма, просто потерялся. Незадолго до своей смерти Кассаветис вспоминал, что, кажется, подарил ее архиву какой-то киношколы, названия которой он не помнил. Биограф Кассаветиса, профессор Бостонского университета Рэй Карни больше двадцати лет разыскивал пленку по различным архивам. Все тщетно. Отчаявшись, он пытался восстановить несуществующее кино по рассказам немногих оставшихся в живых зрителей.

В 2004 году ему позвонила женщина, дочка нью-йоркского старьевщика, и рассказала о коробке со старой пленкой на чердаке ее брата. И да, это оказалась та самая утерянная первая версия. Если бы этой истории не было, ее нужно было бы придумать. Будучи на грани чудесного, она придает легендарному событию зарождения независимого кино в Нью-Йорке какое-то мифологическое измерение.

Название этого фильма, возможно, и отсылает к мифу, к самой кинематографичной из древних аллегорий: платоновскому мифу о пещере. Человек сидит в пещере, как в кинозале, и смотрит на стену пещеры, как будто это киноэкран. За спиной человека горит огонь и проходят люди, но человек видит только их тени на стене. На экране тени, но через них к нам приходит ощущение огня. Огонь – это Манхэттен, настоящий герой фильма.

Манхэттен – один из пяти боро (округов) Нью-Йорка. Но, в сущности, когда мы говорим «Нью-Йорк», то имеем в виду именно Манхэттен. Фильм о Манхэттене – это фильм о Нью-Йорке. Фильм о Бруклине – фильм о Бруклине. Слишком это разные миры. Существует множество списков «лучших» фильмов о Манхэттене, и в этих списках можно встретить десятки названий действительно выдающихся картин. Но для большинства этих фильмов Манхэттен – не более чем место действия, набор декораций, эффектный фон. Фильмов, где подлинным героем является город, не так уж и много. Три из них являются ключевыми. Эти картины создали киномиф города – те самые архетипические образы, которые затем использовались другими режиссерами как «модель для сборки». Вернее, каждый из этих фильмов предложил свой собственный миф.

Последние кадры «Теней», наверное, самые знаменитые. Герой в бессмысленных черных очках и кургузой кожаной курточке стоит, сгорбившись, посредине тротуара. Поздний вечер. Мигают неразличимые рекламные буквы какой-то витрины, освещая героя и канализационный люк за его спиной. Шелестят шины по асфальту. Отчетливо слышно завывание ветра. Герой, очевидно, замерз и не знает, что ему делать дальше.

Он поправляет шарф, прячет руки в карманы, подходит к краю тротуара и на секунду останавливается, облокотившись о парковочный столбик. В этот момент за кадром саксофон начинает свое соло. Герой неуверенными зигзагообразными движениями лавирует между пролетающих мимо и как бы нереальных в вечернем тумане автомобилей, переходит на другую сторону улицы и оказывается в пульсирующем свете очередной витрины. Саксофонное соло как будто вытесняет изображение. Поперек экрана возникает надпись: «Фильм, который вы только что увидели, – импровизация».

Миф «Теней» – Манхэттен битников и джазовых музыкантов – насквозь продуваемый остров в океане. Кажется, что даже в маленьких квартирах и крошечных барах, где происходит большая часть действия, гуляет ветер. И город, и те, кто его населяют, как будто сделаны из воздуха. Поступки не имеют причин. Их последствия несущественны. Героиня отчаянно бежит через Центральный парк, держа за руку человека, с которым только что познакомилась. Через десять минут она лишится невинности в тесной незнакомой студии на Ист-Сайде. Все легко и ничего не важно, кроме голоса саксофона за кадром. Вся жизнь – одна сплошная импровизация. Всё впереди и всё возможно.

Мартин Скорсезе вспоминал: «Кассаветис отбросил старый кинословарь. Это пришло и от нью-йоркских актеров, и от уличных звуков, и от тех новых возможностей, которые дало режиссерам легкое съемочное оборудование. Когда я впервые увидел „Тени“ <…> мы поняли, что хватит сидеть и болтать о том, как надо делать кино. Пора его делать…»

Через пятнадцать лет после «Теней» Скорсезе снял собственный фильм, главным героем которого стал город: «Злые улицы». Это тоже было независимое от Голливуда кино, снятое на крошечные деньги. «Злые улицы» – это в некотором роде ответ на «Тени». Но Нью-Йорк Скорсезе – совершенно другой город. Скорсезе разрабатывал миф номер два: этнический, гангстерский миф. Тут Манхэттен – не маленький остров, а нечто вроде архипелага. Это множество островов, населенных враждебными друг другу племенами.

Сейчас район Манхэттена Маленькая Италия сжался до нескольких блоков по обе стороны Малберри-стрит. Здесь расположились пара десятков итальянских ресторанов и две католические церкви. Настоящие итальянцы тут больше не живут. Но сорок лет назад Маленькая Италия была островом внутри острова – изолированным этническим анклавом. Две девочки, которых Джонни Бой притаскивает в подвал к Тони из Гринвич-Виллидж, выглядят туристками из далекой страны. Однако Виллидж находится от Маленькой Италии в десяти минутах неторопливой ходьбы.

Фильм начинается с закадрового голоса: «Ты искупаешь свои грехи не в церкви, а на улицах…» Это голос Скорсезе – создателя фильма. Для героя – это голос самого Создателя. Нью-Йорк – город, в котором постоянно присутствует Бог. Это город греха, и он же одновременно – чистилище, место искупления. Любой твой поступок, шаг, взгляд имеет значение для твоего спасения. Все твои вдохи и выдохи сочтены.

Нью-Йорк «Злых улиц» – это антипод Нью-Йорка «Теней». Вместо ветра – отсутствие воздуха. Неестественное красное освещение подвальных пивных и стрип-клубов переходит в свинцово-серый монохромный свет, заливающий каменные колодцы дворов. Пьяная агрессивная толпа на площади. Алкогольно-адреналиновый пот молодых мужчин, запертых злыми улицами. Если легкость – основная тема «Теней», «Злые улицы» – о роковой тяжести. Судьба героев предопределена, как в греческой трагедии. Очень хочется вырваться, но вырваться невозможно. Любая попытка неизбежно должна закончиться трагическим финалом. И герои фильма – не «тени», а скорее деревянные марионетки, которыми манипулирует чья-то невидимая рука.

В одной из ключевых сцен «Теней» герои, случайно оказавшись в Музее современного искусства, в недоумении обходят огромные металлические модернистские скульптуры. Для чего вся эта тяжесть? В «Злых улицах», как и в «Тенях», герои тоже смотрят на статуи. Вернее, наоборот. Одетые в золото и ярко раскрашенные куклы святых из Старого собора Святого Патрика на Малберри-стрит пристально и беспощадно смотрят на героя. Вечность глазами статуи разглядывает человека. И человек ей не нравится.

Города меняются быстро. Когда город перестает соответствовать своим мифам, возникает известная форма ностальгии. Мы часто слышим: Париж уже не тот, Петербург уже не тот… «Тот» всегда отсылает нас к какому-то мифу, к ушедшему под воду «граду Китежу». Как правило, миф – это проекция из прошлого. Тем интереснее ситуация, когда со временем город все больше начинает соответствовать собственному мифу. Манхэттен Кассаветиса и Скорсезе утонул. Географически в том же самом месте теперь расположен «Манхэттен», город Вуди Аллена. И, как это ни странно, чем больше проходит времени, тем больше Манхэттен превращается в «Манхэттен».

В самой романтической сцене «Манхэттена» Мэри и Айзек, герои Вуди Аллена и Дайан Китон, встречают рассвет на берегу Ист-Ривер. Кажется, сегодня никому бы не пришло в голову, что в 1979 году, когда снимался этот фильм, гулять по улицам Манхэттена было небезопасно. Нью-Йорк того времени переживал расцвет преступности. Среди коренных жителей города трудно было встретить человека, которого хоть один раз да не ограбили бы. Район моста Куинсборо и сейчас-то не из самых благополучных, а персонажи Аллена и Китон не производят впечатления безрассудных смельчаков, готовых прогулять там всю ночь.

Впрочем, сейчас такую прогулку можно со спокойным сердцем порекомендовать любому приезжему. За последние двадцать лет Манхэттен превратился в одно из самых безопасных мест на Земле. Но того идеального города, в котором живут Мэри и Айзек, тогда просто не было. Вуди Аллен его себе вообразил. Он создал третий миф о Манхэттене: «Остров Манхэттен», закрытый клуб, единственное на Земле место, в котором живут единственные на Земле люди.

Вуди Аллен и не скрывал того, что делал. Пролог фильма – это процесс изобретения города. «Глава первая, – говорит Айзек за кадром. – Он обожал Нью-Йорк. Он поклонялся ему сверх всякой меры…» И дальше предлагается множество вариантов «первой главы» – вариантов мифа о городе. И под закадровый голос и музыку Гершвина Аллен рассыпает перед зрителем серию «идеальных» картинок, готовых постеров. Вырезай и вешай на стену.

«Тени» и «Злые улицы» рассказывали о Нью-Йорке, игнорируя его географию, – будущему туристу нечем поживиться. Фильмы и снимались в основном в специально построенных декорациях. Кассаветис использовал здание старого нью-йоркского театра. Скорсезе отснял большую часть материала в студийном павильоне в Лос-Анджелесе. Для него уникальную атмосферу составляют не улицы и площади, не парки и музеи. Город равен горожанам.

Вуди Аллен помечал булавками точки на карте. По его «Манхэттену» можно составлять путеводители, водить экскурсии. Пролог длится около трех минут. За это время мы видим Empire Diner (закусочная на Десятой авеню между 22-й и 23-й улицами), паром на Статен-Айленд, египетский Дендурский храм в Метрополитен-музее, Парк-авеню в районе 70-х улиц, Бродвей в районе Даунтауна, знаменитую баскетбольную площадку в Гринвич-Виллидж… Перечисление можно продолжать. Каждый второй кадр фильма отсылает к конкретному адресу.

Три ключевые сцены разворачиваются в трех разных музеях. Мэри и Айзек знакомятся на выставке в Музее Гуггенхайма. Во второй раз они «случайно» встречаются в том же самом скульптурном дворике Музея современного искусства, в котором неожиданно обнаружили себя герои «Теней». И наконец, в планетарии Музея естественной истории у них впервые завязывается что-то вроде романа. Кто эти люди? Кураторы?

Этот фильм слишком напоминает туристский ролик. Такое впечатление, что зрителю продается стерильная «идея Манхэттена». Но надо отдать режиссеру должное – продается она настолько мастерски, что рекламный ролик был принят миром за чистую монету. Более того, прошло совсем немного времени, и Манхэттен стал все больше походить на алленовский фильм. Это было связано с вполне прозаической причиной: развитие финансовой индустрии принесло городу огромные деньги. В результате до небес подскочили цены на жилье. «Этнические гангстеры» перекочевали в соседний Бруклин. Окрепшая от крупных денежных вливаний полиция без труда победила уличную преступность. Город стал чист, стерилен и годен для жизни и воспроизводства вуди-алленовских персонажей. Прошло совсем немного времени, и ими заполнились все кафе и рестораны на Вест-Сайде.

Почему именно ими? Возможно, он так хорошо их придумал, что у интеллигентных горожан просто не было более убедительной модели поведения, которой можно было бы следовать. Его инфантильный и трогательный очкастый интеллигент всегда профессионально успешен, если не знаменит. Он живет в самом прекрасном месте на Земле и в некотором роде является его символом. Ему без всякого труда достаются самые умопомрачительные женщины. Роджер Эберт где-то написал, что его всегда умиляло, что половина его знакомых женщин считают себя уникальными, потому что находят Вуди Аллена сексуально привлекательным. Вот уж действительно, есть чему удивляться! В сущности, Вуди Аллен изобрел «интеллигентный гламур».

Что касается самого режиссера, то «Манхэттен» остался самым успешным и одновременно самым нелюбимым его фильмом. В одном из интервью Вуди Аллен даже поражался, как ему удалось протащить такую фигню на большой экран. Неизвестно, что говорил ему по этому поводу его психоаналитик, но причины этой нелюбви угадываются. «Манхэттен» убил его персонажа. Можно сказать, что энергия образа целиком ушла в проект.

Вуди Аллен строил свою карьеру по чаплинской модели. Его очки и заикание – это чаплинские котелок и тросточка. Узнавание, предсказуемость работают на персонажа только до поры до времени. Непременно должен наступить такой момент, когда он превратится в самопародию. Единственный по-настоящему сильный фильм Вуди Аллена после «Манхэттена» – это «Зелиг»: в сущности, пародия на пародию. Зато в последние десять лет Вуди Аллен навязчиво пытается переизобрести «Манхэттен». Он делает это в Лондоне, Париже, Барселоне… Чего-то этим попыткам не хватает. Может быть, его самого… А может быть, эти древние города гораздо труднее поддаются переизобретению.

На карте Нью-Йорка остров Манхэттен напоминает своими очертаниями кита. Кит – воплощение витальности, жизненной силы. Ощущения человека, впервые оказавшегося на Манхэттене, можно сравнить с тем, что испытывает путешественник, стоящий на борту корабля, когда вдруг из океана выпрыгивает гигантский кит.

Существуют сотни и тысячи интерпретаций Манхэттена. На Манхэттене живет полтора миллиона человек, и у каждого в голове свой Манхэттен. Но для создания нового мифа требуется гений. Потому новые мифы возникают нечасто. За последние тридцать лет их, пожалуй, и не было. Но новый миф обязательно изобретут. Интересно, каким он будет?

«Нэшвилл». Старые песни о главном

Двадцать пятого декабря 2020 года, накануне Рождества, в 6:30 утра в самом центре столицы штата Теннесси, городе Нэшвилл, раздался страшный взрыв. За час до этого у припаркованного на Второй улице напротив здания AT&T трейлера включилась ретрансляционная система. Сначала жители соседних домов были разбужены несколькими громкими автоматными очередями, а потом смоделированный компьютером женский голос объявил: «Все ближайшие здания должны быть немедленно эвакуированы! Если вы слышите это сообщение, немедленно эвакуируйтесь! Не приближайтесь к этой машине!» Дальше шло предупреждение, что в машине бомба, которая скоро взорвется, после чего из динамиков зазвучала песня Петулы Кларк «Даунтаун», весьма популярная в 1964 году: «Когда тебе тревожно, поезжай в даунтаун, тебя успокоит весь этот шум и суета, я знаю, даунтаун, даунтаун, ла-ла-ла».

За час, прошедший между объявлением и взрывом, жителей успели эвакуировать. Поэтому, несмотря на то что три стоящих рядом автомобиля сгорели, множество зданий получили повреждения и одно рухнуло, никто, кроме человека, сидящего в фургоне, серьезно не пострадал. Этот, разумеется, погиб на месте. Им оказался шестидесятитрехлетний житель Нэшвилла Энтони Уорнер, который, по слухам, проводил много времени в соседнем парке в поисках следов инопланетной жизни. За несколько дней до Рождества он сказал соседу: «Нэшвилл и мир меня никогда не забудут!»

Прошел месяц. Уже забыли. Взрыв, в котором сначала по традиции предполагали теракт, а затем, опять-таки по традиции, списали на рехнувшегося одиночку, произошел прямо между президентскими выборами и инаугурацией нового президента. Это был, прямо скажем, довольно тревожный момент в американской истории. Что-то такое стояло в воздухе, все чего-то ждали. И тут этот взрыв. Впрочем, потом события пошли совсем в другую сторону. Оно, наверное, и к лучшему.

А мне, как только я прочитал эту новость, сразу врезалось в голову: Нэшвилл, президентские выборы, теракт, фургончик на колесах, с крыши которого идет громкая трансляция. Те же самые ингредиенты я уже видел в одном фильме, снятом в 1975 году. Он так и назывался – «Нэшвилл», снял его Роберт Олтмен, и это был один из лучших фильмов, которые я видел в своей жизни. То есть технически, как он снят, это было что-то умопомрачительное. Но по какой-то причине, видимо, в первую очередь потому, что все это время фильм про музыку кантри не был для меня особенно актуален, я за четверть века, прошедшие с тех пор, как увидел его в первый раз, так и не удосужился его пересмотреть. Теперь, видимо, настал такой момент.

Из кирпичного гаража медленно выползает белый вагончик с красными полосками. На крыше вагончика четыре больших громкоговорителя. На стене надпись: «Хэл Филлип Уолкер – Партия замены». Из громкоговорителя громко бубнит скучный мужской голос: «Друзья налогоплательщики и дольщики Америки! В первый вторник ноября мы должны будем принять важнейшее решение по поводу нашего руководства». Вагончик выезжает на уродливую улицу американского провинциального города и медленно движется в потоке огромных, как динозавры, автомобилей между убогими трех-четырехэтажными сооружениями с уродливыми вывесками, вдоль тротуаров, лишенных пешеходов. Громкоговорители продолжают бубнить. Такое ощущение, что этот фургон вот-вот взорвется. Но он не взорвется.

Филлип Уолкер, которого мы так никогда и не увидим, кандидат от популистской Партии замены, кинопредвидение Росса Перо и Дональда Трампа, приезжает в Нэшвилл, чтобы принять участие в предвыборном концерте, организованном как часть его избирательной кампании. Нэшвилл – Голливуд кантри-музыки. Здесь находятся основные звукозаписывающие студии. Здесь всегда можно найти главных звезд этого самого американского из музыкальных жанров. Концерт должен состояться в нэшвиллском Парфеноне.

Дело в том, что в Нэшвилле действительно есть здание, которое представляет собой точную реплику афинского Парфенона. Вплоть до каждой колонны. Потому что жители этого прекрасного города мыслят его в некотором роде Афинами Соединенных Штатов Америки. И это многое говорит и о Нэшвилле, и о его жителях, и о Соединенных Штатах Америки.

На дворе 1975 год. Соединенные Штаты Америки, и жители Нэшвилла особенно, готовятся к встрече двухсотлетия страны. И сразу после кадров с фургончиком мы видим, как Хейвен Хэмилтон, некоронованный король кантри-музыки, записывает в студии патриотическую песню. В этой песне перечисляются подвиги, которые совершили американцы за прошедшие двести лет. И все мучения, которым они при этом подвергались. И как они все-таки всегда побеждали. Рефреном к этому рассказу служит оптимистический припев: «Нет, все-таки что-то мы сделали правильно за эти двести лет!» В том смысле, что было тяжело, но какие же мы молодцы!

Вот фильм только еще начинается, а мне уже хочется сделать паузу. Я, как ни странно, помню двухсотлетие США. В Москве тогда проходила выставка, которая так и называлась: «200 лет США». Посетителям выставки выдавали пластиковый пакет с фотографией американского космонавта на Луне и американским флагом. Внутри пакета был цветной проспект со снимком президента Форда на первой странице и маленькая пластинка-сорокапяточка, игравшая американский гимн.

Президент Форд был человеком с очень большими зубами. Музыку американского гимна я, прожив тридцать лет в США, до сих пор не могу распознать. Кстати, прерывая мои неожиданные воспоминания, голос кандидата в президенты Филипа Уолкера, транслируемый с крыши агитационного фургона, сейчас жалуется на то, что никто не знает слов национального гимна и не понимает, про что там вообще. Он предлагает поменять его на что-нибудь, «что люди могли бы понять».

Еще про американскую выставку: туда с утра выстраивалась многокилометровая очередь. Чтобы на выставку попасть, нужно было отстоять на морозе часов шесть или восемь. Мне с моим другом-одноклассником каким-то чудом удалось пристроиться сразу в середину, так что мы мерзли всего четыре часа. Этот пакет я носил потом несколько лет и раз в месяц стирал, пока картинка совсем не стерлась. И у меня, и у моих друзей тогда не было сомнений в том, что что-то американцы, конечно, делали правильно. Например, пластиковые пакеты. Почему я смотрю этот самый американский из всех американских фильмов, а думаю о своем советском прошлом?

Я совсем не разбираюсь в кантри и не знаком с его историей. Я знаю, что это простые ритмичные баллады, главная особенность которых в том, что по-русски называется странным словом «задушевность». В этом слове сразу и внутреннее расположение к слушателю, и искренняя готовность разделить самые сокровенные эмоции, и жалоба человека, у которого буквально нет ничего за душой. И в этой задушевности кантри родственна старой советской эстраде. Короче, это старые песни о главном.

Я помню, как хохотал, когда первый раз смотрел на Хейвена Хэмилтона – короля кантри-музыки. Он одет в какую-то немыслимую белую ковбойскую курточку, белые расклешенные штаны, и все это в блестящих разводах и золотых нашлепках. Он крошечного росточка, у него большие седые бакенбарды, и его лицо почти все время хранит выражение настороженного тушканчика. Но в особо пафосные моменты пения он закидывает головку вверх и глаза его наполняются слезами. Чем-то он напоминает мне Иосифа Кобзона, тоже маленького человечка с глубоким голосом и парадным выражением лица. Только у того нашлепка была на лысине. Я тогда думал, что «что-то мы сделали правильно» – это такая отвязная пародия на американский патриотизм.

А сейчас я вдруг вслушиваюсь в идиотские, но такие искренние слова этой песни – и ох, какой же у него задушевный голос, прямо жалко его, такой он наивный, и мне одновременно хочется и смеяться, и плакать. И я вдруг испытываю гордость за свою страну, про которую можно петь так задушевно и искренне. Господи, как же я всегда ненавидел всю эту псевдопатриотическую дребедень обеих империй, в которых мне довелось прожить по одной из половинок своей жизни! Доктор, что со мной?

Из студии, в которой Хейвен Хэмилтон записывает свою трогательную дребедень, мы на минуту попадаем в другую, где черный хор записывает госпел: «Do you believe in Jesus? Yes I do!» А солирует белая Лили Томлин. Господи, ты видишь, как она солирует? В зале сидит восхищенная заезжая журналистка из Британии – Джеральдина Чаплин, которая шепотом спрашивает своего спутника: «Она, наверное, миссионерка?» Ну, точно молодая иностранка в брежневском СССР в поисках приключений! Все время вспоминаю СССР. Вот мы уже и познакомились с шестью или семью главными героями фильма, а на экране все еще титры!

А всего в этом фильме двадцать четыре главных персонажа. У каждого своя четкая сюжетная линия. Поскольку тут нет главных и второстепенных героев, пересказывать каждый из двадцати четырех сюжетов бесполезно. Действие фильма происходит во время фестиваля кантри-музыки в Нэшвилле. Герои – либо постоянные жители Нэшвилла, либо гости фестиваля. Почти все так или иначе связаны с музыкой. Это и знаменитости, и амбициозные любители, мечтающие об успехе, и просто фанаты и группи. Одни на самой вершине успеха, другие, наоборот, на самом дне. Цели некоторых становятся ясны только в самом конце фильма. Все это замешано на политике и сексе. Можно сказать, что фильм о музыке, политике, сексе и жажде успеха, но ведь это фактически не говорит ничего. А можно сказать, что это самый американский из всех американских фильмов.

На протяжении пяти дней (столько длится фестиваль в Нэшвилле) они сталкиваются друг с другом как шары на сукне бильярдного стола, чтобы разлететься в разные стороны. У каждого из них есть свое представление о лузе, в которую непременно нужно закатиться. Вместо этого они больно стукаются о стенки и друг о друга и отскакивают к центру стола. Но при этом каким-то чудом они все движутся в одном направлении. Среди них есть одна святая, несколько юродивых, и все они немного одержимы.

Чудо этого фильма состоит в том, что ни один персонаж не теряется в этом хаосе и ни один сюжет не пропадает. Фильм захватывает с первой секунды, и следить за происходящим очень легко. Это достигается, во-первых, тем, что каждая роль сыграна, что называется, на разрыв аорты, а во-вторых, совершенно феноменальным умением Олтмена переходить от одной сцены к другой. Собственно, вся плоть этого удивительного фильма состоит из непрерывного перехода – от эпизода к эпизоду, из состояния в состояние. При этом создается впечатление, что фильм снят будто одним непрерывным кадром без монтажа.

И еще в нем больше часа музыки. Поет больше половины персонажей. И большинство песен написаны самими актерами. Но это точно не мюзикл. По жанру этот фильм можно назвать религиозной мистерией. И все эти дурацкие, наивные песни со смешными идиотскими словами очень похожи на молитвы или заклинания. Еще, помимо музыки, в «Нэшвилле» очень много любви.

В начале фильма все герои случайно оказываются в аэропорту в момент встречи великой исполнительницы Барбары Джин (Рони Блэкли). Если Хейвен Хэмилтон – король кантри, то Барбара Джин – королева. Ее встречает целый оркестр, а группа герлскаутов устраивает в ее честь военно-танцевальный номер: девочки-подростки в коротеньких юбочках маршируют с винтовками и отдают честь. Они такие милые и совсем не воинственные, где-то я это уже видел.

«Каждый герой этого фильма влюблен в кого-то из героев. И все влюблены в Барбару Джин», – объяснял Олтмен своим актерам перед началом съемок. Барбара Джин всегда в белом платье, как вечная невеста. Она альфа и омега этой истории. С нее все начинается и ею все заканчивается. Она божество, и она же пасхальная жертва.

Через пять дней Барбара Джин будет петь в нэшвиллском Парфеноне на концерте, на котором все герои фильма снова окажутся вместе. И там произойдет, там случится – ну, не знаю, как даже объяснить. Для меня это одна из самых главных сцен в мировом кино, и вот совершенно точно, если вы хотите узнать про Америку что-то очень важное, что-то такое, что составляло и, я надеюсь, до сих пор составляет (или уже не составляет?) самую суть ее мифа, вам необходимо досмотреть этот фильм до конца.

«Эта картина говорит: вот это Америка, и я ее часть, – писала Полин Кейл сразу после выхода фильма. – „Нэшвилл“ появился в тот самый момент, когда Америка поздравляет себя с тем, что ей удалось избавиться от плохих ребят, которые запудривали людям мозги. Фильм говорит, что не только политики живут по лжи. Мы все способны на большую ложь». Надо же, как актуально.

В финале фильма, когда на сцене Парфенона происходит неизбежная катастрофа, к которой Олтмен ненавязчиво подводил нас все два с половиной часа, Хейвен Хэмилтон кричит в микрофон: «Спокойнее! Это не Даллас! Это Нэшвилл! Они не смогут с нами этого сделать! Пойте!» И он сует микрофон случайно оказавшейся на сцене дурочке в рваных колготках, жалкой и сумасшедшей тетке, сбежавшей от мужа, чтобы попасть на фестиваль и спеть там, если вдруг удастся. И, конечно, потереться рядом с великими.

И тетка начинает петь. И разбегающиеся в панике люди оказываются захвачены этой песней. И перед сценой снова толпа восторженных зрителей. И они подпевают и хлопают. И они уже забыли о том ужасе, свидетелями которого только что стали. Мы видим рождение нового кумира. Это ода американской витальности. Это объяснение в любви к этой жестокой, беспощадной и прекрасной стране.

Вот последнее, что мы слышим: «Мне пофигу. Хлеб подорожал, экономика в кризисе, а мне пофигу. Потому что в моей империи жизнь классная. Говорите, что я не свободен. А мне пофигу». Последние кадры фильма: огромный американский флаг во весь экран. Самая намоленная в этих краях икона. Выше только небо.