Текст книги "История села Брехова, писанная Петром Афанасиевичем Булкиным"

О разбойниках, о хулиганстве и о том, как все это изменилось к лучшему

У Матвея Кадушкина, садовника из деревни Малые Бочаги, на стене висит карта европейской части Советского Союза, – карта перекрещена черным карандашом; и как раз на пересечении линий жирный кружочек выведен. Это и есть Малые Бочаги. Пуп Земли. Тридцать верст до Брехова и пять километров до Тиханова. Значит, наш район есть центральный, выставленный как бы напоказ. Поэтому раньше у нас было много бродяг, богомольцев, всяких калек, перехожих и воров. Рассказывают, якобы царь с царицей пеш прошли по нашему району (раньше – уезду), в Сэров богу молиться ходили. Первых мы перевели начисто, уничтожили то есть, а воровство еще осталось, как пережиток прошлого. И более того, оно усилилось хулиганством. Тут есть объяснение причины: наш народ раньше имел притеснение от помещиков и заезжей буржуазии, купцов то есть. Поэтому много было разбойников.

Возле деревни Желудево у нас городок есть – старинная крепость с насыпными валами. Все говорят, что там разбойник Кудеяр жил со своей шайкой. А на реке Прокоше даже целые разбойные села были, – это Слезнево и Богомолове. Между ними река сильно сужается, перекаты идут. Вот на этих перекатах и работали разбойнички – купцов встречали. Те, бывало, подходят к верхнему селу Слезневу – слезы льют. Проскользнут благополучно через перекаты, выйдут на простор к Богомолову – богу молятся. Тут уж не опасно – на лодке не догонишь.

Петя Долгий якобы в книжке читал: пуще всех разбойничали в нашем крае бабы. Мы даже поспорили с ним, потому как таперика, по моим наблюдениям, бабы, то есть женщины по-современному, работают, а мужики пьянствуют и хулиганят. Но Петя Долгий показал мне книгу тамбовского буржуазного историка Дубасова. И я прочел, будто и вправду бабы раньше разбойничали.

Один случай я даже переписал, чтобы вы сами смогли убедиться. Некий дворянин Веденяпин, проезжая из Елатьмы в свое имение Зуево, остановился у одной вдовы, тоже дворянки. И вот что пишет буржуазный историк со слов того дворянина Веденяпина. Беру в кавычки: «В то число, в полночь, к оной вдове приехала воровски М.А.Еталычева с людьми своими и со крестьяны из Матки, с попом Семеном Акимовым да церковником Силою Семеновым, и, связав меня, били смертно и топтали, и деньги 70 рублей моих отняли, и лошадь, мерина гнедова, отняли ж».

Или вот еще исторический пример (это я выписал из районной газеты соседнего города Кадома): «Кадомский купец Заливаев набрал шайку разбойников и ночью напал в городе на дом купца Лытина. Вооруженные ружьями и кистенями разбойники вырубили сенные двери и ворвались в дом. Причем растлили двух девиц и на рассвете вернулись благополучно домой…» – так и далее.

Тут мы скажем – эге! Разбой-то разбоем, но он классовый характер носит. Порождение антагонизма то есть. Я хочу сказать – окраска у него была непримиримая. У нас же таперика если и случается драка, то только промеж себя и то по пьянке. Безо всякого антагонизма, по чистой дурости, можно сказать. А воровство бывает чаще всего из общественной кладовой накопления. И тут без антагонизма обходится дело. Случаются, конечно, и обострения, и даже судят. Особенно после указа насчет хулиганства и усиления борьбы с ним. Дак без этого тоже нельзя. Сами посудите. Взять хоть такой случай…

В прошлом годе только что район у нас открыли (на десять лет закрывали нас); пришел я в Тиханово насчет пензии. Поселился в доме приезжих. Дежурила как раз Агафья Ивановна. «Здорово!» – «Здорово!» – «Как вы, да как я… Давненько, мол, не виделись». Я, бывало, в бытность председателя повозил ей и кур, и гусей, и меду… Дело прошлое, как говорится.

– Жизнь к нам вернулась, – говорит Агафья Ивановна. – В магазинах и хлеб и сахар появился. Чего теперь не жить? Одно вот плохо – выбрали меня в судебные заседатели. И каждый день все заседаем.

– Чего вы там заседаете? Или вам делать нечего?

– Дак все судим. По новому указу за хулиганство. Вчера Валерку Клокова засудили. Шофера из Провотарова.

– За что?

– Колхозное собрание разогнал.

– Там же Иван Свиненков в председателях.

– В нем-то вся и притчина. Его раньше из потребсоюза в председатели к ним назначили. Ну! Когда район закрывали… А теперь открыли район – колхозники и говорят: «Забирайте его обратно». Но кому он нужен? Он же работает у них, а живет в Тиханове. И заместителя себе тихановского назначил. И тащат за компанию из Провотарова. Колхозники роптали, роптали. Да кто их слушает? А тут как раз отчетное собрание. Народ собрался возле правления, и председатель со своим заместителем тут. Вот тебе, подъезжает на самосвале Валерка, пьяный. Встал он на крыле и говорит колхозникам: «Чего вы по углам все шепчетесь? Вяжите Свиненкова да его заместителя и ко мне в кузов бросайте. Я их в Тиханово на свалку отвезу».

Все засмеялись. А Свиненков крикнул: «Взять его!» Бросился к нему заместитель. А Валерка в кузов. Там у него поленья лежали. Заместитель на колесо. Валерка его хлоп поленом по голове. Тот с ног. Этот выпрыгнул из кузова – на него председатель сельсовета. Валерий выхватил из кабины насос… и того успокоил. Свиненков убежал. А Валерка залез на кабинку, как на трибуну, и говорит: «Собрание закрывается». Ну, посмеялись да разошлись. А этому вчера три года дали. Плакал-то… Трое детей осталось.

– Пусть поплачет, – говорю. – Тут потакать нельзя. Острастка – большое дело. Иначе диктатура ослабнет.

– Дак ведь и я не против, – сказала Агафья Ивановна. – Мы вот сегодня опять судим.

– Кого?

– С кирпичного завода. На трубу лазили.

– На какую трубу?

– Да на заводскую. Вон она торчит, как чертов перст.

Я поглядел в окно – как раз труба напротив была… высоченная!

– В ней, – говорю, – метров пятьдесят будет.

– Пятьдесят четыре метра.

– Зачем же они лазили?

– На спор. После работы Ванька Салазкин говорит: «Эй, вы, сосунки! Вот я сейчас залезу на трубу и куфайку на громоотвод повешу. Ежели кто из вас сымет, ставлю поллитру водки. А не сымете – с вас литр». Бригадир было не пускал его. Да он мотанул того: «Не твое дело!» Ну, залез он, повесил на громоотвод куфайку… Вон видишь, он еще отогнут в сторону.

Я посмотрел в окно – громоотвод и в самом деле отогнут был.

– Кто же снял куфайку?

– Витька Бузинов. Подумаешь, говорит, дерьма собачьего! Куфайку повесил на громоотвод. Взял он гармошку, ремень через плечо и полез. Залез на трубу, снял куфайку. Еще покрутил ей над головой и бросил. Потом сел на край трубы, страданье сыграл: «Ты, залетка, залетуха, полети ко мне, как муха». Потом и гармошку бросил. Встал, походил по краю трубы… Еще кепочкой помахал. Стал слезать – ухватился за крайнюю скобу, она вместе с кирпичом и вывалилась. Он и полетел.

– Разбился?

– Нет, жив… Вот сегодня судить будем.

– За что же? За то, что упал?

– Да судить не Витьку, а Ваньку Салазкина. Того, который куфайку вешал. Бригадира ударил. Руку поднял.

– Ну, за это следует, – говорю. – Руку подымать нельзя.

Пошел я на кирпичный завод; надо проверить, думаю. Что за чудо? Пятьдесят четыре метра пролетел человек и не разбился.

Подхожу. Они все сидят возле красного уголка, суда ждут. А судья-то в Рязани застрял.

– Чего ж вы, – говорю, – на трубу лазаете?

– А чего ж делать? Работа ноне в пять часов кончается.

– А культурно-массовые мероприятия, – говорю.

– Это чего? «Козла», что ли, забивать? Итак руки все отколотили.

– Как же это он не разбился? – спрашиваю. – Святой, что ли?

– У нас там, возле трубы, навес, крытый шифером. Над мотором для подкачки тяги. Он и угодил на этот навес. Навес с прокатом. Вдребезги разбился. Витька пробил крышу да угодил на сетку металлическую – каркас над электромотором… И сетку погнул.

– И долго лежал?

– Да ну!.. Сам встал. До больницы дошел. Вроде бы в больнице дня два кровью помочился. А так ничего.

– Где же он сейчас?

– В чайной водку пьет.

Осмотрел я и навес пробитый, и сетку металлическую – как зыбка прогнулась… Пришел в чайную. Там Свиненков как раз сидел, председатель из Провотарова. «Привет!» – «Привет». Сели, взяли бутылку «райкомовской» (это перцовку у нас так называют), разлили. Я ему рассказываю про чудо на трубе, а он мне:

– Вон, – говорит, – он, герой! Витька Бузинов.

Тот ходит и в самом деле героем – свитер на нем в полоску, да еще шарф пестрый поверху. У одного стола выпьет, к другому садится.

– Витя, давай к нам! – позвал его Свиненков.

Он подходит, берет мою стопку – и в рот.

– Привет, – говорит, – Свиненкову!

А мне руку подает, как тот космонавт:

– Виктор Бузинов.

Я тоже называюсь:

– Булкин Петр Афанасиевич, из Брехова.

– О-о! – ахнул он. – Уже туда пошло.

– Витя, – спрашиваю его, – долго ты летел с трубы?

– Долго.

– Успел что-нибудь подумать?

– Успел.

– О чем же ты думал, когда летел?

Он выпил еще и говорит:

– Лечу я с трубы и думаю: вот дьявол! Опять дома будет неприятность…

Как видите, все здесь сводится к чисто домашним неприятностям. Никакой непримиримости тут нет. Ну самое большое – это недоразумение в масштабах колхоза, как было в случае со Свиненковым и шофером из Провотарова. Опять-таки чисто местное противоречие. В самом деле – все встало на свои места: и председатель работает, и его заместитель. И колхозники, то есть общество, не страдает от такого хулиганства. А ежели общество не страдает, то, значит, никакого антагонизма в нем нет. Дурость одна, и больше ничего.

Как меня судить хотели

Погорел я на мелочи – обиделся на меня Семен Мотяков через заведующую райздравотделом Степаниду Пятову.

Женщина она была образованная и потому в любой мороз ходила не в валенках, а в белых ботиках, которые натирала мелом или зубным порошком. Однажды в предвыборную кампанию поехали они по району для встречи с избирателями.

Позвонили нам из района. Мы вышли встречать их всем колхозом. Стали вдоль дороги на краю села, ждем-пождем, а их все нет. Уже стемнелось. Мужики спор завели; одни говорят – депутат едет, а другие – кандидат. А Парамон Дранкин говорит: «Дурачки! Ни то, ни другое… А едет к нам депутат в кандидаты».

Наконец показались… На паре едут, с колокольцами. И песняка наяривают – пьяные. Мы: «Ура! Ура!» – и шапки вверх бросаем. А они галопом мимо нас… Свернули к моему дому. Бегу.

Маруська моя уже печь растопила и возле огня ноги Степаниде растирает. Говорит, с пару зашлись. И ботики ее тут же валяются, как деревянные колодки. Мотяков ходит по горнице босой, депутата нет, а Смирнов, агитатор, на стол облокотился и вроде бы заснул.

– Петька! – говорит мне Мотяков. – Народ собрал?

– Дак вы же сами видели. Мимо проехали.

– Это на случай проезда… А для политической беседы?

– Все пошли в клуб.

– Хорошо. Потормоши нашего агитатора. Веди его к народу…

Я только тронул его за плечо – он встал, как по команде.

– В каком направлении идти? – говорит, а сам за стул держится.

– Может, отложим на утро? – спрашиваю Мотякова.

– Веди! Он человек привычный.

И в самом деле привычный… Пока вел его до клуба, он висел на мне. Но как только увидел трибуну на сцене – сразу воспрянул, оттолкнул меня, сам дошел, обнял ее обеими руками и заговорил, будто с перерыва вернулся:

– Товарищи! Как мы все с вами знаем – наши достижения налицо…

Ну, шире – дале. Рассказал о росте благосостояния народа, о происках международных агентов империализма, и про двенадцать держав, которые шли на нас в гражданскую войну, и про внутреннюю контрреволюцию на колхозном фронте, и про путь к изобилию. Словом, все этапы исторического развития отметил. И заздравием кончил за кого следует. Все честь честью…

Что значит – была верная руководящая линия! Даже ребенок знал, с чего начинать надо и чем кончать. И на каких этапах остановиться… то есть все перечислить по порядку… Вот что главное. А таперика некоторые говорят, что, мол, в любом выступлении главное, якобы, есть внутреннее содержание. Но позвольте задать вопрос: что важнее, порядок или внутреннее содержание? Конечно же порядок, потому что он задается враз и навсегда и спускается он сверху. За ним можно следить, его удобно контролировать. А как ты проконтролируешь внутреннее содержание? Во-первых, его сочиняют все, кому не лень, а во-вторых, оно бывает разное. Поэтому я и говорю: надо иметь что-нибудь одно – либо порядок и дисциплину, либо внутреннее содержание. Но еще неизвестно, куда оно приведет. Вот так.

Таперика возвратились мы домой с агитатором. Я еще Якова Ивановича с собой прихватил – бухгалтера. Пельменей много наделала Маруська, и водки всем хватит. Пей, по случаю народного гуляния.

Приходим ко мне домой – за столом одна Маруська.

– В чем дело? Где остальные?

– Они в горнице, обогреваются…

Я шасть в дверь. Брат родной! Семен Иванович ее приобщает прямо в кровати. Остолбенели мы все на пороге, язык не поворачивается. А Семен Иванович эдак, через плечо:

– Ты что, провокации в собственном доме устраиваешь?

– Пельмени готовы…

– Да подавись ты своими пельменями. Закрой дверь!

Я прикрыл дверь, а в горнице завозились. Ну, будет буря. Мой бухгалтер выпил стакан водки, утерся – и только его видели. Агитатор захрапел на диване, а мы с Маруськой сидим друг перед дружкой, нос к носу, как две кукушки на старинных часах – в пору только закуковать.

Наконец выходят они одетые из горницы. Степанида сняла свои ботики с печки и стала надевать их. Потянет, потянет, да как топнет ногой вроде бы на меня и на Маруську. Мы только вздрагиваем.

– Скажи, чтоб запрягали, – приказал мне Мотяков.

Я кликнул кучера – он в соседней избе расположился. Тот в момент запряг. Входит с ним. Мотяков и не глядит на меня.

– Лошади готовы?

– Так точно, – отвечаю.

Он покосился на Смирнова. Тот храпит в обе ноздри.

– Утром привезешь его на своих лошадях в Свистуново… А насчет горницы не вздумай трепаться. Язык отрежу!

И уехал. Встал наутро мой агитатор и спрашивает:

– Ну, когда мы встречу проведем с народом?

– Дак вы уже, – говорю, – выступили.

– Когда?

– Вчера вечером.

– Да ну? Убей – не помню. И что же я говорил?

– Хорошую речь произнесли. Точь-в-точь как по бумажке.

– А что я, сидел?

– Нет, – говорю, – за трибуну держались.

– Ну, спасибо, Булкин. Хорошо у тебя служба поставлена.

Мне бы, дураку, промолчать, а я обрадовался этой похвале и говорю:

– Вы бы это Семену Ивановичу сказали, а то он остался недоволен. Уехали по служебным надобностям.

– Что ему, водки не хватило?

– Потревожили его ночью… Петухи поют, собаки лают. Деревня!

– Ничего… Я все улажу.

Вот тебе, неделя не прошла – вызывает меня Мотяков. Сидит в кабинете один и руки не подал. Я было на стул присел, возле двери. Он поманил меня пальцем:

– Подойди-ка к столу. Хочу на тебя посмотреть.

Подхожу, смотрю ему на стол; перед ним лежит разнарядка на заготовку леса по колхозам. Он меня распекает, а я ту разнарядку читаю – кому сколько кубов запланировано.

– Я еще понимал бы, – говорит, – ошибся, допустим. Подглядел чужую личную жизнь. Но чтобы агитатора в курс дела вводить! Этого я тебе никогда не прощу.

Отчитывал, отчитывал, потом и говорит:

– Ступай к председателю райисполкома на совещание. А я подумаю насчет твоего поведения. Как с тобой поступить.

Заест он меня таперика, думаю. Иду в райисполком, а самому и в голову ничего не лезет. Какое тут совещание, ежели Семен Мотяков тебя за штаны взял. Кабы по миру не пустил в чем мать родила?

Ну, собрались мы, все председатели. Глядь – и сам Семен Иванович идет, в руках держит тую самую разнарядку. Садится он за стол рядом с председателем райисполкома и говорит:

– Товарищи руководители колхозов! Мы вас пригласили посоветоваться. На совесть вашу, значит… Кто сколько может заготовить и вывезти лесу? Сами понимаете, обстановка требует. Соседи взяли высокие обязательства. Неужели мы отстанем?

Значит, выколачивать высокий процент решили. Вроде бы как добровольно… Перекрыть контрольную цифру, что у них в разнарядке. Надо бы мне промолчать, а я ляпнул не подумавши:

– Дак у вас же есть разнарядка… Там все расписано.

Мотяков аж подпрыгнул:

– Кто тебя уполномочил выступать за райком партии? Ты кто такой? Тебя допустили к священному столу секретаря райкома, а ты бумаги на нем читать?! Не дозрел ты еще до руководителя…

И дали мне строгача. А потом уполномоченные зачастили. Первым нагрянул к нам секретарь по животноводству. Целый лагун медовухи выпил. Красный сделался, глаза выпучил и все приглядывается – за что бы зацепиться. Идет, ноги в стороны расставляет, вроде бы у него промежность распирает. А навстречу по селу конюх наш на жеребце едет, все с галопа осаживает того на рысь… Тут секретарь и зацепился.

– Кто дал право ездить на производителе? – спрашивает меня.

– Это не езда, а проминка.

– Кто же проминку делает галопом?

– Где же ты видишь галоп? Это рысь!

– Не рысь, а галоп!

– Может, иноходь тоже галоп?..

Ну, шире – дале. Заходим в кабинет – он на меня:

– Тебе, – говорит, – не токомо что людей – производителя доверять нельзя. Сдавай дела!

Ну, меня и взорвало – я тоже лагун выпил. Хватаю свою печать, обмочил ее чернилами и шлеп ему в будку:

– На, руководи!..

Щеки у него пухлые и потные. Печать моя смазалась, и потекло ручьями по щекам.

– Ах, так! – он схватил чернильницу – да в меня.

Я ей на лету ладонь подставил – все брызги опять в него. Он хватает телефонную трубку и прокурору:

– Прошу, – говорит, – арестовать Булкина. Он руку поднял на районную инстанцию, на меня то есть.

А тот его и спрашивает: на бюро, мол, разбирали? Нет? Тогда обождем…

И вот вызывают меня на бюро. Я нарочно надел тот самый китель, в котором сражался с секретарем по животноводству, – когда он запустил в меня чернильницей – рукав у меня залило.

– Как же, – говорю, – так выходит? Я его якобы избил чернильницей, а чернила на меня полетели?

– А кто тебе дал право ставить служебную печать на руководящее лицо? – спрашивает Мотяков.

Я было насчет производителя заикнулся, но меня и слушать не хотят. «Тут, – говорит Мотяков, – дело не в жеребце, а в политике… Дать ему строгана!» И записали мне двенадцатый по счету выговор. А про себя они постановили – проверить мою черную кассу и отдать меня под суд. Но кто не имел в тую пору черной кассы?

Накануне этого бюро авария у нас случилась. Дали нам за молоко новый ГАЗ-51. А шофера нет. Тут как раз из армии пришел племянник Сморчкова, счетовода нашего. У меня, говорит, есть права. Вызвали мы его на правление и решили ему дать новую машину. Оказалось, что эти права он где-то спер и подделал. Поехал он на другой день в город и врезался в МАЗ. Звонят мне оттуда – выезжай, забирай свою телегу! Едем с Сашкой на конях в область. Двести километров за сутки покрыли. Являюсь в рембазу. «Выпиши, говорят, наряд». – «Когда машину исправите?» – «Через полгода». – «Брат родной?! А на чем урожай вывозить?» – «Это дело нас не касается…» – «Поедем, Сашка, в Пугасово…»

Взяли мы бочку меду, мешок муки. Ходы знакомые… Заехали сначала в Тиханово, по фляге меду – литров по сорок завезли начальнику милиции Змееву и прокурору Абрамкину. Приняли… Ну, значит, тормоза поставлены. Таперика газуй до поворота – шламбалка открыта.

Заехали мы на Пугасовскую автобазу, показали кому надо свое добро… Ну, что ты? За это самое не токмо что машину починить – кишки тебе новые поставят. Через неделю загудела моя машина, только куры разлетаются с дороги.

А мед и муку списали мы по черной кассе, якобы за ремонт. Вот на эту свежую раструску они и побежали, как мыши…

Приезжает ко мне не кто иной, как сам начальник милиции Змеев:

– Петр Афанасиевич, я к тебе на случай выявления хулиганства. Братья Хамовы с Дранкиными подрались.

– Чего их выявлять? Забирай и тех и других. Все они виноватые.

– Так-то оно так, но мы все ж таки власть. Нельзя забирать огульно. Надо выявлять по очереди.

– Ну, выявляйте.

Поселился он у меня. Пьет, ест, на улицу глаз не кажет. А мне не жалко. Живи! Чего у меня не хватало? Одних баранов было двадцать штук, да две свиньи. Пей, Змеев, ешь! И я вроде бы ничего не замечаю. А он нет-нет да и сходит в бухгалтерию. Выбрал там документы насчет меда и муки и уехал. А на прощание сказал Якову Ивановичу: «Смотри у меня, Булкину ни слова. Не то вместе с ним загремишь».

Но Яков Иванович напился у меня и все рассказал. «Подлец я, говорит, иуда-предатель. И хуже того – сотрудник. Привлек он меня на свою сторону. Хочешь – мне сейчас плюй в рожу, хочешь погоди. Но все равно я тебя уважаю…» Признается он, а сам плачет. Перепили мы.

На другой день поехал я в район. Захожу в магазин – Змеев как раз там:

– Здорово! Ты где остановился?

– У приятеля.

– Нет уж, давай ко мне. Располагайся, как дома.

– Это где? – спрашиваю. – В камере, что ли?

Он и остолбенел.

– Спасибо, – говорю, – Змеев, что не побрезговал моей хлеб-солью. – И пошел прочь.

А он мне вслед:

– Ты вот как заговорил… Ну, погоди, ты у меня запоешь по-другому.

Не успел я до своих дойти, как догоняет меня наш милиционер Тузиков:

– Петр Афанасиевич, срочно в кабинет Змеева.

Прихожу. Он с улыбочкой приглашает к столу, на «вы», якобы незнакомого. Сажусь.

– Прокурор приказал арестовать вас насчет кражи и следствия.

– Вам, – говорю, – виднее. Вы – люди при исполнении обязанностей.

– Напишите, товарищ Булкин, объяснение. Куда вы бочку меда дели?

Я написал – сто двадцать литров на ремонт ушло, сорок литров начальник милиции взял, тов. Змеев, а сорок литров прокурор Абрамкин. И подаю ему тоже с улыбочкой; обращаюсь на «вы», якобы незнакомы.

– Здесь, товарищ начальник, все расписано.

Он прочел и ногтем свою фамилию подчеркнул:

– А это зачем? Сними мою фамилию. Я же к тебе по душевной откровенности, вроде бы предупреждаю тебя.

– Спасибо за вашу заботу, а вычеркнуть не могу.

– Это еще доказать надо. Я у вас не брал.

– Точно, – говорю. – Я вам лично не давал. Брала ваша жена от моего кучера. Мы порядок тоже знаем.

– Шельма! А ежели я тебя посажу?

– На то вы и состоите при исполнении обязанностей.

Так он меня обнюхивал, обнюхивал, а взять боялся. Но тут случилась история – на место Мотякова прислали нового секретаря Демина. А я попал под кампанию: кто из председателей не окончил ЦПШ, ШКМ или хотя бы ШКШ – увольнялись. Новый секретарь Демин привез в Брехово нового председателя Петю Долгого. А мое увольнение пошло в зачет – растраченный мед покрыло.

Сноска: читателям, которые не знают, что такое ЦПШ, ШКМ, ШКШ, объясню: ЦПШ – есть сокращенно церковно-приходская школа; ШКМ – школа крестьянской молодежи, а ШКШ значит школа кройки и шитья.