Текст книги "Булгаков на Патриарших"

«Вечерний свет, смягченный тонкими белыми шторами, сочился наверху через большие стекла за колоннами. На верхней площадке экскурсанты, повернувшись, увидали пройденный провал лестницы и балюстраду с белыми статуями и белые простенки с черными полотнами портретов и резную люстру, грозящую с тонкой нити сорваться в провал. Высоко, улетая куда-то, вились и розовели амуры…

Пошли дальше. Свет последней зари падал сквозь сетку плюща, затянувшего стеклянную дверь на террасу с белыми вазами. Шесть белых колонн с резными листьями наверху поддерживали хоры, на которых когда-то блестели трубы музыкантов. Колонны возносились радостно и целомудренно, золоченые легонькие стулья чинно стояли под стенами. Темные гроздья кенкетов глядели со стен и точно вчера потушенные были в них обгоревшие белые свечи. Амуры вились и заплетались в гирляндах, танцевала обнаженная женщина в нежных облаках. Под ногами разбегался скользкий шашечный паркет…

Шли через курительные, затканные сплошь текинскими коврами, с кальянами, с тахтами, с коллекциями чубуков на стройках, через малые гостиные с бледно-зелеными гобеленами с карсельскими старыми лампами. Шли через боскетную, где до сих пор не зачахли пальмовые ветви, через игральную зеленую, где в стеклянных шкафах золотился и голубел фаянс и сакс»[34]34
  Булгаков М. Избранные произведения в 2 т. Т. 1. Киев: Днипро, 1989. С. 311–315.


[Закрыть].

Исследователи творчества Булгакова однозначно определили адрес этой усадьбы – подмосковный дом-дворец князей Юсуповых Архангельское, расположенный к западу от столицы, в нескольких километрах от станций Павшино и Красногорска Рижского направления железной дороги. Но писатель обобщил многие детали в описании усадьбы и связанных с ней событий, превратил в символ красивого, но мертвого музейного быта. Здесь проглядываются черты шереметевских дворцов – усадеб в Останкине, Кускове, дома в селе Высоком на Смоленщине, что попал в повесть «Роковые яйца», помещичьей усадьбы в Муравишниках.

Главный же «прототип» – музей-усадьба Архангельское, памятник русской культуры конца XVIII – начала XIX века, в который вложено много труда крепостных умельцев. Ансамбль усадьбы составляют дворец, два флигеля, театр и парк. Усадьба известна с XVI века, но начинает усиленно обстраиваться и украшаться с начала XVIII века, сначала князем Д. М. Голицыным, а затем князем Н. Б. Юсуповым, ведущим свое происхождение от ордынских ханов (отсюда и фраза в рассказе: «Отливая глянцем, чернея трещинами, выписанный старательной кистью живописца XVIII века по неверным преданиям и легендам, сидел в тьме гаснущего от времени полотна раскосый, черный и хищный, в мурмолке с цветными камнями, с самоцветной рукоятью сабли родоначальник-повелитель Малой Орды, Хан Тугай»[35]35
  Булгаков М. Избранные произведения в 2 т. Т. 1. Киев: Днипро, 1989. С. 323.


[Закрыть]).

Усадьба строилась около 40 лет, создана по проекту французского архитектора де Герна. Проект, воплощаясь в жизнь, корректировался и дополнялся русскими крепостными мастерами. Здесь работали знаменитые архитекторы Е. Д. Тюрин, С. П. Мельников, О. И. Бове, И. Д. Жуков, итальянский декоратор П. Г. Гонзаго. Дворец построен в классическом стиле. В усадьбе собраны картины знаменитых художников, скульптура, хрусталь, мебель и другие художественные произведения. Усадебная библиотека насчитывала около 30 тысяч книг. Все архитектурные сооружения искусно вписаны в окружающий ландшафт.

Парк состоит из двух частей – регулярного и пейзажного, террасами спускающегося к Москве-реке и украшенного скульптурой. Пышность и красота юсуповской усадьбы постоянно привлекали внимание современников. Здесь бывали А. С. Пушкин, А. И. Герцен, Н. П. Огарев и многие другие видные деятели русской культуры[36]36
  Все Подмосковье: Географический словарь Московской области. М.: Мысль, 1967. С. 14.


[Закрыть].

Бывал здесь и Булгаков. Герой же его рассказа, последний князь династии Антон Тугай, вернувшись тайно из-за границы за какими-то важными семейными документами, решает отомстить национализировавшим его имение новым хозяевам. И это ему удается:

«…Князь медленно отступал из комнаты в комнату, и сероватые дымы лезли за ним, бальными огнями горел зал. На занавесках изнутри играли и ходуном ходили огненные тени.

В розовом шатре князь развинтил горелку лампы и вылил керосин в постель; пятно разошлось и закапало на ковер. Горелку Тугай швырнул на пятно. Сперва ничего не произошло: огонек сморщился и исчез, но потом он вдруг выскочил и, дыхнув, ударил вверх, так что Тугай еле отскочил. Полог занялся через минуту, и разом, ликующе, до последней пылинки, осветился шатер.

– Теперь надежно, – сказал Тугай и заторопился.

Он прошел боскетную, биллиардную, прошел в черный коридор, гремя по винтовой лестнице, спустился в мрачный нижний этаж, тенью вынырнул из освещенной луной двери на восточную террасу, открыл ее и вышел в парк. Чтобы не слышать первого вопля Ионы из караулки, воя Цезаря, втянул голову в плечи и не забытыми тайными тропами нырнул во тьму…»[37]37
  Булгаков М. Избранные произведения в 2 т. Т. 1. Киев: Днипро, 1989. С. 325.


[Закрыть]

Так кончается этот рассказ. Но следует отметить, что перу Булгакова принадлежат и строки другого характера. Он с удовольствием пишет о новом строительстве в Москве, вспоминает лихую годину разрухи после Гражданской войны, воссоздает живые картины нэпа в очерке «Сорок сороков», оглядывая город с высоты нирнзеевского дома:

«На самую высшую точку в центре Москвы я поднялся в серый апрельский день. Это была высшая точка – верхняя платформа на плоской крыше дома бывшего Нирнзее, а ныне Дома Советов в Гнездниковском переулке. Москва лежала, до самых краев видная, внизу. Не то дым, не то туман стлался над ней, но сквозь дымку глядели бесчисленные кровли, фабричные трубы и маковки сорока сороков. Апрельский ветер дул на платформе крыши, на ней было пусто, как пусто на душе. Но все же это был уже теплый ветер. И казалось, что он задувает снизу, что тепло подымается от чрева Москвы. Оно еще не ворчало, как ворчит грозно и радостно чрево живых больших городов, но снизу, сквозь тонкую завесу тумана, подымался все же какой-то звук. Он был неясен, слаб, но всеобъемлющ. От центра до бульварных колец, от бульварных колец далеко, до самых краев, до сизой дымки, скрывающей подмосковные пространства…

В июльский душный вечер я вновь поднялся на кровлю того же девятиэтажного нирнзеевского дома. Цепями огней светились бульварные кольца, и радиусы огней уходили к краям Москвы. Пыль не достигала сюда, но звук достиг. Теперь это был явственный звук: Москва ворчала, гудела внутри. Огни, казалось, трепетали, то желтые, то белые огни в черно-синей ночи. Скрежет шел от трамваев, они звякали внизу, и глухо, вперебой, с бульвара неслись звуки оркестров…

На Тверской звенели трамваи, и мостовая была извороченной грудой кубиков. Горели жаровни. Москву чинили и днем и ночью… К Воробьевым горам уже провели ветку, возят доски, там скрипят тачки – готовят Всероссийскую выставку.

И, сидя у себя в пятом этаже, в комнате, заваленной букинистскими книгами, я мечтаю, как влезу на Воробьевы горы, откуда глядел Наполеон, и посмотрю, как горят сорок сороков на семи холмах, как дышит, блестит Москва. Москва – мать»[38]38
  Булгаков М. Чаша жизни. М.: Советская Россия, 1989. С. 415–417,420.


[Закрыть].

Открытие выставки, упомянутой в очерке, было не за горами. 19 августа 1923 года на месте большого пустыря у Крымского вала на территории Голицынского сада у Москвы-реки была открыта Всероссийская сельскохозяйственная и кустарно-промышленная выставка. На благоустроенной и озелененной территории соорудили 225 зданий. Выставку посетило около полутора миллионов человек.

Среди них был и московский корреспондент газеты «Накануне» Михаил Булгаков, написавший по заказу этой газеты цикл очерков о выставке под общим названием «Золотистый город». Открывается он картиной приезда москвичей к территории экспозиции и продолжается ее осмотром.

«Августовский вечер ясен. В пыльной дымке по Садовому кольцу летят громыхающие ящики трамвая „Б“ с красным аншлагом: „На выставку“. Полным-полно. Обгоняют грузовики и легкие машины, поднимая облако пыли и бензинового дыму…

Каменный мост[39]39
  Так называет автор старый Крымский мост, с решетчатыми фермами, построенный в 1873 году.


[Закрыть] в ущелье-улице показывается острыми красными пятнами флагов. По мосту, по пешеходным дорожкам льется струя людей, и навстречу, гудя, вылезает облупленный автобус. С моста разворачивается городок. С первого же взгляда в заходящем солнце на берегу Москвы-реки он легок, воздушен, стремителен и золотист…

И всюду дальше дерево, дерево, дерево. Свежее, оструганное, распиленное, золотое, сложившееся в причудливые башни, павильоны, фигуры, вышки.

Чешуя Москвы-реки делит два мира. На том берегу низенькие, одноэтажные красные, серенькие домики, привычный уют и уклад, а на этом – разметавшийся, острокрыший, островерхий, колючий город-павильон»[40]40
  Булгаков М. Чаша жизни. М.: Советская Россия, 1989. С. 446.


[Закрыть].

Сооружение и открытие этой выставки подвело итог двухлетнему опыту новой экономической политики и одновременно было своего рода первым смотром советской архитектуры в Москве. Впервые был создан – не только на бумаге, но и в натуре – крупный, хоть и недолговечный ансамбль, где архитекторы, придерживавшиеся различных творческих направлений, вступили как бы в соревнование. Главным архитектором выставки был А. Щусев, генеральный план и отдельные павильоны разработаны И. Жолтовским. Деревянные кариатиды для входного портика главного павильона-шестигранника выполнил С. Коненков. Были на выставке и стилизации в национальных стилях – русском (А. Щусев), среднеазиатском (Ф. Шехтель). Художница А. Экстер вместе с архитектором Б. Гладковым и скульптором В. Мухиной создала павильон газет «Известия» и «Красная Нива» в оригинальных конструкциях по типу знаменитой татлинской башни дома III Интернационала. Эту же спиральную форму напоминал и павильон «Махорка» (архитектор К. Мельников). Как видим, к созданию выставочных павильонов были привлечены лучшие архитектурно-художественные силы Москвы, но перед Булгаковым не стояла задача – описать эти малые и большие архитектурные шедевры, а лишь живо осветить увиденное глазами обыкновенного, но очень наблюдательного и дотошного москвича.

Вот таким увиден главный павильон выставки в разделе очерка под названием «Цветник – Ленин».

«Тень легла на Москву. Белые шары горят, в высоте арка оделась огнями. Главное здание – причудливая смесь дерева и стекла. В полумраке – внутренний цветник. У входа – гигантские резные деревянные торсы. А на огромной площади утонула трибуна в гуще тысячной толпы. Слов не слышно, но видна женская фигура. Несомненно, деревенская баба в белом платочке. Последние ее слова покрывает не крик, а грохот толпы, и отзывается на него издалека затерявшийся под краем подковы – главного павильона – оркестр. С трибуны исчезает белый платок, вместо него черный мужской силуэт.

– Доро-гой! Ильич!!

Опять грохот. Затем буйный марш, и рядами толпа валит между огромным цветником и зданием открытого театра к Нескучному на концерт. В рядах плывут клинобородый мужик, армейцы в шлемах, пионеры в красных галстуках, с голыми коленями, женщины в платочках, сельские бородатые захолустные фигуры и московские рабочие в картузах…

К центру цветника непрерывное паломничество отдельных фигур. Там знаменитый на всю Москву цветочный портрет Ленина. Вертикально поставленный, чуть наклонный двускатный щит, обложенный землей, и на одном скате с изумительной точностью выращен из разноцветных цветов и трав громадный Ленин, до пояса. На противоположном скате отрывок его речи.

Три электросолнца бьют сквозь легкие трельяжи, решетки и мачты открытого театра. Все дерево, все воздушное, сквозное, просторное. На громадной сцене медный оркестр льет вальс, и черным черны скамьи от народу»[41]41
  Булгаков М. Чаша жизни. М.: Советская Россия, 1989. С. 448–449.


[Закрыть].

С Лениным связаны страницы рассказов Булгакова «Китайская история» и «Воспоминание…». И вскоре воочию ему пришлось встретиться с ним, но, увы, лежащим в гробу. В морозные дни и ночи скорбного января 1924 года Булгаков стоял, замерзая, в траурной очереди. Впечатления этих событий вылились в очерк «Часы жизни и смерти», опубликованный в «Гудке».

«В Доме союзов, в Колонном зале – гроб с телом Ильича. Круглые сутки – день и ночь – на площади огромные толпы людей, которые, строясь в ряды, бесконечными лентами, теряющимися в соседних улицах и переулках, вливаются в Колонный зал.

Это рабочая Москва идет поклониться праху великого Ильича.

Лежит в гробу на красном постаменте человек. Он желт восковой желтизной, а бугры лба его лысой головы круты. Он молчит, но лицо его мудро, важно и спокойно, он мертвый. Серый пиджак на нем, на сером красное пятно – орден Знамени. Знамена на стенах белого зала в шашку – черные, красные, черные, красные. Гигантский орден – сияющая розетка в кустах огня, а в сердце ее лежит на постаменте обреченный смертью на вечное молчание человек.

Как словом своим на слова и дела подвинул он бессчетные шлемы караулов, так теперь убил своим молчанием караул и реку идущих на последнее прощание людей.

Молчит караул, приставив винтовки к ноге, и молча течет река.

Все ясно. К этому гробу будут ходить четыре дня по лютому морозу в Москве, а потом в течение веков по дальним караванным дорогам желтых пустынь земного шара, там, где некогда, еще при рождении человечества, над его колыбелью ходила бессменная звезда»[42]42
  Булгаков М. Чаша жизни. М.: Советская Россия, 1989. С. 460–462.


[Закрыть].

В том же 1924 году появился уже известный нам рассказ-исповедь «Воспоминание…», о том, как решался для Булгакова жилищный вопрос осенью 1921 года.

«У многих, очень многих, есть воспоминания, связанные с Владимиром Ильичем, и у меня есть одно. Оно чрезвычайно прочно, и расстаться с ним я не могу. Да и как расстанешься, если каждый вечер, лишь только серые гармонии труб нальются теплом и приятная волна потечет по комнате, мне вспоминается и желтый лист моего знаменитого заявления, и вытертая кацавейка Надежды Константиновны… Как расстанешься, если каждый вечер, лишь только нальются нити лампы в пятьдесят свечей, и в зеленой тени абажура я могу писать и читать в тепле, не помышляя о том, что на дворе ветерок при восемнадцати градусах мороза…»[43]43
  Булгаков М. Избранные произведения в 2 т. Т. 1. Киев, Днипро, 1989. С. 707.


[Закрыть]

Что же вспоминает вместе с автором булгаковский герой? Историю вселения в некий дом (мы уже знаем, что дом этот на Большой Садовой, 10), где домовое управление (та самая «рабкоммуна») не хотело его прописать. Тогда он решает писать письмо главному человеку страны.

«Ночью я зажег толстую венчальную свечу с золотой спиралью. Электричество было сломано уже неделю, и мой друг освещался свечами, при свете которых его тетка вручила свое сердце и руку его дяде. Свеча плакала восковыми слезами. Я разложил большой чистый лист бумаги и начал писать на нем нечто, начинавшееся словами: „Председателю Совнаркома Владимиру Ильичу Ленину“…

Я живу. Все в той же комнате с закопченным потолком. У меня есть книги, и от лампы на столе лежит круг. 22 января он налился красным светом, и тотчас вышло в свете передо мной лицо из сонного видения – лицо с бородкой клинышком и крутые бугры лба, а за ним в тоске и отчаяньи седоватые волосы, вытертый мех на кацавейке и слово красными чернилами – „Ульянова“…»[44]44
  Булгаков М. Избранные произведения в 2 т. Т. 1. Киев, Днипро, 1989. С. 709–710, 712.


[Закрыть].

Квартира эта и ее беспокойные обитатели долго еще вдохновляли перо Булгакова. И, как мы знаем, попала и в «Самогонное озеро», и в «Три вида свинства», и в «Дом Эльпит…», и в «Мастера и Маргариту». В своего рода итоговом для того периода очерке «Москва 20-х годов» он снова вспоминает уже тогда покинутую им «нехорошую квартиру».

«Клянусь всем, что у кого есть святого, каждый раз, как я сажусь писать о Москве, проклятый образ Василия Ивановича стоит передо мною в углу. Кошмар в пиджаке и полосатых подштанниках заслонил мне солнце! Я упираюсь лбом в каменную стену, и Василий Иванович надо мной, как крышка гроба…

И вот, третий год я живу в квартире с Василием Ивановичем и сколько еще проживу – неизвестно. Возможно, и до конца моей жизни…

Отчего же происходит такая странная и неприятная жизнь? Происходит она только от одного – от тесноты. Факт: в Москве тесно.

Что же делать?

Сделать можно только одно: применить мой проект, и этот проект я изложу…

Москву надо отстраивать.

Когда в Москве на окнах появятся белые билетики со словами: „Сдаеца“, – все придет в норму. Жизнь перестанет казаться какой-то колдовской маетой у одних на сундуке в передней, у других в 6 комнатах в обществе неожиданных племянниц.

Экстаз!

Москва! Я вижу тебя в небоскребах!»[45]45
  Москва, 1981. № 9, С. 182–185.


[Закрыть]

На этой высокой ноте и закончим первую «московскую» главу, чтобы перейти к следующим страницам.

Глава вторая
«Дьяволиада» «Роковых яиц» и «Собачьего сердца»

Сатирических повестей в литературном наследии писателя три, и создавались они с 1923 по 1925 год, образовав своего рода трилогию в жанре фантастики, гротеска, сатиры, цирковой буффонады. Сюжетным выдумкам и неожиданным поворотам действия нет числа. Смешные шаржевые зарисовки, пародийные карикатуры всегда узнаваемы, места событий хотя и фантастичны, но указаны Булгаковым с учетом конкретной и знакомой ему московской топографии.

Источником и фоном для фантастических, но с большой дозой реализма, действий в этих повестях послужили факты тогдашнего московского быта периода нэпа. Если в уже известных нам очерках журналиста газеты «Накануне» события текущей жизни отражались практически зеркально, то повести гиперболически увеличивали то, что подмечал наблюдательный глаз газетчика.

Действие повести «Дьяволиада» происходит в точных временных рамках начиная с 20 сентября 1921 года[46]46
  Дату автор заметки «Происшествие 20-го числа…» М. Шатин (Литературная Россия, 1987, 20 ноября. С. 24) считает днем приезда Булгакова в столицу. Однако это противоречит сведениям, которые сообщала сестра писателя Н. А. Земская своему мужу А. М. Земскому из Киева в Москву (письмо от 18 сентября 1921 г.): «…вчера приехал Миша… едет в Москву… Он выедет отсюда около среды, 26/IX» (Булгаков М. Письма. Жизнеописание в документах. М.: Современник, 1989. С. 53.) Если принять эту дату за фактическую, то Булгаков должен был приехать в Москву в ночь с 27 на 28 сентября 1921 года.


[Закрыть] и продолжается несколько дней, в нескольких, по большей части вымышленных, хотя и достаточно похожих московских учреждениях. Произведение носит подзаголовок: «Повесть о том, как близнецы погубили делопроизводителя» и направлено против неразберихи и бюрократизма, чрезмерного количества ненужных людей во вновь образованных учреждениях и конторах. Актуальность темы бесспорна и сегодня. Сюжет ее вкратце таков. Служащий «Главной Центральной Базы спичечных материалов» (Главцентрбазспимата) Варфоломей Петрович Коротков из-за допущенной ошибки в документе увольняется с работы и пытается восстановить справедливость в различных бюрократических инстанциях. На беду у него вдобавок выкрадывают все документы и его принимают за похожего на него человека со сходной фамилией Колобков. Во всех своих неудачах он винит, и небезосновательно, братьев-близнецов Кальсонеров (одного бритого, другого с ассирийской бородой) и сходит с ума. Погоня героя повести за этими близнецами по улицам Москвы, лестницам и коридорам громадных учреждений приводит его на крышу высокого здания, откуда он бросается в ущелье узкого переулка навстречу смерти[47]47
  Булгаков М. Избранные произведения в 2 т. Т. 1. Киев: Днипро, 1989. С. 334–380. Действие порой разительно напоминает сценарий немого кино в жанре трюковой комедии с погонями и драками, каких было немало тогда в прокате. Недаром последняя глава так и называется – «Парфорсное кино…», то есть по аналогии, например, с парфорсной охотой – преследованием зверя с применением специально дрессированных парфорсных собак. Сама парфорсная охота – это охота, при которой гончие собаки загоняют зверя до изнеможения по пересеченной местности с препятствиями, что произошло, в общем, и со злосчастным героем «Дьяволиады».


[Закрыть].

Рассмотрим несколько адресов повести, вооружившись московскими справочниками начала 20-х годов. Существовала ли на самом деле база Спимата, где работал герой? Нет, буквально такой (Главцентрбазспимата) не было, но были похожие спичечные конторы – «Спичечный синдикат» (Арбат, 42) и звучащее почти по-булгаковски «Бюро регулирования спичечной промышленности» (Мясницкая, 6, квартира 1). Тем не менее ориентир в «Дьяволиаде» дан – «спиматовцы» служили в помещении бывшего ресторана «Альпийская роза».

Такой ресторан действительно был в дореволюционное время, и здание его прекрасно сохранилось до наших дней. Теперь это известный Дом учителя на Пушечной улице (бывш. до 1922 года Софийка), 4. Огромные окна и внешний вид его с улицы поражают вызывающей роскошью своего оформления. Новый фасад был сделан в 1921 году при перестройке ресторана (автор – инженер П. П. Висневский). В послереволюционные годы здесь находились различные учреждения, а в октябре 1935 года открылся Городской учительский дом.

До начала 30-х годов по узкой Пушечной ходил трамвай, почти не оставлявший места для других видов транспорта, кроме разве что извозчиков и мотоциклетов. И именно на трамвае Короткое преследовал по улицам Москвы ускользающих Кальсонеров, добирался на службу. Трамвай и трамвайные страсти Булгаков подметил с самого начала своей московской жизни и использовал позже в начальных главах «Мастера и Маргариты». Построенные на рубеже столетий и в начале века Московские городские железные дороги (так называли трамваи) имели более 30 маршрутов и особенно густую сеть в центре.

Нас интересует путь взволнованного Короткова из Спимата на Пушечной до серого здания Центроснаба, узнаваемого на нынешней Славянской площади (до 1924 года Варварская, позднее площадь Ногина) в больших серых корпусах – в прошлом Деловом дворе, построенном в 1913 году архитектором И. С. Кузнецовым для учреждений, контор и гостиницы. Правда, одна надпись в «центроснабовском» коридоре нас может направить в соседний, выходящий на Москворецкую набережную дом. Золотая по зеленому с твердым знаком надпись «Дортуар пепиньерок»[48]48
  Пепиньерка (фр.) – девушка, окончившая среднее закрытое учебное заведение (женский пансион) и оставленная при нем для практики; «дортуар пепиньерок» – спальня воспитанниц женского пансиона.


[Закрыть] заставляет вспомнить, что в нынешней Военной академии был когда-то Воспитательный дом (учрежденный в 1760-х годах в качестве приюта для незаконнорожденных и сирот), позже пансион благородных девиц. Уже в советское время здесь – знаменитый Дворец Труда с множеством контор, редакцией газет и журналов. Одно время там находилась редакция «Гудка», где работал Булгаков вместе с блестящей плеядой сотрудников «Четвертой полосы» – В. Катаевым, Ю. Олешей, И. Ильфом, Е. Петровым. Последние обессмертили это здание в романе «Двенадцать стульев».

Итак, «…Коротков вихрем сбежал с лестницы… и выбежал на улицу. Короткову повезло. Трамвай в ту же минуту поравнялся с „Альпийской розой“. Удачно прыгнув, Коротков понесся вперед… Минут пять Короткова молотило и мяло на площадке, наконец, у серого здания Центроснаба… Коротков на ходу вырвался из трамвая… поспешил в вестибюль»[49]49
  Булгаков М. Избранные произведения в 2. т. Т. 1. Киев: Днипро, 1989. С. 354.


[Закрыть]. По Пушечной улице ходил тогда трамвай только одного маршрута № 27 (позже – № 15), шедший далее через Лубянку и Варварку в Китайский проезд.

Еще одно обстоятельство приводит Короткова в поисках некоего «Бюро претензий» в девятиэтажное (называемое также и десятиэтажным) зеленое здание. Туда он стремится из Спимата на трамвае и доезжает довольно быстро, и тоже за пять минут. Приключения в этом здании сходны с поисками переехавшего Лито в «Записках на манжетах». «Бюро претензий» находится на 8-м этаже, в 9-м коридоре, 41-й квартире, комнате 302. (Как не вспомнить тут знаменитый номер 302-бис из «Мастера и Маргариты»!) Вполне возможно, что это тот же дом на Сретенском бульваре, 6, расположенный сравнительно близко от Пушечной улицы, с приметами первого московского девятиэтажного небоскреба в Большом Гнездниковском переулке, 10.

Об этом доме следует поговорить особо. Построенный в 1913-м по проекту архитектора Э. К. Нирнзее (он был его первым владельцем, и поэтому дом получил это имя), он занимает все пространство переулка. Его фасад облицован серо-зеленым глазурованным кирпичом с плиткой, украшен длинными эркерами. Москвичи назвали этот дом домом дешевых квартир для холостяков: разветвленная сеть продолжительных коридоров, с дверями по сторонам, многочисленные лестницы, новинки тех лет – три вместительных лифта. На крыше этого дома размещался ресторан с видовой площадкой. Он так и назывался – «Крыша». Здесь были кинематограф, бильярдные, зимний каток, кабаре.

О литературной, театральной истории дома Нирнзее рассказано в статье В. Бессонова «А внизу шумела Москва…»[50]50
  Бессонов В. А внизу шумела Москва… // Неделя, 1987, № 44. С. 11 (О доме Нирнзее см. также: Бессонов В., Янгиров Р. Крыша. // Куранты. Историко-краеведческий альманах. Вып. II. М.: Московский рабочий, 1987. С 274; Гущина Е. Мифы старого дома // Московский комсомолец, 1989, 2 августа. С. 4).


[Закрыть]. Этот московский адрес связан с именем Горького и Маяковского, В. Катаева, И. Ильфа, Е. Петрова, Ю. Трифонова. Так же и с Булгаковым.

Каким же образом? Он, пожалуй, второй после дома на Большой Садовой московский дом, так отразившийся в творчестве писателя. Помните «седоватого старика», заведующего Лито? Его прототип – писатель А. П. Готфрид жил в этом доме в комнате 527 и проводил у себя заседания подведомственного отдела. На одном из них 8 октября 1921 года присутствовал и Булгаков.

Возможно, это было его первое знакомство с домом Нирнзее. Позже ему доводилось приходить сюда чаще. Весной 1922 года на первом этаже дома разместилась редакция газеты «Накануне», активным автором которой, как мы уже знаем, был Булгаков. Здесь же находилась одно время и редакция журнала «Россия», где И. Лежневым публиковались две первые части булгаковской «Белой гвардии».

Эту редакцию он описал позже в повести «Тайному Другу», и так, в «Дьяволиаде»: «…Он миновал три двери, увидел на четвертой черную цифру „40“ и вошел в необъятный двухсветный зал с колоннами. В углу лежали катушки рулонной бумаги, и весь пол был усеян исписанными бумажными обрывками…»[51]51
  Булгаков М. Избранные произведения в 2 т. Т. 1. Киев: Днипро, 1989. С. 365.


[Закрыть] Там героя повести встречают редактор Ян Собесский и машинистка Персимфанс. Тезка и почти однофамилец польского короля и полководца Яна Собеского (1624–1696) хочет заменить фамилию на Соцвосский. Эти фамилии, видимо, произведены от сокращений тех лет: собес – социальное обеспечение, и соцвос – социалистическое воспитание. По предположению литературоведа В. Сахарова, прообразом этого булгаковского героя послужил бывший польский граф Август Потоцкий, большевик и политкаторжанин, руководящий работник редакции «Гудка»[52]52
  Булгаков М. Записки на манжетах. М.: Художественная литература, 1988. С. 203.


[Закрыть]. С этим человеком и другими героями мы еще встретимся в повести «Тайному Другу». А имя машинистки Персимфанс – много прозаичней – так назывался Первый симфонический ансамбль, игравший без дирижера.

Уже известный нам очерк «Сорок сороков», появившийся в апреле 1923 года в газете «Накануне», написан как репортаж с нирнзеевской крыши.

Дом в Большом Гнездниковском переулке связан не только с началом литературной судьбы писателя. Он памятен Булгакову еще и тем, что в феврале 1929 года у художника Моисеенко он познакомился с Еленой Сергеевной Шиловской, ставшей прообразом Маргариты в «закатном» романе. Об этом разговор впереди.

Не лирическим и мирным выглядит этот переулок, когда туда бежит преследуемый «парфорсной охотой» обезумевший герой «Дьяволиады». «Рычащий, как кузнечный мех, Коротков стремился к гиганту – одиннадцатиэтажному зданию, выходящему боком на улицу и фасадом в тесный переулок… Коротков завернул за угол, пролетел несколько саженей и вбежал в зеркальное пространство вестибюля… вонзился в коробку лифта… Лифт мягко и тошно шел вверх… через минуту лифт плавно остановился… Коротков выпрыгнул, осмотрелся и прислушался… сразу открылось худосочное солнце над самой головой, бледненькое небо, ветерок и промерзший асфальт… Коротков подскочил к парапету, влез на него и глянул вниз. Сердце его замерло. Открылись перед ним кровли домов, казавшихся приплюснутыми и маленькими, площадь, по которой ползали трамваи и жучки-народ… Цепляясь и балансируя, Коротков забрался на столб парапета, покачнулся на нем, вытянулся во весь рост… С пронзительным победным криком он подпрыгнул и взлетел вверх. Вмиг перерезало ему дыхание. Неясно, очень неясно он видел, как серое с черными дырами, как от взрыва, взлетело мимо него вверх. Затем очень ясно увидел, что серое упало вниз, а сам он поднялся вверх к узкой щели переулка, которая оказалась над ним. Затем кровяное солнце со звоном лопнуло у него в голове, и больше он ровно ничего не видел»{1}1
  Булгаков М. Избранные произведения в 2 т. Т. 1. Киев: Днипро, 1989. С. 377–380. Отметим в этой финальной трагической сцене повести одну из почти типичных закономерностей у Булгакова – добавлять по этажу-другому к реально существующим описываемым зданиям. Так, шестиэтажный, а не пятиэтажный у него дом на Садовой в «Мастере и Маргарите» и дом в «Записках на манжетах». Здесь в «Дьяволиаде» тоже не девяти-, а одиннадцатиэтажный. Что ж, это право художественного вымысла писателя. Дом Нирнзее, строго говоря, разноэтажный. Основной его объем действительно девятиэтажный, видный с переулка, но посередине он имеет еще узенькую надстройку – один, десятый этаж. Над обоими этажами помещалась «обитаемая» крыша, которая над полосой десятого этажа могла бы считаться и одиннадцатым уровнем вертикального разреза дома. И были две площадки ресторана «Крыша» – одна над другой. В том же очерке «Сорок сороков» автор пишет: «Я спустился с верхней площадки на нижнюю, потом в стеклянную дверь и по бесконечным широким нирнзеевским лестницам ушел вниз». Это и сегодня может сделать каждый.


[Закрыть].

Так кончается повесть «Дьяволиада».

Написанную через год повесть «Роковые яйца» можно считать настоящей научной фантастикой, где даже действие сдвинуто на несколько лет вперед: события происходят летом 1928 года.

Как и в предыдущей повести, здесь также указаны точные даты, адреса, фамилии, хотя случается уже совсем почти неправдоподобная история. Но автор приводит настолько убедительные аргументы, оперирует такой массой деталей и живых примет времени, что этой истории поверили американские газеты и напечатали своего рода репортаж о страшных событиях в далекой России, как о реально происшедшем. Это очень позабавило бывшего там тогда В. Маяковского[53]53
  «…Американская пресса лжет, не считаясь с фактами, просто в погоне за сенсацией и рекламой. Так, например, в один прекрасный день в одной из газет появилось сообщение под сенсационным заголовком „Змеиные яйца в Москве“, которое оказалось изложением одного из рассказов Булгакова». (Маяковский В. Беседа с сотрудником газеты «Заря Востока»: литературная и культурная жизнь Америки // Маяковский В. Поли. собр. соч. в 13 т. Т. 13. М.: Художественная литература, 1961. С. 229. Этим «рассказом» были «Роковые яйца», возможно, в сокращенном виде, публиковавшиеся под названием «Луч жизни», причем вымышленные события повести были представлены как подлинные. Тема «Змеиные яйца в Москве» значится во многих афишах вечеров Маяковского, посвященных его поездке в Америку.


[Закрыть].

Позволим себе и здесь изложить фабулу повести. Гениальный ученый-биолог профессор Персиков открывает ускоряющий развитие всего живого магический и таинственный красный луч – «луч жизни». Он хочет продолжить свои исследования, но невежественный, хоть и начальственный, Рокк овладевает этим изобретением и вызывает к жизни чудовищное количество змей и крокодилов, уничтоживших все вокруг себя (здесь действие происходит на знакомой Булгакову Смоленщине и в Шереметеве-Высоком) и идущих походом на Москву. В столице паника, эвакуация, организовывается оборона, но происходят и беспорядки, во время которых толпа обезумевших обывателей убивает профессора и громит его лабораторию. Кажется, победа гадов неминуема, но внезапные холода в августе («морозный бог на машине») их уничтожает, и вскоре все приходит в норму.

В «Роковых яйцах» профессор Персиков открывает собой целую галерею булгаковских подвижников-творцов, чьи великие достижения либо не находят признания у современников, либо утверждаются ценой больших страданий и жертв. Таков и профессор Преображенский в «Собачьем сердце», академик Ефросимов в пьесе «Адам и Ева», инженер Рейн в пьесе «Блаженство». И наконец, в «Мастере и Маргарите» тема творца находит свое завершение в образе главного героя, а третий булгаковский профессор, психиатр Стравинский, играет уже вспомогательную роль.

Что же вдохновляло писателя, каковы прототипы главных героев, топографические адреса? Во-первых, фантастические сюжеты романов Г. Уэллса. Упоминаемый в тексте повести роман английского писателя «Пища богов» – один из источников ее фабулы. Правда, у Уэллса речь идет о чудесной пище, ускоряющей рост живых организмов и развитие интеллектуальных способностей у людей-гигантов. Причем рост физических и духовных возможностей человечества приводит в романе к более совершенному миропорядку и столкновению мира будущего – мира людей-гигантов с миром прошлого – миром людей-пигмеев. В повести отразился и другой роман английского фантаста – «Борьба миров», особенно в сцене гибели гигантских пресмыкающихся от небывало ранних августовских морозов (у Уэллса марсиане гибнут от земных микробов).

Обнаруживаются и более неожиданные источники. Как отмечают литературоведы Вл. Купченко и 3. Давыдов, М. А. Волошин из Крыма прислал Булгакову вырезку из одной феодосийской газеты 1921 года, где, говорилось «о появлении в районе горы Кара-Даг огромного гада, на поимку которого была отправлена рота красноармейцев»{2}2
  Например, книга В. В. Шкловского «Сентиментальное путешествие», вышедшая в 1923 и 1924 годах в Берлине, Москве и Ленинграде. У Шкловского описываются, в частности, слухи, распространившиеся в Киеве в дни петлюровщины среди части русской буржуазии и интеллигенции, бежавшей на Украину от советской власти и возлагавшей все надежды на Антанту: «Рассказывали, что у французов есть фиолетовый луч, которым они могут ослепить всех большевиков, и журналист Борис Мирский написал об этом луче фельетон „Больная красавица“. Красавица – старый мир, который нужно лечить фиолетовым лучом. И никогда раньше так не боялись большевиков, как в то время. Рассказывали, что англичане… высадили в Баку стада обезьян, обученных всем правилам военного строя. Рассказывали, что этих обезьян нельзя распропагандировать, что идут они в атаку без страха, что они победят большевиков». (Шкловский В. Сентиментальное путешествие. Л.: Атеней, 1924. С. 35.) Эти бредни, порождаемые смертельным страхом перед приходом красных, Булгаков спародировал, превратив ослепляющий фиолетовый луч в красный луч жизни, а вместо похода диковинных обезьян на большевиков дал яркую картину похода на Москву гигантских пресмыкающихся, вылупившихся из яиц, также присланных из-за границы. Меры же по закрытию границ для защиты от «куриного мора» напоминают политику «санитарного кордона», проводившуюся буржуазными государствами против Советской России.
  Есть еще один (а может, найдутся аналогичные другие), современный Булгакову «московский» источник фантастического сюжета: опыты профессора Гурвича. О них, возможно, писали и раньше в газете и научной прессе, но вот какую заметку опубликовали в Ленинграде в год выхода повести. «Открытие луча жизни. Опыты профессора Гурвича. Московским биологом профессором А. Г. Гурвичем сделано изумительное открытие, одно из необычайных открытий нашего века, обещающее, может быть, передачу в руки людей власти над самым непокорным и сокровенным явлением природы – жизнью. Профессор Гурвич уже несколько лет работает над явлением размножения клеток животных и растений. Размножаются клетки, как известно, делением. Клетки луковицы, лежащей под микроскопом, стали необыкновенно сильно и быстро делиться. Профессор Гурвич предположил, что исходят какие-то особые, неизвестные лучи, действующие на расстоянии на живые клетки и сообщающие этим клеткам громадный толчок к размножению. Это предположение полностью оправдалось на опыте. Новые загадочные лучи, названные профессором Гурвичем „лучами жизни“, по своей природе оказались схожими со световыми, с рентгеновскими, с электромагнитными лучами. Невозможно предсказать сейчас же перспективы этого удивительного открытия» (Новая вечерняя газета, 1925, 17 октября). Действительно, верны ли прогнозы анонимного автора этой заметки – предсказать оказалось невозможным ни «сейчас же», ни теперь. Что стало с открытием профессора Гурвича, неизвестно, во всяком случае, за прошедшие годы ничего похожего в современной биологии не наблюдалось. А сенсационный характер подачи материала, терминология («луч жизни») совпадает практически полностью со стилем булгаковского Альфреда Вронского.


[Закрыть]. Есть еще и ряд других предположений.

В своем герое писатель объединил черты ряда известных и менее известных ученых. В первую очередь это великие естествоиспытатели И. П. Павлов и К. А. Тимирязев[54]54
  По воспоминаниям В. П. Катаева («Трава забвения»), на вопрос Булгакова В. Маяковскому, как назвать профессора будущей повести, тот посоветовал – Тимерзяев (Новый мир, 1967, № 3. С. 109.) А к И. П. Павлову Персиков может быть еще ближе. Ученик великого ученого Сергей Степанович Чахотин (1883–1974) изобрел микроманипулятор, который давал направленный луч в яйцеклетку (Огонек, 1974, № 8. С. 10).


[Закрыть], не оставившие молодую Советскую республику в трудные послереволюционные годы, несмотря на все приглашения западных научных кругов. Так же поступил и профессор Персиков. Одним из возможных и наиболее реальных прототипов мог быть видный московский биолог и врач-патологоанатом А. И. Абрикосов (1875–1955). И не только по аналогии «фруктового» происхождения фамилий, но и из-за того, что булгаковский герой работал там же, где и его прототип, – в клинике 1-го МГУ, в здании на улице Герцена – в нынешнем Зоологическом музее. И еще одна примета. Персиков живет где-то на Пречистенке, возможно, в тех же местах, где жили родственники и знакомые Булгакова (об этом немного позже). Абрикосов одно время жил практически рядом – Остоженка, 7, квартира 25, – и вполне мог совершать такие же прогулки, как и профессор Персиков: по Моховой и Волхонке, мимо храма Христа Спасителя, посещать ресторан «Альказар» на той же Остоженке[55]55
  Примечательно, что уже в наши дни выявилось еще одно адресное совпадение. Напротив дома, где жил Булгаков в 1927–1934 годах на Большой Пироговской, 35а, находится Абрикосовский переулок, названный в честь ученого, и там установлен его бюст.


[Закрыть].