Текст книги "В имени своём да обретёшься…"

– Не в «языке» дело, зяма, а в тебе, брат, в тебе. Ну, чего ты на рожон прешь? Костлявая тебя не привечает, так ты сам за ней приударить решил? Я эту болезнь пехотную за неделю чую. От нее лучшего средства, чем ременная терапия не существует – это еще отцы наши в первую войну знали. Через ремень мозги либо напрочь съедут, либо на место встанут. Хлебни-ка вот негрустинчику, да до утра оклемывайся.

Потом Сема часто вспоминал эту порку. Вспоминал и удивлялся – неужели это он, гвардейский разведчик Семен Заварзин сам себе смертушку уготавливал, да еще «подвигом» каким-то прикрывался. А дружку своему беззаветному, за порку ту приснопамятную, Сема стал считать себя обязанным по гроб жизни. Ведь отстал-таки от него Бауэр, не приходил больше. Мало-помалу стала отогреваться душа солдатская. Война – войной, но и на фронте нет-нет, да и выпадет минутка затишья, когда оторвет солдат глаза от кутерьмы кровавой, обернется по сторонам и, вдруг, обрадуется свету белому, щебету птичьему и травам зеленым. Вспомнит он, что где-то далеко-далеко на смоленской земле, с именем его встает и с именем его засыпает родная его мати, ощутит всем своим существом, ею в свет препровожденным, как гонит от него костлявую горячая ее молитва.

А еще – Мишаня…. Где еще встретишь такую душу щедрую, на все обиды не ответную, но изъяна лживого никому не прощающую. А если и стырит что, так не из корысти вовсе, а азарта ради, и для того, чтобы у всех смертных шансы уравнять.

С костлявой у Мишаньки отношения были свои, особенные. Не то, чтобы он от ее ухаживаний бегал, нет. Просто, он ей свиданку назначал если уж не на родном погосте, то, на крайний случай, где-нибудь в Берлине. Она вроде бы и согласилась, да передумала и на свой лад все перекроила. И гнездышко для встречи отвела самое наипрекраснейшее.

Весь Мемель прусский полыхал пожаром, взирал на входящих наших бойцов пустыми глазницами оконных проемов полуразрушенных зданий, а этот флигелек выглядывал из садика чистыми окошками с занавесочками, хвастался новой черепицей. Тут бы и насторожиться Мишане, заподозрить подвох коварный, да уж больно этот флигелек на детскую сказку был похож. Поддался Мишанька сказочному очарованию, решил мечту свою детскую пальцем потрогать, побежал по аккуратной гравийной дорожке, взлетел на крылечко расписное и скрылся за дверью. Минуты не прошло, как вылетели стекла в окнах от взрыва нешуточного, и флигелек враз потерял свое очарование.

Нёсся Сема к флигельку, не чуя под собою ног, тешил надежду, что обойдет лихо друга закадычного, а, влетев в оконный проем, застал Мишаню ползающим по полу. Мишаня с пола потроха свои собирал и деловито складывал их в брюшину, как в портфель распахнутый.

– Зяма… возле шкапчика посмотри…, не осталось ли чего… Мне ливер мой… коновалам нашим… по описи сдавать надо будет… Они недостачу враз предъявят….

Возле «шкапчика» чисто было – все подобрал Мишаня, вместе со стеклом битым и крошкой кирпичной валом в себя сложил.

Больно было Мишане, очень больно и силы уходили куда-то. От того и слова он из себя с трудом вытаскивал и как кирпичи к ногам Семиным складывал: «Зяма…. Слышишь меня, зяма…? Понял я про твоего первенца…. У того „языка“… на ксиве… в имени видно было одну букву…, а букв всех было не четыре…, пять…. Не Пауль он был…, Петер…. У нас ведь тоже…, если близнецы народятся …, то их обязательно в Петра и Павла окрестят…. Выходит ты на время близнецов разлучил…, а потом опять… вместе свел».

Замолчал Мишаня, дышал хрипло, силы собирал, еще что-то сказать хотел: «Зяма, зяма…, а фраер-то по ихнему… значит… вольный. А я кто?… Фраер что-ли?».

Опять замолчал Мишаня, дышал тяжко, силился сказать что-то, потом вдруг засветился улыбкой мечтательной и снова из себя кирпичи вытаскивать стал: «А у всех берлинских фраерков… лопатники… из чистой крокодиловой кожи…» Сказал, да так и затих с мечтательной улыбкой на лице. Ни дать – ни взять – дите малое, которому маманя пообещала, что ежели уснет, купит ему назавтра лошадку раскрашенную. Будет тебе конек расцвеченный, будет тебе и пряник с изюмом, а кошелек тот крокодиловый я тебе мигом доставлю. Только не умирай, Мишаня, не умирай!!!

Да не послушал Мишаня друга своего. Заерзал, заерзал ногами, будто кандалы с себя стаскивал, к жизни земной его приковавшие, а вместо них натянул на себя пепельное то покрывало.

Завыл Сема воем звериным. Возил кулаком по скулам, размазывая по лицу грязь, вперемешку со слезой обильной, материл последними словами санитаров, сдуру вздумавших Мишаню вперед головой выносить. Потом уже, как в бреду, яростно махал лопатой, готовил купель посмертную для своего друга-сотоварища, в которой обрел он братьев своих. А братьев тех на добрый батальон набиралось. Горстями сыпал Сема на тела братьев землицу чужую, насыпал курган высокий, глушил спирт дозой немереной, опустошая запасы медсанбатовские, пытаясь унять боль в сердце своем – не унималась боль.

Да ведь фронт не ждал, катил напористо по германской земле, спешил. А спешить было куда – уже маячила на горизонте платком цветастым, звала в свой хоровод нашего солдата, сулила венец славный та, единственная, из всех девиц наипрекраснейшая, всем невестам невеста – Победа. И не было на земле преграды, способной остановить неуемную силу русского устремления к Победе. Скорей, скорей – на Берлин!

После Кенигсберга у фрицев сплошного фронта уже не наблюдалось – одни укрепрайоны с наспех сооруженной фортификацией. Да и сам фриц уже не тот был. Дрался яростно, но ярость эта была яростью загнанного в угол волка, который об атаке уже и не помышлял. Вся его тактика на оборону была нацелена, да на то, чтобы время потянуть. Хуторок тот неприметный разведчиков и не интересовал вовсе – просто у них маршрут через него проходил. Хаус, который при хуторе был, обыскали, как полагается и пошли дальше. Тут-то с чердака и саданула по бравым гвардейцам пулеметная очередь. А пуля – она, как известно, дура. Спрашивать и предупреждать никого не стала, просто взяла да и прошила Сему навылет. Убить – не убила, а в госпиталь надолго уложила. Вот так оно и вышло, что неожиданно для него самого, война для Семена на том хуторе и закончилась.

Ой, ли! Так уж и закончилась? Закончилась или нет – про то у фронтовиков спрашивать надо. Сдается она для них никогда и не кончалась. Сколько их по первости, прорываясь сквозь мирный сон, снова и снова поднималось в атаку, сколько их заходилось во сне криком, требуя снарядов для своей батареи – про то жены да материи знают.

Семену Заварзину мирная жизнь тоже долго не ложилась на сердце. С малолетства жадный до работы, натосковавшийся за годы войны по крестьянскому труду, хватался Сеня за любой гуж как за молодайку – себя забывал в пахоте. Очухивался только когда солнце садилось. Но после заката, когда оставался один на один с самим собой, наваливалась тяжким грузом на него война. Опять он полз по открытому полю под шквальным минометным огнем, снова шел в рукопашную, снова поднимался в полный рост и пер на вражью стену. Иной раз Семен до зари не смыкал глаз.

Неизвестно, как долго бы это продолжалось, только однажды подошла к нему Глаша, расцветшая за войну соседская девчоночка. Подошла, погладила опасливо шрамы на Семиной груди и спросила: «Больно?» А Семен прижал ладонью ее руку и брякнул: «Замуж за меня пойдешь?»

С того дня стал Семен песни петь. Да ведь, если по большому счету брать, вся жизнь – она песня и есть. И какие бы в той песне куплеты не сложились, а запев с припевом у каждого человека все равно про любовь, про счастье будут. Получалось, что через войну узнал Сеня истинную цену жизни своей и счастью своему. Потому, наверное, и жил-радовался, песни пел.

Только вот в последнее время в песнях тех другие нотки пробиваться стали, и понял вдруг дядя Семен, что стареет он. А все потому, что объявился-таки его первенец. Объявился – вроде и не уходил никуда, а так, по нужде отлучался ненадолго. И время выбрал подходящее – праздник Победы. Грустный получился праздник. Не было на этот раз за праздничным столом ни Сереги Голомазова, ни Вани Шадрина, да уже и не будет никогда. Из всей фронтовой братии на деревне остались лишь Семен Заварзин, да Коля Шмелин.

– С Победой тебя, Сема! Живи долго!

– И тебе не хворать, Коля! С Победой!

Стукались земляки-ветераны стопками, цепляли неторопливо закуску из немудреного крестьянского изобилия, слушали здравицы, в их честь льющиеся непрерывным потоком с подслеповатого телеэкрана. Здравицы сменились военной кинохроникой. Видать, телевизору те страшные кадры не под силу являть было – мигать стал телевизор, и трястись от грохота артиллерийского. А потом грохот вдруг прекратился и, в полной тишине, зловещая в своей нескончаемости, двинулась на Семена с экрана длиннющая немецкая колонна, идущая по московским проспектам. Только фрицы те с пустыми руками шли и без ремней поясных, вели их молодые советские ребята. Колонна та в чинах-званиях всех фрицев уравняла – и генерал, и капитан, и рядовой в одной шеренге вышагивают. Идут – глаза к дороге приклеили. А один солдатик вдруг голову поднял, глянул на дядю Семена и хитро так мигнул ему: «А ты, я вижу, живучий, иван. Вишь, медалек-то понацеплял». Бауэр? Похож был, вправду похож.

Праздник он Семену не испортил. Не я к тебе с мечем пришел, решил он про себя. Но после этого события в памяти его нет-нет, да и мелькнет войной навязанный образ.

Да что сейчас-то про это говорить, когда образ тот в плоти и крови стоит на родной улице, по-хозяйски уперев в бока свои рыжие грабли, в то время, когда сам Семен втискивает себя в бурьян, лихорадочно соображая, что же на самом деле происходит.

– Ну, со свиданьицем, первенец. Сейчас я из тебя враз последыша сделаю!

Про себя дядя Семен уже все прикинул: в заборе, за четвертым столбиком пацаны две доски вышибли и на один гвоздь наживулили. Чем не калитка. И, главное, бесшумная. От «калитки» в сторону Бауэра заброшенные кусты сирени тянутся – «ширма» надежная. От кустов до фрица метров пять будет, не больше. Года, конечно, уже не те, но пока он поворачиваться будет и затвор передергивать, его топориком запросто достать можно. Только не уходи никуда, Бауэр, стой на месте. Теперь Семен снова был разведчиком, будто и не было этих десятилетий без войны. Откуда только прыть взялась – не заметил дядя Семен, как по ту сторону забора оказался, как вдоль кустов прополз. Вот только отдышаться надо немного, а уж потом фрицу, точно, капут придет.

А Бауэр, похоже, не зря сюда заявился. Он ведь по Семину душу пришел, знал, что Семен к нему навстречу сам спешить будет. Потому и не таился вовсе, стоял на открытом месте, ждал. А когда почуял, что пришел Семен, то не спеша потянулся к голенищу, сверкнула на ярком солнце полоска хромированной стали. По блескучести той понял Семен, что траншейный урок Бауэр освоил сполна и на сей раз чехол от тесака предусмотрительно за голенищем оставил, и, значит, все козыри опять к нему в руки попали.

Вот тут то и случилась неувязочка. Тесак достать-то он достал, да тут же и обронил. Падая, хромированная железяка как то уж слишком звонко цвенькнула. У тесака «голос» куда как солидней будет.

А ведь облажался ты, Семен, облажался! Видать, и вправду стар стал. Как же это тебя угораздило накидной гаечный ключ, двадцать седьмого номера, с тесаком попутать! Ну, да может быть это и к лучшему, а вот то, что произошло дальше, уже ни в какие ворота не лезло. Как гром среди ясного неба где-то совсем неподалеку невнятно забубухал мегафон: «Товарищи фашисты, товарищи фашисты! Да, да, я к вам обращаюсь. Зачем же вы меня так подводите?»

– Помреж, – сказал «Бауэр» – влипли мы с тобой, Леха. Бросай свою колымагу.

Сказал и пошел на голос этого самого Помрежа, скрылся за кустами сирени.

Да что же, в конце концов, происходит? Сначала Бауэр, потом тесак, ключ, да еще этот Помреж со своим «товарищи фашисты», все перемешалось в голове дяди Семена и ничему не находилось объяснения. Будто какая-то неведомая сила разыгрывала на селезневской улице чудовищную клоунаду, а ему, Семену, в этом спектакле отводилась роль простака, попавшегося на уловку клоуна.

– Ну, это мы еще поглядим, кто здесь клоун.

Дядя Семен зачем-то потрогал большим пальцем лезвие топора, постарался придать своему обличию побольше солидности, да и шагнул из кустов на дорогу.

Взору его открылась странная для несведущего человека картина, но дядя Семен уже начал понимать суть происходящего: «фриц» Леха и «фриц» «Бауэр» тщетно пытались вытолкать из придорожной канавы завалившийся на бок мотоцикл с коляской.

Раскрасневшийся от бега по жаре колобок в нелепой панаме и с «матюгальником» на шее и был, по-видимому, тем самым Помрежем. Помреж хватал «фрицев» за руки, настойчиво пытался оттащить их от мотоцикла и при этом причитал, чуть не плача: «Товарищи фашисты, вы же нам весь съемочный день ломаете. Бросайте ваш транспорт и давайте быстренько, быстренько в кадр. Ну, я вас очень прошу».

Слова его, наконец, возымели действие. «Фрицы» перестали терзать злосчастный мотоцикл и, сунув руки в карманы, не спеша потопали за семенящим впереди колобком.

Спектакль для дяди Семена заканчивался. Только вот такой финал его никак не устраивал. Последнее слово, при любом раскладе, должно было остаться за ним. Потому и решил он напоследок свалять дурака: «Эй, фашист!»

Артист из «Бауэра» был никчемный. Он даже не понял, кто здесь фашист, а когда сообразил, что это к нему обращаются, то еще и обиделся. Будто это не он на себя гитлеровскую форму напялил.

«Фриц» остановился, потом повернулся, низко нагнув голову, будто бычок норовистый, и сказал: «Вообще-то за фашиста я и врезать могу, дядя. И на годы твои не посмотрю».

– Этот врежет – удовлетворенно отметил Семен – за фашиста я бы сходу врезал, и медлить бы не стал.

Однако дурака валять продолжал: «А я вот интересуюсь – и сколько же платят за то, что ты на себе вражьи доспехи таскаешь?»

«Бауэр» подвоха не почувствовал, все за чистую монету принял и простодушно ответил: «Один час – пятьдесят копеек».

– Деньги хорошие…

Семен не спеша снял с головы видавшую виды, выцветшую до белесости кепку, достал из-за подкладки рубль и протянул его «фрицу». При этом лицо его выражало крайнюю озабоченность.

«Бауэр» на наживку не клюнул и, вообще, проявил к рублю полное пренебрежение.

– И что дальше? – спросил он.

Озабоченность на лице дяди Семена сменилась безутешной скорбью: «Понимаешь – ли, гражданин фашист, беда у меня случилась. Боюсь, что кроме тебя мне и помочь-то некому».

– Ты толком говори, – «фриц» насторожился.

– Тут вот какое дело – дрозды меня вконец одолели. Грозят совсем без урожая оставить. Всю, всю ягоду поклевали: и клубнику, и сливу, и вишню.

Дядя Семен так вошел в образ, что и сам готов был поверить в неслыханную прожорливость дроздов. Голос его вполне натурально дрожал, даже слезливость стала проскакивать.

– Так что сделать-то надо, дядя? – в голосе парня послышались участливые нотки.

– Вот я и подумал – если ты за живую копеечку у меня на грядках постоишь часок-другой, то от моего огорода не то что дрозды, все собаки как от чумы шарахаться будут. Где я еще такое распрекрасное пугало найду?.

Памятуя про обидчивость парня, подумал Семен, что уж сейчас-то он точно свои грабли в ход пустит, но марку свою держал крепко. Парень от изумления разинул рот, да так и застыл, будто памятник всем ротозеям. Зато Леха вдруг запританцовывал, заприседал, стал бить себя ладонями по коленям и зашелся в безудержном хохоте: «Ой, уморил! Ой, держите меня! Уел он тебя, Саня, уел. Один – ноль в пользу колхозника!»

Дядя Семен и сам давился рвущимся на волю смехом, не удержался – прыснул в ладонь и захохотал.

У Сани – «Бауэра» серьезности тоже ненадолго хватило. Теперь уже хохотали все трое, да так, что спросонья забрехал соседский пес. Его тут же поддержали другие церберы, и улица враз наполнилась собачьим разноголосьем.

И тут дядя Семен спохватился – Глаша-то помнит, как голосили все деревенские собаки, когда немец в деревню входил. Что она сейчас-то подумает?

Семен даже не попрощался, заспешил к своей избе. Когда входил во двор – нарочито громко стукнул калиткой, заметив краем глаза, как колыхнулась на окне занавеска, как заметалась в сенях тень драгоценной его Глаши.

– По избам пошли? Да?.

А Семен и сам не понимал, почему он тянет с ответом. Будто лебедушку – подранка прижал осторожно к груди верную свою Глафиру: «Ну что ты, Глаша? Что ты? Нешто власть Советская за просто так фашиста до смоленской земли допустит? Да ни в жизнь! Это на ближних выпасах городские кино фотографируют. Про войну».

– Правда?

Обмякла лебедушка, заплакала беззвучно, освобождая сердце от груза непосильного: «Господи, да когда же она нас отпустит-то, Сеня?»

– Кто?

– Да война эта проклятущая. Ведь нету моченьки моей больше!

– А как помрем, так и отпустит. Только это еще нескоро будет. Мы с тобой внучат не всех перенянчили, а надо бы и правнука потетешкать. Ты, лучше, глянь, небушко-то, какое ясное. А травы как пахнут духмяно. Так бы духмян тот на хлеб мазал, да и ел.

«Ой, – спохватилась Глаша – и впрямь, обедать пора. Иди-ко за стол. Я сейчас».

Засуетилась, загремела посудой. А Семен достал из чулана початую бутылку, нашарил на грядке огурец, пошел к столу. Налил положенные поминальные граммы. Молчал, думал о чем-то, о своем. Потом вдруг сказал: «А ведь не придешь ты больше, первенец. Не придешь. Ну, да оно и правильно. Покойся с миром, Пауль Бауэр». Сказал, да и опрокинул в себя чарку горькую. Подумал-подумал и налил вторую.

«А Мишаня-то сейчас, наверное, „лопатники“ в сундуки складывает, а сундуки те сплошь обшиты крокодиловой кожей. Помяни, Господи, во царствии Твоем убиенного воина Михаила и прости ему все прегрешения, вольные и невольные» – не очень умело осенил себя Семен крестным знамением, да и вторую чарку через се6я пропустил.

Томилась на столе похлебка, остывали в миске рассыпчатые картофельные кругляки, и слушала Глаша, как затягивает ее Семен старую – старую, давно позабытую песню. Пел он про то, какой ненастной выдалась эта суббота. Такой ненастной, что в поле работать, нет никакой возможности. А раз так, то можно и спину разогнуть, свету белому порадоваться, да со своей зазнобой по зеленому садику прогуляться. Хорошо было Семену. Хорошо, и на душе покойно.

Умею ли я читать?

Умею… – не умею… Да не знаю я. Хотя, с одной стороны, вроде и умею. Как буковку к буковке прикладывать я ведь раненько сообразил – пяти лет отроду или даже чуть раньше. Факт этот можно утверждать, вполне уверено, поскольку имеются тому осязаемые, я бы даже сказал – документальные, подтверждения. Тут, все дело в том, что свой шестой день рождения мне довелось встречать в больничной палате. А в больнице, по такому торжественному случаю, мне полагалась дополнительная передача (читай: подарок). А в подарочном свертке, поверх яблок и карамелек лежала поздравительная открытка, подписанная батиной рукой: «Дорогой наш сынок…» – ну, и так далее. Текст сей я, на манер церковного дьячка, торжественно прогнусавил на всю палату, чем вызвал у однопалатников, у соболезников и даже у нянечки подозрение в откровенном, ничем не прикрытом лицемерии – во вранье, проще говоря. Ну, да я их тут же и переубедил – отправил у них на глазах ответную «телеграммку» своим родителям. На обратной стороне какого-то медицинского бланка, пыхтя и шмыгая носом, муслякая чернильный «химический» карандаш (входила в те времена в обиход такая штуковина), начертал я вполне распознаваемые прописные буквы: «Дорогие мои папа, мама, сестренка…» – ну, и так далее по тексту. В конце – дата, подпись, как и полагается в телеграмме. Позже, два этих «документа» перекочевали в «семейный архив» – легли между страниц альбома со старыми семейными фотографиями, где я и обнаружил их много лет спустя, будучи уже зрелым, несостоявшимся, но устоявшим в черное лихолетье, человеком.

Справедливости ради надо сказать, что в том, что я рано научился читать, нет никакой моей заслуги. Виновата во всем наша коммунальная квартира, «коммуналка». Может показаться странным, но у меня о нашей «коммуналке» остались самые теплые воспоминания. Достаточно сказать, что, живших за стеной дядю Ваню и тетю Машу Литовкиных я всерьез считал своими родными дядей и тетей. От них можно было получить и вполне заслуженный подзатыльник, и первый, с пылу с жару, кусок пирога, а то и пряник. Их сын Петька, само-собой, приходился мне почти что братом. В наших с ним потасовках я всегда терпел позорное поражение, в силу того обстоятельства, что был Петька старше меня на целых три года. Зато, во дворе я всегда чувствовал себя под его надежной защитой. Во дворе и его окрестностях никто даже и думать не смел, чтобы меня хоть пальцем тронуть.

Но, однажды, дружба наша начала рушиться – Петька пошел в школу. Важный такой стал. Ему теперь, видите ли, не до меня стало – уроков поназадавали выше головы. Благо, священнодействовал он над своими уроками на кухне и я, почти беспрепятственно, мог рассматривать букварь, листать Петькины тетрадки. Тетрадки Петруха аккуратно складывал в какую-то картонную обложку с завязочками. На картонке, как и в букваре, тоже были буковки – эти таинственные знаки какой-то заоблачной, волшебной мудрости. Была в этих знаках, какая-то недосягаемость, чувствовал я, что мне никогда не осилить эту премудрость.

А, все-таки, настал тот великий день, когда картонка приоткрыла свою тайну. Написанные на ней буковки, ни с того ни с сего, вдруг взяли, да и связались в осмысленное слово. Я даже не сразу сообразил, что произошло. Глянул на них еще раз, потом еще – и каждый раз буковки связывались в одно и то же слово. Вот тут-то я и заблажил, заголосил от избытка переполнявших меня чувств: «Папка! Папка!».

– Ну, что еще? – батя возгласы мои на свой счет принял.

А я уже совал ему картонку, тыча пальцем в эти самые распрекрасные буквы: «Папка!».

«О, как… – сказал отец и написал что-то на полях газеты – а это словцо осилишь?».

Собственно, слов было два, а между ними зачем-то еще и палочка, какая-то. Буковок было много, но сопротивлялись они не очень долго. «Сено – солома» – вот, что батя написал. Он ласково толкнул меня ладонью в лоб и сказал: «Голова…, весь в отца растешь, парень». Видно было, что он доволен.

Больше всех, событию этому радовалась мама. Светлой памяти, матушка моя, будучи неграмотной, пуще всего боялась, что дети ее могут остаться неучами и, до конца дней своих, будут волочить поденщину. Чего-чего, а поденной каши нахлебалась она сполна, будучи «западэнкой», то есть, урожденной в Западной Украине – и детство, и юность ее прошли за пределами «нерушимого» Союза, на беспросветной той поденщине.

Мать с отцом были довольны – я же, на какое-то время получил индульгенцию на все свои проказы. Да мне уже и не до шалостей было. Едва открыв утром глаза, я искал, что бы такое прочитать. Для чтения годилось все: листки отрывного календаря, нарезанная газета, снятая с крючка в туалете, басни Михалкова, «Капитал» с портретом Деде Мороза на обложке, правда, без шубы и колпака.

А потом настал день, навсегда запечатлевшийся в моей памяти. Нагнал на меня жути кучерявый дядька, у которого борода росла на щеках, а подбородок оставался абсолютно «босым». Имя его, я без особого труда прочитал под портретом: «А. С. Пушкин». Напугал он меня так, что я по-первости напрочь отказывался спать один и настырно лез к матери под теплый бок. Рассудите сами – это же надо, такое написать: «Тятя, тятя, наши сети притащили мертвеца». Это вам не Баба – Яга, какая ни будь. Это – утопленник! Настоящий!

Эх, золотое это было время, когда я находился в счастливом заблуждении, думая, что все, однажды начертанное на бумаге – есть истина в последней инстанции, способная материализоваться в любую минуту. Пройдет еще много лет, прежде, чем до меня дойдет смысл слов про то, что бумага все стерпит. Она же белая и за чужие грехи краснеть не собирается. Но я всегда помятую и про то, что рукописи не горят. Они живут своей жизнью, в своих пространствах. И жизнь их, похожа на жизнь людей – со своими грехопадениями и с неуемным устремлением к небесным высотам совершенства.

Но все это произойдет гораздо позже. А пока, я изо дня в день возрастал в своем читательстве и вконец уверился в том, что читать я умею.

И вот тут-то и произошло событие, не оставившее от моей уверенности и следа.

Событие это связано с появлением в нашем коммунальном ковчеге нового обитателя. В тот вечер квартира наша на часок погрузилась во тьму. Единственным источником света стал фильмоскоп, проектирующий кадры диафильма прямо на побеленную коридорную стену. И тут скрипнула, никогда не запиравшаяся, входная дверь, впустив с лестничной площадки в прихожую косой луч света, который тут же закрыла чья-то громадная тень. Тень постояла в замешательстве секунду-другую и пророкотала низким, хорошо поставленным голосом: «Здравствуйте, люди добрые. Литовкины здесь ли проживают?».

Тетю Машу, будто кто током ужалил. Сначала с грохотом упала на пол ее табуретка, потом метнулась в прихожую тети Машина тень, тут же растворилась в непроглядности этого монумента и завыла дурным голосом. Сквозь вой, можно было угадать слова: «Братик…. Родненький… Вернулся…». Добродушно рокочущий бас, пытался ее успокоить.

Сразу же поднялся небольшой переполох. В просторном коридоре вдруг стало тесно. В темноте задвигались стулья – табуретки, грохнула об пол какая-то склянка, кто-то кому-то наступил на ногу, всем надо было в прихожую. Наконец зажегся свет. Началась церемония целований, объятий, рукопожатий, радостных возгласов. Потом гость стал со всеми знакомиться. Дошла очередь и до меня. Улыбаясь, великан глядел на меня так, будто он все эти долгие годы только и делал, что бродил по белу свету и разыскивал этого самого распрекрасного, самого разумного, в общем, самого – самого мальчугана, и вот он его нашел. Гость осторожно положил свою громадную ладонь мне на плече и сказал: «А я – дядя Боря».

– И я тоже – Боря.

От этой новости гигант прямо засветился радостью. Подхватил меня на руки, поднял под самый потолок и затрубил: «Да мы с тобой тезки! Ну, брат, и повезло же мне!».

Надо ли говорить, что я сразу влюбился в этого большого человека. Да и было за что его любить. И дело не в том, что он был красив. Красив, какой-то настоящей мужской красотой, чуть грубоватой и от того еще более выразительной. И даже не в том, что от него исходила могучесть и физическое здоровье. Самое главное было в том, что он буквально сиял добротой, какой-то нерастраченной любовью ко всему живому и, особенно, к нам, пацанам. А еще от него веяло далекими землями, чужими ветрами, другими травами, другими снегами. И я как-то сразу решил, что дядя Боря и есть тот самый Робинзон Крузо, про которого мне рассказывали «взрослые» парни – десятилетки, прочитавшие все-все книжки на свете. Этот самый Робинзон Крузо, много-много лет жил на далеком необитаемом острове и никак не мог оттуда уплыть к себе домой, к своей любимой сестре, тете Маше. Когда же дядя Ваня с батей осторожно расспрашивали его о тех далеких землях, он улыбался и говорил: «Жить везде можно. Человек ко всему привыкает».

И вот ведь какая странная штука получается. Вроде бы у ковчега нашего и мебель не поменялась, и стены прежние остались, а жизнь стала немножко другой. Все улыбаться чаще стали, чаще песни петь. Про Волгу-матушку, про удалого казака, про кудрявую рябину. К ужину теперь обязательно были гости, и гостям все были рады. Разве что я немного капризничал. Ну, да меня и понять можно, ревновал я своего большого друга даже к коту Барсику – большому охотнику до дяди Бориной ласки. А уж про гостей и говорить нечего.

Зато по утрам дядя Боря всецело принадлежал мне. Просыпался я рано. Вместе с моим другом провожал на работу старших, якобы помогал Петьке собраться в школу, а уж потом погружался в мир волшебной игры со сказочным великаном.

Но, только вот в то памятное утро, волшебной игре предшествовал волшебный ритуал. Ритуал назывался «бритье». На кухонный стол водрузились зеркальный диск на подставке, алюминиевый стаканчик с обмылком, рядом легли, видавший виды помазок – кисточка, и «опасная» бритва. Бритье, как и любое священнодействие, требует определенной сосредоточенности, а то обстоятельство, что мы с Барсиком, в момент этого священнодействия, терлись о дяди Борины колени, настрою на сосредоточенность никак не способствовало. Проще говоря, мы мешали. Вот тогда-то, мой большой друг и решился на маленькую хитрость. Для начала, он мазнул по моей мордашке намыленной кисточкой, потом чуть отстранился, разглядывая меня, как художник, который только что нанес последний штрих на картину и теперь оценивает свое произведение. Потом удовлетворенно хмыкнул и сказал: «А что, если ты, мил человек, почитаешь что-нибудь для своего тезки? А я бы послушал». Предвкушая удовольствие от прослушивания, он цокал языком и жмурился, как Барсик на солнцепеке.

Почитать – это я мигом, только за книжкой сбегаю. Вместо книжки попался журнал. Я уже знал, что он называется «Огонек». Вообще-то «Огонек» цветной, яркий журнал, но этот номер был черно-белый. Потому что весь он был усеян военными фотографиями – танки, самолеты, разрушенные города. Только на обложке сияла красная надпись. С нее-то я и начал читать. Тут, правда, я немножко схитрил – сначала в уме сложил все буковки, а уж потом отбарабанил по слогам всю надпись целиком: «Ста-лин-град-ска-я бит-ва». Отбарабанил и стал ждать похвалы. Я уже стал привыкать к тому, что за чтение меня хвалят.

Вместо этого, я услышал, как брякнула о стол, выпавшая из дяди Бориных рук, бритва и, вконец севший, и без того низкий голос дяди Бори медленно – медленно пророкотал: «Там написано – Вол – го – град – ска – я».

Ну вот, я так и знал – дядя Боря не верит, что я умею читать. И я стал настаивать: «Не-а! Тут написано – Ста-лин-град-ска-я! Вот так вот!»

Теперь, голос дяди Бори стал похож на приближающуюся грозу: «Я же сказал – Волгоградская!»

Да чего он спорит-то? Тут же все ясно написано! Сейчас я ему докажу: «Вот, смотри: эта буква „сэ“, эта буква „тэ“, эта буква „а“ – Сталинград!»

Где-то на нашей Земле гремели грозы, бушевали ураганы, извергались вулканы, происходили землетрясения, но все это было ничто по сравнению с тем, что обнаружил в себе дядя Боря. Он сграбастал своими громадными ручищами мои плечи, начал трясти меня, как сломанную погремушку и загрохотал: «Волгоград! Волгоград! Волгоград! Повтори – Волгоград! Волгоград!»