Текст книги "Дополнение к портретам"

Земского врача Григория Ивановича Овчинникова (рассказ «Неприятность») мы застаем в критической ситуации, когда он, человек глубоко порядочный, никого в жизни не обидевший, ударил по лицу на виду у больных фельдшера – пьяницу и бездельника, тайно торгующего земскими лекарствами и берущего с больных взятки.

Анализ обстоятельств, вызвавших нервный срыв у доктора Овчинникова, показывает: столкновение с пьяницей-фельдшером, презирающим медицину, – это только последняя маленькая песчинка из целой горы неприятностей. Значительно серьезнее осложняет жизнь и работу доктора произвол невежественной и грубой земской администрации, ни во что не ставящей подвижнический труд врача.

В пору борьбы с холерой земский врач Антон Павлович Чехов на себе испытал пренебрежительное отношение власть имущих.

«…В Биарице живет теперь мой сосед, владелец знаменитой Отрады, граф Орлов-Давыдов, бежавший от холеры, – пишет Антон Павлович А. С. Суворину. – Он выдал своему доктору на борьбу с холерой только 500 руб. Его сестра, графиня, живущая в моем участке, когда я приехал к ней, чтобы поговорить о бараке для ее рабочих, держала себя со мной так, как будто я пришел к ней наниматься. Мне стало больно, и я солгал ей, что я богатый человек. То же самое солгал я и архимандриту, который отказался дать помещение для больных, которые, вероятно, случатся в монастыре. На мой вопрос, что он будет делать с теми, которые заболеют в его гостинице, он мне ответил: „Они люди состоятельные и сами вам заплатят…“ Понимаете ли? А я вспылил и сказал, что нуждаюсь не в плате, ибо я богат, а в охране монастыря… Бывают глупейшие и обиднейшие положения… Перед отъездом графа Орлова-Давыдова я виделся с его женой. Громадные бриллианты в ушах, турнюр и неуменье держать себя. Миллионерша. С такими особами испытываешь глупое семинарское чувство, когда хочется сгрубить зря…»

А доведенный до исступления Григорий Иванович Овчинников из рассказа «Неприятность» заявил более решительно: «Еще немного, и, уверяю вас, я не только бить по мордасам, но и стрелять в людей буду».

Земский врач Кирилов вступает в конфликт с помещиком Абогиным (рассказ «Враги»).

У Абогина якобы опасно заболела жена, и он мчится за доктором. Он застает врача в неутешном горе: только что от дифтерии умер его единственный ребенок, шестилетний Андрей.

Еще не просохли росинки слез на бороде Кирилова, но Абогин не может ждать, он требует от доктора мужества, подвига «во имя человеколюбия».

Своим вторжением Абогин нарушил едва уловимую, как пишет Чехов, красоту человеческого горя, «которую умеет передавать, кажется, одна только музыка».

В Кирилове победил «рефлекс врачебного долга» (который, кстати, «срабатывает» и в рассказе «Зеркало», когда тяжелобольного врача вынуждают ехать за 40 верст на вызов).

Смертельная болезнь помещицы оказывается мистификацией. Она притворилась больной, чтобы, отослав из дома мужа, сбежать с любовником. Обманутый Абогин потрясен. Он изливает перед доктором душу, посвящая его в тайны своих амурных отношений.

Таким образом доктор, три дня не спавший, оставивший скорбящую у трупика сына жену, невольно становится участником пошлого фарса, который разыгрывается в чуждом ему мире.

Кирилов не желает выслушивать излияний Абогина. Он возмущен и оскорблен:

«– …Если вы с жиру женитесь, с жиру беситесь и разыгрываете мелодрамы, то при чем тут я? Что у меня общего с вашими романами?»

Он выступает против Абогина не только от своего имени:

«– …Вы считаете врачей и вообще рабочих, от которых не пахнет духами и проституцией, своими лакеями, моветонами, ну и считайте, но никто не дал вам права делать из человека, который страдает, бутафорскую вещь!»

Хотя в случившемся Абогин формально не виноват и к тому же сам оказывается в незавидном положении обманутого мужа, у читателя не создается впечатления, что Кирилов незаслуженно обрушивается на него с обвинениями. Писатель так тонко строит рассказ, что несчастье Абогина воспринимается как несчастье каплуна, которого «давит лишний жир».

Они – смертельные враги: земский врач, труженик Кирилов с обожженными карболкой руками и здоровый, осанистый помещик Абогин, вызвавший у доктора ассоциацию с чучелом солидного и сытого волка.

Слова, которыми Абогин пытается выражать свои переживания, бездушны, ходульны, неуместно цветисты. Эти пошлые слова оскорбляют чувства Кирилова.

И хотя в итоге оба героя разбивают ту «угрюмую тишину», в которой Чехов видит истинную красоту, «Враги» не воспринимаются как рассказ о жестокости и разобщенности людей, ослепленных собственным горем. Трагедия Кирилова несопоставима с сентиментальными сентенциями Абогина. Глубокое человеческое горе оскорблено пошлостью.

Вражда эта значительно шире и глубже, чем вражда между двумя людьми. Возвращаясь с вызова домой, Кирилов «осудил и Абогина, и его жену, и Панчинского, и всех, живущих в розовом полумраке и пахнущих духами, и всю жизнь ненавидел их и презирал до боли в сердце…».

В рассказе «Княгиня», который А. П. Чехов написал вскоре после «Врагов», по меткому выражению критика В. В. Ермилова, столкнулись «родной брат» доктора Кирилова и «родная сестра» помещика Абогина.

Доктор Михаил Иванович, служивший когда-то в одном из имений княгини и уволенный без объяснения причин, при случае высказывается перед ней в духе Кирилова – резко и откровенно:

«– …Вы глядите на всех людей по-наполеоновски, как на мясо для пушек. Но у Наполеона была хоть какая-нибудь идея, а у вас, кроме отвращения, ничего!.. Молодых медиков, агрономов, учителей, вообще интеллигентных работников, боже мой, отрывают от дела, от честного труда и заставляют из-за куска хлеба участвовать в разных кукольных комедиях, от которых стыдно делается всякому порядочному человеку!..»

Доктор и княгиня – такие же враги, как Кирилов и Абогин. И хотя в финале рассказа Михаил Иванович просит прощения и, краснея, целует руку у этой «поганой бабы», как Антон Павлович характеризует княгиню в письме А. С. Суворину, примирение между ними невозможно.

В одном из своих выступлений А. Моруа вопрошает:

«…Кто в описании врачей может соперничать с Бальзаком? И разве не необходимо было хоть немного ощутить себя врачом, чтобы создать образы доктора Бьяншона и хирурга Десплена? Кто лучше тяжко больного Пруста знал цену доверию, которое возбуждает в нас человек, глазом более проницательным, чем наш собственный, угадывающий тайну нашего организма?…»

На этот вопрос замечательного французского романиста и биографа мы можем ответить: Антон Павлович Чехов, ибо ему не надо было представлять себя врачом и больным – он был един в трех лицах: писателя – врача – больного. Отсюда та достоверность, которая отличает каждое его слово.

И. Г. Эренбург, безусловно, был прав, считая, что, не знай Чехов тревоги за жизнь больного, не испытай он сознания собственного бессилия ему помочь, не переживи он чередования надежды и отчаяния, ему куда труднее было бы понять и передать дни и часы своих героев.

Существует множество высказываний о прототипах героев чеховского рассказа «Попрыгунья». Сам Антон Павлович писал по этому поводу своей знакомой писательнице Л. А. Авиловой: «Вчера я был в Москве, но едва не задохнулся там от скуки и всяких напастей. Можете себе представить, одна знакомая моя, 42-летняя дама, узнала себя в двадцатилетней героине моей „Попрыгуньи“…и меня вся Москва обвиняет в пасквиле. Главная улика – внешнее сходство: дама пишет красками, муж у нее доктор, и живет она с художником».

Речь идет о Софье Петровне К. и участниках ее салона, известного в Москве в конце восьмидесятых – начале девяностых годов. Но, как определенно указывает автор, сходство это только внешнее.

Врач и ученый Дымов, беспредельно скромный, преданный больным и науке, – образ собирательный.

Среди знаменитостей, окружающих его жену Ольгу Ивановну, Дымов представляется слишком ординарным, незначительным. И только когда он умирает, заразившись дифтерией от мальчика, у которого отсасывал через трубку дифтерийные пленки, всем вдруг открывается, какой это был необыкновенный человек.

Один из его коллег, доктор Коростелев, с горечью говорит Ольге Ивановне:

«– Умирает, потому что пожертвовал собой… Какая потеря для науки! Это, если всех нас сравнить с ним, был великий необыкновенный человек. Какие дарования! Какие надежды он подавал нам всем! – продолжал Коростелев, ломая руки. – Господи боже мой, это был бы такой ученый, какого теперь с огнем не найдешь…

Коростелев в отчаянии закрыл обеими руками лицо и покачал головой.

– А какая нравственная сила! – продолжал он, все больше и больше озлобляясь на кого-то. – Добрая, чистая, любящая душа – не человек, а стекло! Служил науке и умер от науки. А работал, как вол, день и ночь, никто его не щадил, и молодой ученый, будущий профессор, должен был искать себе практику и по ночам заниматься переводами, чтобы платить вот за эти… подлые тряпки!

Коростелев поглядел с ненавистью на Ольгу Ивановну…»

Говоря о «прототипах» этого рассказа, нельзя не вспомнить тургеневского Базарова. Болезнь и смерть Дымова, по мнению, некоторых литературоведов, навеяна заключительными сценами романа, восторгавшими Антона Павловича: «Болезнь Базарова сделана так сильно, что я ослабел, и было чувство, как будто я заразился от него», – писал он А. С. Суворину.

Кстати, не так давно Л. П. Гроссман, а затем А. А. Шамаро высказали предположение, что в образе доктора Дымова Антон Павлович вывел московского врача Иллариона Ивановича Дуброво, скончавшегося в результате заражения дифтерией при тех же обстоятельствах, что и герой чеховского рассказа.

Однако, как мы уже говорили, случаи преждевременной смерти медицинских работников от инфекционных заболеваний в те времена были широко распространены, и в трагической судьбе Дымова писатель показал весьма типичную историю.

Свой рассказ Чехов сначала назвал «Великий человек». Но еще до публикации изменил это название. И, вероятно, не только потому, что оно показалось ему претенциозным. Ложному величию людей, окружающих Ольгу Ивановну, он противопоставил величие, до которого поднялся скромный врач в исполнении своего врачебного долга.

В 1894 г. был опубликован «Рассказ старшего садовника». Для литературоведов пятистраничный рассказ этот представляет интерес в плане изучения взглядов писателя на право государства лишать человека жизни за совершенные им преступления. Для нас же важно, что в образе невинного и благородного человека, против которого совершено преступление, Чехов выводит врача.

Весьма возможно, что в образе главного героя нашли отражение некоторые черты тюремного врача Федора Петровича Гааза,[40]40
  Гааз Федор Петрович (1780–1853). Врач и общественный деятель, посвятивший всю свою жизнь улучшению содержания заключенных в тюрьмах.


[Закрыть] «великого филантропа», «святого доктора», как его прозвали в народе.

Антон Павлович, когда писал «Рассказ старшего садовника», успел уже побывать на «кандальном острове», где, безусловно, должен был познакомиться с преданиями и легендами о тюремном враче Ф. П. Гаазе.

О необычайной популярности Федора Петровича свидетельствует эпизод из очерка А. Ф. Кони, посвященного легендарному доктору:

«В морозную зимнюю ночь он должен был отправиться к бедняку-больному. Не имея терпения дождаться своего старого и кропотливого кучера Егора и не встретив извозчика, он шел торопливо, когда был остановлен в глухом и темном переулке несколькими грабителями, взявшимися за его старую волчью шубу. Ссылаясь на холод и старость, Гааз просил оставить ему шубу, говоря, что он может простудиться и умереть, а у него на руках много больных, и притом бедных, которым нужна его помощь. Ответ грабителей и их дальнейшие внушительные угрозы понятны. „Если вам так плохо, что вы пошли на такое дело, – сказал им тогда старик, – то придите за шубой ко мне, я велю ее вам отдать или прислать, если скажете куда, и не бойтесь меня, я вас не выдам; зовут меня доктором Гаазом, и живу я в больнице, в Малом Казенном переулке… А теперь пустите меня, мне надо к больному…“ – «Батюшка, Федор Петрович, – отвечали ему неожиданные собеседники, – да ты бы так и сказал, кто ты!

Да кто ж тебя тронет, – да иди себе с богом! Если позволишь, мы тебя проводим…»

Принимая на себя обязанности члена, а вскоре – директора Московского попечительного о тюрьмах комитета, Федор Петрович был весьма обеспеченным человеком. Однако быстро исчезли белые лошади и карета, была продана недвижимость, и Ф. П. Гааз поселился в двух небольших комнатах при больнице. Отказывая себе во всем, старик, как пишет А. Ф Кони, сохранил одну слабость: он купил по случаю телескоп и, «усталый от дневных забот, любил по ночам смотреть на небо, столь близкое, столь понятное его младенчески чистой душе…». Картина звездного неба отвлекала от мыслей о грешной Земле, на которой он видел столько несправедливого и жестокого.

В 1853 году, когда пришлось хоронить некогда преуспевающего врача, необходимо было это сделать за счет полиции. Своим наследникам «святой доктор» оставил только духовное завещание, в котором призывал их: «Торопитесь делать добро!»

В «Рассказе старого садовника», этом рассказе-притче, показан идеал чеховского врача, о котором говорили, что «он знает все» и «он любит всех!»

«…Он пренебрегал зноем и холодом, презирал голод и жажду. Денег не брал, и странное дело, – когда у него умирал пациент, то он шел вместе с родственниками за гробом и плакал».

Жители города уважали доктора, любили и ценили его.

Сказка эта написана необыкновенно тепло, задушевно. Не потому ли, что сам автор был наделен многими чертами ее главного героя?

Как примирить это чеховское представление о высоком назначении врача с рядом встречающихся в его произведениях высказываний о том, что медицинские пункты, так же как и школы, и библиотеки, служат порабощению народа?

«…Народ опутан цепью великой, и вы не рубите этой цепи, а лишь прибавляете новые звенья – вот вам мое убеждение…» – в пылу полемики заявляет художник из рассказа «Дом с мезонином».

Почему же тогда сам писатель всю свою жизнь лечил людей, строил школы и создавал библиотеки?

В свое время – вскоре после смерти Антона Павловича – раздавались предложения: чтобы ослабить эту «цепь», заменить труд врачей на селе более дешевым – фельдшерским.

«Всему своя мера – и медицина должна не забегать вперед, а двигаться на уровне с удовлетворением других, не менее важных народных нужд и сообразно с материальными средствами народа», – писал критик Г. П. Задера.

Г. Н. Россолимо

Мысль эту нельзя назвать ни свежей, ни новой: когда организовывалось земство, крупные землевладельцы выступали за образование именно фельдшерских, а не врачебных участков на том основании, что якобы невежественному и безграмотному мужику ближе знахарь и поп, чем дипломированный врач.

Нет, Чехов думал иначе.

Доктор Королев в «Случае из практики» не считал лишними ни фабричных врачей, ни спектакли для рабочих, хотя относился к этим либеральным веяниям эпохи как к лечению неизлечимых болезней: облегчить страдания можно, но вылечить – нет.

Так же, как художник из «Дома с мезонином», Чехов полагает, что важнее лечить не болезни, а причины, их вызывающие. Одной из главных причин таковых он считает рабский, подневольный труд:

«…Не то важно, что Анна умерла от родов, а то, что все эти Анны, Мавры, Пелагеи с раннего утра до потемок гнут спины, болеют от непосильного труда, всю жизнь дрожат за голодных и больных детей, всю жизнь лечатся, рано блекнут, старятся и умирают в грязи и в вони…»

Антон Павлович прекрасно понимал половинчатость усилий своих собратьев по медицинской профессии и тем не менее высоко ценил их подвижническую деятельность.

В январе 1902 г. в Москве состоялся VIII съезд общества русских врачей. Общество это было основано в год смерти Н. И. Пирогова (1881) и названо в честь и память великого хирурга Пироговским.

Съезды общества, на которых обычно обсуждались кардинальные проблемы практической и научной медицины, были высшим общественным органом русских врачей.

Антон Павлович записался участвовать в работе VIII съезда, но по состоянию здоровья не смог приехать в Москву.

А 12 января в Ялту пришли две телеграммы; Антон Павлович сказал, что они подняли его на высоту, о какой он никогда не мечтал.

Телеграммы эти настолько взволновали и тронули писателя, что он, обычно с юмором относившийся ко всяким почестям, изредка выпадавшим на его долю, не выскажет на этот раз ни одной насмешливой или шутливой фразы, а собственной рукой слово в слово перепишет текст этих посланий, чтобы поделиться своей радостью с сестрой:

«Врачи-товарищи, члены VIII пироговского съезда русских врачей, присутствующие сегодня в Художественном театре на представлении „Дяди Вани“, шлют горячо любимому автору, своему дорогому товарищу, выражение глубокого уважения и пожелания здоровья». Далее шли подписи.

Другая телеграмма: «Земские врачи глухих углов России, видевшие в исполнении художников произведение врача-художника, приветствуют товарища и навсегда сохранят память об 11 января».

Чехов не сообщает Марии Павловне еще об одной телеграмме, так как она была доставлена на следующий день, когда письмо уже было отправлено. Телеграмма эта подписана доктором Е. А. Осиновым – одним из основателей и руководителей Пироговского общества.

Имя Евграфа Алексеевича было особенно дорого Антону Павловичу потому, что он возглавлял земскую медицину Московской губернии во время деятельности в Серпуховском уезде доктора Чехова.

«Присоединяясь к товарищам, от всей души желаю доброго здоровья Вам, глубокоуважаемый Антон Павлович, и долгого процветания Вашему чудному таланту», – телеграфировал Е. А. Осипов.

В канун XX в. А. П. Чехову был «пожалован» орден Святого Станислава 3-й степени. Тем же «высочайшим указом» его произвели в потомственные дворяне. Однако «монаршья милость» Николая II не получила резонанса в душе писателя, и ни в одном из писем к друзьям или родным он даже не считал нужным сообщить об этом факте.

Признание своих коллег-врачей Антон Павлович расценивал как высшую честь и награду, которую он принимал с радостью, хотя из скромности считал, что досталась она ему не по заслугам.

В медицине прежде всего нужны знания…

Глубокое изучение трудов И. М. Сеченова, К. А. Тимирязева и Ч. Дарвина воспитало в Чехове материалиста, мыслящего широко и смело.

Он гордится своим материалистическим мировоззрением.

«Вас пугают материалистические идеи Вагнера?[41]41
  Вагнер Владимир Александрович (1849–1934). Выдающийся биолог-дарвинист. Один из основоположников научной сравнительной психологии. Послужил прототипом образа фон Корена в повести «Дуэль».


[Закрыть] – спрашивает он А. С. Суворина и заявляет: – Я в миллион раз больше материалист, чем он…»

Критикуя роман Бурже[42]42
  Бурже Поль (1852–1935). Французский писатель, академик.


[Закрыть] «Ученик», в качестве главного недостатка Чехов усматривает «претенциозный подход против материалистического направления», ибо, по его глубокому убеждению, оно «не направление в узком газетном смысле; оно не есть нечто случайное, преходящее; оно необходимо и неизбежно и не во власти человека. Все, что живет на земле, материалистично по необходимости… Мыслящие люди – материалистичны тоже по необходимости. Они ищут истину в материи, ибо искать ее больше негде, так как видят, слышат и ощущают они одну только материю…» – и далее Антон Павлович делает логический вывод: «Воспретить человеку материалистическое направление равносильно запрещению искать истину. Вне материи нет ни опыта, ни знаний, значит нет и истины…».

В письме Суворину Антон Павлович обвиняет Бурже в том, что сюжет и герой книги «компрометируют в глазах толпы науку, которая, подобно жене Цезаря, не должна быть подозреваема».

По мнению литературоведа А. Туркова, высказанному недавно на страницах журнала «Наука и жизнь», в идейном споре с этим романом Бурже и русскими его поклонниками А. П. Чехов написал «Скучную историю» – правдивый рассказ о жизненной драме человека и ученого.

Производя ревизию и переоценку прожитой жизни, главный герой этой повести не теряет веры в прогресс и, умирая, хотел бы «проснуться лет через сто и хоть одним глазом взглянуть, что будет с наукой».

Ни перед чем А. П. Чехов так не преклоняется, как перед достижениями научной мысли, за которыми он постоянно следит:

«…Естественные науки делают теперь чудеса, и они могут двинуться, как Мамай, на публику, и покорить ее своею массою, грандиозностью», – прогнозирует Антон Павлович научный «бум» XX столетия.

И даже в «Палате № 6», окунувшись в чудовищную атмосферу рагинской больницы – заведения безнравственного и вредного для здоровья, писатель не забывает напомнить, что эта средневековщина существует в период бурного расцвета медицины, когда благодаря антисептике рядовые хирурги с успехом производят операции, о которых даже не мечтал великий Пирогов, когда радикально излечивается сифилис, когда на земле есть Пастер и Кох.

Антон Павлович решительно выступает против профанации науки. И в этом он солидаризируется с К. А. Тимирязевым.

Любопытную страничку их взаимоотношений приоткрыл И. В. Федоров.

К. А. Тимирязев, будучи не только крупнейшим ученым-ботаником, но и блестящим популяризатором науки, в статье «Пародия науки» высказал возмущение дешевой рекламой научных исследований, устроенной фитобиологической станцией Московского зоосада.

«…Популяризатор, – писал он, – имеет право выступать перед публикой во всеоружии настоящей науки, показывая этой публике завоевания науки, добытые талантом и трудом в тиши настоящих лабораторий и кабинетов, а выходить на улицу публично производить пародию научных исследований в каких-то пародиях лабораторий… значит сознательно подрывать значение науки».

Зоолог В. А. Вагнер познакомил А. П. Чехова с брошюрой К. А. Тимирязева, наделавшей много шума в научных кругах. Антон Павлович тщательно проверил факты и в соавторстве с В. А. Вагнером написал фельетон «Фокусники», который вместе с брошюрой направил Суворину: «…Как добавление к брошюре посылаю заметку. Тимирязев воюет с шарлатанской ботаникой, а я хочу сказать, что и зоология стоит ботаники. Вы прочтите заметку до конца; не надо быть ботаником или зоологом, чтобы понять, как низко стоит у нас то, что мы по неведению считаем высоким… Заметка покажется Вам резкою, но я в ней ничего не преувеличил и не солгал ни на йоту, ибо пользовался документальными данными».

«Очевидно, – писали в фельетоне А. П. Чехов и В. А. Вагнер, – что вновь открытая ботаническая станция… есть родная дочь зоологической лаборатории, что, строго говоря, оба эти учреждения отличаются только названиями… оба служат образчиками прискорбного неуважения к науке и публике. Лаборатория так же, как и теперешняя станция, не была нужна ни для ученых, ни для учащихся, ни тем паче для публики. Наконец, самое возникновение ее, очевидно, имеет тот же мотив, что и у ботанической станции, т. е. мотив рекламы».

Статья по просьбе В. А. Вагнера, боявшегося гнева могущественного директора зоологического сада, не была подписана, и К. А. Тимирязев долгие годы не догадывался, с чьей стороны пришла поддержка.

Выступая против крикливой рекламы и профанации науки, Антон Павлович в то же время был поборником санитарного просвещения населения, призывал своих коллег-врачей не гнушаться этого раздела работы: «Мне кажется, пора земским врачам перестать презирать общую печать и относиться к ней как к чему-то постороннему, стоящему далеко вне; пора уже им и прежде всего санитарным врачам занять в журналистике ту область, которая принадлежит им по праву компетенции и от которой они уклоняются…» – писал он князю С. И. Шаховскому.

Медицинские выступления самого А. П. Чехова в общей печати носили не случайный характер. Не так давно Н. И. Гитович на основании текстологического анализа удалось установить принадлежность его перу еще двух фельетонов на медицинскую тему. В одном из них – «О долговечности» – Антон Павлович ставит конкретные задачи перед общественной гигиеной и делает глубоко научный и справедливый даже на сегодняшний день вывод о магистральных путях продления человеческого века: «…Устранение причины случайной и преждевременной смерти, воспитание бодрых поколений, из которых могли бы выходить столетние, уменьшение общей смертности, продление средней продолжительности жизни – все это составляет ее прямые задачи, удачное выполнение которых, конечно, вернее может увеличить шансы долголетней жизни, чем разные эликсиры, настойки, сиропы, пилюли, отдельные предписания насчет того или иного образа жизни…»

Досаду и боль в душе Чехова вызывает пренебрежительное отношение Л. Н. Толстого к естественным наукам: «…Толстой трактует о том, чего он не знает и чего из упрямства не хочет понять. Так, его суждения о сифилисе, воспитательных домах… и проч. не только могут быть оспариваемы, но и прямо изобличают человека невежественного, не потрудившегося в продолжение своей долгой жизни прочесть две-три книжки, написанные специалистами», – пишет он А. Н. Плещееву в феврале 1890 г.

«В Гёте рядом с поэтом прекрасно уживался естественник», – заметил однажды Антон Павлович. Точно так же в нем самом писатель тесно дружил с врачом. Чехов и не понимает, почему должны воевать анатомия и изящная словесность, которые «имеют одинаково знатное происхождение, одни и те же цели, одного и того же врага – черта…»

В самую середину нашего века послан его ответ, завершающий полемику «физиков» и «лириков»: «…Если человек знает учение о кровообращении, то он богат; если к тому же выучивает еще историю религии и романс „Я помню чудное мгновенье“, то становится не беднее, а богаче, – стало быть, мы имеем дело только с плюсами…»

Общеизвестно шутливое определение Чехова, что медицина – это его законная жена, а литература – любовница. Но это был тот редкий случай, когда любовная связь не наносила ущерба законному союзу, который в свою очередь обогащал любовь новым содержанием и знаниями.

«…Занятия медицинскими науками имели серьезное влияние на мою литературную деятельность, – читаем мы в краткой автобиографии писателя, – они значительно раздвинули область моих наблюдений, обогатили меня знаниями… Они имели также и направляющее влияние, и, вероятно, благодаря близости к медицине, мне удалось избегнуть многих ошибок. Знакомство с естественными науками, с научным методом держало меня настороже, и я старался, где было возможно, соображаться с научными данными, а где невозможно – предпочитал не писать вовсе…»

В одном из ранних фельетонов «Модный эффект» Антон Павлович посмеивается над авторами, у которых герои умирают от таких ужасных болезней, каких нет даже в самых полных медицинских учебниках. А в только что цитированной автобиографии он замечает по этому поводу, что условия художественного творчества не всегда допускают полное согласие с научными данными. И в этом нет противоречия: «Нельзя изобразить на сцене смерть от яда так, как она происходит на самом деле, – пишет Чехов. – Но согласие с научными данными должно чувствоваться и в этой условности, т. е. нужно, чтобы для читателя или зрителя было ясно, что это только условность и что он имеет дело со сведущим писателем…»

А. П. Чехов неоднократно подчеркивал, что писатель, знающий естественные науки, имеет преимущество перед своим собратом, не получившим такой подготовки. Эти его высказывания дали основание ряду литературоведов причислить Чехова к числу родоначальников натуралистической школы и даже найти многочисленные точки соприкосновения его творческого метода с методом общепризнанного метра натурализма Эмиля Золя.

Это не соответствует действительности. Антону Павловичу претил грубый физиологизм человеческих отношений, проповедуемый Золя в ряде его романов. В то же время Чехов высоко ценил гражданскую смелость великого французского писателя.

Во время своего мимолетного пребывания в Париже в мае 1898 года, когда «дело Дрейфуса» превратилось в «дело Золя», выступившего в защиту невинно осужденного, Антон Павлович сожалел, что не может встретиться со знаменитым французским писателем, и просил журналиста Е. П. Семенова передать Золя благодарность («человека за человека благодарю») и пожелание счастья в его деле.

В сентябре 1902 года, узнав о смерти Золя, Чехов написал жене: «Сегодня мне грустно, умер Золя… Как писателя, я мало любил его, но зато как человека в последние годы, когда шумело дело Дрейфуса,[43]43
  «Дело Дрейфуса» – судебное дело по обвинению в шпионаже офицера французского генерального штаба А. Дрейфуса, инспирированное реакционными кругами и ставшее предметом ожесточенной политической борьбы в 90-х годах XIX века.
  Э. Золя встал на защиту Дрейфуса. Он обратился к президенту республики с открытым письмом, начинавшимся словами: «Я обвиняю». Военная верхушка, против которой было направлено гневное обвинение Золя, возбудила против него судебный процесс, и он избежал тюремного заключения только благодаря эмиграции.


[Закрыть] я оценил его высоко».

В ялтинском доме писателя С. Балухатый обнаружил более 100 томов специальной литературы по различным отраслям медицинских знаний. Библиотека эта – не «мертвый груз» и не память о студенческих годах. Исправленные рукой Антона Павловича опечатки в ряде книг, изданных уже после окончания им университета, свидетельствуют, что Чехов продолжал следить за развитием медицинской науки.

Это же подтверждают его письма, в которых он отмечает поразительные победы медицины на разных ее фронтах: «…Одна хирургия сделала столько, что оторопь берет», – замечает он в одном из писем.

«…Глаза лечат теперь превосходно. Медицина в этом отношении далеко ушла», – сообщает в другом.

И таких высказываний, разбросанных на страницах его писем, можно найти великое множество.

Антон Павлович проявил поразительные для своего времени познания в причинах происхождения ряда заболеваний. В этом плане большой интерес представляют высказывания молодого доктора о болезни шестидесятипятилетнего писателя Дмитрия Васильевича Григоровича: «…Старичина поцеловал меня в лоб, обнял, заплакал от умиления, и… от волнения у него приключился жесточайший припадок грудной жабы. Он невыносимо страдал, метался, стонал…»

В приведенном отрывке показана четкая связь приступа стенокардии с эмоциональным напряжением. Чехов рассматривает стенокардию у Григоровича как проявление «атероматозного процесса».

«…Об этой болезни Вы составите себе ясное представление, если вообразите обыкновенную каучуковую трубку, которая от долгого употребления потеряла свою эластичность, сократительность и крепость, стала более твердой и ломкой, – объясняет он как хороший популяризатор не имеющему ни малейшего представления о медицине А. С. Суворину: просто и абсолютно точно. – Артерии становятся такими вследствие того, что их стенки делаются с течением времени жировыми или известковыми. Достаточно хорошего напряжения, чтобы такой сосуд лопнул. Так как сосуды составляют продолжение сердца, то обыкновенно и само сердце находят перерожденным. Питание при такой болезни плохо. Само сердце питается скудно, а потому и сидящие в нем нервные узлы болят, – отсюда грудная жаба…»

Известный советский терапевт Г. П. Шульцев, анализируя эти высказывания А. П. Чехова, отмечает их полную созвучность современным представлениям о перерождении сердца и причинах боли. Профессор Шульцев подчеркивает, что термин «атероматозный процесс» – жировое перерождение артерий – был применен А. П. Чеховым на 6–7 лет раньше, чем он вошел в широкий врачебный обиход. По мнению специалиста-кардиолога, это – не пересказ лекций Г. А. Захарьина, а собственные взгляды доктора А. П. Чехова на причину болезни. В другой раз, обсуждая причину смерти актера Александрийского театра П. М. Свободина, он совершенно правильно (с сегодняшних наших позиций) расценил его болезнь сердца и сосудов как проявление хронического воспаления почек, которым длительное время страдал больной. Когда заболел И. И. Левитан, Чехов выслушал его сердце и понял, что дела плохи. Об этом он сообщил в одном из писем в марте 1897 г.: «Сердце у него не стучит, а дует. Вместо звука тук-тук слышится пф-тук. Это называется в медицине – „шум с первым временем“. Сегодня мы бы назвали такой шум систолическим, и бывает он при тяжелых пороках сердца.