Текст книги "Дополнение к портретам"

В эпоху таких выдающихся врачей, как Г. А. Захарьин и С. П. Боткин, лечение в тюремном лазарете превращается в профанацию медицины: врач должен ставить диагноз, не прикоснувшись к больному, на расстоянии, так как между ним и пациентом – преграда из деревянной решетки и надзиратели с револьверами.

Во что можно превратить самую гуманную на земле профессию, писатель показывает в наблюдаемой им сцене освидетельствования перед наказанием:

«…Доктор, молодой немец, приказал… раздеться и выслушал сердце для того, чтобы определить, сколько ударов может вынести этот арестант. Он решает этот вопрос в одну минуту и затем с деловым видом садится писать акт осмотра…»

Больничные порядки на острове отстали от цивилизации, по мнению А. П. Чехова, на два века, и он не удивился бы, если бы увидел, что умалишенных здесь сжигают на кострах по указанию тюремных врачей.

К обвинительному заключению русской каторге, собранному писателем и журналистом, добавились материалы, добытые Чеховым-врачом.

Над «Сахалином» Антон Павлович работал долго. Он планировал отдать этой книге «годика три» и считал, что хотя и не является специалистом, но «напишет кое-что дельное». Он очень серьезно смотрел на эту свою работу и мечтал, чтобы книга, пережив автора, стала «литературным источником и пособием для всех интересующихся тюрьмоведением».

«…Мой „Сахалин“ – труд академический… – напишет он А. С. Суворину после завершения работы над книгой. – Медицина не может теперь упрекать меня в измене: я отдал должную дань учености и тому, что старые писатели называли педантством. И я рад, что в моем беллетристическом гардеробе будет висеть и сей жесткий арестантский халат…»

Книге этой он придавал серьезное значение и однажды в присутствии Михаила Павловича высказал предположение, что за нее ему могут присудить степень доктора медицины honoris causa.

Если подходить к этой его работе со строгих позиций современного ВАКа, то она, как принято формулировать в таких случаях, удовлетворяет всем самым высоким требованиям, предъявляемым к диссертациям, а ее автор, совершивший гражданский и научный подвиг, несомненно, заслуживает искомой степени.

Но в этом ему было отказано: декан медицинского факультета, к которому обратился однокашник и друг Антона Павловича профессор Г. И. Россолимо, не пожелал даже разговаривать с ним на эту тему. Дело, конечно, не в том, что патологоанатом профессор И. Ф. Клейн не оценил по достоинству научного значения работы А. П. Чехова. И не в том, что на ученую степень претендовал автор «легкомысленных» рассказов, вчерашний Антоша Чехонте, как предположительно объяснял причину отказа К. И. Чуковский.

Присуждение ученой степени автору «Острова Сахалина» означало бы официальное признание столь крамольной книги, а вместе с тем – существования тех чудовищных явлений, которые в ней описаны.

Однако книга Чехова выполнила ту задачу, которую ставил перед собой автор: она потрясла читающую публику, возбудив интерес общества к «острову изгнания» не только в России, но и за рубежом.

А. П. Чехов с таксой Хиной на крыльце дома в Мелихове

По примеру Антона Павловича на Сахалин устремились прогрессивные журналисты. Известный репортер и фельетонист В. М. Дорошевич рассказывал, что его долго не допускали на остров:

«– Тут, батюшка, Чехова пустили – так потом каялись. Пошли из Петербурга запросы… Как у вас? Что? Почему? Отчего такие порядки? Потом себя кляли, что показали!»

Под влиянием общественного мнения царское правительство вынуждено было направить на Сахалин своих ревизоров и произвести некоторые реформы в положении каторжных и ссыльных.

С. Залыгин в эссе о Чехове утверждает, что тема острова Сахалин сказалась всего на двух рассказах Антона Павловича: «Гусев» и «Убийство». Более того, С. Залыгин пишет: «…он (А. П. Чехов. – Б. Ш.) отлучает остров Сахалин от своего искусства».

С мнением уважаемого нашего писателя согласиться трудно: сахалинские впечатления, несомненно, отразились на чеховском творчестве последующих лет. Выражаясь словами Антона Павловича, можно сказать, что все оно «просахалинено». Особенно это определение справедливо для одного из самых замечательных произведений А. П. Чехова – повести «Палата № 6».

Гнетущая атмосфера рагинской больницы почти дословно списана с больничного околотка села Корсаковки: «В палатах, коридорах и в больничном дворе тяжело было дышать от смрада. Больничные мужики, сиделки и их дети спали в палатах вместе с больными. Жаловались, что житья нет от тараканов, клопов и мышей. В хирургическом отделении не переводилась рожа. На всю больницу было только два скальпеля и ни одного термометра…»

Все в этой повести вызывает тюремные ассоциации: и унылый вид больничного флигеля, и окружающий его забор, утыканный гвоздями с остриями, обращенными кверху, и бесправные больные, осужденные на бессрочную каторгу, и красноносый охранник Никита, который убежден, что больных «для порядка» надо бить. Даже возникновение заболевания у одного из главных героев «Палаты № 6» является как бы логическим завершением судьбы ничем не защищенной личности в условиях полицейско-тюремного режима.

Когда Иван Дмитрии Громов встречал на улицах арестантов, они обычно возбуждали в нем чувство сострадания. Но однажды «ему вдруг… показалось, что его тоже могут заковать в кандалы и таким же образом вести по грязи в тюрьму… Дома целый день у него не выходили из головы арестанты и солдаты с ружьями, и непонятная душевная тревога мешала ему читать и сосредоточиться. Вечером он не зажигал у себя огня, а ночью не спал и все думал о том, что его могут арестовать, заковать и посадить в тюрьму… А судебная ошибка при теперешнем судопроизводстве очень возможна, и ничего в ней нет мудреного… Ищи потом справедливости… Да и не смешно ли помышлять о справедливости, когда всякое насилие встречается обществом, как разумная и целесообразная необходимость, и всякий акт милосердия, например, оправдательный приговор, вызывает целый взрыв неудовлетворенного мстительного чувства?…»

Я полагаю, нет больше необходимости доказывать, что «Палата № 6», по сути дела, представляет собой яркое художественное воплощение сахалинских впечатлений писателя. Только в повести рамки каторги значительно расширены и нет той водной преграды, которая отделяет невольничий остров от якобы свободного материка. Идейный смысл этих книг полностью совпадает: общество должно осознать себя и ужаснуться, как это случилось с доктором Рагиным, ставшим узником палаты № 6. Познакомившись с тяжелыми кулаками Никиты, бывший доктор от боли «укусил подушку и стиснул зубы, и вдруг в голове его, среди хаоса, ясно мелькнула страшная, невыносимая мысль, что такую же точно боль должны были испытывать годами, изо дня в день эти люди…»

Спасти хороший хирургический журнал так же полезно, как сделать 20 000 удачных операций…

А. П. Чехов, создавший целую галерею портретов врачей самых разнообразных специальностей, исключительно редко обращался в своем творчестве к образу хирурга и ни разу не показал хирурга во время операции.

Конечно, не потому что терапевт А. П. Чехов пренебрежительно относился к своим коллегам-хирургам. Нельзя всерьез воспринимать реплику фельдшера Курятина, удаляющего зуб у дьячка Вонмигласова: «Хирургия – пустяки… Тут во всем привычка, твердость руки. Раз плюнуть…»

Антон Павлович не переставал восхищаться успехами современной ему медицины: «…Одна хирургия сделала столько, что оторопь берет. Изучающему теперь медицину время, бывшее 20 лет назад, представляется просто жалким» – это сказано уже серьезно.

Сегодня мы знаем, что великий русский писатель сам сыграл исключительную роль в развитии научной хирургической мысли и в подготовке хирургических кадров, приняв активное участие в издании хирургического журнала.

В 1896 г. из-за отсутствия кредита прекратил существование московский журнал «Хирургическая летопись».

Журнал этот начал выходить в 1891 г. Несмотря на то, что число подписчиков его из года в год увеличивалось и «Хирургическая летопись» пользовалась успехом уже и в Европе, издатели журнала терпели убыток, который несколько лет покрывал из своих средств один из редакторов «Летописи» выдающийся русский хирург, профессор Николай Васильевич Склифосовский (его имя сегодня носит Московский институт скорой помощи – крупнейший в стране).

Но в 1893 г. профессор Н. В. Склифосовский получил назначение на работу в Петербург, где вскоре стал редактировать журнал «Летопись русской хирургии». В 1895 г. он был вынужден предупредить второго редактора московского журнала профессора П. И. Дьяконова о том, что не сумеет в дальнейшем покрывать убытки.

Петр Иванович Дьяконов через своего друга и однокашника Ивана Германовича Витте, работавшего хирургом в Серпуховской больнице, обратился за советом к Чехову.

Угрозу гибели передового медицинского журнала из-за полутора-двух тысяч рублей Антон Павлович расценил как очередную нелепость российской действительности. Если бы не затеянная им уже постройка школы в Талеже – в нескольких верстах от Мелихова, потребовавшая всех его небольших финансовых сбережений, он сам взялся бы издавать журнал.

Чехов прекрасно понимал, что хирургический журнал особенно необходим в дни, когда пробивали себе дорогу асептика и антисептика, способные коренным образом изменить мрачную атмосферу хирургических клиник, когда надо было с этих новых позиций учить и переучивать хирургические кадры.

«…Чтобы спасти журнал, я готов идти к кому угодно и стоять в чьей угодно передней, – пишет А. П. Чехов Суворину, спрашивая совета, каким образом можно получить субсидию для издания журнала. – И если мне удастся, то я вздохну с облегчением и чувством удовольствия, ибо спасти хороший хирургический журнал так же полезно, как сделать 20 000 удачных операций…»

Хлопоты о спасении журнала А. П. Чехов взвалил на себя добровольно и вполне обдуманно. По его глубокому убеждению, оба редактора журнала – маститые хирурги, профессора Н. В. Склифосовский и П. И. Дьяконов – были людьми в практическом отношении наивными, настоящими детьми. Среди врачей Чехов был одним из немногих, кто имел опыт общения с издательским миром.

Впоследствии Петр Иванович Дьяконов писал Антону Павловичу: «…Вы единственный человек, глубоко и верно понимающий значение журнала, и без Вас он не появился бы…»

А. С. Суворин, откликнувшись на призыв Чехова, согласился взаимообразно предоставить субсидию в полторы тысячи рублей.

Ответное письмо Антона Павловича по этому поводу полно ликования: «…Что касается „Хирургической летописи“, то она сама, все хирургические инструменты, бандажи, бутылки с карболкой кланяются Вам до земли», – в шутливом тоне благодарит он Суворина и обещает в кратчайшие сроки возвратить ссуду.

Но ровно через две недели Антону Павловичу приходится «бить отбой» и под благовидным предлогом отказываться от суворинских денег.

Дело в том, что Петр Иванович Дьяконов – человек передовых взглядов, убежденный демократ, сам бывший земский хирург и любимец земских хирургов – отказался принять подачку от реакционера Суворина даже под угрозой «голодной» смерти своего детища.

Профессор Дьяконов был старше Чехова на 5 лет. Антон Павлович знал его непростой путь к врачебному диплому: в свое время Петр Иванович был исключен из Медико-хирургической академии по обвинению в политической пропаганде среди рабочих. Прежде, чем получить звание лекаря, он, мобилизованный на русско-турецкую войну, испытал на себе все трудности солдатской службы. После окончания военной кампании Дьяконов возобновил учебу в академии, но вновь был подвергнут аресту, правда, уже во время выпускных экзаменов. Молодому специалисту запрещалось практиковать в столице, и он уехал в родную Орловскую губернию, где стал земским хирургом.

Антон Павлович не стал убеждать профессора Дьяконова, как это делал нередко, что Суворин-человек и Суворин – редактор «Нового времени» – два разных лица.

По-видимому, принципиальная позиция Дьяконова, хотя и осложнила решение проблемы, но в конечном итоге была одобрена Чеховым, и он вступил в переговоры с книгоиздателем И. Д. Сытиным.[44]44
  Сытин Иван Дмитриевич (1853–1934). Книгоиздатель и книготорговец. Издатель газеты «Русское слово».


[Закрыть]

Ясно сознавая, что хирургический журнал – не обычный коммерческий журнал и что служит он особым, высоким целям, Антон Павлович едко стыдил издателя И. Д. Сытина: «…Вы начинаете разговор насчет сметы, точно речь шла о постройке казармы…»

Трудности, однако, заключались не только в том, чтобы подыскать издателя. Поскольку «Хирургическая летопись» прекратила уже свое существование, надо было получить еще разрешение от властей на издание нового журнала.

Будучи в Петербурге на премьере «Чайки», Антон Павлович от имени Дьяконова подает прошение в Главное управление по делам печати и потом через своих знакомых торопит решение. Он вникает во все вопросы, касающиеся издания журнала, вплоть до подбора сотрудников редакции. Сохранилось письмо Чехова, адресованное его товарищу по университету доктору Н. И. Коробову: «…Милый Николай Иванович, на сих днях, вероятно, будет разрешено проф. Дьяконову издавать журнал „Хирургия“. Если ты не раздумал принимать участие в издании хирургического журнала в его хозяйственной части (следить, чтобы типография Сытина своевременно доставляла корректуру статей, чтобы своевременно высылался гонорар авторам и проч.), то побывай у Дьяконова…»

Кстати, это Антон Павлович дал журналу новое имя: «Хирургия» – краткое, простое и выразительное, как все чеховские названия.

Разрешение из Петербурга было получено только 4 января 1897 г.

К этому моменту И, Д. Сытин, который и ранее колебался в своем решении (отказывал и обещал в одно и то же время, как заметил однажды А. П. Чехов), вовсе раздумал издавать журнал.

Встревоженный П. И. Дьяконов срочно сигнализирует Антону Павловичу и просит повлиять на Сытина: «…Подвинтите, ради бога, Сытина, чтобы он не впадал в уныние и не пятился назад…»

Чехов без промедления снова вступает в переговоры с издателем, и, наконец, соглашение достигнуто. 11 января 1897 г. он направляет А. С. Суворину письмо. «…„Хирургия“ разрешена. Начинаем издавать. Будьте добры, окажите услугу – велите напечатать прилагаемое объявление на первой странице и записать в мой счет. Журнал будет хороший, и сие объявление не может принести ничего, кроме осязательной существенной пользы. – И, как нередко, заканчивает шуткой: – Ведь большая польза, если людям режут ноги…»

Когда вышло в свет девять превосходных в научном отношении номеров, когда сформировался круг сотрудников, когда в редакционном портфеле образовался запас интересных статей и неуклонно увеличивалось число подписчиков, Сытин вновь заупрямился и предупредил, что с нового (1898) года прекращает финансировать издание.

Журнал, как выразился Чехов, вновь дышал на ладан, и Антон Павлович, сам едва оправившийся после тяжелого легочного кровотечения, снова бросился спасать «Хирургию».

Профессор Дьяконов делится с Чеховым не только горестными фактами из жизни своего детища, но и радостными событиями и постоянно встречает искреннее сочувствие и неподдельный интерес. Ему же первому Петр Иванович сообщает новость о получении на издание «Хирургии» большой суммы денег от своего богатого пациента.

Чехов ликует: «Хирургия» спасена! Деньги найдены!» – пишет он А. С. Суворину.

31 декабря, в канун нового, 1898 года, П. И. Дьяконов пишет А. П. Чехову: «…Вы поддерживаете во мне веру в мои силы и в успех того дела, которое я считаю насущно необходимым для движения нашей научной мысли, и для развития у нас научной, а не ремесленнической хирургии. Должен сказать, что поддержка мне нужна тем более, что здесь я встречаю везде одну только апатию, способную сокрушить самые благие стремления и самые радужные мечты…»

А. П. Чехов и М. Горький

А. П. Чехов и Л. Н. Толстой

В знак благодарности профессор П. И. Дьяконов регулярно «преследует» Антона Павловича свежими номерами журнала и просит писателя сообщать свой заграничный адрес, когда он уезжает туда на лечение: «…Мне изо всех сил не хочется терять Вас из виду…»

Журнал «Хирургия» пережил Антона Павловича и своего редактора, скончавшегося в 1908 г. После смерти П. И. Дьяконова редакцию возглавили известные русские хирурги Н. И. Напалков и Н. Н. Теребинский.

Более 1,5 тысячи оригинальных статей, опубликованных на страницах «Хирургии», насчитали доктора Л. А. Каплан и А. С. Кузьмина, составившие библиографический указатель дьяконовского журнала через 25 лет после его закрытия.

В списках авторов журнала значатся корифеи отечественной хирургии: А. А. Бобров, Н. Н. Бурденко, А. В. Вишневский, П. А. Герцен, А. В. Мартынов, С. И. Спасокукоцкий, С. П. Федоров и многие другие.

Конец XIX – начало XX века были периодом, когда хирургия одну за другой завоевывала себе области, считавшиеся ранее недоступными для оперативного лечения. Выдающуюся роль в стремительном наступлении хирургического метода на болезни сыграл печатный орган московских хирургов – журнал «Хирургия». И поэтому можно смело утверждать, что спасенный Чеховым журнал стоит не 20 000 удачных операций, как полагал Антон Павлович, а многих сотен тысяч.

Однако статьи семидесятилетней давности не потеряли своего значения и в наше время, и мне хочется посоветовать молодым врачам изредка обращаться к подшивкам старых журналов. Выдающиеся хирурги прошлого прекрасно владели не только скальпелем, но и пером и, рассказывая о диагностике и лечении различных болезней, умели ненавязчиво передать читателю свой врачебный и жизненный опыт. Сегодня в связи с резким увеличением потока информации журнальные статьи превратились в сгустки фактических данных и, естественно, утратили индивидуальный почерк. Медицинская наука от этого, возможно, выиграла, но медицина как человековедение кое-что и потеряла.

В дореволюционной России «Хирургия» была одним из самых популярных медицинских журналов – неофициальным рупором городских и земских хирургов.

По мнению профессора А. М. Заблудовского, популярность журнала была в значительной мере обусловлена теми симпатиями, которыми пользовался у земских врачей первый редактор журнала Петр Иванович Дьяконов. Думается, немалое значение имело и то, что у колыбели «Хирургии» стоял земский врач и великий русский писатель Антон Павлович Чехов.

Как слаба была старая медицина!

«…Кто слышал от него жалобы, кто знает, как страдал он?» – вопрошает И. А. Бунин в статье, посвященной памяти А. П. Чехова.

Это молчаливое превозмогание смертельного недуга длилось не месяц и не год. Бунин определил возраст болезни Чехова в 15 лет. Если же вести отсчет с момента первого кровохарканья, о котором Чехов сообщает Н. А. Лейкину в декабре 1884 г. («…три дня не видел белого плевка»), то надо прибавить еще пять лет.

В письме к А. С. Суворину от 14 октября 1888 г. Антон Павлович отнес начало своей болезни к 1885 г. В этой ошибке нет ничего удивительного так как болезнь к этому времени приняла хроническое течение, стала повседневностью: «…Я два раза в год замечал у себя кровь… Третьего дня или днем раньше – не помню, я заметил у себя кровь, была она и вчера, сегодня ее уже нет.

До сих пор дебатируется вопрос: был ли А. П. Чехову вполне ясен диагноз его болезни?

Дело в том, что долгие годы (пока эскулапы, по выражению Антона Павловича, не вывели его из блаженного неведения) он ни разу не называет свою болезнь страшным словом – чахотка.

Трудно даже представить, чтобы такой грамотный врач, как А. П. Чехов, не знал столь выраженных симптомов кавернозного туберкулеза легких, которые сам же у себя находил: «…Каждую зиму, осень и весну и каждый сырой летний день я кашляю. Но все это пугает меня только тогда, когда я вижу кровь: в крови, текущей изо рта, есть что-то зловещее, как в зареве…»

«Зловещее зарево» – этот символ смертельного ужаса повторно зазвучит на страницах «Скучной истории»:

«…В теле нет ни одного такого ощущения, которое указывало бы на скорый конец, но душу мою гнетет такой ужас, как будто я вдруг увидел громадное зловещее зарево», – скажет в своих записках обреченный на смерть Николай Степанович.

Да было ли «блаженное неведение»?

Вопрос этот не праздный: отношение А. П. Чехова к своей смертельной болезни характеризует его как человека мужественного, с поразительным самообладанием.

«Я болен. Кровохарканье и слаб… Надо бы на юг ехать, да денег нет».

Не потому ли на юг, что там лечат чахотку?

Когда у него на руках умирал от туберкулеза брат Николай, из уст Антона Павловича вырвалось сожаление: «…Бывают минуты, когда я искренне горюю, что я медик, а не невежда» – и это не только о ясной даже для непосвященного судьбе любимого брата, но и о своей собственной.

Поразительное по откровенности признание он сделал в одном из летних писем 1888 г., когда наблюдал постепенное угасание ослепшей и обездвиженной З. М. Линтваревой.

«…Мне уже начинает казаться странным не то, что докторша умрет, а то, что мы не чувствуем своей собственной смерти и пишем „Сумерки“, точно никогда не умрем…»

Стоит в этой фразе заменить «мы» на «я» (ведь «Сумерки» написал А. П. Чехов, а не кто иной), и сразу станет явным намек на тот разрушительный процесс, который денно и нощно происходит в его организме, и прогноз болезни, и не очень высокая оценка собственного сборника, и понимание того, что времени для творчества отпущено немного и надо спешить делать настоящие книги.

«Он был врач, – писал А. М. Горький, – а болезнь врача всегда тяжелее болезни его пациентов; пациенты только чувствуют, а врач и знает кое-что о том, как разрушается организм. Это один из тех случаев, когда знание можно считать приближающим смерть…»

Доктор Чехов безусловно понимал, что длительное лечение потребует коренной перемены образа жизни. Это же обстоятельство гнало его из Москвы в деревню. Была мечта поселиться на хуторе в гоголевских местах. «Если я в этом году не переберусь в провинцию… то я по отношению к своему здоровью разыграю большого злодея, – пишет он на Украину А. И. Смагину. – Мне кажется, что я рассохся, как старый шкаф, и что если в будущий сезон я буду жить в Москве и предаваться бумагомарательным излишествам, то Гиляровский прочтет прекрасное стихотворение, приветствуя вхождение в тот хутор, где тебе ни посидеть, ни встать, ни чихнуть, а только лежи, больше ничего. Уехать из Москвы мне необходимо».

Покупка хутора не состоялась, а вскоре было приобретено Мелихово.

Осознавая необходимость срочного принятия решительных мер, Чехов в то же время скептически относился к возможности полного выздоровления.

«…Лечение и заботы о своем физическом существовании внушают мне что-то близкое к отвращению. Лечиться я не буду», – категорически заявлял он. А поэтому весьма логично: «Выслушивать себя не позволю».

Он решил играть с болезнью «в темную» и почти 13 лет избегал врачебного осмотра, чтобы не услышать подтверждение диагноза, выставленного им самим («…вдруг откроют что-нибудь вроде удлиненного выдыхания или притупления…»). Подобно тому, как профессор Николай Степанович из «Скучной истории» не рискует подвергать себя осмотру врача, чтобы по выражению лица своего коллеги, даже если ему не скажут правду, не прочитать приговор и не лишиться последней надежды.

«…У кого нет надежд? – рассуждает профессор. – Теперь, когда я сам ставлю себе диагноз и сам лечу себя, временами я надеюсь, что меня обманывает мое невежество, что я ошибаюсь…»

Чехов не любил говорить о своей болезни, а от некоторых из близких родственников ее просто скрывал.

«…С 1884 года начиная, у меня почти каждую весну бывали кровохарканья, – пишет он старшему брату в 1897 г. и предупреждает: – Дома о моей болезни ничего не знают, а потому не проговорись…»

Однажды, обсуждая вопрос о том, что врачам следует говорить больному о диагнозе, Антон Павлович в несколько утрированной форме преподал урок деонтологии – науки о поведении врача: «Каждый случай приходится индивидуализировать. Но во всех случаях не бывает надобности лгать больному, как это случается, когда лечишь рак или чахотку».

Здесь же был совсем особенный случай. Я бы характеризовал его как «деонтология наизнанку», когда больной, чтобы не огорчать родственников и друзей, скрывает от них правду о своей болезни и остается с ней один на один на протяжении долгих лет.

Только из воспоминаний современников А. П. Чехова и частично из его переписки нам стало известно, какие жестокие физические страдания выпали на его долю.

«…Антон Павлович даже и вида не подавал, что ему плохо, – вспоминает Михаил Павлович. – Он боялся нас смутить… Я сам однажды видел мокроту писателя, окрашенную кровью. Когда я спросил у него, что с ним, то он смутился, испугался своей оплошности, быстро смыл мокроту и сказал:

– Это так, пустяки. Не надо говорить Маше и матери».

Весьма странно и наивно после этого выглядит удивление Михаила Павловича по поводу того, что брат Антон, «будучи сам врачом, даже и не подозревал в себе (или не хотел подозревать) бугорчатого процесса…»

Юрист и писатель А. Ф. Кони, автор прекрасного очерка о тюремном враче Федоре Петровиче Гаазе, вспоминает, что когда Чехова спрашивали о его здоровье, он уходил от ответа, задавая контрвопрос из другой области.

Антон Павлович однажды сделал такую заметку в «Записной книжке»: «Человек любит поговорить о своих болезнях, а между тем это самое неинтересное в его жизни».

И когда скрывать уже стало невозможно, за несколько месяцев до неудержимого легочного кровотечения, уложившего его в клинику профессора А. А. Остроумова, он пишет своему приятелю архитектору Ф. О. Шехтелю:[45]45
  Шехтель Франц Осипович (1859–1926). Замечательный русский архитектор. По его проекту построен Ярославский вокзал, многие особняки, общественные и деловые здания в Москве. Им построена библиотека им. А. П. Чехова в Таганроге.


[Закрыть] «…Жениться в настоящее время я не могу, потому что, во-первых, во мне сидят бациллы, жильцы весьма сумнительные, во-вторых, у меня ни гроша, и, в-третьих, мне все еще кажется, что я очень молод…»

Спокойно-шутливый тон этого письма свидетельствует о том, что он давно знает своих «жильцов» в лицо, хотя и не смотрел на них под микроскопом.

Писательница Лидия Алексеевна Авилова, в которую в это время был влюблен Чехов, о чем очень убедительно рассказала в своем исследовании-эссе «Переполненная чаша» Инна Гофф, приводит выдержку из письма Антона Павловича, объясняющую, почему не сложились их отношения: «…Нельзя забыть, что я больной. Не могу забыть, не должен забыть. Связать с собой женщину молодую, здоровую… Отнять у нее то, что у нее есть, а что дать взамен? Я врач, но я не уверен, что я вполне выздоровею». (Здесь, кажется, Антон Павлович описался: именно потому, что он врач, он прекрасно прогнозировал течение своей болезни.)

Болезнь развивалась, как принято тогда было выражаться, crescendo. 22 марта 1897 г. у Чехова началось обильное кровотечение. А. С. Суворин, присутствовавший при этой катастрофе, случившейся за обедом в «Эрмитаже», вспоминает слова Антона Павловича: «…У меня из правого легкого кровь идет, как у брата и другой моей родственницы, которая тоже умерла от чахотки». Кстати, к этому времени, как записано в истории болезни А. П. Чехова, четверо его близких родственников умерли от туберкулеза легких.

Тогда же он впервые был осмотрен врачами и вскоре госпитализирован в клинику.

А. С. Суворин, навестивший Антона Павловича, записал в своем дневнике: «…Больной смеется и шутит по своему обыкновению, отхаркивая кровь в большой стакан. Но когда я сказал, что смотрел, как шел лед по Москве-реке, он изменился в лице и сказал: „Разве река тронулась?“. Я пожалел, что упомянул об этом. Ему, вероятно, пришло в голову, не имеет ли связь эта вскрывшаяся река и его кровохарканье? Несколько дней тому назад он говорил мне: „Когда мужика лечишь от чахотки, он говорит: «Не поможет. С вешней водой уйду“.

По указанию врачей, все это время он должен был лежать молча. Был назначен строгий постельный режим. Навещать его разрешили только Марии Павловне. Но двери чеховской палаты не закрывались от потока посетителей, и в одной из записок он с радостью отмечает: «Ко мне то и дело ходят, приносят цветы, конфеты, съестное. Одним словом, блаженство…»

Ялта. Дом А. П. Чехова

А. П. Чехов в кабинете в Ялте

Особую радость доставил визит Л. Н. Толстого.

История их личного знакомства относится к августу 1895 года, когда Антон Павлович гостил в Яснополянской усадьбе. «Впечатление чудесное, – вспоминал он об этой поездке. – Я чувствовал себя легко, как дома, и разговоры наши были легки».

Толстой любил Чехова и чрезвычайно высоко ценил его как рассказчика. Это ему принадлежит сравнение чеховской прозы с поэзией Пушкина.

Отношение Антона Павловича к Льву Николаевичу было двойственным. С одной стороны, Толстой-художник для него был бог, Юпитер, который выше всякой критики.

«Когда в литературе есть Толстой, – писал он в 1900 году, – то легко и приятно быть литератором: даже сознавать, что ничего не сделал и не делаешь не так страшно, так как Толстой делает за всех. Его деятельность служит оправданием тех упований и чаяний, какие на литературу возлагаются…»

И в то же время Чехов-материалист не мог признать и принять философские взгляды своего кумира. Мягкий и деликатный Чехов постоянно оказывал ему сопротивление.

Так было и в этот раз, когда жизнь Чехова держалась почти что на волоске. Говорили о бессмертии. Позже Антон Павлович так рассказывал об этом посещении: «Он признает бессмертие в кантовском виде; полагает, что все мы (люди и животные) будем жить в начале (разум, любовь), сущность и цель которого для нас составляет тайну. Мне же это начало или сила представляется в виде бесформенной студенистой массы, мое я – моя индивидуальность, мое сознание сольются с этой массой, – такое бессмертие мне не нужно, я не понимаю его, и Лев Николаевич удивлялся, что я не понимаю».

Кровохарканье было особенно продолжительным и прекратилось только через десять дней.

Сегодня мы можем сказать, что методы борьбы с легочным кровотечением, которые применялись А. П. Чехову, были абсолютно неэффективны. Нельзя же всерьез думать, что кусочки льда, которые он периодически глотал, или пузырь со льдом, уложенный на грудь, способны вызвать охлаждение легких, спазм легочных сосудов и тем самым остановку кровотечения. Основную роль в благоприятном исходе осложнения сыграли постельный режим, покой, резервные силы организма и еще оптимизм больного.

В начале апреля Чехову разрешили подниматься с постели. В демисезонном пальто и шляпе с широкими полями он выходил подышать весенним воздухом. Сил хватало только добраться до скамейки около подъезда клиники, откуда хорошо видны блестящие в поднебесье купола Новодевичьего монастыря. Другой достопримечательности – известного сегодня многим москвичам памятника Н. И. Пирогову в то время здесь еще не было: его поставили через несколько месяцев после выписки Антона Павловича.